Текст книги "Книга колдовства"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Этот деготь или смола, это абсолютно черное вещество липло к моим пальцам и оставалось на них. Я поднесла пальцы к носу и попыталась определить (увы, безуспешно), что это такое, когда перешагнула порог и вступила во тьму за дверью.

Приподняв юбки повыше, дабы уберечь их от клейкой массы, я принялась шарить впереди себя носком башмака в поисках твердой опоры. Найдя ее, я остановилась и расставила пошире ноги, чтобы в случае чего вернуться на улицу из темного пространства двора. Мне казалось, что я ослепла и потому пребывала в полном неведении относительно того, что же находится за черной дверью.

Но все-таки я не ушла, и дверь с громким стуком захлопнулась за мною. Я надеялась, что виной тому был поднявшийся ветер; судя по всему, приближалась буря. На стук откликнулось звонкое эхо, и я поняла, что нахожусь в большом, окруженном каменными стенами пространстве – наверное, во дворе, поскольку где-то рядом падали капли дождя. Видимо, захлопнувшаяся дверь привлекла ко мне неведомых тварей – я ощущала их совсем рядом с собой, хотя не видела почти ничего, кроме красноватого свечения глаз где-то на уровне моей талии. Меня окружила беззвучная темнота. Нет, погодите-ка: один звук все же прозвучал, и я приняла его за шелест крыльев. Потом раздался второй, встревоживший меня: царапанье когтей по камням. И вдруг я почувствовала, что ко мне приблизились маленькие головы, а потом ощутила что-то твердое – несомненно, клюв. Он полез мне под руку, пробираясь к груди, которую мне нынче не пришлось пеленать, а другой клюв пытался пробить себе дорогу под моими юбками, нанося удары – нежные, как поцелуи, но сильные, как удары кирки. Я стояла во тьме, в черном жутком мраке, пыталась отразить домогательства похотливой дичи и страстно, изо всех сил желала увидеть свет луны или чего угодно еще, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ибо священник, коего зришь ты сидящим посреди потока и собирающим цвета, уже не есть человек меди. Ибо цвет сущности его уже изменился, и он стал человеком серебра, который, если хотите, вскоре станет человеком золота.

Зосима из Панополиса. Ars nostra (О нашем искусстве).

Ок. 300 г. н. э.

Дом Квевердо Бру показался бы самым обыкновенным любому прохожему, увидевшему его при лунном или солнечном свете. Трехэтажный, с постоянно закрытыми ставнями, большой и красивый, хотя не слишком бросающийся в глаза. Он был выкрашен небесно-голубой краской, которая сильно поблекла и местами облупилась, что в жарких странах не редкость. Ни внешний вид здания, ни какие-либо детали не позволяли выделить его среди других домов на той же улице.

Пройдя через большие ворота, гость попадал в квадратный внутренний дворик, ограниченный стенами трехэтажных флигелей, украшенных деревянными балкончиками с коваными решетками. В этом дворе я была остановлена темнотой и павлинами; просто невероятно, что там могли жить павлины. Окна нижнего этажа доходили до земли и, по сути, представляли собой двери, выходившие из дома во двор. В центре бил большой фонтан в форме груши: вода, нагнетаемая то ли насосом, то ли силой магии, переливалась через край и стекала по покрытым глазурью бокам, словно… ну, в общем, как слюна капает с подбородка идиота.

Цветник с мощеными дорожками между клумбами был разбит правильно и симметрично, но если на клумбах когда-то и росли благородные растения, то теперь там остались лишь засохшие сорняки, похрустывавшие под лапами павлинов. На дальнем конце двора виднелся особенно большой балкон: когда-то, должно быть, там находились кладовые, где прежний владелец, какой-нибудь купец, хранил кофе, сахар и прочие колониальные товары. Потом эти помещения были перестроены и получили новое назначение – например, в них располагались конюшни. Голландские двери [57]57
  Двери с полотном, разделенным по горизонтали на две половины.


[Закрыть]кое-где были раскрыты настежь, и внутри виднелась солома. У других дверей открытой оставалась лишь верхняя зарешеченная половина, и за железными прутьями я не могла разглядеть ничего, кроме теней.

Выше, на втором этаже, располагались entresuelo, [58]58
  Антресоли, антресольный этаж (исп.).


[Закрыть]анфилада парадных комнат с резными дубовыми потолками высотой семь или восемь футов. Каждая из комнат имела выход на невысокий балкон, а над ними находился третий этаж с большими роскошно отделанными жилыми покоями, предназначавшимися для семьи хозяина дома. Здесь потолки были вдвое выше, чем внизу, и богато расписаны. Правда, штукатурка уже частично обвалилась, и большие ее куски валялись на полу, словно глыбы раскрашенного льда посреди паркетного моря.

В таких домах, как я узнала позже, иногда бывает своего рода четвертый этаж: комнаты пристраивают выше уровня плоской крыши, практически на ней самой – так называемые assoltaire. Скромно обставленные, они могут использоваться для самых разных нужд. Например, туда могут отселить подросшего сына или поместить на ночлег засидевшихся в гостях друзей. Конечно же, К. использовал свой четвертый этаж куда более изобретательно.

Над этими приземистыми квадратными сооружениями, протянувшимися во всю длину западного крыла, Бру поставил шатры разных размеров, куда вели приставные лестницы, сделанные из жердей и веревок. Получалось нечто вроде пятого этажа. В дальнем конце этой импровизированной галереи из навесов высилась та самая башня – то ли емкость для хранения воды, то ли голубятня, – на которой я впервые увидела К. Я хорошо помнила ее силуэт, вместе с assoltaire и шатрами создающий впечатление какого-то зубчатого строения, рельефно выступающего сплошной черной массой на фоне голубоватой луны.

Да, я хорошо разглядела все это при свете месяца, наконец-то появившегося из-за туч. Его земной брат-близнец поблескивал на черной глади воды в чаше фонтана. Павлины (я сразу же невзлюбила их за наглые красные глаза и за то, что они приставали ко мне, тычась в… не предназначенные для посторонних взглядов места) тоже казались голубоватыми, словно сотканными из лунного сияния. Любопытно, что, помимо красных глаз, они как будто не имели никакого цвета, за исключением сияющей светоносной голубизны. Может, они были белыми? Даже хвосты самцов, на перьях которых легко просматривался узор «павлиний глаз», или «глаз Аргуса», были окрашены только лунным светом. Несносные птицы по-прежнему стояли вокруг меня, пока я глазела на странные очертания крыши, где вырисовывались некие волнистые очертания. Висячий орнамент? Черное знамя? Крылья? Ах, если бы. Это была рука монаха в широком рукаве рясы. Она подавала мне знак: наверх, поднимайся наверх.

Все четыре угла дворика утопали в непроглядной тьме, и я не имела понятия, куда пройти и как подняться наверх.

Как ни странно, именно павлин подтолкнул меня к дальнему левому углу. Уж не обладают ли они человеческим сознанием, эти твари? Или они действуют по указке хозяина? Вряд ли. Скорее всего, они домашние, как собаки, и хорошо знают, в каком углу чаще всего пребывает хозяин, выдающий им корм. В том месте действительно имелся грубо выкованный из жести желоб для подачи воды, высотой мне по колено. Под ним стояли лохани, и одну я задела ногой, когда проходила мимо нетвердой шаркающей походкою, нащупывая землю носком башмака. Из лохани что-то пролилось – слишком вязкое, чтобы оказаться водой. Мне стало дурно при мысли о том, чем это могло быть (полужидкая масса растеклась большой лужей). Ну так и есть: в лунном свете то, что ее наполняло, действительно показалось мне чем-то очень пахучим. Я подняла голову и увидела мавританскую стрельчатую арку, врезанную в угол постройки. Позади нее виднелась первая ступенька изогнутого пролета лестницы.

Эта крутая лестница уходила вверх по спирали. Сами ступени были каменными, сильно истертыми, на них виднелись углубления от ног, множество раз за минувшие столетия наступавших на одно и то же место. Эти камни напомнили мне о родине, о Франции, ибо во всех Северамериканских Штатах не найти ни одной истертой ступени, свидетельствующей о том, что ее коснулась рука времени.

Я сосредоточилась на подъеме – истончившиеся ступеньки оказались скользкими – и не обратила внимания на тусклое свечение внутри лестничного пролета. Я просто бездумно переставляла ноги, чтобы поскорее уйти подальше от павлинов, и они действительно не увязались за мной. Но, увы, гораздо худшее произошло, когда один из «светильников», или как его еще назвать, сорвался с потолка и с пронзительным писком и визгом упал мне на голову, запутавшись угловатыми крыльями в моих волосах. Я попыталась ухватиться за перила, но не нащупала их и прижалась к стене, оказавшейся склизкой, как в колодце. Тогда я изо всех сил затрясла головой – так яростно, что чуть не упала, зато летучая мышь вырвалась на свободу.

Да, именно так, тварь оказалась летучей мышью. Эти светящиеся белесым светом создания величиной с ладонь, даже с распахнутыми крыльями, висели у меня над головой подобно сталактитам. Все вокруг было скользким от их испражнений. Быстрей быстрого я взлетела на площадку второго этажа, но там увидела еще больше летучих мышей – уже многие сотни, размером с лопату, свисающих с балкона третьего этажа. Завидев меня, все они высвободили цепкие коготки из трухлявой древесины и светящейся волной разом обрушились на темный мрак ночи. Я слушала хлопанье их крыльев, чувствовала на коже поднимаемый ими вихрь воздуха и ощущала в нем близкое дыхание ада. Низко пригнувшись и встав на колени, я прикрыла руками волосы, превратившиеся в настоящую мышеловку. Спустя какое-то время мыши снова расселись по своим местам, но мне оставалось преодолеть еще два лестничных пролета, чтобы попасть к assoltaire.

Дальше на лестнице опять обитали мыши, но эти, знаете ли, вели себя спокойнее: очень редко падали на меня или, вспорхнув, улетали. Мне осталось преодолеть последний пролет лестницы. Ступеней десять или пятнадцать вели прямиком к assoltaire. И я взошла бы по ним очень быстро, не увидь наверху… его. Как раз там, где кончался подъем.

Казалось, он весь состоял из мрака. Когда я все-таки двинулась к нему, уже не так быстро, К. повернулся, и голубой свет луны высветил его профиль. Поскольку на нем была ряса с капюшоном, этакий бурнус вроде тех, что носят бедуины, я не могла разглядеть лица моего визави. Он казался сотканным из теней, в отличие от его питомцев. Где-то на полпути я заговорила неестественно тонким от страха голосом:

– Ну и зверинец у вас тут, сеньор.

Я по-прежнему злилась на него за банду бесчинствующих колибри и надеялась, что мои слова прозвучат так же язвительно и остро, как меня жалили их длинные клювы. Но если Бру и разгадал мое намерение, то не подал виду. Вместо ответа он протянул мне руку, чтобы помочь взобраться на крышу.

Его черные как смоль гибкие пальцы затрепетали перед моим лицом. Инстинкт подсказывал мне обратное, но я все-таки ухватилась за протянутую руку – по-женски: положила пальцы на его бледную жесткую ладонь. И почувствовала, как его длинные, очень сильные пальцы смыкаются на моих, точно зажимают в тиски. Лунный свет струился по канавкам его толстых и неопрятных ногтей. Костяшки на кисти выступали, словно горный хребет. Его рука источала холод. Я приняла ничего не значащую вежливую позу. О, как мне хотелось, чтобы вместо платья на мне были надеты панталоны! Мужское платье дало бы мне право на одно из тех энергичных и полных ненависти рукопожатий, а сейчас… Сейчас я зависела от него.

Вскоре мы оказались на одном уровне, и я увидела, что если бы монах не наклонился вперед и не сутулился, он оказался бы таким же высоким, как я сама, если не выше. Но я все равно не могла видеть его лица, спрятанного под капюшоном. Поскольку Квевердо Бру продолжал молчать, хоть и протянул мне руку, я спросила сама:

– Себастьяна д'Азур уже здесь?

Его голова подалась вперед, и мне представилась черепаха: она так же вытягивает голову из-под панциря, показывая голую шею – кожистую, сильную и мускулистую. Он заговорил, и в тоне и тембре его голоса мне послышалось нечто львиное:

– Кто?

Я поняла, что меня опять бросили.

Квевердо Бру. Я уже разглядела, что монах очень стар, лыс… и лик его черен, как ночь.

Он не только вытянул голову вперед, но откинул капюшон своего бурнуса. Я отметила, что он все еще красив. Точнее сказать, скорее красив, чем уродлив. Самым примечательным казались его большой рот и постоянная улыбка, хотя она никогда не ободряла меня. Напротив, его улыбка действовала противоположным образом: она позволяла видеть его редкие зубы и даже язык, которые (и то и другое) казались золотыми – или вовсе не казались, а были на самом деле. Как бы получше объяснить? Улыбка его буквально светилась, как светилось то «золото», что переполняло лохани во дворе, как светились испражнения на стенах винтовой лестницы, как светилось все… изначальное, природное и зловонное.

– Ах да, – проговорил монах спустя пару мгновений, – ты говоришь о той французской ведьме.

Он говорил по-английски с акцентом, однако ни к одному отдельному слову в его речи придраться было нельзя. Создавалось впечатление, что каждый идеально произнесенный слог, прежде чем выйти из уст К., выворачивался у него во рту наизнанку, потом перелицовывался и подвергался тщательнейшей шлифовке. Поэтому выговор Бру, избавленный от всех излишних украшений, казался неестественно чистым. Подобная чистота наводила уныние.

– Нет, она еще не приехала. Но я полагаю, она приедет, si, это верное дело.

Он был так уверен в скором приезде Себастьяны, так зловеще, напыщенно и высокопарно уверен, что ему захотелось уверить и меня уже на двух языках, призвав на помощь на всякий случай еще и третий:

– Si, разумеется, oui, она точно прибудет.

Ожидала ли, что найду здесь Себастьяну? Не думаю. Я слишком хорошо понимала, что мне едва ли стоит ожидать мою мистическую сестру. Но я надеялась, и что-то екнуло и оборвалось у меня внутри, когда я услышала, что ее здесь нет. Я поморгала, пытаясь осушить слезы на ресницах, и ответила, неизвестно что имея в виду:

– А пока…

То были бессмысленные слова, но, если бы я их не сказала, я бы расплакалась, верное дело, si и oui. И еще одно я хорошо знала: если женщина заплачет при первой встрече с мужчиной, ей вряд ли удастся когда-либо взять над ним верх.

– А пока, – подхватил монах, видимо передразнивая меня, – она прислала тебя.

– Но зачем? И знаете ли вы, где она теперь и почему она…

Он протянул ко мне руки ладонями вперед – они походили на две толстые и широкие гладко оструганные доски, большие и светлые, – словно хотел остановить лошадь или успокоить дитя. Затем, очень медленно, он развернул руки ладонями вверх.

– Твои слова падают быстро, как капли дождя, – заметил он, а я и вправду промокла, хотя не чувствовала этого и не замечала, что идет дождь, – во всяком случае, с той минуты, как взобралась на крышу и встала рядом с Бру. – Ты смогла бы задавать по вопросу на каждую его каплю.

– Конечно смогла бы.

– Однако, – возразил он, опять просияв своей сбивающей с толку и приводящей в замешательство улыбкой, – если бы дождь вылился весь сразу, в один миг, мы утонули бы в потоке. Прибереги вопросы, как туча приберегает до времени скопившуюся в ней влагу.

В ответ на эту трескучую фразу, рассчитанную на дешевый эффект, мне хотелось сказать: «Все правильно, но разве отяжелевшая от дождя туча не обещает грозы?»

Но я не сказала ничего и, когда Бру решил наконец укрыться от ливня, последовала за ним.

Мы полезли наверх по веревочной лестнице, которая вела с assoltaire на крышу. Там стоял самый больший из трех шатров, неприметно вздымавшихся над городом, значительно превосходя по высоте любую соседнюю постройку. Каждый из шатров держался на пяти столбах – по столбу на четырех углах и пятый посередине, что не позволяло центральной части провиснуть и даже приподнимало ее. Сшитые из белесого полотна навесы показались бы мне более уместными в Сахаре, нежели в центре Гаваны. Стенками этим шатрам служило нечто вроде переносных изгородей. Их можно было легко отвязать и опустить вниз, чем Бру и занимался той ночью, несмотря на дождь, пока я изучала обстановку, насколько позволял тусклый свет масляных фонарей на углах бедуинской палатки.

На полотняных боках, которые теперь полоскал поднявшийся ветер, виднелись отпечатки рук – черные пятерни – с такими неправдоподобно длинными и неестественно широко раздвинутыми пальцами, что их мог оставить один только Бру. Qui d'autre? [59]59
  Кто другой? (фр.).


[Закрыть]Я предположила, что Бру живет в доме один. Разве что светоносные стаи составляют ему компанию. Поверх отпечатков рук я различила надпись на арабском языке. Я недостаточно знала арабский, чтобы до конца понять ее смысл, а читалась фраза приблизительно так: «Б'исм'иллах ма'ша'ллах». Зачем это написано, я поняла: как и отпечатки, надпись служила защитой, а в более узком смысле была призвана умиротворить ифритов, могучих злых духов. «Пусть Бог отвратит зло» – вот что означали эти слова. А еще К. развесил на столбах шкуры, как во времена патриархов Израиля и Ассура, которые в таких же палатках среди таких же шкур на такие же столбы вешали своих терафимов. [60]60
  Терафим – название идола древних евреев, имевшего человеческую фигуру и почитавшегося домашним божеством.


[Закрыть]Может быть, Квевердо Бру был священником одной из африканских или ближневосточных церквей?

Конечно, я спросила его об этом, и он заявил:

– Если того, кто трудится над решением священных вопросов, называть священником, то я священник.

Такой ответ, разумеется, ничего не прояснил, ибо все мы трудимся над решением тех или иных вопросов, которые вполне могут считаться священными. Но еще до конца ночи мне удалось узнать, кем является Бру, и убедиться, что он действительно африканец.

О последнем он проговорился, когда я спросила его про бурнус, эту бесформенную хламиду с капюшоном. Я видела такое раньше лишь раз – на рисунках одного путешественника, изобразившего жителей пустыни. Бру ответил, что эту одежду можно часто видеть в Александрии, где прошла его молодость. В своем полинявшем и выцветшем одеянии Квевердо Бру и впрямь походил на монаха – верней, и впрямь мог бы за него сойти, если бы не его… accoutrements. [61]61
  Нелепые наряды (фр.).


[Закрыть]К. носил на себе столько украшений и аксессуаров, что закрадывалось сомнение: неужели он без посторонней помощи наряжается заново каждый день? Впрочем, еще труднее было представить, что можно лечь спать во всем этом снаряжении.

Короче, он любил себя украшать. Я обратила на это внимание, когда он разбирал стенки шатра. Трудно было не заметить, что на каждом пальце левой руки он носил по кольцу или по два, а на правой – ни одного. На кольцах играли блики отраженного света масляной лампы, и они сияли, будто усыпанные драгоценными камнями. На большом пальце сверкали два золотых мавританских перстня. Пояс бурнуса тоже был щедро украшен: с него свисали кристаллические, металлические и прочие безделушки-талисманы, разделенные короткими железными стерженьками, точно ребрышками, назначение которых оставалось для меня загадкою. Кроме того, на поясе висел нож: над ножнами из тисненой кожи виднелись серебряные рукоять и небольшая часть лезвия. Были у него и священные предметы, ежедневный реквизит моей покинутой церкви: резное распятие черного дерева, медальон с образом святого Бенедикта и, разумеется, розарий, католические четки с серебряными филигранными бусинами и нефритовым крестиком с изображением Христа. У вершины розария – там, где сходятся концы нитки, – помещался высушенный череп какого-то грызуна. Наверное, крысы. Или даже кота. Или зародыша, принадлежавшего… ну, к какому-то более высокому виду млекопитающих.

Если Бру и был священником, то совершенно незнакомой мне конфессии. Его могущество превосходило возможности священника, ведь церковь возводит в сан иерея обычных людей. Но что толкнуло его в мир теней и свело с нами, ведьмами? Возможно, он был священником всех религий и не служил ни одной? Что-то вроде шамана.

– Ты ведь… – начала я, но запнулась и спросила более решительно: – Кто ты?

Бру засмеялся, не отрываясь от работы. Последняя часть стенки была уже почти убрана, и навес, прежде представлявший собой замкнутое пространство, содрогался от гуляющего под ним ветра. Смех звучал легко и беззаботно, это могло бы меня успокоить, если бы не выражение лица монаха. Этот смех не был ответом, и я продолжила:

– Ты мужчина-ведьма, то есть ведьмак, колдун? – Мне еще не доводилось встречаться с такими, но мне рассказывали о них. – Ты знаком с Ремеслом?

– Nostrum non est opificium, sed opus naturae; что означает…

– Ну да, понятно. То, что мы делаем, есть не ремесло, но работа природы. – Мне не хотелось, чтобы этот Бру меня хоть в чем-нибудь превзошел. – Тогда ты, наверное, ученый?

– Если зовется ученым тот, кто изучает поэзию, притчи, софистику и естествознание…

Mon Dieu, как он меня раздражал! Я почти потребовала:

– Расскажи, откуда ты знаком с моей… – Но тут я прикусила язык, ибо притяжательное местоимение выдавало меня, поведав о моей любви. И о моей потере. Когда я успокоилась, вопрос прозвучал так: – Откуда ты знаешь Себастьяну д'Азур?

– Я совсем ее не знаю, – ответил он. – Разве что из немногих писем, пришедших издалека.

Теперь он опустил капюшон и повернулся наконец в мою сторону. При свете ближайшего фонаря мне удалось взглянуть в его глаза, казавшиеся совсем белесыми, и разглядеть незажившие шрамы на шее, словно оставленные четырехзубой садовой тяпкой. Они напоминали красноватые следы от аптекарских пиявок и сильно гноились. Раны были свежие.

– Когда я впервые узнал о тебе, я ей написал. Позвал ее сюда, но…

– Но она не приехала?

– Нет, не приехала. Наверное, скоро приедет. – Однако на последних словах голос Бру нерешительно дрогнул, и я усомнилась, что визит Себастьяны на Кубу действительно состоится, хотя мой собеседник явно рассчитывал убедить меня в обратном. – Поверь, я жду ее с таким же нетерпением, как ты.

В этом я опять усомнилась, но возник более важный вопрос.

– Кажется, только что ты сказал, что «узнал обо мне»? Интересно, от кого?

Бру закончил работу, зажег все лампы и фонари и подошел ко мне.

– Сядь, – приказал он, предлагая пройти к двум диванам, стоявшим друг против друга у центрального столба палатки на потертом ковре явно восточного происхождения.

– Не вижу необходимости не только садиться, но даже задерживаться здесь. Если Себастьяны нет…

– Сядь, – снова велел он.

Словно пес по команде, я уселась – поверьте, воспоминание об этом не добавляет мне гордости – на мягкий низкий диван, глубоко утонув в нем. Мне почудилось, что это ловушка, и я подумала: а не набивает ли Бру диваны теми самыми перьями, что падают с его колибри? (К счастью, на сей раз никаких птичек поблизости не было.) Я все еще помышляла о бегстве, поэтому прикинула: быстро подняться с этого дивана мне помешает пышное платье, промокшее до нитки. Тут могло понадобиться Ремесло, и я пребывала в боевой готовности. Зато с этой новой позиции я смогла рассмотреть палатку, где Восток соединялся с Западом: у меня под рукой стоял кальян, а в дальнем углу помещался un petit secrétaire, [62]62
  Маленький секретер (фр.).


[Закрыть]сделавший бы честь Версалю. Вокруг было мало искусства, но много ремесла – в общепринятом смысле этого слова: различные маски, амулеты и идолы из твердой древесины с замысловатыми инкрустациями. Секретер заинтересовал меня больше всего. Я живо представила, как К. подгибает свои длинные ноги, чтобы засунуть их под его полированную столешницу и написать письмо Себастьяне. О, как мне хотелось узнать, о чем они писали друг другу! Может быть, письма Себастьяны хранятся где-то рядом? Но какую пользу я извлеку из них? Себастьяне придется многое мне объяснить.

Косой дождь барабанил по навесу, а молнии блистали слишком часто, словно специально для того, чтобы мне удобнее было рассмотреть все вокруг. К. сел напротив меня. Раскинув руки по изогнутой спинке дивана и положив ногу на ногу, он развалился так, что заполнил его полностью, и я окончательно убедилась: под бурнусом Бру не носил ничего. Ноги его обнажились до бедер, а хламида распахнулась, открыв впалую грудь со связками бус и ожерелий – словно сокровища в сундуке из черного дерева. Слоновая кость и золото, много золота, сияли на его тщедушном торсе. Кроме того, я заметила линзу-монокль из тонкого изумруда, очень похожую на ту, которую вставлял в глаз Нерон, чтобы лучше видеть оргии в Domus Aurea – доме, целиком выстроенном из золота. Бру тоже жил в золоте, он купался в нем, оно наполняло его дом.

Я подумала, что на прямые вопросы он не захочет отвечать, и прибегла к иной тактике. Я заметила как бы невзначай:

– Твои кольца… Они такие красивые.

Скучная банальность, скажете вы, пустая болтовня, достойная общества английской королевы Виктории – о ее помпезном восшествии на британский престол много писали на страницах последней газеты, которую я удосужилась прочитать несколько месяцев назад. Mais hélas, я всегда была чужда этим салонным разговорам. Бру, как выяснилось, тоже был им чужд. Его речи были скорее педантичными, чем любезными. Судите сами.

– Ты читала Филострата?

Я ответила, что нет, не читала. Затем сделала большую ошибку, спросив:

– А что, следовало?

– Филострат рассказывал о маге по имени Аполлоний, которому еще в первом столетии нашей эры некий индийский принц завещал семь колец с выгравированными на них названиями планет.

– Вот как?

Я пыталась набраться терпения и сохранять спокойствие, ибо передо мною сидел единственный в Гаване человек, знакомый с моей Себастьяной. Я воображала, что ее письма (где я сама могла бы прочитать о том, что с ней происходит) лежат в ящике секретера, стоящего в этом шатре. И я попросила:

– Расскажи мне об этом побольше.

На самом деле мне совершенно не хотелось ничего узнавать об этом Фило-как-его-там или о любом другом маге, кроме того, кто сидел передо мной. Мне хотелось поскорее вернуться в мой номер с закрытыми ставнями в «Отель-де-Луз», где я надеялась заснуть, чтобы проснуться на следующее утро отдохнувшей и свежей, готовой продолжить поиски Каликсто и Себастьяны. Но, увы, шел сильный дождь, и от центральной части шатра текли настоящие реки, которые ветер потом срывал с краев полотна, превращая в водопады брызг. Я не готова была уйти в такую бурю. Пока.

– Вот это, – проговорил К., снимая свои кольца, – и есть кольца Аполлония. Он поклялся носить их после смерти принца, и…

– Не может быть, что это те самые кольца, – возразила я, а про себя подумала: «Золотые? Да еще сделанные много столетий назад?»

– Разумеется нет, ведьма, – согласился Бру, – но я изготовил их в полном соответствии с древними приемами сублимации.

Он уже держал кольца в руке, сняв их одно за другим. После этого К. наклонился ко мне. Нет, он почти встал, опираясь на свой кадуцей – посох с двумя обвивающими его переплетенными змеями, – которого я не заметила раньше. Он тянулся, тянулся ко мне и наконец опустил в мои сложенные ладони семь необычайно тяжелых колец. Самое крупное я могла бы надеть на указательный или средний палец, а для какой-нибудь девчушки оно стало бы браслетом. Кольца были редкого качества. Значит, он знал ювелирное ремесло?

Но К. продолжал:

– Аполлоний носил их по очереди, как завещал принц, и так прожил свыше ста лет, причем не утратил привлекательности.

Сам К., на мой взгляд, привлекательным не был, и с каждой секундой я убеждалась в этом все отчетливее. Но неужели ему сто лет? От этой мысли у меня засосало под ложечкой. Неужели мне посчастливилось встретить на своем пути еще одного обитателя мира теней, возложившего на свои плечи груз бессмертия? Когда-то я познакомилась с такой особой на берегах Зеркального озера и не испытывала никакого желания пережить нечто подобное в Гаване. Так что довольно, благодарю. Я встала, намереваясь уйти. Верней, попыталась встать.

Я пыталась высвободиться из объятий дивана, а мои руки сковывала тяжесть семи колец, лежавших у меня на ладонях. С большим трудом я сумела лишь передвинуться на самый краешек, откуда в первый раз разглядела пол этого шатра. Там, на ковре с восточными арабесками, лежала змея: яркий, как свет, свернувшийся кольцами питон с кончиком собственного хвоста во рту. В тот же миг шатер озарила молния. Точно так же в моей памяти ярко высветилось это памятное мгновение, с годами ничуть не поблекшее. Я воочию вижу сейчас Квевердо Бру: ногой, обутой в сандалию, он подвигает к самому рту питона блюдце, полное осиянного молнией молока.

– Уроборос, [63]63
  Мифологический мировой змей, обвивающий кольцом Землю и заглатывающий собственный хвост. В алхимии символизировал также неискупленную скрытую силу природы, неоформленную материю, круговорот химических веществ в герметичном сосуде.


[Закрыть]– произнес Бру. Потаенный смысл этого слова, видимо, требовал дальнейшего толкования, и он добавил: – Не надо бояться.

Увы, его совет пропал втуне, ибо я уже испугалась.

Змея могла бы вытянуть белесое тело на добрый десяток футов, а то и на целую дюжину. Если бы тварь выпрямилась, она заняла бы всю длину палатки, от угла до угла. Пока она вела себя смирно, увлекшись молоком. Но как ей удалось подползти так тихо и скрытно, чтобы улечься между нами? Именно это испугало меня больше всего, и я забилась в дальний угол дивана, подобрав ноги в башмаках под юбку. Bien, буду сидеть и слушать. Так я и поступила; кольца, даровавшие древнему магу сто лет жизни, лежали у меня в ладонях.

– Я стремлюсь, – объявил К., – к возвышенному состоянию.

Мне тут же стало ясно, что он имеет в виду вовсе не ласточкино гнездо, где мы находились, не эту палатку на крыше, приютившую нас, пока буря бушевала все сильнее. Но лишь много часов спустя мне удалось до конца осознать смысл его слов. Луне и солнцу предстояло не раз поменяться местами, прежде чем я поняла замысел Квевердо Бру. Возвышенное состояние, к которому он стремился, являлось… Короче говоря, это было совершенство. Во всяком случае, он так утверждал.

Поясню. Мои догадки относительно Бру оправдались. Он и впрямь соединял в себе всех тех, кого я в нем увидела, причем в равных долях: священник, ученый, шаман, ювелир и маг – ибо главным его занятием была алхимия. Я это уяснила из последовавшего просветительского курса.

В течение долгих часов грозовой ночи, а затем и утра мы сидели с ним друг против друга, и Квевердо Бру вел свой рассказ, выдававший в нем ученого человека. Его путаные речи сбивали меня с толку, ибо этот столетний алхимик придерживался правила: «obscurum per obscurus, ignotum per ignotius», то есть пояснять «неясное посредством еще более неясного, неизвестное посредством еще более неизвестного». В сообществе алхимиков ясность, увы, не приветствуется. Секретность? Вот этого сколько угодно. Но никакой ясности.

Вообще-то К. заставил меня поклясться хранить молчание обо всем, что он мне поведал, и я дала клятву, не отрывая глаз от змеи, которая лакала молоко, постукивая о пол хвостом, словно кошка. Молоко было белое, но иногда в нем мерцали какие-то звездочки и что-то поблескивало, как и на языке у питона. Я не слишком этому дивилась: говорят, «чем меньше глядишь на удава, тем лучше», и я опять и опять твердила про себя эту фразу. При этом, подняв левую руку, повторяла за Бру клятву, до смешного длинную и многословную.