Текст книги "Идеальная жизнь"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Передо мной разворачивалась история моей жизни.

Но только на съемочной площадке есть дубли, а актеров учат, как наносить ложные удары. Я пыталась не забывать, что актриса вообще не пострадала.

Потом я повернулась к Алексу, который смотрел на меня. В его глазах отражались герои, которые повторяли наши движения на экране.

«Обещай мне, что не забудешь: это всего лишь игра».

– За что? – спросила я.

Алекс только наклонил голову и прошептал, что сожалеет.

После выхода картины на экраны критики воздали Алексу хвалу за то, что он согласился на эту роль, которая превратила его в харáктерного актера, и мы уехали на наше ранчо в Колорадо. Из всех трех резиденций Алекса я больше всего любила жить здесь. Владения распростерлись более чем на сто гектаров, границами их служили голубые возвышенности Скалистых гор. Земли перерезали извивающиеся ленты чистых ручьев, настолько холодных, что у меня ноги сводило судорогой. Я знала, что Колорадо находится высоко над уровнем моря, но, как только вошла в ворота ранчо, сразу почувствовала, что мне здесь намного легче дышится.

Даже конюшни и особняк были построены не так, как в резиденции в Лос-Анджелесе. Здесь все было в испанском стиле, крыши покрыты красной черепицей, из наружных ящиков для растений на окнах свисали герани. Немногочисленная обслуга, которая ухаживала за лошадьми и домом, пока Алекс жил в Калифорнии, словно специально пряталась где-то, так что казалось, будто эта частичка рая создана только для нас с Алексом.

Когда мы впервые приехали на ранчо, Алекс принялся учить меня ездить верхом. Этим искусством он овладел несколько лет назад, когда снимался в «Отчаянном». У меня получилось, и мне понравилось.

Алекс купил для меня десятилетнюю лошадь по кличке Анни, которая оказалась норовистой кобылкой. Дважды, когда я садилась на нее, она пыталась меня сбросить. И все же ее нельзя было сравнить с лошадьми, которых предпочитал Алекс. Создавалось впечатление, что каждый раз это была новая, необъезженная лошадь, и Алекса отчасти возбуждало то, что он смог удержаться в седле.

– Давай наперегонки! – подзадоривала я, описывая на Анни сужающиеся круги и наблюдая за тем, как Алекс натягивает поводья и Конго легко переступает на месте. – Или боишься, что не сможешь его обуздать?

Я дразнила Алекса, ведь знала: если он настолько уверен в себе, что сел в седло, ему удастся подчинить лошадь своей воле. Но Конго был исполинским жеребцом, восемнадцати ладоней в холке, черным, как смоль, и не собирался покоряться Алексу.

– Думаю, это должны быть гонки с препятствиями, – усмехнулся Алекс, и Конго развернулся и пустился рысью в противоположном направлении, как будто понимал по-английски.

– Не дождешься! – сказала я и, пришпорив Анни, стрелой вылетела через ворота в долину, где ручей делал три резких поворота к небольшой могилке в тени тополей, серебристые листочки которых шелестели на ветру, как колокольчики тамбурина.

Алекс опережал меня на целых четыре корпуса, но потом пустился рысью и стал наматывать круги, чтобы остудить коня. Наконец он соскочил с Конго, привязал коня к нижней ветке дерева и помог слезть мне с Анни. Я медленно сползла вдоль его тела, а потом обняла за шею и поцеловала.

– Что мне в тебе нравится, – улыбаясь, пробормотал он, – ты никогда не проигрываешь.

Мы отпустили лошадей пастись и посидели у ручья, болтая ногами в ледяной воде. Потом я легла на спину, положив голову Алексу на колени.

Проснулась я от удара головой о камни у воды. Алекс молнией вскочил на Конго.

– Анни только что отвязалась! – бросил он. – Я скачу за ней.

Я знала, что Алекс сможет догнать Анни, но не могла понять, как ей удалось отвязаться. Конечно, она могла перекусить поводья, это было на нее очень похоже. Но вполне вероятно, что я просто ее плохо привязала, и, когда Алекс вернется, скандала не избежать.

Когда я увидела скачущего ко мне Алекса, то замерла на месте. Он осадил коней совсем близко, на меня не смотрел и тяжело дышал. Потом спешился и привязал Анни и Конго у ствола другого дерева.

Все это он проделал молча. Я понимала, что он намеренно тянет время перед разговором. Он обернулся, но по его лицу я ничего не могла понять. Когда он шагнул ко мне, я инстинктивно отшатнулась.

У Алекса глаза стали круглыми. Потом он протянул руку, как хозяин собаке, которая не узнала его по запаху. Подождал, пока я вложу в его руку свою ладонь, а потом заключил меня в объятия.

– Боже мой! – воскликнул он, гладя меня по голове. – Ты дрожишь. – Он провел рукой по моей шее. – Даже если бы я не поймал Анни, она сама нашла бы дорогу в конюшню. Не о чем волноваться. – Но я не могла унять дрожь, и через мгновение он чуть отодвинулся, продолжая держать меня за руку. – Господи, да ты меня боишься! – медленно произнес он.

Я вздернула подбородок и покачала головой, но бившая тело дрожь выдала меня. Алекс, повесив голову, опустился на землю. Я присела рядом, кляня себя за то, что испортила такой прекрасный день. Я поняла, что только сама смогу примирить нас, поэтому постаралась собраться с духом. Я направилась к ручью, вошла в него и опустила руки в воду.

– Ходят слухи, – сказала я, – в этом ручье водится форель.

Алекс поднял голову и благодарно улыбнулся, пробежав взглядом по моим волосам, ягодицам и голым ногам.

– Да, я тоже об этом слышал.

– А еще ходят слухи, – продолжала я, – что ты умеешь ловить рыбу голыми руками.

Пока я говорила, между моих ладоней проплыла небольшая, в крапинку форель. От удивления я приоткрыла рот и всплеснула руками.

Алекс поднялся и вошел в воду.

– Если хочешь этому научиться, – сказал он, становясь позади меня, – то первое, что нужно сделать, – это перестать дергаться. – Он склонился надо мной так, что его губы касались моего уха, и обхватил мои руки в воде. – Следующее, чему нужно научиться, – это замереть на месте. Даже не дыши – форель уплывет, если только ей покажется, что ты здесь. А теперь закрой глаза.

Я повернулась к нему лицом.

– Правда?

– Чтобы ты могла только почувствовать рыбу.

Я послушно закрыла глаза, вдыхая прохладный воздух и наслаждаясь близостью тела Алекса, которое касалось меня.

Когда форель скользнула над моей ладонью – юркая, серебристая, щекочущая, – пальцы Алекса напряглись. Он рывком вытащил наши руки из воды, и рыба забилась у меня на груди. Мы со смехом повалились на берег ручья.

Лежа рядом, мы не сводили друг с друга глаз, руки Алекса продолжали держать мои ладони. Когда он прижимался запястьями к моим рукам, я чувствовала его пульс – равномерное биение в унисон с моим. Мы не хотели распутывать узел из наших тел, даже когда Алекс потянулся, чтобы выпустить форель в ручей. И мы вместе наблюдали, как она уплывает вдоль каменистого берега, исчезая так же быстро, как и сомнения.

Из последней нашей ссоры мне запомнилась не причина, по которой она возникла, и даже не то, как Алекс меня бил. Я только помню, что случилось это в большой спальне и в пылу ссоры кто-то из нас толкнул комод с зеркалом. Поэтому мне запомнились не обидные слова Алекса, не острая боль в плече, а тот момент, когда с комода упала банка со снегом, который Алекс привез мне в Танзанию, и ее осколки разлетелись на гладком паркете.

Это произошло случайно, ее давным-давно могла разбить неловкая горничная или я сама, когда поспешно одевалась. Но этого не случилось. Целых два с половиной года баночка стояла на комоде в окружении моей и Алекса расчесок, как будто являлась для них связующим звеном.

Алекс, тяжело дыша, стоял надо мной, глядя, как по полу растекается вода. Я равнодушно гадала, останется ли пятно на полу, и поймала себя на том, что, надеюсь, останется, – останется хотя бы след.

Вместо того чтобы извиниться или заключить меня в объятия, Алекс присел и начал собирать крупные осколки. Одним он порезал большой палец, я не могла оторвать глаз от зрелища того, как его кровь расплывается в лужице воды.

Наверное, именно это и стало последней каплей.

– Если ты еще раз хоть пальцем меня тронешь, – негромко предупредила я, глядя на воду, – я уйду.

Алекс продолжал собирать осколки, как будто искренне надеялся, что их можно склеить.

– Это меня убьет, – тихо ответил он.

Я взяла сумочку, куртку, спустилась по лестнице и только отрицательно покачала головой, когда Джон спросил, куда меня отвезти.

Я бродила по соседним улицам и жадно вдыхала затхлый, загазованный воздух.

Когда я пришла в церковь Святого Себастьяна – да, нашу церковь, – то прежде всего искала убежища. Мне хотелось укрыться в ее стенах и больше никогда их не покидать. Возможно, если я достаточно долго посижу на темной прохладной скамье, наблюдая за тенями, которые отбрасывают витражи, мир опять станет таким, как прежде.

Если честно, мне отчаянно хотелось принадлежать к какой-то религиозной конфессии, но я не могла искренне признать, что во что-то верю. Я сомневалась, что есть Он, всепрощающий Бог.

Я закрыла глаза и, вместо того чтобы молиться Иисусу, стала молиться Коннору.

– Как бы я хотела, чтобы ты был рядом, – шептала я. – Ты представить себе не можешь, как нужен мне.

Я сидела до тех пор, пока безжалостное дерево скамьи буквально не врезалось мне в ноги. К тому времени небольшую церквушку освещал лишь свет мерцающих свечей, стоящих на столе в задней части зала.

Я встала, у меня закружилась голова, и я поняла, что верю только в одно. Верю в нас с Алексом. Несмотря на все случившееся, я верю, что мы можем быть вместе.

Я выскользнула через массивные двери церкви и начала ловить такси, чтобы поехать домой. Я коснулась входной двери, и она тут же распахнулась. На крыльце стояла кромешная тьма. Алекс сидел на нижней ступеньке лестницы, обхватив голову руками.

Той ночью я поняла две вещи: Алекс подумал, что я ушла навсегда, но, что бы я ни сказала в запале, это всего лишь пустые угрозы. С той самой секунды, как я вышла через эти двери, я готовилась к возвращению.

Глава 18

Передо мной лежала стопка слезливых сценариев. Это не входило в мои обязанности, но мне нравилось их читать. Я закрывала глаза и представляла, как Алекс двигается, как написано в сценарии, как произносит заученные слова. Большинство сценариев я откладывала в сторону, прочитав всего пару страниц, но те, которые казались многообещающими, читала до конца.

Я сидела в кабинете Алекса, на съемочной площадке «Уорнер Бразерс». В те дни, когда у меня не было занятий или настроения заниматься исследованиями, я лежала, свернувшись калачиком, на мягком диване, и ждала, пока он закончит дела, чтобы мы могли вместе поехать домой. Сегодня Алекс работает в звукозаписывающей студии над своим последним фильмом и вернется за мной только через несколько часов. Вздохнув, я взяла верхний сценарий и начала читать.

Через два часа я отбросила сценарий и поспешила по главной дороге на съемочной площадке «Уорнер Бразерс». Я слабо представляла, в какой из студий работает Алекс, поэтому вломилась в три комнаты, прежде чем нашла нужную. Он вместе со звукооператором склонился над электронной панелью, но, когда увидел меня, снял наушники.

Я не обратила внимания на его плотно сжатые губы – признак недовольства моим вторжением, хотя уже по одному виду Алекса было понятно, что позже меня отчитают за такое поведение.

– Ты должен пойти со мной, – сказала я тоном, не терпящим возражений.

Фильм «История моей жизни» начинался со сцены, в которой мужчина смотрит, как умирает его отец. В больничной палате, наполненной какими-то трубками, проводами и пикающими аппаратами, он склоняется к сухой, как пергамент, щеке и шепчет: «Я люблю тебя».

Сценарий был об отце и сыне, которые так и не смогли найти общий язык из-за противоположных взглядов на то, что значит быть мужчиной. Сын перестает общаться с властным и требовательным отцом, но возвращается домой, когда мать погибает в автокатастрофе. Сейчас он повидавший мир фотожурналист, а его отец так и остался необразованным крестьянином из Айовы. Сын сразу видит, насколько мало между ними общего. Им трудно ужиться в одном доме, когда женщина, которая всегда служила для них буфером, умерла.

По не вполне понятным причинам сын начинает делать фотоочерк о жизни своего отца, направленный против действующей власти, объективно представляя отца независимым фермером, который стал жертвой политики предельно допустимых цен и который не в состоянии выжить на деньги, вырученные от своего урожая. В ретроспективных эпизодах показаны события, которые возвели стену отчуждения между отцом и сыном; оставшаяся часть фильма посвящена тому, как постепенно рушится эта стена, когда сын откладывает камеру в сторону и работает в поле бок о бок с отцом. И, примерив его жизнь на себя, не оставаясь сторонним наблюдателем, начинает понимать отца.

Кульминацией фильма является великолепная сцена между отцом и сыном. Сын постоянно тянется к отцу, который продолжает держаться особняком, – они соприкасались считаные разы, когда работали рядом на кукурузном поле. Когда отец неодобрительно отзывается о его нынешней жизни, сын взрывается. Он кричит, что делал все от него зависящее, чтобы старик понял, кто он есть на самом деле, что любой другой отец гордился бы успехами своего сына и что он никогда бы не убежал на другой конец света, если бы его понимали в собственном доме. Отец качает головой и уходит. Когда отца уже нет рядом, сын замечает окружающую природу – простирающиеся вокруг поля, которые принадлежат его семье. И понимает, что в детстве стоял здесь и видел только границы этих зеленых полей, видел только то, что было по эту сторону горизонта.

А еще он понял, что отец в детстве притеснял его потому, что для него легче было предстать перед сыном в образе жестокого, властного тирана, чем признать, кем на самом деле он является – простым крестьянином, ничего не добившимся в жизни. Так пусть лучше его считают ублюдком, чем неудачником.

Во время страды устанавливается молчаливое перемирие, потому что в прошлом слова только отдаляли их друг от друга. В конце картины сын опубликовывает свой фотоочерк, который потом раскладывает на больничной койке своего отца, – впечатляющие снимки не жертвы или неудачника, а настоящего героя. В сценарии написано, что изображение постепенно исчезает. И финальная сцена: отец, моложе на несколько десятков лет, поднимает на руки улыбающегося мальчугана. Мы возвращаемся к началу. «Я люблю тебя», – говорит он. Конец фильма.

Я прочла сценарий и сразу поняла, что Алекс должен это сыграть. Но я понимала и то, что играю с огнем. Во время работы над ролью сына на поверхность может всплыть его собственная злость. А после сцен открытого противостояния отцу я могу столкнуться с гневом самого Алекса. И он вернется со съемочной площадки домой и облегчит эту новую саднящую боль, избив меня.

Я знала, что он никогда не хотел меня обидеть. И понимаю, что всему виной та часть Алекса, которая до сих пор считает, что он недостаточно хорош. Если Алекса заставить взглянуть на себя со стороны, возможно, он навсегда излечится от приступов агрессии.

Я думала, Алекс меня убьет. Он стоял в ванной и методично бил меня ногами. Его лицо было перекошено от злости, и я уже не знала, чего еще ожидать. Потом он схватил меня за волосы и швырнул на унитаз. И ушел.

Дрожа всем телом, я встала и плеснула водой в лицо. На этот раз он ударил меня по губам, что было само по себе удивительно, – труднее всего скрыть синяки на лице, и Алекс обычно не настолько терял над собой контроль, чтобы бить по лицу. Я прижала комок туалетной бумаги к сочащейся из уголка рта крови и попыталась узнать женщину, которая смотрела на меня из зеркала.

Я не знала, куда ушел Алекс, да и, если честно, мне было на это наплевать. Его поступок не стал для меня неожиданностью. Алекс закончил читать «Историю моей жизни», и я понимала, что он после этого чувствует. Это первый шаг к излечению. Второй – его согласие сниматься в этом фильме.

Я натянула халат и скользнула под одеяло, отвернувшись от той половины кровати, где обычно спал Алекс. Спустя какое-то время он бесшумно вошел в комнату и стал раздеваться. Лег в постель, обнял меня и уставился в окно на те же звезды, на которые смотрела я, пытаясь разглядеть созвездия.

– На похороны отца я не пошел, – сказал он, немного напугав меня тембром своего голоса. Хотя мы были в доме одни, есть вещи, которые лучше произносить шепотом. – Маман позвонила и сказала, что хотя он и был жалким сукиным сыном, но не явиться на похороны – это не по-христиански.

Я закрыла глаза, мысленно представляя сцену, которой заканчивался сценарий: отец, подбрасывающий вверх своего сына. Я видела Алекса, сидящего у кровати умирающего отца. Видела, как камеры снимают выпавший ему второй шанс.

– Конечно, я решил, что раз он само воплощение дьявола, то христианское милосердие на него не распространяется. Я даже на его чертовой могиле не был. – Руки Алекса скользнули по моему телу, по тем местам, куда несколько часов назад он наносил удары. – Я намерен снимать этот фильм и быть сопродюсером, – негромко произнес он. – На сей раз я хочу сам руководить процессом.

Джек Грин сидел рядом со мной, а дублер приблизительно одного с ним роста и комплекции стоял на съемочной площадке, пока устанавливали свет и камеры. Мой сосед был маститым актером, снимавшимся в самых разных фильмах, от комедий в стиле Мэрилин Монро до драматической роли алкоголика, которая в 1963 году принесла ему «Оскара». А еще он мог насвистеть «Боевой гимн Республики» с выкрутасами и тасовать колоду карт на зависть профессиональному крупье из Вегаса, а также отстреливать головки у камышей, которые росли в высокой траве штата Айова. После Алекса он был моим любимым актером на съемочной площадке.

Он согласился на роль отца главным образом благодаря силе убеждения Алекса, поскольку с 1975 года не снимался. Было смешно наблюдать, как люди на съемочной площадке суетятся, не зная, перед кем стелиться, – перед Джеком, живой легендой кино, или сегодняшним богом, Алексом. И никто не знал, как Джек Грин отнесется к указаниям моего мужа. Джек, после того как просмотрел первую порцию отснятого за день материала, встал и повернулся к Алексу. «Парень, – протянул он ему руку, – ты, когда доживешь до моих лет, будешь так же хорош, как и я».

Сейчас Джек приподнял брови и поинтересовался, не нужна ли мне еще карта. Мы играли в «очко», и он раздавал.

– Еще, – похлопала я по книге, служившей нам столом.

Джек перевернул бубновую десятку и ухмыльнулся.

– Очко! – воскликнул он и благодарно покачал головой. – Касси, ты приносишь удачи больше, чем шлюха с тремя сиськами.

Я засмеялась и вскочила с кресла Алекса.

– А вам не нужно готовиться?

Джек поднял голову и окинул взглядом царящую вокруг суматоху.

– Думаю, я смогу заработать себе на хлеб.

Он улыбнулся и бросил мне сценарий. Насколько я видела, Джек, ступив на съемочную площадку десять недель назад, больше ни разу его не открывал, но при этом ни строчки оттуда не забыл. Он направился к Алексу, который объяснял что-то главному фотографу.

Я не разговаривала с мужем целый день, но в этом не было чего-то необычного. В то время, что Алекс снимался в «Истории моей жизни» в Айове, он, как никогда, был занят. К нему постоянно стояла очередь из членов съемочной группы, которые толковали о различных технических проблемах. Были еще журналисты, которые пытались получить интервью до выхода фильма на экран, и встречи со спонсорами для обсуждения вопросов финансирования. В некотором роде Алекс делал себе имя на сенсации. На карту была поставлена его карьера: он не только собирался сыграть непривычную для себя роль романтического героя, но это была и его первая режиссерская работа. Казалось, из-за этого напряжения из его головы начисто вылетело то, что картина, которую он снимает, и эмоции, которые выплескивает на камеру, бьют его, что называется, не в бровь, а в глаз.

Алекс настоял на том, чтобы сцену противостояния между отцом и сыном снимать последней. Он выделил на ее съемки два дня. Сегодня был первый день, и ему хотелось успеть «ухватить» сумерки, когда холмы и поля вдали окрашены багрянцем. Я наблюдала, как гримерша подошла к Джеку и смочила ему спину бутафорским пóтом, а шею вымазала чем-то похожим на грязь. Он оторвал взгляд от ее рук и подмигнул мне.

– Хорошо, что он на сорок лет старше тебя, – раздался за моей спиной голос Алекса, – а то бы я чертовски ревновал.

Я нацепила на лицо улыбку и обернулась, не зная, что увижу, когда встречусь с мужем взглядом. Мне кажется, я переживала из-за этой сцены больше, чем он. В конечном итоге я возлагала на нее такие же надежды, как и он. Если сцена получится, картина станет шедевром Алекса. А еще она может изменить мою жизнь.

Я обхватила его руками за шею и нежно поцеловала.

– Ты готов? – спросила я.

Алекс пристально посмотрел на меня, и я увидела в его глазах отражение всех своих страхов.

– А ты? – негромко поинтересовался он.

Когда помощник режиссера призвал всех к тишине и звукорежиссер готов был снимать, я затаила дыхание. Алекс и Джек стояли посреди поля, арендованного у местного фермера. За их спинами виднелись ряды кукурузы, которая была выше, чем могла вырасти в это время года, но таким образом реквизиторы превратили апрельскую реальность в иллюзию сентября. Первый ассистент режиссера крикнул: «Мотор!», и я увидела, как на лице Алекса появилась маска, мгновенно превратившая его в едва знакомого мне человека.

Ветер, как по сигналу, прошелестел по высокой траве. Джек повернулся к Алексу спиной и оперся на лопату. Я увидела, как от злости лицо Алекса пошло пятнами, услышала, как от ярости сдавило его горло, и если бы он не заговорил, то просто задохнулся бы.

– Повернись ко мне, черт тебя побери! – заорал он, положив руку Джеку на плечо.

Как будто это было уже отрепетировано, Джек медленно обернулся. Я подалась вперед, ожидая следующей реплики Алекса, но повисло молчание. Алекс побледнел, прошептал: «Снято», и я поняла, что в Джеке он увидел собственного отца.

Съемочная группа, расслабившись, перематывала пленку и становилась на исходную позицию, Алекс пожал плечами и извинился перед Джеком. Я подошла поближе и встала рядом с оператором.

Когда снова стали снимать, солнце уже село, убаюканное небом перед наступлением ночи. Зрелище было потрясающим: на лице Алекса явно читалась обида, а в меркнущем свете силуэт Джека походил скорее на воспоминание, чем на человека из плоти и крови.

– Ты указываешь мне, как жить! – выкрикнул Алекс.

Неожиданно его голос словно треснул, и он стал удивительно похож на подростка, которого отец отругал в одном из ретроспективных, уже снятых эпизодов. Во время репетиции герой Алекса всю сцену кричал в надежде спровоцировать отца, но сейчас его голос опустился до шепота.

– Много лет я думал, что чем больше буду стараться, тем лучше всем станет. Постоянно уверял себя, что однажды ты обратишь на это внимание. – Голос Алекса сорвался. – И старался я не для себя. Я старался для тебя. А ты и не замечал, да, па? Чего ты от меня хочешь? – Алекс сглотнул. – Кем, черт побери, ты себя возомнил?

Алекс протянул руку и схватил Джека за плечо – очередная импровизация. Я затаила дыхание, видя слезы Алекса и впившиеся в плечо Джека пальцы. Невозможно было с уверенностью сказать, намерен ли Алекс толкнуть Джека на землю или же, наоборот, цепляется за него, чтобы не упасть.

Джек, которого поведение Алекса удивило не меньше, просто смотрел ему в лицо – на секунду показалось, что он готов дать отпор. Но потом он сбросил руку Алекса с плеча.

– Никем, – произнес он свою реплику, отвернулся и пошел прочь от камер.

Я отошла в сторону, когда операторский кран, на котором находилась камера, внезапно поехал влево, чтобы поймать профиль Алекса. Он смотрел на кукурузное поле и, я знала, видел рукав грязной реки, раколовку на крыльце дрянного ресторанчика, резко очерченное лицо отца, которое было обрюзгшей копией его собственного лица, – образ, от которого он так открещивался, но с которым, по иронии судьбы, сросся.

Солнце скрылось за забором, который, казалось, только и не давал Алексу упасть. Он закрыл глаза и опустил голову. Камера продолжала работать, потому что ни у кого не хватало храбрости остановить съемку.

Вперед шагнул Джек.

– Снято, черт побери! – выкрикнул он.

С секундной задержкой раздались аплодисменты – это съемочная группа поняла, что стала свидетелем чего-то редчайшего и прекрасного.

– Закончим на этом, – сказал Джек, – лучше я не сыграю.

Кто-то засмеялся, но Алекс, казалось, ничего не слышал. Прямо от забора он направился в сгущающиеся сумерки, протискиваясь мимо тех, кто стоял у него на пути. Он пришел в мои объятия и на глазах у всех признался мне в любви.

В феврале мы с Алексом сидели в постели в нашей квартире и смотрели по телевизору, как президент Киноакадемии и актриса, получившая в прошлом году премию за «Лучшую роль второго плана», зачитывают номинантов на награды Киноакадемии в 1993 году по пяти основным категориям. Еще не было и шести утра, однако церемония должна была проводиться по восточному поясному времени. Алекс делал вид, что все происходящее его мало заботит, но при этом беспокойно ерзал под одеялом.

Алекса номинировали в категории «Лучший актер» и «Лучшая режиссура», а Джека – «Лучший актер второго плана». «История моей жизни» была выдвинута на «Лучший фильм года» и в целом номинирована в одиннадцати категориях.

Алекс покачал головой, расплываясь в широкой улыбке.

– Поверить не могу! – произнес он. – Никак не могу в это поверить!

Он повернулся к тумбочке и отсоединил телефон.

– Зачем? – удивилась я.

– Сейчас будут звонить и Герб, и Микаэла, и вообще все, кто знает этот номер. Господи, я погрязну в звонках до того, как уеду в Шотландию. – Через пару недель он приступал к съемкам «Макбета». Он снова повернулся ко мне, глаза его сияли. – Скажи мне, что это не сон.

Я протянула руку.

– Сейчас я тебя ущипну.

Алекс засмеялся и придавил меня к кровати.

– Я знаю способ получше, – сказал он.

Мы даже не успели позавтракать, потому что Алекс должен был встретиться с Барбарой Уолтерс, которая брала интервью у номинантов на «Оскара». Вошел Джон и сообщил, что толпы поклонников и журналистов развернули за воротами целый лагерь.

Две недели назад я обратилась к клинику. Врач подтвердил, что я беременна, срок двенадцать недель, поздравил меня и сказал, что Алексу будет трудно решить, какая из новостей более захватывающая.

Я не сообщила Алексу о ребенке, решив сделать это в день, когда Барбара Уолтерс будет записывать интервью у нас дома. Я не стала пока ничего ему говорить, чтобы не отвлекать от других важных дел, но прошло целых две недели, прежде чем улеглась шумиха от обязательных встреч и фанфар. Я уверяла себя, что только по этой причине до сих пор храню новость в секрете и завтрашнее интервью, в котором он может Барбаре Уолтерс и всему миру открыть тайны своей жизни, не имеет к этому никакого отношения.

Я, по всей видимости, оказалась в числе двух процентов женщин, которые беременеют, принимая противозачаточные таблетки. Мне и в голову не приходило, что за три года отношение Алекса к детям могло сохраниться прежним. Насколько я видела, он оставил призрак отца в прошлом, где ему и было место.

За все десять месяцев со времени съемок «Истории моей жизни» Алекс ни разу не терял самообладания. Он без всяких проблем закончил работу над главной ролью в легкой романтической комедии. И даже за эти две недели всевозрастающего напряжения и пальцем меня не тронул. Прошло так много времени, что мне уже сложно было вспомнить, что это вообще когда-то происходило.

Я боялась сказать Алексу о том, что у нас будет ребенок, поэтому избрала трусливый выход: пусть за меня это скажут другие.

Я попросила Джона отвезти меня на Родео-драйв, хотя раньше покупок там никогда не делала, и вышла за несколько кварталов до пункта своего назначения. Я надела солнцезащитные очки и направилась в крошечный магазинчик под названием «Топтыжка», забитый мобилями и плюшевыми игрушками. Я выбрала хлопчатобумажный костюмчик, такой крошечный, что сложно было поверить, будто в нем может поместиться живой человечек. На костюмчике был вышит динозавр, и я уже представляла, как скажу Алексу, что пыталась найти что-то с аппликацией Homo erectus, человека прямоходящего, но мне не повезло.

По возвращении домой я была настолько взволнована, что чуть ли не на крыльях взлетела вверх по лестнице. Распахнула дверь гостиной и лицом к лицу столкнулась с Алексом.

– Ты опоздала, – процедил он сквозь зубы.

Я радостно улыбнулась в ответ.

– Это ты рано вернулся.

Я спрятала коробку за спину, надеясь, что он ничего не заметил.

На лице Алекса заходили желваки.

– Ты обещала, что будешь дома к моему приходу. Ты даже никому не сказала, куда направилась.

Я пожала плечами.

– Я предупредила Джона и пошла по делам.

Алекс так резко ударил меня в грудь, что я даже не успела заметить, как он замахнулся. Я подняла на него изумленный взгляд, лежа на полу на раздавленной коробке, перевязанной нарядными ленточками.

И я поступила так, как ни разу не поступала за все три года нашего брака: я заплакала. Не смогла сдержать слез. Я уже поверила, что мы начали жизнь с чистого листа, а сейчас Алекс, который раньше никогда меня не разочаровывал, вернул нас к исходной точке.

Он начал пинать меня ногами, и я откатилась в сторону, чувствуя, как его туфля бьет меня по спине, по почкам, по ребрам. Я прикрыла руками живот, а когда Алекс пришел в себя и опустился рядом со мной на колени, не смогла на него посмотреть. Я поглаживала, словно талисман, место, где во мне зародилась жизнь, слушала тихие мольбы и извинения Алекса, а сама думала: «Надеюсь, этот ребенок тебя ненавидит».

Барбара Уолтерс в жизни была намного красивее, чем на экране. Она расхаживала по нашему дому с самоуверенностью генерала, делала стратегическую перестановку мебели и цветов, высвобождая место для камер и осветительных приборов. Она планировала записать с Алексом часовое интервью, а потом в кадре должна была появиться я, чтобы она и мне смогла задать несколько вопросов. Пока же я сидела, словно кол проглотив, рядом с режиссером, пытаясь не обращать внимания на боль в боку и спине.

Камера начала снимать. Объектив был направлен на Барбару, которая кратко излагала загодя написанную кинобиографию Алекса, начиная с «Отчаянного» и заканчивая еще продолжающимися съемками «Макбета».

– Алекс Риверс, – вещала она, – доказал, что он не просто очередная смазливая мордашка. Начиная со своего первого фильма и практически в каждом последующем, он избегал играть традиционных романтических героев, предпочитая образы злобных и комплексующих мужчин. Это выгодно отличало его от других талантливых актеров, равно как и первая режиссерская работа в фильме «История моей жизни», который был номинирован на «Оскар» в неслыханном количестве категорий. Я встретилась с Алексом в его доме в Бель-Эйр.