Текст книги "Книга колдовства"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

О, как ненавидела я себя в ту минуту! Сидя на скамье, я кляла собственную нерешительность самыми крепкими французскими ругательствами, затем перешла на непристойную американскую брань, которой выучилась на Манхэттене от самых вульгарных из сестер, проживавших в тамошнем Киприан-хаусе, доме удовольствий. Если бы кто-то увидал меня в тот момент, он принял бы меня за безумную, потому что я принялась громко сетовать на свое малодушие. Потом мне это надоело, я встала и произнесла по-французски (представьте себе, вслух):

– Plus jamas! Довольно!

То была, наверное, моя клятва, мое обещание, данное самой себе. Я расскажу все. Хватит лгать. Начинается новая жизнь.

Поспешно – причем до такой степени, что чуть не плюхнулась в дорожную пыль и не оказалась под высоченными колесами одного из тех экипажей, что являются истинными кубинскими диковинками: только представьте себе эти volantes, влекомые конными упряжками по оживленным улицам, – так вот, я чрезвычайно поспешно пересекла улицу Калье-Монсеррате и ринулась к городским воротам. Однако Каликсто нигде не было видно. Я остановилась и услыхала, как бьют часы на часовой башне, и в этот миг для меня начался мучительно длинный отсчет двадцати четырех – нет, теперь уже двадцати трех – часов, оставшихся до той долгожданной минуты, когда закончится моя жизнь во лжи.

Не зная иного пути, кроме того, по которому мы уже прошли, я повернула назад и побрела по Калье-Обиспо по направлению к часовой башне. И только когда я поняла, что иду на Калье-Игнасио и приближаюсь к постройкам, похожим на нечто вроде окруженного стеной городского монастыря (если судить по изобилию продававшихся рядом цветов и множеству дуэний под мантильями, окружавших своих девственных подопечных), я развернула свою карту Гаваны. Я хотела найти место, где нам с Каликсто предстояло встретиться.

Ну да, вот же он, прямо на углу Калье-Игнасио и Дель-Эмпедрадо, тот самый собор. Его архитектура, как и замшелый от времени фасад, красноречиво свидетельствовала о многовековой истории испанского владычества на Кубе. Внутрь я не пошла. Вместо этого я смотрела, как женщины толпятся у невероятно большого портика собора, выходящего на площадь Эмпедрадо. Белые дамы были одеты в черное, а черные в белое, и этот незамысловатый костюмированный бал подсказал мне, что делать дальше.

Да, платье! Ибо без Каликсто, чье присутствие действовало ободряюще, меня внезапно охватил страх разоблачения. Это предчувствие нахлынуло, пока я задумчиво изучала карту города и вдруг обратила внимание, как близко отсюда находятся порт, площадь Плаза-дель-Армас и Губернаторский дворец. Нет, лучше мне все-таки не появляться в центре города. Меня могут схватить власти – ведь документы у меня поддельные – или кто-то из экипажа «Афея». Итак, решено – платье.

Наверное, на то были и другие причины. Я скучала по женским безделушкам, пышным украшениям, всяческой мишуре. Слишком долго мне пришлось носить брюки. И я не сомневалась: когда Каликсто увидит меня в платье, он будет поражен моей второй, женской ипостасью. Да, решено: завтра к нему явлюсь та же я, но только куда более настоящая, истинная. И вправду, раз я решилась рассказать ему все, надо и показать ему все.

Просто поразительно, что в то время я могла думать о таких вещах!

Hélas, я решилась и спешно вернулась в магазин, мимо которого совсем недавно прошла. Помню, он находился на пересечении Калье-Обиспо и улицы Сан-Игнасио. Под вывеской «Лa Диана» я приобрела отрез самой лучшей льняной ткани, какую можно найти только в Гаване, где ее называют «болан». Она была в бело-голубую полоску, и я совершенно не задумалась о том, насколько непрактична такая покупка. Это был некий порыв. Я заметила болан на сплетенном из прутьев манекене, стоящем в витрине, и увидела – да, буквально увидела свое платье, сшитое из него. (Заметьте, увидела не внутренним зрением сестры-провидицы, ведьмы, а так, как случается с женщинами, совершающими подобные покупки, c'est tout. [36]36
  Здесь: точь-в-точь, ей-ей (фр.).


[Закрыть]) Едва прикоснувшись к ткани, я не стала торговаться и уплатила, сколько просили. От владелицы «Ла Дианы» я узнала адрес портнихи – точнее, белошвейки – и отправилась к ней, отыскав адрес на плане города. Дом портнихи стоял на Калье-Офисиос. Там я нашла не только рекомендованную белошвейку, но и живущих поблизости ее товарок, сведущих в смежных ремеслах: модисток, закройщиц, торговок обувью и многих других, в большинстве своем отпущенных на свободу чернокожих рабынь и мулаток, рожденных уже на Кубе. Вскоре, успешно справившись с некоторыми трудностями, я стала владелицей небольшого гардероба. Все мои новые платья вышли из моды в прошлом сезоне – я особо настаивала на том, чтобы все выглядело именно demode, [37]37
  Вышедший из моды, устаревший (фр.).


[Закрыть]чтобы лучше смешаться с толпой местных дам и не привлекать завистливых взглядов. Приобрела я и кое-что из мужского платья, но прежде всего меня интересовали женские аксессуары, всяческие причуды и прихоти – от тех предметов дамского обихода, о коих не говорят вслух, до броши, так и сверкавшей в лучах солнца. Эта брошь подошла бы даже к кружевному жабо самого Короля-Солнца. Помнится, я также купила перчатки из мягчайшей кожи козленка. А туфли были на таких высоких каблуках, что стало больно ступням. Но меня это не огорчало – я не сомневалась, что вскоре к ним снова привыкну.

Когда белошвейка спросила, куда ей доставить заказ дня через два, когда она дошьет мое платье из болана, я растерялась и молча стояла пред ней, не зная, что ответить. Я и так налгала ей с три короба, рассказав на смехотворном испанском придуманную историю: дескать, хочу сделать сюрприз надень рождения моей сестре, которая, к счастью, того же роста, что я, и во всем остальном сложена в точности как я… ну, почти в точности. А потому белошвейке надлежало скроить платье так, словно оно шьется на меня. Снять мерку я ей все же не разрешила да еще бегала и уворачивалась от ее портновского метра так, словно за мной гонялась оса. «Нет, нет, – приговаривала я при этом, – no necessito!» [38]38
  Не нужно (ит.).


[Закрыть]В конце концов белошвейка сдалась. Решили, что если где-нибудь потребуется переделка, то это можно будет сделать потом. Но как же насчет доставки?

– Ах да, – промямлила я и принялась лепетать что-то о том, что сестра, мол, остановилась в одном… В общем, в одной гостинице вместе со мной, а потому… Одним словом, она-де меня в ней ждет… ну, где-то там, вдоль по улице.

И когда я сделала рукою неясный жест в сторону порта, белошвейка отпустила меня на все четыре стороны, проговорив спокойно и уверенно, словно не допускала мысли, будто дело может обстоять как-то иначе:

– Так вы с сестрой, верно, остановились в «Отель-де-Луз», senõr? [39]39
  Сеньор, господин (исп.).


[Закрыть]

– Том самом?..

– Si, – подтвердила та и добавила на ломаном английском: – На углу Калье-Луз и… – Тут она в свою очередь указала куда-то пальцем, очевидно давая понять, что другой улицей является та самая, где находится ее швейная мастерская, то есть Калье-Офисиос.

– Ах да, – подхватила я, – Луз и Офисиос, точно.

– Senõra [40]40
  Сеньора, госпожа (исп.).


[Закрыть]Альми? – поставила точку моя собеседница; а поскольку она произнесла это имя с улыбкой, то и я улыбнулась в ответ.

Так я узнала имя моей hôtelière. [41]41
  Содержательница гостиницы (фр.).


[Закрыть]После того как сделка была скреплена щедрой платой с моей стороны и клятвенными заверениями со стороны белошвейки, я вышла на улицу и пошла дальше, ибо мне требовалось кое-что еще – ведь вскоре предстояло прибегнуть к наведению колдовских чар. Наконец, с портпледом, куда было уложено мое новое платье, и принадлежностями для моих занятий Ремеслом, нагруженная до такой степени, что наемный мул оказался бы как нельзя более кстати, я проследовала в «Отель-де-Луз» и сняла комнату на срок, который смогла охарактеризовать почтенной и дородной сеньоре Альми как «неопределенный».

За помещение на третьем, самом верхнем, этаже гостиницы я заплатила сеньоре Альми кругленькую сумму, ибо комната того стоила.

Она оказалась просторной, и потолок с массивными балками находился на высоте примерно двадцати футов над полом, выложенным плитками светлого камня, белей которого были разве что стены. Мебельный гарнитур из темного орехового дерева отличался богатыми позолотою и резьбой, отвечая старомодному вкусу прежней Испании. Над каждой дверью в гостинице красовались напоминающие распахнутые веера окна с цветными стеклами, вызывающие в памяти яркие церковные витражи. Заходящее солнце, проникавшее через полукружье окна, заставляло стены и пол гореть всеми цветами радуги, превращая гостиничный номер в некий древний собор. Будь я более набожной, все это вполне могло бы повергнуть меня в молитвенное настроение.

Вместо того чтобы молиться, однако, я принялась наслаждаться открывшимися передо мной видами.

Высокие три окна, по сути, представляли собой двустворчатые двери и вели на три раздельных балкончика. Я выходила по очереди на каждый из них. С первого открывалась панорама бухты, за нею виднелись Регла [42]42
  Регла – город на севере провинции Сьюдад-де-ла-Гавана, на юго-восточном берегу Гаванской бухты.


[Закрыть]и далекие холмы. Со второго балкончика, поменьше первого, просматривались поле и старая часть города. С третьего – с перильцами из кованого железа, как у всех остальных, но с позолотой – никаких видов города не открывалось, ибо он находился на той стене гостиницы, что выходила во внутренний дворик. Там стояло множество горшков с высаженными в них большими пальмами и доносился плеск струй маленького невидимого фонтанчика, напевавшего нежную колыбельную песенку. Эта песенка и уложила меня в постель, дабы я нашла утешение во сне.

Кровать с балдахином была застелена белыми простынями, под лучами солнца казавшимися лоскутным одеялом из множества ярких тряпиц. Две пышные подушки так и притягивали к себе мою голову – до того меня утомили тревоги и тягостные размышления, так сильно мне хотелось спать. Не прошло и часа с момента моего прибытия в «Отель-де-Луз», а я уже поняла самую главную привычку Испанской Америки – сиесту, то есть послеобеденный сон. Однако я собиралась заняться Ремеслом, для чего требовалось вызвать некую разновидность сна, ничего общего на деле со сном не имеющую, и с ее помощью отогнать сон истинный.

Я разложила на бюро все магические принадлежности, какие мне удалось достать. Но если б кто-либо – горничная или привратник, состоящие на службе у сеньоры Альми, – увидел то, что я приготовила, он не догадался бы, что попал в логово ведьмы, а только подивился бы странным гастрономическим вкусам новой постоялицы, ибо на рынке рядом с Калье-Офисиос я не приобрела ничего особенного, а всего-навсего нижеследующее:

шесть яиц подходящего цвета (серовато-коричневого, мышиного);

яблоки (два);

постное масло холодного отжима, двух видов: оливковое и пальмовое;

стебель сахарного тростника, вернее, обрубок его длиной в шесть дюймов (им я, впрочем, собиралась попросту закусить потребленные ингредиенты, ибо недавно увидела девочку, которая грызла кусок такого же тростника: сок аппетитно стекал с ее подбородка, словно струи ливня с большого листа магнолии).

Требовались также кое-какие травы и растения, помогающие вызвать вещие сны: лавр, шалфей, семена мака, розмарин. Их я купила. Увы, ни в одном из рядов на рынке я не нашла ни чернобыльника, ни горькой полыни. Ну ничего, нет так нет, придется обойтись без них.

При наличии того, что оказалось в моем распоряжении, я рассчитывала привести в действие нехитрые колдовские заговоры и приготовила необходимые для того инструменты. Приобрести их не составило труда: бамбуковая ложечка, свечи, тигель, спички, а также вазочка, чтобы использовать ее в качестве мензурки. Я намеревалась воспользоваться простейшими заклинаниями, необходимыми для ведовства; они должны были помочь мне узреть, кто таков этот К., а если повезет, то разыскать и саму Себастьяну. Если б сегодня мне удалось ненадолго превратиться в провидицу, мои поиски значительно бы ускорились. Более того: мне не пришлось бы ждать неизвестно чего в тревоге и страхе. Я бы прозрела грядущее, поймала в силки судьбу – прежде чем судьба поймает меня. По крайней мере, таков был мой план.

Прежде всего я затеплила тонкую и высокую белую свечку, наклонила ее и стала смотреть на воск, льющийся в наполненный водой тигель. Этот примитивный, но древний способ гадания позволял понять по плавающим на поверхности воды восковым «льдинкам», вернее, по их форме… Понимаете, если бы мне показалось, что я вижу нечто, напоминающее луну, я связала бы это с лунным календарем, углубилась в изучение соответствий и прозрела бы день, когда должно произойти нечто важное. Или, предположим, я увидела бы в тигле парус – это могло мне подсказать: «Ищи на корабле!» Лезвие – тоже понятно: «Жди опасности». А то вот еще: летучая мышь. Понимай: «Берегись ночи». Да мало ли что еще можно увидеть, предвещающее то или это. Но я не смогла разглядеть ни одного образа. Даже по желткам яиц в тигле так ничего и не рассмотрела. Тайные знаки то ли отсутствовали, то ли я не сумела их распознать.

Поэтому мне пришлось прибегнуть к помощи флоры и начать жечь листья лавра: Аполлоново гадание. Я развела огонь на куске плитняка, то есть на плоском широком камне, который нашла на улице и положила на столик, придвинутый к распахнутой настежь двери, выходящей на балкон, обращенный в сторону города. Тут мне должно было повезти больше, особенно по части того, к чему приведет предстоящая исповедь перед Каликсто. Лавровые листья, быстро сгоревшие дотла и превратившиеся в прах, не сулили бы ничего хорошего. Горение медленное, с потрескиванием, значило бы: «Осторожно!» Но мягкое дуновение ветерка унесло листья в сторону бухты, и такой исход я интерпретировать не решилась. Тот же бриз сделал затруднительным гадание на маковых зернах, которым, для обеспечения полноценного успеха, надлежало тлеть, испуская густой дым, на камне рядом с листьями лавра. Да и сам дым получился таким густым, что в нем было трудно что-либо разглядеть. Обескураженная этим, я обратилась к мощнейшему оружию прорицателей – шалфею, известному как salvia divinorum. [43]43
  Шалфей гадательный (лат.).


[Закрыть]Я принялась его жечь, дабы он помог мне открыть кое-какие двери моей души, как поступали сестры еще во времена Дельфийского оракула; но и шалфей ничего не поведал. День уже завершался, солнце заходило, и я почувствовала, как на меня наваливается страшная усталость. Я погасила горящие травы, чтобы запахи не привлекли к моей двери сеньору Альми, после чего очистила и съела одно из яблок и собиралась бросить срезанную по спирали кожуру на пол, чтобы она разлеглась в виде какого-нибудь инициала либо иного узора.

В общем, все попытки ясновидения не имели успеха. К счастью, на сей раз мои неудачи закончились мирно – сиестой, охладившей жар мыслей.

Меня разбудило – шелест? – нет, жужжание крыльев нескольких десятков колибри.

Они были меньше моего мизинца. Откуда они взялись? Как им… Enfin, едва проснувшись, я уже пребывала в смятении. И кто не ощутил бы того же, оказавшись на моем месте? Я понимала лишь то, что подсказывали мне все мои шесть чувств, а именно: в мою комнату, где из-за наступивших сумерек уже было темно, залетели многочисленные колибри – такие яркие, что казалось, будто они источают свет. Однако эти яркие птички были совершенно белыми, чего, как известно, не может быть. Я хорошо знала, как опасно полагаться на подобное «не может быть». Во-первых, в мире существует необъяснимое, а во-вторых, это необъяснимое как раз порхало над моей головой.

Мои руки и ноги болели, лицо саднило, и я догадалась, что это все из-за птичек. Они разбудили меня своими клювиками – длинными, как иголки, и острыми, как жала у пчел, с которыми крохотные пичуги вполне могли сравняться по размеру. Вокруг летало такое множество колибри, что ткань блузки моей колебал поднятый ими ветерок, а кожа покрылась мурашками, словно от холода. И все же я не боялась, какими бы странными эти птички ни казались, ибо их появление я восприняла как знак. Несомненно, то было своего рода послание. Но о чем? Кто мне отправил его? И как его разгадать?

Покружив с громким жужжанием около меня, как пчелы возле улья, колибри разлетелись по комнате, осветив ее так ярко, словно зажегся фонарь. Но фонарь никому ничем не угрожает, а эти негодницы затеяли яростную драку, терзая друг дружку клювами. Затем они вылетели из комнаты, соединились в стаю и вроде бы успокоились. Я видела их, словно заключенных в рамки частого переплета окна, выходящего на старый город, и…

Город. Они хотели мне что-то показать. Звали меня выйти на балкон.

Одним прыжком я вскочила с постели и двинулась к окну – птички застыли в воздухе. Небо горело всеми красками вечерней зари. Солнце готово было вот-вот погрузиться в морские воды. Однако было еще достаточно светло, и я рассмотрела, что колибри было ровно полсотни. Да, пять десятков. Разумеется, я их не пересчитывала – я просто знала точное количество и понимала, что не ошибаюсь; а затем… Затем птички полетели в город, как стежки яркого света на темном покрывале ночи. Они были до того яркими, что мой взор с легкостью следовал за ними: их белизна казалась сверхъестественной, звездной, лучистой, как глаза моей soror mystica.

И вот я увидела. Увидела то, что птицы хотели мне показать, то, что они заставляли меня разглядеть. Мне оставалось лишь следить за направлением их полета, представлявшим собой сплошной луч света, протянувшийся к стоящей невдалеке башне, на которой…

На которой стоял во мраке не кто иной, как он сам. Темная согбенная фигура – старик в черном. Черная монашеская ряса с опущенным на лицо капюшоном. Потом он откинул капюшон, обнажив не то лысый, не то гладко выбритый череп. Я силилась рассмотреть его лицо, но было слишком темно, чтобы различать мелкие черты.

Он стоял на самом верху квадратной башни всего в три или четыре этажа высотой – что не мешало нам вознестись вдвоем надо всем городом, – а вокруг, на неимоверной высоте, продолжали кружиться ослепительно белые колибри. Они кружились, пока он не поднял руку. Может, он приветствовал меня? Это было невероятно; мне отчего-то думалось, что этот монах не способен на такой простой человеческий жест. И тут я увидела, что он движением руки управляет всей своей странной птичьей стаей. Внезапно колибри пропали из виду, влетели в некое подобие клетки, каковой являлась сама ночь, или попросту испарились – не могу вам сказать. Повинуясь единому взмаху. Как странно. Это абсурдно, но разве Себастьяна послала бы меня на поиски обычного монаха? Человека, чья святость зависит только от принесенных обетов? Легчайшим мановением руки он отпустил день, ибо в тот самый миг солнце зашло. Совпадение, подумалось мне.

Тьма воцарилась над миром. Ах, как темна и бездонна она была, эта первая ночь в Гаване.

Я поспешила в переднюю и покрепче закрыла дверь на засов. Потом захлопнула двери всех трех балконов и заперла на задвижки, после чего, вся дрожа от идущего изнутри меня холода, опустилась на пол в дальнем углу, ибо от монаха с его удивительно послушными птичками исходило нечто такое, от чего стыла даже моя ведьминская кровь.

Через витражное окно в форме веера светили звезды и луна, разноцветные пятна этого света ложились на пол и на стены. Я долго сидела посреди серебристой мерцающей заводи, где и заснула. Мне было боязно ложиться в постель, покрытую невесомыми белыми перышками, словно частицами света.

И когда первые лучи солнца явились, чтобы отшлифовать и отполировать все цвета, и разбудили меня, у меня в голове была одна истина, ясная как день: меня нашел тот, кого я искала, – К.

Или монах Квевердо Бру.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лети среди эфира беспредельного:

Ты всем докажешь, что и в небе нет богов.

Сенека. Медея

(Перевод С. А. Ошерова)

Если верить диалогам святого Григория Великого – а я, давным-давно потерявшая веру, считаю теперь себя вправе поверить во что угодно, даже в заявления святых, хотя это немодно, – то дьявол явился святому Бенедикту в облике черного дрозда. Со мной случилось нечто похожее, и я лежала на полу, прижавшись щекой к разноцветным холодным каменным плитам, истерзанная после визита пятидесяти алебастрово-белых колибри, которые принесли мне свидетельство в стрекоте и гудении сотни крылышек. Кто это явился ко мне ночью – дьявол?

Сомнительно. Трудно поверить, что у меня побывал тот, чье имя надо бы писать с большой буквы. По правде сказать, я никогда не ставила его слишком высоко; в моем сознании он не существовал отдельно от своего небесного антагониста, разве что пребывал не в горних высях, а пониже. Оба они казались одинаково далекими от меня. Я редко вспоминала и о том и о другом. Какое мне дело до таких важных персон? Кто они для меня? Отвлеченные понятия, не более. Я боялась других – их рядовых «солдат»: девиц, рехнувшихся в монастырях, папистов, сбившихся в бесчисленные своры, самцов, подобных пригретому Себастьяной Асмодею, верных только своему собственному злу. Не был ли этот странный монах одним из них? Именно такие подозрения посетили меня утром, когда я проснулась и обнаружила на руках отметины, оставленные его белыми крылатыми посланцами.

Тем не менее, как всякому разумному человеку (а я все еще верила в разум, несмотря ни на что), после пробуждения мне хотелось списать ночные видения на кошмарный сон. Ведь я занималась магией как раз перед тем, как появились птицы? Так и было. А разве сама ворожба не связана с опасностями? Все «Книги теней» пестрят упоминаниями о том, как сестры пытались обмануть время, а в результате сами попадали в ловушку и горько каялись, подсмотрев сокрытые от людей тайны.

Но то был не сон, ибо я увидела снежно-белые перышки – они устилали все пространство пола, где я лежала в неестественной позе, продрогшая до костей, словно упала с высоты. Перышки не превышали размерами моего ногтя. Их было чрезвычайно много, неисчислимо, и все они излучали свет, очень белый. Ведь они выпали из ста крылышек считаные часы тому назад. Перышки казались осколками света, искорками, осыпавшимися с солнечного диска, или с луны, или со звезд. Это сразу пришло мне на ум, как только я положила одно из них себе на ладонь, чтобы получше рассмотреть. Но если бы одних светоносных перышек не хватило, чтоб убедить меня в реальности вечернего происшествия – в том, что мне не привиделись эти колибри с их повелителем по имени Бру, – у меня имелось еще одно доказательство их подлинности. Я обнаружила его на себе самой.

Протянув руку, чтобы стряхнуть с себя перья, я заметила небольшие ранки на кистях рук, а также на предплечиях, ступнях и, разумеется, на лице – то есть на всех открытых частях моего тела. У меня под рукой не нашлось зеркала, но я чувствовала их на лице и шее. Ранки были совсем мелкими и удручали меня тем, что вызвали сильное раздражение.

На руках появились волдыри, и на верхней части ступней, вплоть до кончиков пальцев ног, подошвам и ладоням тоже досталось. Вся моя кожа была покрыта следами, напоминающими булавочные уколы, и из них сочилось… Даже не знаю что. Enfin оно имело золотистый цвет и было довольно густым.

Я растерла это вещество между пальцами и ощутила нечто вроде песка. Словно птички ввели мне под кожу какую-то субстанцию, как Диблис хотел ввести чернила под кожу Каликсто, посредством уколов полусотни острых и длинных, как иглы, клювов. Твари, живущие в песках и в морях, могут проколоть кожу и впрыснуть под нее некое вещество; в Америке есть даже деревья и кустарники, способные проделывать что-то подобное. Но на сей раз я встретилась с чем-то новым.

Я попробовала высосать эту гадость из пальца, и вкус ее показался мне незнакомым. Ни железистого привкуса крови, ни кислоты фруктов или ягод, ни токсичности красителя. Кожа чесалась, но я все же чувствовала, что жжение на месте укусов стихает. Странный гной или сукровица мало-помалу выходили, и помешать этому я не могла. Умру ли я? Вряд ли. Ведь этот монах К. звал меня. Он хотел привлечь мое внимание, и это ему удалось. Alors, он хотел видеть меня, говорить со мной. Он хотел, чтобы я пришла к нему.

Сидя неподвижно – я боялась, что движения усиливают действие впрыснутого мне под кожу вещества, – я пыталась понять, что может принести мне облегчение. Но не додумалась ни до чего, кроме как приложить к ранкам очистки яблока – те, что вчера упали на пол и до сих пор лежали там, потемневшие, засохшие. В общем, сухие и мертвые, как сброшенная змеиная кожа. Неужто я действительно пыталась гадать по срезанной кожуре двух яблок? Mon Dieu, я была в отчаянии. Ах, я бы многое отдала сейчас за целое яблоко, поскольку умирала с голоду. Так часто случается с сестрами после сеанса ясновидения.

Итак, я сидела и ждала, пока не прекратятся жжение и зуд от уколов птичьих клювиков. Раздражение быстро проходило, как будто я уничтожала его силой взгляда. Поэтому я постаралась смотреть как можно пристальнее и не ослабляла усилий до тех пор, пока моя кожа вновь не обрела свойственный ей золотисто-бронзовый оттенок. Колдовство? Обман зрения? Возможно. Так или иначе, вскоре от нагноений и неприятных ощущений не осталось и следа. Теперь я могла только гадать, не отзовется ли в будущем мое тесное знакомство с колибри. Ничего не поделаешь, придется подождать. Или потребовать ответа у монаха. Я встала на ноги. Меня знобило. Не заболела ли я чем-то еще? Не похоже, разве что голова казалась совсем пустой, кружилась, а легкие мысли путались. Я решила, что это из-за слишком глубокого сна. После морского плавания, истории с Каликсто, неудачных попыток узнать будущее и других происшествий я страшно устала и заснула как убитая, а последствия такого сна, да еще усердных занятий Ремеслом, сродни похмелью: мышление замедляется, язык высыхает и увеличивается в размерах, каждый звук отдается в ушах, точно удар молота по наковальне. Когда такое случается с одной из сестер, ее может излечить только время. Не знаю, что проникло в мою кровь через ранки, оставшиеся от клювов колибри, но проснуться в то утро мне было очень трудно. Разбитая и вялая, я свернулась калачиком на холодном полу – его каменные плиты, похоже, и в зной оставались прохладными – и медленно пробуждалась, в то время как саднящая боль от ранок на коже стихала. Кровать была где-то неимоверно далеко, до сна же было рукой подать.

Потом я проснулась вновь, второй раз за день.

Сон опускался подобно завесе и обволакивал меня. Он накатился, как стремительная приливная волна, и видения не отягощали его. Похоже, я заснула после того, как погрузилась в созерцание ленточки кожуры от яблока, а после вдруг поняла, что прошло какое-то время и я просыпаюсь опять, но уже с более ясным сознанием, нежели в первый раз. Следы клювов колибри исчезли, оцепенение тоже понемногу проходило. Я встала, покачиваясь, как только что родившийся жеребенок, и пошла к окну в надежде, что, если посмотреть в щелку между ставнями, можно снова увидеть К. – там, высоко над городом, на этой башне или колокольне. Но когда я распахнула ставни, солнце уже клонилось к западу. Не может быть! Неужели я проспала целые сутки? Мои затекшие ноги подтвердили эту непреложную истину: я пролежала на полу много часов. Да, много часов, и день подходил к концу, и…

– Собор! – вскричала я громко.

Каликсто. Неужто я разминулась с Каликсто?

Я поспешила одеться. Забинтовала грудь, опустила закатанные манжеты помятой во сне блузы (они легли на кисти моих рук, не причиняя им боли), сунула ноги в башмаки. Затем, никем не замеченная, прокралась через двор гостиницы сеньоры Альми. Но стоило мне направиться к собору, – проклиная себя за то, что проспала почти весь день, – как меня окружила густая уличная толпа.

Жители Гаваны проснулись после сиесты, и с ними многие сотни, а то и тысячи приезжих. Во второй половине дня, а потом и в сумерки они исполняли здешний ритуал, который я впоследствии наблюдала в Гаване несчетное множество раз. Мужчины (несмотря на тропическую жару, одетые в черные фраки, черные галстуки, черные шляпы и длинные черные панталоны по тираническому примеру цивилизованной Европы) и дамы (утопавшие в рюшах и оборках) ездили по бульварам à la file, [44]44
  Вереницею (фр.).


[Закрыть]не имея никакой другой цели, кроме как показать себя и посмотреть на других. И хотя путь их пролегал по Пасео-Исабель-Секундо – роскошной аллее, пересекавшей старый город, как длинный шов, и уходившей к бухте, а затем еще дальше к морю, чтобы пройти мимо форта Морро, тюрьмы Пресидио, Театро-де-Такон, величественных садов епископа Гаваны и вернуться обратно, – незатейливая рутина таких поездок неизменно поражала меня своей нелепостью. Да и от парада кубинской знати я не получила ни малейшего удовольствия. Ну разве что поглазела на наряды, драгоценности, роскошные черные ливреи форейторов, возвышавшихся над всеми volantes [45]45
  Фрак (исп.).


[Закрыть]и quitrines, [46]46
  Двуколка (исп.).


[Закрыть]этими новомодными хитроумными экипажами, двухколесными колясками с одной лошадью или многоконными упряжками. Всадники были великолепны в своих широченных крагах – черных, кожаных, с пряжками и шпорами на пятках. Эти краги поднимались от сапог до самых колен и выше, на все восемь или девять дюймов, и напоминали щиты. Их счастливые обладатели привставали на стременах, чтобы показать все то, чем они сами и их хозяева так гордились: алые куртки, расшитые золотым шнуром и отделанные кружевом, широкополые соломенные шляпы, украшенные перьями или повязанные лентами, и брюки – узкие и облегающие, как вторая кожа. Форейторы выглядели поистине царственно, когда увозили кубинское общество все дальше и дальше; однако какие пустые, какие бессмысленные глупости долетали до их ушей, когда их пассажиры пускались в пересуды о европейских дворах, о bals masqués, [47]47
  Бал-маскарад (фр.).


[Закрыть]о каком-нибудь мошеннике маркизе. Но сильнее всего здешние гранды беспокоились о том, чтобы чей-нибудь задранный нос или резко захлопнутый веер не вверг их в некое чистилище, где им станут перемывать косточки.

В тот день меня поразила весьма неожиданная мысль: после долгого уединенного существования в обличье ведьмы я впервые вышла в свет. Конечно, я совсем не нуждалась в обществе как таковом, я его презирала и предпочла бы побродить по какой-нибудь окраинной улочке, если бы не назначенная встреча с Каликсто. Я опаздывала уже на несколько часов – да, часов! – но мне все-таки хотелось пройти к собору самым коротким путем. Так отчего же я мешкала?

Возможно, я боялась. Мне было страшно осознать, что я сделала и что потеряла.

Потеряла. И что же? Может, дружбу? А может, я сама отказалась и от любви, и от того, чтобы положить конец моему одиночеству? Enfin, если бы я могла выбирать, я без колебаний отдала бы самую дорогую вещь, какая у меня есть, за то… Я опаздывала на много часов, и Кэл наверняка покинул соборную площадь. Скорей всего, он решил, что я его обманула, и расстался навек и со мною, и с надеждой разгадать тайну странных событий на борту «Афея». Я прожила в одиночестве почти всю свою жизнь, и сейчас мне очень не хотелось убеждаться в том, что я снова буду одна. Конечно, то была трусость. Я даже замедлила шаг, подходя к собору, и еле-еле тащилась по широким улицам, переполненным людьми, пока не вышла на площадь Плаза-де-Армас. До восьми часов оставалось всего ничего. Я догадалась об этом, ибо знала: оркестр на площади всегда начинает играть ровно в восемь. Присев на железную скамью, я смотрела, как музыканты в военной форме настраивают инструменты. Посвистывали флейты, взвизгивали трубы, раздавался треск барабанной дроби, и все это вспарывало тишину наступающей ночи.