Текст книги "Книга колдовства"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Enfin, Ребус. Что ж, пора продолжить повествование. Я буду по возможности избегать сложных терминов, если мне позволит древняя наука алхимия.

Утверждают, что Ребус являет собой некое подобие сдвоенного вещества и воплощает в себе соединение противоположностей, то самое coincidentia oppositorum, столь превозносимое алхимиками. Бру говорил об этом при нашей первой встрече, как раз перед тем, как его змея полезла вверх по моей ноге. Это означает близость и даже единство противоположностей, священный брак, hieros gamos: Солнце и Луна, земля и море, мужское и женское начала… И кто лучше меня мог символизировать единение этих противоположностей?

Я и есть тот самый герметический андрогин. Бру мыслил его как отвлеченное понятие до тех пор, пока Герцогиня не проговорилась ему о двуполой ведьме. Символ воплотился. Алхимик обрел своего Ребуса. Бру сделал все, чтобы заполучить меня. Ему удалось убедить и Герцогиню, и Себастьяну, что им движут исключительно чистые побуждения, хотя это не соответствовало истине.

К чему он стремился на самом деле?

Позволь, моя неведомая читательница, сначала сказать тебе несколько слов о символе, чтобы ты, дорогая сестра, не запуталась в терминах, как это было со мной. Да и с самим Бру творилось то же самое, поскольку именно он, искушенный алхимик, не понял различия между символом и… ну, в общем, мной. Для него я стала тем, кем (или чем) он хотел меня видеть.

Пойми: алхимик рассматривал землю как uterum universalis – вселенское лоно, где все вещества, если оставить их в естественном состоянии, то есть во власти природных процессов, достигнут совершенства самостоятельно, ибо все сущее в мире стремится к этой цели. Иными словами, они превратятся в золото, хотя для достижения зрелости может потребоваться множество тысячелетий. Простой камень, бриллиант, кварц, кремнезем, обыкновенная грязь – неважно: мать-земля со временем все превратит в золото. Но алхимик, будучи смертным, не имел достаточного запаса времени, чтобы дождаться завершения этой работы. Следовательно, ему требовались особые средства, ускоряющие природные процессы. Именно так, ни больше ни меньше. В конечном счете он стремился не к получению золота, не к извлечению его из нечистот. Нет, вовсе не это было целью Бру. Этого он достиг – удалось же ему добыть если не золото как таковое и не сам философский камень, то их алхимический суррогат, lapis ex coelis, [124]124
  Небесный лазурит (лат.).


[Закрыть]младшие разновидности камня. Однако истинной и конечной целью Бру как алхимика было подчинение самого времени его странной науке.

Теперь я возвращусь к теории вселенского лона и к замыслу Бру. К тому самому злополучному плану, приводящему меня или к совершенству, или к вечному проклятию.

Алхимик предположил, что я и есть тот самый Ребус, мужчина и женщина в одном естестве; что я могу явить собой некое подобие uterum universalis и помогу ему получить желаемое гораздо быстрее. Вдруг в итоге он найдет тот самый истинный камень? Или обретет великое совершенство, то есть бессмертие. Разумеется, сия триумфальная победа над временем должна принадлежать только Бру, но вовсе не той, которой предстояло стать средством достижения его целей.

Алхимик мнил, что я стану главным инструментом для осуществления этого грандиозного плана – самим вселенским лоном, однако кое-чего он не учел. Конечно, я обладала собственным лоном – во всяком случае, так я предполагала. Но на деле, увы, мне не довелось получить полного тому подтверждения: столь проклинаемые женщинами ежемесячные недомогания были мне неведомы. Представлялось крайне сомнительным, что я смогла бы зачать и родить не то что философский камень, а даже обычного ребенка. Во всяком случае, тут не подействовал бы ни один из простых способов, известных женщинам, повитухам и докторам с тех пор, как Адам впервые подмигнул Еве.

Я провела месяцы в библиотеке Бру зачтением книг и убедилась в полной абсурдности его намерений. Однако алхимик, отдавший всю жизнь страстному служению науке, считал свои планы вполне разумными. Безумие? Возможно. Скорей всего, рассудок Бру действительно помрачился от безмерного усердия в занятиях, а одиночество, на которое он себя обрек, способно сделать безумцем даже мудреца. Но каковы бы ни были причины, они привели к нижеследующему.

Бру, этот маньяк от алхимии, не сумел отличить одно от другого: герметический символ – от меня истинной, то есть меланхолической ведьмы, томимой любовными страстями и желающей, пылко жаждущей одного: чтобы шесть месяцев пролетели быстро, как летний дождь. И я почему-то поверила, будто Квевердо Бру действительно поможет мне, если я смогу зачать или породить тот самый, истинный, давно разыскиваемый всеми философский камень и даровать алхимику совершенство. Я была не просто его спасительницей – я была его единственной надеждой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

И так, пусть слышащий мои слова задумается над ними, ибо сказаны они не для того, чтобы оправдать делающего зло, но дабы помочь творящим добро; ибо ныне я открыл то, что было тайным и скрывало знание, и разоблачил величайшую из всех тайн.

Гермес Трисмегист.

Septum tractatusseu capitula Trismegisti aurei

Однако все сказанное вовсе не означает, будто философский камень есть не более чем символ, аллегория либо некое отвлеченное понятие. Ведь Бру уже получил меньшие, но равные ему по качеству камни в немалых количествах. Например, тот самый lapis ex coelis, о котором говорилось выше. Его мне и предстояло обрести, к моему величайшему ужасу, в день, когда начался мой путь к смерти.

Я уже прожила в Гаване месяцев пять или больше. Себастьяна так и не написала – ни на адрес Бру, ни на Калье-Лампарилья, как я предложила ей в письме. Бру вел себя совсем странно и подозрительно, хотя о его планах мне по-прежнему ничего не было известно. Создавалось впечатление, что он не отдаст мне никаких писем, если они придут на мое имя. В конторе «Бернхем и K°» не получали известий о плавании «Алкиона», и до его возвращения оставался еще целый месяц. Я договорилась с одним из служащих (тем самым черноволосым секретарем по имени Маноло), что он передаст Каликсто записку, как только юноша вернется в Гавану. Итак, моя жизнь замерла. Делать было нечего, только читать, бесцельно бродить по городу и дожидаться ветра, который погонит «Алкион» к берегам Кубы – быстро или медленно, на то воля бога ветров Эола.

Однажды, вдоволь начитавшись книг в библиотеке, я вышла, чтобы размять затекшие ноги. Машинально приблизилась к одной из дверей, в которую прежде никогда не входила. Дверь находилась позади библиотеки, прикрытая шпалерой лоз, из-за чего на антресолях царили вечные сумерки. Что мешало мне обследовать каждую комнату в обиталище Бру? Не знаю. Там, где я уже побывала, не обнаружилось ничего важного или интересного. Я открывала двери комнат не как Пандора, а как… В общем, я была сильно разочарована, не найдя в доме ничего любопытного. Исследовать его было занятием скучным. Однако та же скука привела меня к еще одной неизученной двери. И вот что за ней оказалось.

Я пробиралась под лозами, пригнувшись. С правой стороны от меня они почти касались стены, а слева их стебли поднимались, подобные вывешенной на просушку простыне, под косым углом вверх, от перил террасы к балкону над моей головой. Я ступала быстро, но осторожно, чтобы не вспугнуть птиц и не принять на себя дождь из испражнений. Даже золотые, подвергшиеся алхимическим превращениям во внутренностях светящихся воронов и дроздов, они все равно представляли собой птичье гуано.

Комнаты – я употребляю множественное число, ибо предо мной открылась целая анфилада наистраннейших комнат – располагались над теми не то складами, не то конюшнями, двери которых выходили во двор, то есть рядом с библиотекой и практически под той комнатой, где я поселилась. Это были настоящие каморки, маленькие, с низкими потолками, душные и жаркие. Когда-то там помещались слуги – в прежние дни, когда в доме жили живые. В тот день я обнаружила, что Бру с ними сделал.

День близился к вечеру. Я хорошо знала эту часть суток, ибо мои занятия в библиотеке длились до того момента, когда следовало зажигать лампу, чей свет сопровождал меня в сумерках и в течение всей ночи. Пришла пора положить в полотняный мешок пару книг (я изучала кое-какое не имеющее названия зелье, автором которого являлся некий Базиль Валентин [125]125
  Базиль Валентин – немецкий монах-бенедиктинец, живший в XV в.; в 1450 г. впервые описал висмут и дал ему такое название. Написал также книгу, в которой свел воедино все имевшиеся на то время сведения о сурьме и ее соединениях.


[Закрыть]) и направиться в «Ла Фелисидад». А через несколько часов я поспешила бы домой, сопровождаемая парящей над головой светоносной стражей, или осталась бы в ресторане до рассвета, или укрылась бы в своей студии. В последнее время я все чаще ночевала в комнатке на Калье-Лампарилья. Там, в каморке на третьем этаже дома, первый этаж которого занимала сапожная мастерская, я оставалась наедине с самой собой. По правде сказать, в Гаване я почти всегда была одна, но лишь в этой комнате могла почувствовать некую приватность и отдохнуть душою. Ради этого приходилось незаметно проскальзывать во двор, а оттуда на лестницу, предварительно убедившись, что за мной не следует ни одна из светящихся тварей. Только тогда я поднималась к себе. Комнату приходилось держать наглухо закрытой, и я изнемогала от жары. Тем не менее я была там одна, то есть наедине с самой собой и в относительном покое.

Меня не удивляло то, что Бру не обращает внимания на эту мою склонность к уединению. Он вообще мало со мной говорил. Но однажды, возвратившись на рассвете в его дом, я перешагнула порог своей комнаты и увидела на кровати записку. Она была написана угольком на куске пергамента, сложенном вдвое и поставленном на подушке стоймя. «Спи здесь». И ничего больше. Почерк – корявый, убористый, с угловатыми буквами, то есть совсем не похожий на почерк ученого человека, да еще такого самоуверенного, как Бру. Это усилило мои недобрые предчувствия, и я задала себе вопрос: сколько же лет этому Квевердо? Рука, писавшая записку, явно тряслась. На следующую ночь я позволила себе пренебречь хозяйским указанием, чтобы доказать свое право выбора, но затем сдалась – это показалось мне более разумным. Я снова начала возвращаться в дом Бру после ночи в «Лa Фелисидад». Птицы сияли надо мной, а коты и крысы поблескивали в сточных канавах, невидимые никому, кроме меня.

И вот, при свете угасающего дня, я отправилась исследовать, что таят в себе комнаты, куда мне прежде еще не случалось входить.

За первой дверью я ничего не нашла. Вернее, нашла то, что и ожидала: окно, выходящее на улицу, закрытое рассохшимися ставнями, сквозь которые через щели проникали лучи предзакатного солнца. В самой комнате не было ничего, кроме пыли. На свету, правда, эта пыль закручивалась в небольшие вихри. И еще запах, он оказался слишком знакомым: зловоние червивого мяса. Но откуда оно могло исходить? Может быть, оно шло от мостовой, от какой-то гнили, что там валялась? Или от моря? Я вышла и ожидала найти то же самое в следующей каморке, явно не отличавшейся от предыдущей, но замешкала в проходе, любуясь белыми розами в горшках. Их аромат перебивал гнилостный запах, все еще достигавший моего носа. Теперь у меня было ощущение, что мне дали понюхать железный прут, благоухающий дождевой свежестью, но при этом вызывающий в памяти запах ржавчины и свежевскопанной земли.

Вторая комната. Что тут сказать? Наклонив голову, я быстро нырнула в дверной проем, чтобы ни птица, ни летучая мышь, уцепившаяся лапками за балкон у меня над головой, не успели наградить меня… своими драгоценностями, и сразу наткнулась на почти осязаемую стену запаха – таким плотным он мне показался. Это был все тот же дух гнили, но теперь в нем появились новые, сладкие ноты. Однако заливавший комнату свет оказался еще сильнее. Свет не ослепляющий, не белый, даже не слишком яркий, но искрящийся, как драгоценные камни. Их там было видимо-невидимо, все стены усеяны рубинами, и тающий дневной свет отражался от их граней, преломляющих лучи, так что комнату заполняли отблески всех оттенков красного, от рубинового до нежнейшего розового. Но странность этого места заключалась отнюдь не в рубиновых стенах.

Мои глаза с навсегда застывшим в них жабьим знаком стали необычайно чувствительны к внезапным световым вспышкам, всяческому блистанию и мерцанию – такому, какое возникает, когда солнечный свет отражается на водной глади либо преломляется, проходя через рубин. Синие очки делали мое зрение менее чувствительным, но в тот момент очков на мне не было: какой смысл прятать жабу от Бру? Кроме него, никто не мог войти в библиотеку. Поэтому я увидела рубины незащищенными глазами, а также белые розы и отростки белых кактусов на все тех же стенах. Да, конечно, я не могла ошибиться: и рубины, и белые розы, и сочные белые суккоуленты [126]126
  Растения сухих мест с сочными листьями или стеблями, способные хорошо переносить засушливый климат.


[Закрыть]были укреплены на стенах в линию и спиралями – узорами, то есть в определенном порядке. В комнате царил сладкий аромат роз, он противостоял зловонию в первом помещении. Да, несомненно, так пахнут розы. Но когда мои глаза привыкли, я разглядела стены и то, что находилось прямо передо мной, после чего не смогла отделаться от двух тревожных и неприятных мыслей.

Первая: «Здесь нет ветра, который заставил бы листья роз так сильно трепетать».

И вторая: «Это вовсе не розы».

А ведь мне и раньше доводилось видеть эту белизну и бледность. Как знакомо! Здесь бились сотни, нет, тысячи крылышек, оторванных от птичьих тел, но все еще живых. Да, живых! Они были одного и того же светоносного белого цвета, но разных размеров. Они принадлежали не только колибри. Кроме крыльев, тут были представлены всевозможные разновидности светоносной плоти: и хвосты ящерок, и дергающиеся, скрюченные лапы зайцев. Поодаль висел огромный, размером с мою руку, язык. Интересно, у кого он вырван – у козы, лошади, коровы? Язык изгибался, словно хотел попробовать сладкий воздух на вкус. Я увидела клешни и услышала, как они скребут стену. Да, вся светоносная белизна была пригвождена или привязана к стенам посреди красных драгоценных камней. Камни были укреплены такими же способами.

Но эти камни, представшие предо мной посреди бессмертной белесой плоти, вовсе не были рубинами.

Здешние стены и потолок были украшены малыми образчиками философского камня, еще не вполне совершенными, но способными принять все формы и размеры, все оттенки красного цвета. От ярко-алого до более темных, гранатовых и, конечно, рубиновых. Я знала, что lapis ex caelis довольно мягок и даже тягуч, вовсе не похож на другие камни по своим внешним свойствам. Бру разместил его бесчисленные образцы на стенах и проявил при этом незаурядное художественное воображение. Он выложил из них спирали и другие геометрические фигуры или составил из светоносной плоти, из всех этих камней, роз и кактусов – символы, знаки и печати: arbres philosophiques, [127]127
  Философские древа (фр.).


[Закрыть]пентаграммы, астрономические знаки планет и зодиакальных созвездий. Здесь было даже неплохо выполненное, учитывая грубость мозаичных деталей, изображение двуполого демона Бафомета; фаллосом ему служил подрагивающий кончик крыла, а грудями – два округлых камня.

С потолка, украшенного подобным образом, свисали несколько светильников, похожих на скелеты. Их смастерили из костей, пришитых или привязанных друг к другу, так что получились фонари затейливой формы. Внутри помещались не зажженные в тот момент свечи с оплывшим воском грязно-белого цвета. Его подтеки свисали с нижней части светильников, как капли и струи белесого дождя, застывшего в падении.

В одной из стен была грубо прорублена арка, а за ней – вторая комната, отделанная точно так же. В первой на стенах и потолке не осталось ни дюйма свободного места, все они были украшены, чего нельзя было сказать о второй. В ней ужасная работа была в самом разгаре.

Стемнело. Я прошла через арку обратно, в первую комнату, а оттуда во двор. Меня бил озноб, холод пробирал до костей. Сколько времени понадобилось Бру, чтобы так украсить эти комнаты? Как давно он ждал, чтобы я забрела сюда и задумалась об этом? Оставался вопрос: «Зачем?», но уже не было смысла спрашивать: «Как?» – гвозди, пронзившие мягкие камни, говорили сами за себя. Ими были прибиты и светоносная плоть, и белые цветы. Не задавала я и вопроса: «Что это?», поскольку достаточно услышала и прочитала о камне. Еще Базиль Валентин писал о несовершенных камнях, красных и пластичных. Как раз их я и видела.

Неужели я что-то пропустила? Неужели действительно существует какой-то древний текст, предписывающий адепту создание такой комнаты? Нечто вроде храма, часовни, украшенной красно-белыми фресками, поскольку именно эти цвета символизируют иерогамию, единство противоположностей? Увы, комната стала знамением того, что мое доверие к Бру растаяло на глазах. Если я вообще когда-либо ему доверяла. У меня не возникло ни тени желания найти алхимика и расспросить обо всем. Я поступила так, как делала всегда, если хотела что-то узнать: вернулась в библиотеку, зажгла лампу и стала искать в книгах объяснение тому, что увидела. Нет, слово «увидела» слишком слабое; я вобрала, впитала в себя эти комнаты всеми органами чувств, невероятно восприимчивыми после однажды пережитой смерти.

Я целых два дня искала алхимическое объяснение таких комнат. Но ничего не нашла, кроме новых описаний камня и его многочисленных промежуточных состояний, помогающих понять, каким образом Бру сумел собрать столь щедрый урожай. Все указывало на то, что он стремится к некоему свершению. Разумеется, тексты говорили о трудностях на пути алхимика, желающего получить истинный камень, но в них говорилось и о том, насколько сложно выделить камень даже на предварительной, несовершенной стадии. Бру сумел это сделать, и не один раз. Оставалось только удивляться, каким образом. Но я знала ответ, и было бы нелепо спрашивать его самого. Простой ответ: Бру очень много работал.

Словно сорока, я устроила в библиотеке, на полу у окна, нечто вроде гнезда из старого одеяла и нескольких подушек, которые я приобрела на Калье-Меркадеро (они вскоре пропитались этим странным запахом, что царил здесь повсюду, и я знала его источник). Я забиралась туда, сложив рядом груду фолиантов, чтобы они были у меня под рукой.

«Книга о квинтэссенции».

«Послание истинным последователям Гермеса», сочинение Сьера де Сен-Дидье. [128]128
  Сьер де Сен-Дидье (1630–1689) – французский алхимик, писатель и дипломат.


[Закрыть]

И много других книг – Макара, Диоскорида, Де Виго и Галена.

Один закрытый том лежал на моей груди. Я очень устала, мне нужно было вздремнуть, прежде чем продолжить чтение. Проснувшись от тяжести книги – прошло несколько минут, а может быть, часов, – я вяло задала себе вопрос: а зачем вставать? И осталась лежать, глядя на книги, сваленные на полу. Но не те, которые я отобрала и собиралась прочесть, там были и другие. Проштудировала я их или нет, понять было трудно, ведь в библиотеке у Бру я проводила так много времени. Я читала книги без разбору, так сказать, par hasard, [129]129
  Случайно (фр.).


[Закрыть]поскольку не имела возможности выбрать область исследований самостоятельно. Сваливала тома грудами, а после никогда не пыталась каталогизировать их либо разбить на категории. Теперь мне кажется, что вследствие изменившейся перспективы, когда я посмотрела на фолианты под новым углом зрения – по-прежнему лежа на полу, свернувшись калачиком, – мне и удалось увидеть ее в самом основании штабеля книг, башни из двадцати или тридцати томов. Большая тонкая книга, переплетенная в синий сафьян. Точнее, лазурно-голубой. Ее корешок – единственный из всех, лежащих сверху, – был обращен в мою сторону, по направлению к стене, а также к окну, под которым располагалось мое «гнездышко». Теперь я увидела вызолоченные буквы, складывающиеся в слова. Точнее, имя: Аделаида Лабилль-Гиар.

Сначала я не обратила внимания на это имя. Лежала и собирала силы, чтобы встать и вернуться к тому фолианту, что успел сползти с моей груди. Но что-то внутри меня зацепилось за это имя. Я вглядывалась в позолоченные буквы снова и снова. Имя французское. Bien sûr. Не из-за этого ли оно показалось мне знакомым? Мемуары какого-нибудь придворного алхимика? Едва ли, особенно если судить по размерам книги, изданной ин-фолио, то есть самого большого формата. Скорее всего, она содержит гравюры, а написанное на корешке имя принадлежит не автору текста, а художнику или граверу. А может быть, художнице…

Художница. Если бы к моим пяткам привязали горящую головню, это не заставило бы меня быстрее вскочить на ноги. Внезапно я узнала – узнала! – это имя так, словно оно было моим собственным.

Аделаида Лабилль-Гиар действительно была художницей. Более того: «божественная Адель» в свое время стала главной соперницей Себастьяны. Их имена некогда гремели, они в первую очередь приходили в голову всем придворным старой Европы, желавшим заказать портрет. Обе художницы получили доступ в Королевскую академию в один и тот же день 1783 года (при этом божественная Аделаида своим присутствием испортила Себастьяне день ее триумфа, как та записала в своей «Книге теней»). Эти дамы заставили прежних членов академии – все они были мужчинами – изменить правила приема, так что третьей художнице пришлось дожидаться звания академика очень и очень долго. (В этом, правда, Себастьяна винила Аделаиду.) Да, я, разумеется, читала о Лабилль-Гиар в книге Себастьяны, и вот теперь ее имя красовалось на корешке еще одной книги. Совпадение? Возможно. В библиотеке Бру имелось несколько монографий, посвященных скульпторам и художникам, причем все они чаще всего были связаны с алхимическими опытами. Может быть…

Я поползла к этой книге на четвереньках. Наверное, я походила на собаку, осторожно подкрадывающуюся к берегу пруда, когда она заметила там черепаху, но не уверена, что та не кусается. Медленно, очень медленно я приближалась к той книге, чтобы не спугнуть моего счастья и не остаться на бобах. Но неужели Себастьяна могла…

Подползая все ближе, я увидела, что пыль на верхних книгах этой высокой стопки – ни одну из них я, насколько помню, не читала – лежала ровным слоем. Но на этой тут и там виднелись отпечатки пальцев. Небольшие изящные пальцы. Неужели женские? Более того: слой пыли на переплетенной в голубую кожу монографии оказался самым тонким из всех. Стало быть, она пролежала здесь куда меньше времени, чем другие книги над нею. Это показалось мне очень странным. Неужели кто-то положил ее здесь, а затем нагромоздил сверху целую уйму книг, чтобы только ее корешок мог указать на нее тому, кто, возможно, увидит ее со стороны окна, да еще лежа на полу? Если так, то кто мог узнать имя этой Лабилль-Гиар? Только я.

Ах, как забилось мое сердце. Но я взволновалась еще больше, когда, чтобы добраться до заветной книжки, сбросила те, что лежали сверху. С таким грохотом я могла обрушить разве что Пизанскую башню. Я замерла. Слышал ли Бру этот шум? И еще: вдруг я ошиблась? Что, если…

Ну, так и есть, ошиблась. Я поняла это, увидев заглавие на обложке, а затем на фронтисписе: название оказалось совсем не тем, какого я ожидала. То был сборник извлечений из трактата Дельфинуса [130]130
  Николя Барно, или Дельфинус (1538–1604), – французский писатель, врач и алхимик.


[Закрыть]«Secretus Maximus». [131]131
  «Великая тайна» (лат.).


[Закрыть]Но как это могло случиться? Я же явственно… Но когда я опять повернула книгу ребром, на корешке по-прежнему значилось: «Аделаида Лабилль-Гиар». Однако это имя вовсе не было, как я думала, вытеснено на коже. Оно было написано чем-то белым на куске лазурно-голубой ленты, прикрепленной сбоку к переплету. Еще более странно. Кто мог сделать такое, а главное, зачем?

Я могла подозревать лишь одного человека.

Медленно, очень медленно я открыла книгу и… не поверила собственным глазам.

Настоящие страницы книги оказались выстрижены из переплета. Вернее, в них было вырезано квадратное углубление, а в нем помещалась еще одна книга. Одна в другой. На обложке потайной книги, тоже переплетенной в небесно-голубой сафьян, стояла выпуклая буква С. – о, как я ласкала ее, ощупывая кончиками пальцев! – та самая большая С., украшенная изображением жабы, сидящей на нижнем изгибе… Себастьяна!

Неужели она успела побывать у Бру? Если да, то каким образом… О, бесчисленные вопросы роем кружили в моем мозгу, в то время как увесистая тетрадь трепетала в моих руках.

Затем я открыла ее, причем на послед ней записи – привычка, выработавшаяся после прочтения огромного количества «Книг теней», где описывалась жизнь сестер, чья судьба закончилась очень печально, – и прочитала следующее.

«О милая Аш, душечка, что я наделала!

Ежели, паче чаяния, ты все-таки найдешь эту книгу, любой ценою скрой ее от монаха. Не читай ее у него в доме, а забери с собой и скорей беги оттуда. Беги, дорогая! Беги!»

Ах, если б я последовала совету Себастьяны, если бы схватила книгу и побежала прочь! Но я не могла этого сделать. Бру не выпустил бы меня, ибо в этот самый миг он показался в дверях библиотеки. Голова его была запрокинута, ее прикрывал капюшон бурнуса, и лица нельзя было разглядеть, так что выражение его осталось для меня тайной.