Текст книги "Последнее правило"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

ОЛИВЕР

– А, мистер Бонд! – восклицает судья. – Снова вы.

– Никак от меня не избавиться.

Мы с Джейкобом снова в суде. На этот раз без Эммы. Она позвонила вчера поздно вечером и оставила сообщение, что они с Тео сегодня летят домой. Я надеюсь, что к ее приезду появятся хорошие новости: одному Богу известно, как они ей сейчас нужны.

Он смотрит поверх очков.

– В суд поступило ходатайство о предоставлении Джейкобу Ханту удобств во время судебного слушания. Что вы имеете в виду, адвокат?

Сочувствие к подсудимому, который сам на сочувствие не способен… Но этого я сказать не могу. После последнего припадка Джейкоба в зале суда я подумывал о том, чтобы просить судью разрешить подсудимому наблюдать за процессом из отдельного помещения, но для успешного ведения защиты мне необходимо, чтобы присяжные видели Джейкоба во всей красе. Если я разыгрываю карту недееспособности, присяжные должны видеть яркие проявления синдрома Аспергера.

– Во-первых, Ваша честь, – перечисляю я, – Джейкобу необходимы перерывы. Вы видели, как он возбуждается во время судебной процедуры. Он должен иметь возможность встать и покинуть зал суда, когда почувствует в этом необходимость. Во-вторых, он хотел бы, чтобы рядом с ним на скамье подсудимых сидела мать. В-третьих, из-за гиперчувствительности Джейкоба к раздражителям защита просила бы Вашу честь не использовать во время заседаний молоток. И приглушить свет к зале суда. В-четвертых, обвинение должно формулировать вопросы предельно прямо и буквально…

– Еще что? – вздыхает Хелен Шарп.

Я бросаю на нее взгляд, но продолжаю:

– В-пятых, мы просим сократить длительность каждого заседания.

Судья качает головой.

– Мисс Шарп, я должен понимать, что вы возражаете против данных требований?

– Да, Ваша честь. Ничего не имею против пунктов один, три и пять, но остальные – это уже предубежденное отправление правосудия.

– Мистер Бонд, – спрашивает судья, – почему вы просите, чтобы мать обвиняемого сидела рядом с ним на скамье подсудимых?

– Ваша честь, я видел приступы Джейкоба. Для него Эмма Хант – сдерживающий механизм. Я полагаю, учитывая стресс, перенесенный в зале суда, что присутствие матери Джейкоба рядом с сыном будет выгодно всем заинтересованным сторонам.

– Тем не менее миссис Хант с нами сегодня нет, – возражает судья, – а подсудимый, похоже, преспокойно без нее обходится.

– Миссис Хант хотела присутствовать, но возникли… неотложные семейные дела, – говорю я. – Явиться в суд с ходатайством либо на суд по обвинению в убийстве – разница, с точки зрения психики, огромная.

– Мисс Шарп, – обращается к прокурору судья, – какова основная причина, по которой вы возражаете против присутствия матери подсудимого рядом с ним на скамье?

– Ваша честь, причин две. Во-первых, как объяснить присяжным присутствие миссис Хант? Она проходит по делу как свидетель, поэтому к ней явно будут относиться как к матери обвиняемого, а суду отлично известно, что протокол не позволяет никому, кроме адвоката и клиентов, сидеть на скамье подсудимых. Позволить ей занять место рядом с подсудимым – значит, в глазах присяжных придать ей большую значимость, а это явится необъяснимым прецедентом, который негативно скажется в масштабах всего штата. Более того, мы не раз слышали, что мать обвиняемого выступает в роли переводчика. Она разбирается с учителями, с незнакомыми людьми, с полицией. Именно она врывается в участок и говорит детективу, что должна присутствовать при допросе. Ваша честь, что ей помешает написать для Джейкоба целую речь, передать ему написанное или прошептать на ухо во время судебного заседания, чтобы подтолкнуть его к чему-то незаконному и пагубному?

Я мгновение не свожу с нее взгляда. А она на самом деле профи.

– Мистер Бонд? Что вы на это возразите? – спрашивает судья.

– Уважаемый суд, присутствие матери Джейкоба на скамье подсудимых так же жизненно необходимо, как собака-поводырь для слепого подсудимого. Присяжные с пониманием отнесутся к ситуации, если им сообщить, что это не просто животное в зале суда, это необходимость, одно из условий, созданных для подсудимого-инвалида. Мать Джейкоба, вернее ее пребывание рядом с моим клиентом во время процесса, можно объяснить этими же словами, – говорю я. – Сегодня, Ваша честь, вы рассматриваете вопрос о создании необходимых условий для того, чтобы над моим клиентом вершился справедливый суд. Это право и эти условия гарантирует ему Закон о защите прав инвалидов, и, что еще более важно, Пятая, Шестая и Седьмая поправки к Конституции Соединенных Штатов Америки. Разве из этого не следует, что необходимо пойти на некоторые незначительные уступки для Джейкоба, которых лишены в суде другие подсудимые? Следует, потому что остальным подсудимым не приходится, как Джейкобу, сталкиваться с ущербной неспособностью эффективно общаться и взаимодействовать с другими людьми. Для них суд не является гигантской горой, стоящей между ними и свободой, горой, на которую они начинают карабкаться, даже не имея самого простенького инвентаря.

Я украдкой смотрю на судью и внезапно принимаю решение понизить голос.

– Как объяснить присяжным место матери Джейкоба на скамье подсудимых? Просто. Мы сообщаем, что суд дал ей право сидеть рядом с адвокатом. Мы оговорим, что это не является обычной практикой, но в данном процессе она имеет такое право. Что касается ее роли в процессе, Ваша честь, то я согласен на то, чтобы не давать ей права разговаривать с Джейкобом, а позволить общаться только письменно. Все записи в конце дня или во время перерыва следует передавать суду, чтобы мисс Шарп видела, какой именно диалог ведут мать и сын.

Судья снимает очки и потирает переносицу.

– Дело необычное, необычные обстоятельства. Передо мной прошло много подсудимых, у которых имелись проблемы с общением… Но сейчас мы имеем молодого человека, которому предъявлены очень серьезные обвинения, и он вполне может провести остаток дней за решеткой. Нам известно, что у него диагностировали неспособность общаться так, как это делают другие люди… следовательно, было бы ошибкой считать, что в зале суда он будет вести себя, как другие. – Он смотрит на Джейкоба, который – еще бы! – прячет глаза. – Справедливый суд для этого клиента не похож на справедливые суды над другими подсудимыми, но такова Америка: здесь найдется место для каждого, найдется оно и для мистера Ханта. – Он смотрит в ходатайство. – Хорошо. Я разрешаю делать перерывы. Суд попросит приставов оборудовать специальную комнату позади зала суда. Как только подсудимый почувствует необходимость покинуть зал, он должен передать вам, мистер Бонд, записку. Удовлетворены?

– Да, Ваша честь, – отвечаю я.

– После этого, господин адвокат, вы можете подойти ко мне и попросить объявить перерыв. Вы обязаны объяснить своему клиенту, что ему нельзя покидать зал, пока перерыв не объявлен и он не получил позволение суда.

– Понятно, Ваша честь, – отвечаю я.

– Касательно третьего пункта… Во время данного судебного процесса я не буду пользоваться молотком, однако приглушать свет, создавая помехи безопасности, не позволю. Надеюсь, перерывы это компенсируют: суд не возражает, если подсудимый в комнате для отдыха выключит свет.

Джейкоб дергает меня за полу пиджака.

– Можно мне надеть солнцезащитные очки?

– Нет, – резко бросаю я.

– В-третьих, я сокращу время заседаний. Мы разобьем слушание на три сорокапятиминутных заседания утром, два после обеда – с пятнадцатиминутными перерывами. Ежедневно заседание будет закрываться в 16.00. Вы удовлетворены, мистер Бонд?

– Да, Ваша честь.

– Я разрешаю матери обвиняемого занять место рядом с ним на скамье подсудимых, однако общаться они могут лишь в письменной форме. Эти записки во время перерыва должны быть представлены суду. И наконец. Вашу просьбу к обвинению формулировать вопросы просто и прямо, – продолжает судья, – я отклоняю. Вы, мистер Бонд, можете задавать любые короткие и буквальные вопросы, как хотите, но у подсудимого нет конституционного права указывать мисс Шарп, как обвинению представлять дело.

Он кладет мое ходатайство в папку.

– Полагаю, мистер Бонд, вы удовлетворены?

– Разумеется, – отвечаю я, но внутри все поет. Потому что все эти причуды и уступки в сумме дают больше, чем поодиночке: присяжные обязательно увидят, что Джейкоб отличается от обычного подсудимого, от всех нас.

Следовательно, и судить его необходимо соответственно.

ТЕО

Я просыпаюсь оттого, что чихаю, и открываю глаза. Я нахожусь в розовой комнате, а нос мне щекочут перья. Сажусь на узкой кровати и вспоминаю, где я: в спальне одной из девочек. Тут повсюду висят мобили с блестящими звездочками и лежат горы мягких игрушек, на полу – розовый пятнистый коврик.

Еще раз чихаю, и только тут понимаю, что на мне розовое боа из перьев.

– Что за черт! – ругаюсь я, срывая боа с шеи, и слышу хихиканье. Заглядываю под кровать и вижу, что там прячется младшая дочь моего отца, кажется, Грейс.

– Ты произнес плохое слово, – говорит она мне.

– Что ты тут делаешь?

– Это ты что тут делаешь? – в свою очередь спрашивает она. – В моей комнате?

Я плюхаюсь назад на матрас. Между прилетом и беседой мне удалось поспать каких-то четыре часа. Неудивительно, что я дерьмово себя чувствую.

Девочка выползает из-под кровати и садится рядом со мной. Она на самом деле еще крошка – хотя я не очень разбираюсь в детях. Ногти на ногах у нее накрашены розовым лаком, а на голове пластмассовая тиара.

– Почему ты не в школе?

– Потому что сегодня пятница, глупый, – отвечает Грейс, хотя ее ответ ничего мне не проясняет. – У тебя такие большие ноги! Больше, чем у Леона.

Кто такой Леон? Но она хватает плюшевую свинью и прижимает ступню игрушки к моей голой ступне.

Мои часы лежат на туалетном столике, рядом с книгой о мышонке, который был настолько робким, что стеснялся назвать свое имя. Я прочел эту сказку вчера, когда ложился спать. На часах 6.42, но мы рано уезжаем. Нужно еще успеть на самолет.

– Ты мой брат? – спрашивает Грейс.

Я смотрю на нее. Пытаюсь изо всех сил, но не могу обнаружить в нас ничего общего. Вот это действительно странно, потому что мама всегда говорила, что я напоминаю ей отца. (Для протокола: сам я этого сходства не замечаю. Я светловолосый, а у остальных членов моей семьи волосы темные.)

– Похоже на то, – отвечаю я.

– Тогда почему ты с нами не живешь?

Я оглядываюсь на стену, где висит плакат с принцессой, а в углу на столике стоит фарфоровый чайный сервиз.

– Не знаю, – отвечаю я, хотя истинный ответ: «Потому что у меня есть еще один брат».

Вот что произошло вчера вечером.

Я спустился с самолета и увидел, что родители – и мама, и папа – ждут меня за стойкой службы безопасности аэропорта.

– Что за черт! – воскликнул я.

– Именно это я и хотела спросить, Тео! – заявляет мама.

Но прежде чем она успевает бросить мне обвинение, отец говорит, мы поедем к нему домой, чтобы все обсудить.

Все двадцать минут по дороге к дому он вел глупые разговоры, а я чувствовал, как мама взглядом прожигает мне в темени дырку. Когда мы подъезжаем, я замечаю настоящую красавицу, которая, должно быть, и есть его жена. Потом он провел меня в библиотеку.

У него современный дом, совершенно не похожий на наш. В нем есть окна во всю стену и черный кожаный диван с прямыми углами. Библиотека напоминает комнату, сошедшую с журнальных иллюстраций врачебных кабинетов, – жить тут не захотел бы никто. У нас диван обит какой-то красной тканью с защитой от пятен, тем не менее на нем осталось пятно в том месте, где я однажды пролил виноградный сок. «Молнии» на двух подушках сломаны. Но когда хочется плюхнуться на диван и посмотреть телевизор – нет лучше нашего дивана.

– Знаешь, – говорит отец, жестом приглашая меня садиться, – все это немного странно.

– Ага.

– Я имею в виду, у меня нет морального права упрекать тебя в побеге из дома. Рассказывать, что ты до смерти напугал маму. Я не стану тебе говорить, что она жаждет крови…

– Так и не говори!

Он опустил руки между колен и хлопнул в ладоши.

– Как бы там ни было, я много думал, но не стану делиться своими размышлениями. – Он смотрит на меня. – Я полагаю, ты проделал весь этот путь, чтобы я тебя выслушал.

Я молчу. Он кажется мне таким знакомым, но это сумасшествие, поскольку я лишь дважды в год разговариваю с ним по телефону: на Рождество и в свой день рождения. Однако в этом, вероятно, и проявляются родственные связи. Они возобновляются с того места, где прервались, даже через пятнадцать лет.

Я хочу рассказать, зачем прилетел к нему: о том, как арестовали Джейкоба, о своем проникновении в чужие дома, о телефонном сообщении, которое я так и не передал маме (банк отказывает ей во втором займе), – но все слова застряли у меня в горле. Я давлюсь ими, пока не начинаю задыхаться, пока слезы не брызгают из глаз, и ничего из вышеперечисленного не говорю.

– Почему всем на меня плевать? – спрашиваю я.

Не это я хотел сказать. Я хотел, чтобы он видел, каким я стал ответственным юношей, который пытается спасти свою семью. Хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «На меня нашло помутнение. Я должен был с ним остаться, узнать его получше. Он вырос таким молодцом!» А вместо этого я, рыдая, несу какую-то чушь, из носа текут сопли, волосы падают на глаза… Я внезапно ощущаю чудовищную усталость. Я так устал!

Когда очень сильно чего-то ждешь, обязательно будешь разочарован. Я уже давно познал эту истину. Но если бы рядом сидела мама, она бы тут же меня обняла. Погладила бы по спине, попросила успокоиться, а я бы позволил себе поплакаться ей в жилетку, пока мне не стало бы лучше.

Отец откашлялся, но и пальцем ко мне не прикоснулся.

– Я… не очень… смыслю в таких вещах, – сказал он и встал.

Я вытер глаза, думая, что он хочет меня обнять, но вместо этого он достал из заднего кармана свой бумажник.

– Вот, возьми! – протянул он мне несколько двадцаток.

Я смотрю на него, и помимо воли из моего горла вырывается смех. Моего брата судят за убийство, мама хочет получить мою голову на блюде, будущее настолько туманно (может быть, я погибну в угольной шахте), а отец даже не может похлопать меня по спине, успокоить, сказать, что все будет в порядке. Вместо этого он протягивает мне деньги и думает, что шестьдесят баксов смогут исправить ситуацию.

– Прости, – извиняюсь я, уже веселясь от души. – Прости, пожалуйста.

Внезапно меня озаряет: не мне следует просить прощения!

Не знаю, о чем я думал, когда направлялся сюда. В жизни не существует серебряных пуль, человек должен сам выкарабкиваться из глубокой грязной ямы, которую себе выкопал.

– Лучше сходи и приведи маму, – говорю я.

Он определенно считает меня сумасшедшим: я смеюсь как ненормальный, хотя еще минуту назад рыдал. Когда отец встает – с облегчением, как мне кажется, и готовый убраться подальше, – я понимаю, почему он кажется мне таким знакомым. Дело не в том, что мы похожи, не говоря уже о том, что имеем один генокод. А потому что его явный дискомфорт, желание отвести взгляд и избежать физического контакта так сильно напомнили мне брата.

Мы с мамой не разговариваем всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Я и слова не произношу, когда отец передает ей чек, а она смотрит на цифру и немеет.

– Просто возьми, – говорит он. – Жаль… жаль, что я не могу быть рядом с ним.

Он это не всерьез. На самом деле он хотел бы хотеть остаться с Джейкобом, но мама, похоже, все отлично понимает, сейчас ей деньги не помешают. Она порывисто обнимает его на прощание. А я… я протягиваю ему руку. Дважды я одних и тех же ошибок не совершаю.

Мы молчим в зале отлета, молчим, когда садимся в самолет, молчим, когда самолет взлетает. Лишь когда командир экипажа по громкоговорителю объявляет, на какой высоте проходит полет, я поворачиваюсь к маме и прошу прощения.

Она листает какой-то журнал, предлагаемый пассажирам на борту самолета.

– Да ладно, – отвечает она.

– Мне на самом деле очень жаль.

– Не сомневаюсь.

– Прости, что подсмотрел номер твоей кредитной карты. И за все остальное.

– Именно поэтому ты отработаешь мне эти билеты – туда и обратно – даже если работать тебе придется до пятидесяти шести лет, – говорит она.

По проходу идет стюардесса, спрашивая, не желают ли пассажиры напитки. Мама касается ее руки.

– Ты что будешь? – спрашивает она, и я отвечаю: «Томатный сок». – А мне джин с тоником, – обращается она к стюардессе.

– Шутишь? – Я удивлен: не знал, что мама пьет джин.

Она вздыхает.

– Чрезвычайные ситуации требуют чрезвычайных мер, Тео. – Потом она смотрит на меня и хмурится. – Когда в последний раз мы оставались вдвоем?

– Гм… – задумался я. – Никогда?

– Никогда, – подумав, отвечает мама.

Возвращается стюардесса с нашими напитками.

– Пожалуйста! – щебечет она. – Вы выходите в Лос-Анджелесе или летите дальше на Гавайи?

– Хотелось бы! – вздыхает мама, потом откручивает пробку на бутылке с джином, и та открывается со звуком, напоминающим вздох.

– Всем хотелось бы, – смеется стюардесса и идет дальше по проходу.

В журнале мама остановилась на странице о том, насколько развит туризм на Гавайях и в других похожих тропических странах.

– А может, нам не выходить из самолета и отправиться на Гавайи? – предлагаю я.

Она смеется.

– Самозахват. Простите, сэр, но мы не будем освобождать места 15а и 15б.

– В обед уже валялись бы на пляже.

– Загорали, – фантазирует мама.

– Пили коктейль «пинаколада», – продолжаю я.

Мама приподнимает бровь.

– Тебе безалкогольный.

Повисает молчание. Мы представляем себе жизнь, которой у нас никогда не будет.

– Может быть, – после паузы говорю я, – мы и Джейкоба с собой возьмем. Он любит кокосы.

Этому не бывать. Брат никогда не поднимется на самолет: с ним случится припадок всех припадков. А до Гавайев по морю не доплывешь. Не говоря уже о том, что у нас абсолютно нет денег. Но тем не менее.

Мама кладет голову мне на плечо. Странное чувство, как будто я должен о ней заботиться, а не наоборот. Однако я уже выше мамы и продолжаю расти.

– Так и сделаем, – соглашается мама, произнося это как молитву.

ДЖЕЙКОБ

Я знаю анекдот:

Два маффина сидят в печи.

Один другому говорит: «Ух, здесь по-настоящему жарко».

Второй подскакивает и кричит: «Черт! Говорящий маффин!»

Анекдот смешной, потому что:

1. Маффины не разговаривают.

2. Я достаточно разумен, чтобы это понимать. Несмотря на то что думает моя мама, Оливер и практически все психиатры в Вермонте, я никогда в жизни не разговаривал с маффином.

3. Этот анекдот с «бородой».

4. Ты тоже понял шутку, верно?

Мама сказала, что полчаса поговорит с доктором Ньюкомб, однако прошло уже сорок две минуты, а она до сих пор не вернулась в приемную.

Мы здесь, потому что так сказал Оливер. Несмотря на то что ему удалось добиться для меня всех этих уступок, несмотря на то что эти уступки помогут доказать присяжным мою невменяемость (не спрашивайте меня чем, но умопомешательство и недееспособность, равно как и чудаковатость, – не одно и то же), мы должны встретиться с психиатром, в чьи обязанности входит убедить присяжных отпустить меня из-за синдрома Аспергера, которым я страдаю.

Наконец – на шестнадцать минут позже, чем обещала мама, когда я уже начал потеть и во рту пересохло, потому что я подумал: «Мама забыла обо мне, и я навсегда останусь в этой крошечной приемной!» – доктор Ньюкомб открывает дверь.

– Джейкоб, – улыбается психиатр, – может, войдешь?

Это очень высокая женщина с большой прической и гладкой бархатистой кожей цвета темного шоколада. Зубы ее блестят, как фары, и я невольно на них таращусь. Мамы в кабинете нет. Я чувствую, как к горлу подступает мотив.

– Где моя мама? – спрашиваю я. – Она сказала, что вернется через полчаса, а прошло уже сорок семь минут.

– Беседа длилась чуть дольше, чем ожидалось. Мама ушла через запасной выход, она ждет тебя на улице, – говорит доктор Ньюкомб, как будто читая мои мысли. – Только что, Джейкоб, мы очень мило побеседовали с твоей мамой. И с доктором Мурано.

Психиатр садится и предлагает мне сесть напротив. Кресло обито полосатой тканью, как зебра, а зебры мне не очень нравятся. Узоры вообще вызывают у меня неловкость. Каждый раз, глядя на зебру, я не могу решить, то ли она черная с белыми полосками, то ли белая с черными. От этого я теряюсь.

– Моя задача – обследовать тебя, – говорит доктор Ньюкомб. – Я должна предоставить в суде отчет, поэтому все, что ты скажешь, не является конфиденциальным. Ты понимаешь, что это означает?

– Конфиденциальный – значит, намеренно сохраняемый в тайне, – отбарабанил я и нахмурился. – Но вы же врач?

– Да, психиатр, как доктор Мурано.

– Тогда все сказанное мною охраняется особым правом, – возражаю я. – Врачебной тайной.

– Нет, тут особый случай. Я сообщу другим людям все, что ты скажешь, потому что идет судебное заседание.

Эта процедура начинает нравиться мне все меньше: я не только вынужден беседовать с незнакомым психиатром, но она еще и намерена разболтать всем о нашей беседе.

– В таком случае, я лучше поговорю с доктором Мун. Она никому не выдает мои секреты.

– Боюсь, у тебя нет выбора, – отвечает доктор Ньюкомб, потом внимательно смотрит на меня. – А у тебя есть секреты?

– У каждого есть секреты.

– От этого тебе иногда становится неуютно?

Я сажусь на краешек кресла, чтобы не касаться спиной этой безумной зигзагообразной ткани.

– Иногда, возможно.

Она закидывает ногу на ногу. Они у нее очень длинные, как у жирафа. Жирафы и зебры. А я слон, который не может забыть.

– Джейкоб, ты отдаешь себе отчет в том, что в глазах закона ты поступил неправильно?

– У закона нет глаз, – отвечаю я. – Есть суды и судьи, свидетели и присяжные, но глаз нет.

Интересно, где Оливер откопал этого психиатра, если уж говорить начистоту?

– Ты понимаешь, что поступил неправильно?

Я качаю головой.

– Я все сделал правильно.

– Почему ты так думаешь?

– Я следовал правилам.

– Каким правилам?

Я бы рассказал ей больше, но она поделится с остальными, а это значит, что неприятности будут не только у меня. Я понимаю, она ждет от меня объяснений, она даже подалась вперед. Я вжимаюсь в кресло. Это означает коснуться изображения зебры, но я выбираю меньшее из двух зол.

– «Я вижу мертвых».

Доктор Ньюкомб не сводит с меня глаз.

– Это из «Шестого чувства», – говорю я.

– Я знаю, – отвечает она и склоняет голову набок. – Ты веришь в бога, Джейкоб?

– Мы не ходим в церковь. Мама говорит: в ней корень зла.

– Я не спрашиваю, что твоя мама говорит о религии. Меня интересует, что ты о ней думаешь.

– Я о ней не думаю.

– А правила, о которых ты упомянул? – спрашивает доктор Ньюкомб.

Мы сменили тему разговора?

– Ты знаешь, что существует закон: нельзя убивать людей?

– Да.

– Как ты думаешь, убить человека неправильно? – задает вопрос доктор Ньюкомб.

Разумеется, но я не могу это сказать. Не могу сказать, потому что признать это правило – значит, нарушить другое. Я встаю и начинаю ходить по кабинету, переваливаясь с носка на пятку, потому что иногда это помогает синхронизировать работу остальной части мозга и тела.

Но я молчу.

Тем не менее доктор Ньюкомб сдаваться не намерена.

– Когда ты находился в доме Джесс в день ее смерти, ты понимал, что нехорошо убивать людей?

– «Я не плохой, – цитирую я, – просто судьба такая».

– Мне необходимо знать ответ на этот вопрос, Джейкоб. В тот день, когда ты находился в доме у Джесс, ты понимал, что поступаешь неправильно?

– Нет, – тут же отвечаю я. – Я следовал правилам.

– Ты передвигал тело Джесс? – спрашивает психиатр.

– Я воссоздавал место происшествия.

– Зачем ты уничтожил улики в доме?

– Потому что человек должен за собою убирать.

Доктор Ньюкомб делает пометки для себя.

– За пару дней до смерти Джесс у вас вспыхнула ссора во время занятия, верно?

– Да.

– Что она тебе сказала?

– «Исчезни».

– Тем не менее ты пришел к ней во вторник?

Я кивнул.

– Да. У нас была назначена встреча.

– Джесс явно была тобой недовольна. Зачем ты пришел?

– Люди всегда говорят не то, что думают, – пожимаю я плечами. – Например, когда Тео велит мне «взять себя в руки», это не значит, что мне нужно обхватить себя руками, а просто успокоиться. Я решил, что так же поступила и Джесс.

– Как ты отреагировал на слова жертвы?

Я качаю головой.

– Не понимаю, о чем вы говорите?

– Когда ты пришел к Джесс, ты кричал на нее?

В ту секунду я наклонился над ее лицом и крикнул, чтобы она проснулась.

– Кричал, – признаюсь я, – но она не ответила.

– Ты понимаешь, что Джесс больше не вернешь?

Разумеется, понимаю. Я бы мог порассказать доктору Ньюкомб о разложении тела.

– Да.

– Думаешь, в тот день Джесс испугалась?

– Не знаю.

– Как бы ты чувствовал себя на месте жертвы?

На мгновение я задумываюсь.

– Мертвым, – отвечаю я.