Текст книги "Книга колдовства"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Однако надо остановиться. Я опять забегаю вперед и привожу написанное моею сестрой раньше, чем надо. Вернемся в Рим, на то место, где она стоит рядом с Асмодеем, спиной к Колизею, лицом к катакомбам.

Едва не теряя сознания от слабости – ибо страдающий голос новой сестры Себастьяна в своей книге называет оглушительным, – она собрала последние силы, чтобы довершить дело спасения, и в тот же день вместе со своим консортом отправилась к катакомбам. Терзаемому неясными подозрениями Асмодею пришлось узнавать, где именно они расположены, как лучше всего добраться до них и так далее.

Асмодей спросил об этом hotelière и на все вопросы получил исчерпывающие ответы. Ему даже показали дорогу на карте города, но после этого враз помрачневшая хозяйка приподняла черную бровь и заявила, что на следующую ночь все комнаты у нее будут заняты. С множеством извинений она попросила Себастьяну и Асмодея упаковать вещи, уехать и не возвращаться. Так они и поступили, поскольку отказ от места в пансионе говорил сам за себя: катакомбы считались пристанищем воров и разбойников, и те, кто имел с ними дело, не могли рассчитывать на приют где-либо еще.

Себастьяна сочувствовала неизвестной бедняжке и не могла понять, как та могла пасть так низко. Асмодей же, я полагаю, был даже рад променять благопристойность римского пансиона на грубую непристойность всего, с чем они могли столкнуться в катакомбах, а потому он не стал мучить Себастьяну расспросами. Однако я считаю весьма красноречивым то, что Себастьяна не забыла описать (без лишних комментариев), как Асмодей разместил за голенищами своих сапог несколько ножей, а за пояс сунул здоровенную дубинку. По словам Себастьяны, он держал ее наготове, чтобы сразу вразумить тех, кто посмеет приблизиться к ним с сомнительными намерениями или без достаточной почтительности.

Аппиева дорога, как и много веков назад, выходит из Рима и бежит прочь от него. Многочисленные армии защитников и захватчиков города отполировали ее камни солдатскими сандалиями. За ними последовали вереницы паломников. А по краям дороги, под прилегающими к ней полями, в катакомбах – или, как говорилось, ad catacumbus – все прошедшие века хоронили умерших. Они лежат там в галереях, вырытых в мягкой красноватой каменной породе. Некоторые катакомбы частично обрушились, и в них образовались пещеры, отрезанные от мира. В других успели найти прибежище знаменитые итальянские banditti, [175]175
  Бандиты, разбойники (ит.).


[Закрыть]прославившиеся даже за пределами страны, а также менее популярные бедолаги, заурядные отбросы большого народа. Что за сестра ждала Себастьяну в таком месте? Меня снедало любопытство, вскоре сменившееся чувством совсем иного рода: я похолодела, когда Каликсто зачитал вслух одну-единственную подробность из сна Себастьяны, способную помочь в поисках попавшей в беду сестры. Ведьму предстояло найти в катакомбе под названием Сан-Себастьяно! Да, именно там.

«Каждый из нас держал в руке факел; и по мере того, как мы спускались все ниже и ниже, эти факелы, скрученные из просмоленных лоскутов мешковины, плевались смолой и оплывали, догорая».

Так начинается запись, сделанная Себастьяной тем же вечером и повествующая об обретении новой сестры.

«Мы углублялись в логово тьмы, в холод и мрак вековых гробниц и потайных крипт, следуя за проводником, нанятым за шесть скудо. В его глазах не только светилась жадность, но и поблескивали золотые искорки, как у людей, склонных к разбою. Впрочем, такие же золотые огоньки поблескивали на стенах вокруг нас – вкрапления руды драгоценных металлов. Конечно же, драгоценности и меха я оставила в запертой – во избежание покушений нашего кучера или других лихих людей – карете. Экипаж остановился у самой стены Аврелиана, на расстоянии свистка от входа в катакомбы. Интересно, подумала я, сколько паломников приходили сюда тем же путем до нас? Конечно, мы не походили на святых пилигримов, да и явились сюда не ради собственного спасения».

Себастьяна имеет в виду пилигримов, веками припадавших к гробнице святого Себастьяна – того самого, моего святого Себастьяна – и к другим могилам, которых, как уже сказано, в том месте очень много. Могилы очень древние, многие из них появились еще до кончины знаменитого мученика. Себастьяна видела там великое множество надписей вроде такой: «Petrus et Paulus, Requiescat in Pace» [176]176
  Петр и Павел, да упокоятся в мире (лат.).


[Закрыть]и прочее в том же духе, выцарапанное на красновато-коричневых каменных стенах катакомб. Дело в том, что святые мощи апостолов Петра и Павла, которым не нашлось места в Риме в период гонений на христиан, были, как утверждают, перенесены именно сюда. Поздней, когда святой Себастьян претерпел мученическую смерть и был предан земле во времена Диоклетиана, поток благочестивых паломников увеличился и возрастал до тех пор, пока не была построена церковь. С тех пор она высится там, где некогда располагались колумбарии, хранящие если не настоящие останки, то память о трех великих святых.

Но время шло, и последние лет десять за катакомбами не было вообще никакого присмотра, так что в них поселились темные люди. Они, не задумываясь, зарезали бы любую француженку, достаточно глупую для того, чтобы спуститься в катакомбы в мехах. Причем не столько ради денег, сколько ради тепла, которое эти меха могут дать.

«Прежде чем лезть в катакомбы, – пишет Себастьяна, – мы вымазались в грязи, чтобы обитатели катакомб – живые, конечно, – не вознамерились обогатиться, применив к нам насилие. Нашего проводника мне пришлось вразумить множеством угроз и предостережений, и он побрел впереди нас, послушный, как осел, и привычный ко всему, что связано со смертью. Конечно, я не могла рассказать ему, кого или что мы ищем. Не знал этого и Асмодей, но мой „демон“ чувствовал себя в катакомбах как дома, ибо смолоду привык жить под землей. Он так радовался этому обстоятельству, что перестал докучать мне лишними расспросами о моей „странной затее“.

– Туда, – говорила я, указывая направление. – А теперь сюда.

При этом я руководствовалась чутьем, позволявшим определить, насколько близка к нам сестра. Это ощущение было столь же реальным, как те холодные воздушные струи, что со свистом обтекали нас, хотя их источник оставался для нас неведом.

Вниз, все дальше и дальше. Порой нам приходилось низко нагибать голову, а временами проводник поднимал факел как можно выше, чтобы мы могли видеть черную линию копоти, тянущуюся по каменному потолку над нашими головами. Вправо и влево от главного прохода отходили боковые ответвления, терявшиеся в подземном сумраке. Страшно было представить, что могло скрываться там, в темноте. Конечно, я страшилась не мертвых, а живых, затаившихся где-то там, в кромешной мгле.

Казалось, мы пробираемся прямиком в Гадес, и Асмодей спросил скрипучим шепотом, напоминавшим потрескивание наших факелов, не Персефону ли мы здесь ищем? В тот миг я поняла: он догадался, с какой целью мы сюда явились. Предваряя любые расспросы, я подтолкнула его вперед и шепнула, чтобы он держался около проводника на случай, если тому придет в голову затеряться в лабиринте ходов или попросту дезертировать. Тьма позади нас казалась невероятно густой, но я предпочитала двигаться в арьергарде, чтобы остальные не видели, как я то и дело замедляю шаг, встаю на цыпочки и заглядываю за каждый из боковых выступов, если его длина соответствует длине гроба, или обследую ниши на полу. Однако я находила лишь мертвых. Эти истлевшие тела и кости не могли принадлежать той, кого я искала. Только одно я знала твердо, в одном была уверена: я искала живую ведьму. Голос мертвеца не мог звучать так громко, как голос моей неизвестной сестры предыдущей ночью, когда мы уходили из Колизея.

Потом я почувствовала, что холод усилился, и явственно ощутила, что ведьма где-то рядом. Тогда я пошла впереди нашей троицы, а Асмодей с проводником двигались следом. Замыкавший шествие проводник, как я и предполагала, стал отставать, пока в итоге не слился с темнотой и не сбежал. Однако меня это не беспокоило, ибо я знала: мы почти дошли до нужного места, новая ведьма совсем близко. Но сможет ли она вывести нас из подземелья?»

Меня беспокоило, не слишком много ли ведьминских историй Каликсто придется «переварить» за один раз. Когда я спросила у него, что он об этом думает (это произошло уже в море, когда мы снова открыли книгу Себастьяны), юноша пожал плечами. Мы плыли на суденышке, чуть больше обычной шлюпки, и управление парусом лежало всецело на Каликсто, поэтому мне довольно долго пришлось читать «Книгу теней» вслух. На мой вопрос он ответил лихо, как привык, похоже, на «Алкионе»:

– Семь бед – один ответ.

Парень оказался покрепче, чем можно было подумать. Я стала читать дальше.

«Когда мы ее нашли, – продолжала Себастьяна, описывая новообретенную ведьму, – она была совершенно дикой и грубой.

Мы с Асмодеем продвигались вперед, теперь уже без проводника, переступая через груды костей, отбросы и мусор, напоминавшие о нынешних обитателях подземелий. Крысы шныряли там даже на уровне глаз. Холод казался невыносимым, но тем сильнее звучал в мозгу немой призыв неизвестной сестры. Он был настолько мощным, что казалось, голова вот-вот расколется. Причем это был просто крик, а не намеренный призыв. Скорей всего, ведьма попала в беду, в самую страшную из бед, и выпускала свое горе на волю так же бессознательно, как я сама много лет назад. Вспомни об этом, сестра, если услышишь подобное, и представь себе Цветок Страха, источающий терпкий и сильный запах.

Асмодей видел, как я мрачнею, и понял, что его подозрения подтверждаются. Я чувствовала это и потому шла вперед, не оборачиваясь, чтобы не видеть осуждающее выражение его каменного лица. Нет, он ни за что не одобрил бы мою затею. Уж ты-то хорошо знаешь, Аш, что Асмодею не нужно никаких ведьм, кроме одной, то есть меня. Ревность. Но я понимала, что эта ведьма находилась на пороге смерти, и нельзя было допустить, чтобы самое страшное в самом деле свершилось. Нет, ни за что. К черту Асмодея. В конце концов, разве я не ощутила этот призыв еще во Франции? Разве я не отказалась от удобств и удовольствий моей жизни во Враньем Доле, чтобы поехать в Рим зимой? Для чего? Вскоре я узнаю истинную причину. Или причины. Читай дальше, милочка, и тоже все узнаешь.

Я зашла в тупик и остановилась. Опустила факел – дым застилал глаза – и прислушалась. Теперь немой призыв обрел плоть, превратившись в реальные звуки: плач раздавался на фоне шороха множества крысиных лапок, задевающих коготками камни, звонких капель собиравшейся на камнях влаги и некоего таинственного посвистывания, наводившего на мысль о присутствии неупокоенных душ, медленно просачивающихся сквозь скалистую породу. И вдруг – мяуканье? Нет, не мяуканье. Детский плач, звучавший откуда-то сверху.

Я подняла факел и наверху, в углублении, увидела девочку. Она испуганно отпрянула и зашипела – зло, по-кошачьи. Да, она отпрянула очень быстро, но я все-таки успела заметить ее изменившийся глаз, и это был глаз самой сильной ведьмы из всех, кого я когда-либо встречала.

Я позвала ее. Один раз, другой, третий. Звала и звала, пока та не высунулась и снова не показала глаз – зрачок в форме жабьей лапки, окруженный ярко-голубой радужной оболочкой. Лицо ее покрывала запекшаяся грязь, щеки ввалились, красноречиво свидетельствуя о крайней степени истощения. Грязь превратила ее темные волосы в некое подобие войлока, но никакая грязь и никакие печальные приметы горестной судьбы не могли помрачить ее красоты – да, красоты, причем совершенно особого типа; той красоты, что мне показалась необычайно знакомой.

Теперь, когда мы нашли то, что искали, Асмодей принялся вздыхать у меня за спиной. Он вздыхал так тяжко, что пламя его факела колебалось и отбрасывало на черные стены пляшущие блики, окрашивая камни красным. Я напряженно думала, кем заняться в первую очередь – Асмодеем или девочкой-ведьмой. Она, по всей видимости, хватила лиха за десять лет своей жизни, которая вполне могла бы сегодня закончиться, не подоспей мы вовремя. И тут девочка снова исчезла. Когда мне удалось уговорить Асмодея залезть на третий ярус гробниц и взять девочку на руки, я смогла увидеть ее лицо еще раз – и тут…

Виновата была темнота или игра света и тени, усиленная завихрением дыма? Или дитя и вправду имело две головы, как в моем сне? Какая ужасная мысль! И какое ужасное зрелище. Но нет, конечно, я ошиблась. Но поняла я это, лишь когда увидела другого ребенка – мальчика с белокурыми волосами, выползшего из глубины гробовой ниши, которую он делил со своей сестрой. Он прижался к ней так тесно, что могло показаться, будто у них действительно одна шея на двоих! Но нет. Единственное, что у них было общего, это их красота, порожденная кровным родством. Они были близнецами, эти мальчик и девочка, и они – представь себе, милая Аш, – выглядели в точности так, как две твои половинки».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Был уже некогда отроком я, был и девой когда-то,

Был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной.

Эмпедокл. Очищения

(Перевод Г. Якубаниса в переработке М. Гаспарова)

Прочитав слова «мальчик и девочка, как две твои половинки», я почувствовала, что теряю сознание и вот-вот упаду в обморок. Что имела в виду Себастьяна? Я просила Каликсто прочесть их снова и снова.

Возможно ли это? Нет, такого просто не может быть. Или все-таки может?

Я думала – вернее, предпочла бы думать, – что юная ведьма, попавшая в беду, просто напомнила Себастьяне обо мне, о том, как она спасла меня в К***. То же самое и с мальчиком, ее братом-близнецом.

И все-таки, когда Каликсто впервые прочитал эти слова на крыше дома Бру, я похолодела, словно кто-то набросил мне на плечи ледяной плащ, и чуть не лишилась чувств. Мне даже захотелось потерять сознание. Во второй раз я прочла эту невероятную весть сама, когда мы уже плыли по морю – как уже сказано, в небольшой лодке, которую волны подбрасывали, словно щепку… Хотя, как впоследствии выяснилось, тем утром море было почти спокойным для этих мест. Нельзя сказать, что от качки у меня кружилась голова, но я никак не могла уяснить смысл слов Себастьяны и подтвердить свои предположения. А потому я пропустила эти слова мимо сознания, а все подозрения выбросила в море, как ненужные камешки.

Незнание порой благословенно. Но если кто-то так настойчиво не желает чего-то знать, как это делала я, пока читала книгу и плыла по морю, тут явно что-то не так. Я нуждалась в том, чтобы кто-то другой рассказал и показал мне, в чем здесь дело.

Мне очень хотелось остаться на assoltaire, пока я не переверну последнюю страницу книги Себастьяны, а потом не перечту все по второму разу. Но я понимала, что это невозможно. Как поступить с Бру? Вдруг его найдут еще до того, как мы покинем дом, и он обрушит на нас все подвластные ему силы? И что станется с его светоносными птицами, тускнеющими прямо на глазах? Они летали все медленнее. Неужто я увижу, как птицы и прочие твари погаснут и умрут? Нет уж. Лучше уехать.

К тому же из прочитанного в книге Себастьяны я уже догадалась, где она меня поджидает. Вернее, где могла бы поджидать – если после того, как она написала «беги!» и спрятала книгу в библиотеке Бру, все пошло по ее плану.

Мы с Каликсто условились, что я буду ждать его в моей студии на Калье-Лампарилья, пока он не раздобудет для нас лодку. Он сам это предложил, и я почувствовала себя невыразимо счастливой, когда он употребил именно это местоимение. От счастья к горлу у меня подступили слезы, но я сдержалась.

– Да, – сказал Кэл, – нам понадобится лодка. Доплывем дня за два, не больше, – добавил он, – да и то, если придется идти против ветра.

А если ветер и море (не говоря о судьбе) будут благоприятствовать нам, мы встретимся с Себастьяной уже через полдня после отплытия из Гаваны. Кроме того, если плыть на собственной лодке, не надо тревожиться по поводу паспортов или расспросов портовых властей.

Каликсто знал, с кем потолковать на сей счет. Получив мое одобрение, он пулей выскочил на улицу и понесся по Калье-Лампарилья. Однако уже через мгновение вернулся.

– Деньги! – вскрикнул он, глядя на меня с мостовой и похлопывая себя по пустым карманам. – Мне понадобятся деньги!

Кое-что Каликсто должен был получить при окончательном расчете с владельцами «Алкиона», однако он сомневался, что этого хватит. А потому (вспомнив слова о доверии) я бросила ему из окна второго этажа, где находилась моя комната, тот кошелек свиной кожи, который взяла с собою на Кубу. Там хранились все мои деньги. Каликсто поймал его и убежал. Было бы преувеличением утверждать, что я не чувствовала никакой тревоги, когда он бежал по улице, заворачивал за угол и исчезал за ним; тем не менее у меня почти не было сомнений, что вскоре я увижу его снова. Конечно, кое-какие беспокойные мысли приходили мне в голову, но они казались недостойными. Нет, я не могла оскорбить его недоверием, поэтому не утаила ни одной монеты и отдала все, что имела. Что мне теперь оставалось, как не довериться своему другу и ждать его ночь напролет, дочитывая рассказ Себастьяны?

Найденных ведьменышей моя soror mystica называла «детишками». Это слово мне, по правде сказать, не нравилось. А потому я обрадовалась, когда прочитала их имена: Леопольдина и Люк.

Сначала они не хотели спускаться из гробовой ниши. Они жили там уже некоторое время, судя по тому, что Себастьяне удалось разглядеть. В ближнем углу теплилась черная свечка, прилепленная к тому, что больше всего напоминало тазовую кость. Рядом виднелись груды небольших косточек – остатки съеденных детьми мелких обитателей подземелья, а также скорлупки и несъедобные огрызки плодов и орехов. Их скудное количество свидетельствовало о крайней степени истощения тех, кто принужден был ими питаться. Из съестного в тот момент там имелся лишь один полусгнивший апельсин, покрытый плесенью и напоминавший луну во время частичного затмения. Еще там оказались два узелка с одеждой, Библия и, что возмутительнее всего (как сказал А., по словам С.), крыса. Мальчуган, то есть Люк, прижимал ее к груди так крепко, словно она была его собственным сердцем. Он кормил ее, отщипывая крошки от хлебной корочки, которую мог бы съесть сам.

После того как Себастьяна показала детишкам свой глаз, Леопольдина молча согласилась спуститься; однако ей пришлось долго уговаривать брата. Она, как отметила Себастьяна, беседовала с мальчиком на самой грубой разновидности тосканского наречия, что со всей очевидностью свидетельствовало о том, с какого рода людьми девочке довелось общаться в последнее время. Долго ли – об этом приходилось только гадать. Мальчуган же вообще сначала не проронил ни слова; во всяком случае, Себастьяна ничего не слышала, потому что малыш только нашептывал что-то в острое розовое ушко ручной крысы. Потом он заговорил: заявил сестре и их спасителям, что ни за что на свете не расстанется со своим маленьким дружком, и сказал это по-французски. Таким образом обнаружилось, что у всех четверых есть хотя бы один общий язык.

Это значительно упростило дальнейшее общение. Вскоре они все – после соответствующих заверений и обещаний, что его крыса никуда не денется, – двинулись к выходу из катакомб. Люк шагал первым, а четверо его спутников (не считая крысы) следовали за ним. Выбравшись на поверхность, они сели в экипаж и покатили к городу.

По возвращении в Рим Себастьяна сняла две комнаты рядом с Большим цирком. Одной лишней комнаты хватило, ибо разлучить близнецов не удалось даже для того, чтобы помыть; потом они поели и задремали. Вернее сказать, сразу же провалились в сон, словно нырнули туда с высоты. Однако перед сном они успели выклянчить у Себастьяны шляпную картонку от ее соболиного тока [177]177
  Ток – женская шляпа без полей.


[Закрыть]и упросили разрешить им проделать дырочки в обтянутой шелком крышке, чтобы превратить коробку в домик для крыски.

«Пока я, – пишет Себастьяна в своей книге, – не позволила им проколоть дырки в крышке с помощью своеобразного длинного шила (его дал нам Асмодей, всегда носивший эту штуку при себе, думаю, для самообороны), малыш Люк решил, что мы собрались удушить его крысу в коробке, и побудил сестрицу обвинить нас в этом. Я попыталась отвести обвинение – зачем использовать для убийства картонку, подаренную мне графиней Скавронской, если гораздо проще прихлопнуть крысу туфлей? – но этот аргумент не подействовал, и я дала согласие на порчу шляпной коробки, проделавшей такой длинный путь из России в Рим лишь для того, чтобы найти здесь неожиданный и бесславный конец. Только после этого страхи Люка рассеялись, и он уснул. Свернувшись калачиком подле сестры, он положил руку на крышку коробки и просунул пальчик в одно из отверстий, чтобы его любимица не подумала, бедняжка, будто она теперь забыта и заброшена».

Итак, я сидела в своей комнатке на Калье-Лампарилья и читала книгу. Уже глубокою ночью – а может, ранним утром – я услыхала под окном свист. Это был условный сигнал, возвещавший, что Каликсто вернулся. Я вздохнула с облегчением, как чувствительная девица, получившая весть об избавлении от бедствия.

Каликсто сразу же спросил, о чем я успела прочесть за время его отсутствия, что нового узнала. При этом он кивнул в сторону раскрытой книги, и мне подумалось: не принимает он ее за новомодный реалистический роман вроде тех, что сочиняет мисс Остин, [178]178
  Джейн Остин (1775–1817) – английская писательница.


[Закрыть]только написанный автором с более извращенной фантазией? Я пообещала, что обо всем расскажу в море, когда у нас будет достаточно времени для разговоров (хотя то, что я прочла, и то, что я узнала, пока что не совпадало), и спросила, как обстоят дела с лодкой. Удалось ли ему нанять ее либо купить?

– Удалось, – ответил он гордо, а затем бросил мне в руки мой кошелек.

– Однако, – удивилась я, – он, кажется, потяжелел?

Действительно, кошелек стал тяжелее, причем намного.

– Мне с лихвой хватило тех денег, что я получил за работу на «Алкионе», – сказал он. – А остаток я положил в твой кошелек. Думаю, лучше пусть он хранится у тебя. Я слишком часто поддаюсь… искушению. Кажется, слово «искушение» тут подходит, si?

– Да, «искушение» подходит, oui.

И я забрала кошелек обратно, после чего сразу принялась благодарить юношу за все, что он сделал, а также за то, чего не сделал, хотя этого можно было бы ожидать (то есть за то, что не отверг, не предал и не сбежал). Я произносила слова, которые прежде говорила только Себастьяне: «спасение», «преданность» и так далее. Юноша покраснел, а затем попросил перестать – я повиновалась, ибо сама залилась краской. Более того: Каликсто попросил меня повременить с изъявлением благодарности до тех пор, пока он не доставит меня к Себастьяне. Он сказал, что уже неплохо справился с ролью мальчика на побегушках, юнги и матроса на «Алкионе» – мне было приятно слышать, что он лучше думает о себе, чем шесть месяцев назад, – но сейчас нам придется самостоятельно управлять лодкой вроде тех, что доставляют провизию на корабли в порту, и море испытает нас. Я ответила, что проверку морем придется проходить, увы, ему, ибо мой опыт по части судоходства сводится к одному: я кое-как научилась «не путаться под ногами».

– Это хорошо, – рассмеялся Каликсто. – Большинство дамочек… – Тут он запнулся, понял, что оплошал, и попытался исправиться: – Ну, большинство сухопутных людей, я хотел сказать, не умеют даже этого, и на корабле во время шторма они скорей подставят ножку, чем протянут руку помощи.

Однако я поклялась, что буду очень стараться. Он ответил, что это может понадобиться. И действительно, едва село солнце, как на небе появились темные дождевые тучи, предвещающие непогоду.

Я спросила его, как бывалого моряка, не следует ли нам отложить отплытие, назначенное на предрассветный час. Кэл выслушал меня, но при этом вспомнил старую матросскую присказку, заставившую меня предположить, что он все равно решил отплыть на рассвете. Так что мы отдохнули немного, затем почитали книгу, а когда забрезжил рассвет, заперли студию на ключ и отправились в гавань, чтобы найти наше… Я чуть не написала слово «судно», тогда как эта лодочка, эта утлая скорлупка, походила на «судно» не больше, чем я – на «большинство дамочек».

Напомню: то была лодка для подвоза провизии на корабли. На свои деньги за плавание в Барселону Каликсто, наверное, мог бы купить целую флотилию подобных посудин. Но я постаралась запрятать эту язвительную мысль как можно дальше, в самый темный закуток своего сознания, хорошо понимая, что ее причина – мой страх, а не какое-либо проявление жадности со стороны моего друга. И все-таки при виде шлюпки я не смогла удержаться и пробормотала:

– Неужели она доплывет?..

– Да, – ответил Каликсто. – Вполне.

Я подумала, что за время плавания в Барселону юноша стал слишком самоуверен, и встревожилась.

Однако, чтобы не позорить моего моряка, я послушно поднялась на борт. Чтобы при этих словах читатель не вообразил нечто грандиозное, еще раз напомню: то была провиантская лодка или посыльная шлюпка, и, чтобы «подняться на ее борт», следовало либо засучить штаны, либо подобрать подол юбки, затем пройти по мелководью туда, где она стояла, уткнувшись в песок – носом, ибо под килем еще оставалась вода, – и влезть в нее с помощью последовательности действий, для описания которых нужен другой глагол. Я не знаю подходящего, увы, ни в одном из известных мне языков. Возможно, он должен звучать примерно так: «хватай-держи-тяни-толкай». Пока я выполняла эти самые действия, в моей памяти всплыла картинка: один из моих прежних товарищей-матросов, судовой плотник, как-то раз на моих глазах вступил в сражение с собственной корабельной койкой. Наблюдая за ним, я не могла понять, к чему он стремится: то ли забраться в нее, то ли, наоборот, из нее выбраться. Поскольку каждая новая попытка заканчивалась вничью, бедняга в конце концов отправился спать на палубу, где висел более покладистый гамак. Наверное, я выглядела такой же неуклюжей, когда пыталась одновременно забраться в лодку и столкнуть ее на воду. Намокшие юбки обвились вокруг меня по спирали, а босые ноги так глубоко увязли в песке, что мне казалось, будто их щекочут гибкие пальцы китайцев с той стороны земного шара. Нежданно плеснувшая волна окатила нас водой с головы до ног, я испугалась и отчаянно заморгала, ослепнув от соленой воды, чтобы наконец увидеть, какое морское чудище предстанет передо мной. И вдруг почувствовала, что вода отступает, словно кто-то на небесах пожелал спасти меня и вытащил со дна моря большую затычку. Я поняла, что это Каликсто: он нырнул, подсадил меня в воде на плечо, распрямился и, поднатужившись, запихнул в лодку. В итоге я именно «поднялась на борт», да так элегантно, что название «провиантская шлюпка» показалось слишком прозаичным.

– Это юбка… – пробормотала я смущенно. – Мне следовало надеть брюки.

Каликсто с улыбкой перемахнул через борт и уселся на скамью на носу шлюпки, спиной к морю, в то время как моя скамья была обращена к берегу. В ногах у нас лежал запасенный провиант. Я посмотрела на Каликсто и – хотя он отвернулся, опустив голову, – заметила отсвет улыбки в его синих глазах. Тогда я предложила:

– Знаешь, я могу сесть на весла.

Я считала, что смогу грести. У меня создалось впечатление, будто ничего трудного в этом нет.

– Спасибо, – ответил Каликсто. – Однако лучше ты мне почитай.

Так я и поступила: взяла книгу Себастьяны и стала читать вслух, в то время как сам Каликсто взялся за весла. Так что увидеть, как берега Кубы скрываются из виду, мне, увы, не удалось.