Текст книги "Книга колдовства"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Это гадание называлось «цефаломантия»: прорицание будущего по трещинам на ослином черепе, остающимся после длительного кипячения. Леопольдина вполне справедливо предположила, что череп козы подойдет ничуть не хуже. Но почему она решила умертвить козу в доме, девочка так и не смогла объяснить. «Не помню, как я это делала, но это было упущением с точки зрения Ремесла», – записала она в книге, и эта фраза куда более аккуратна, чем зрелище, представшее моим глазам, когда я вечером вернулась с покупками. И все-таки я подозреваю – хотя Лео упорно отказывается признаваться, – что ей захотелось прочесть будущее по тем следам, которые струя козьей крови оставила на побелке стен спальни (гематомантия в сочетании с дриримантией, то есть гадание по пятнам свободно вытекающей крови), прежде чем перейти к предсказанию будущего по внутренностям (гаруспия, столь уважаемая жителями Древнего Рима, отчего-то столь ненавистного Леопольдине). Кстати, жрецы особенно тщательно исследовали печень жертвенных животных (гепатоскопия).

Да, именно печень. Леопольдина уже приписала свой успех в астрологии – с помощью которой она предрекла сугубую «успешность» той недели, когда потерпел крушение бриг «Мэрион Эшби», – неким тайным знаниям вавилонских звездочетов. Точно так же она надеялась разглядеть в печени, как в магическом кристалле, то, что умели определять по ней вавилонские жрецы. Эти жрецы полагали, будто можно узнать все о жизни ее обладателя, прошлой, настоящей и будущей, если внимательно изучить четыре куска печени, разрезанной на пятьдесят кубиков. Правда, мне всегда казалось, что судьбу обладателя печени, разрезанной на пятьдесят кубиков, предсказать нетрудно. Впрочем, не важно.

Своим ножом-атамом с белой рукояткой она перерезала животному горло, а затем обеими руками стискивала козью морду, потому что несчастная громко блеяла, истекая кровью. Мне кажется также – хоть и не могу утверждать наверняка, – что у Лео в тот день имелась возможность заняться скатомантией, потому что коза, несомненно, обделалась, если не при виде ножа, то при первом его прикосновении. Alors, ничего страшного не случилось (доложила мне Леопольдина): коза мертва, гадание по ее крови проведено (хотя и не принесло пока никакой пользы). Осталось только отделить у козы голову – у нас имелся большой котел, куда коза поместится целиком, но у Лео не нашлось времени вскипятить достаточное количество дождевой или хоть какой-то воды, чтобы произвести гадание. Предсказание по воде называется гидромантией, по ключевой воде – пегомантией, а по дождевой, как в данном случае, то есть по воде, излившейся с небес, – гидатоскопией. Воду нужно было вскипятить, потому что Лео собиралась не просто потушить козлятину, а разварить мясо так, чтобы извлечь из него кости и по ним узнать будущее.

Отделение головы оказалось тяжелой работой. Хорошо еще, что дар провидения подсказал Лео заранее принести к месту гаданий пилу. После того как пила сделала свое дело, девочка положила козью голову в котел и подвесила его над горящим очагом, куда бросила розмарин – для усиления действенности гадания и чтобы отбить неприятный запах. Затем она принялась очень внимательно наблюдать за водой – хотя и говорят, что сколько на воду в котле ни смотри, она быстрее не закипит, – при этом мысленно задавала вопросы, а вслух повторяла нараспев: «Exurge, Domine, adjuva nos, et redime nos propter nomen sanctum tuum». [230]230
  «Восстань, Господи, помоги нам и избавь нас во славу святого имени Твоего!» (лат.); перефразированная (в оригинале отсутствует слово sanctum) цитата из 43-го псалма; использовалась как заклинание при гаданиях.


[Закрыть]Это заклинание она нашла в старой Псалтири, которую где-то откопала. Enfin, при закипании поднимается множество пузырьков – ответ положительный. Пузырьков нет – ответ отрицательный.

Какие вопросы задавала Лео, стоя у котла, догадаться было нетрудно – ведь когда я нашла ее на полу в опасной близости от очага, она по-прежнему сжимала в руке морскую карту. Эти вопросы были примерно такие: «Будет ли кораблекрушение в понедельник у скалы Аллигатор? А во вторник у мыса Логгерхед? А в среду на отмели Квиксэндз?» – и так далее. Наверное, подумала я, это была самая нелепая попытка узнать будущее. Из-за нее мы лишились козы, а наша глупышка могла причинить вред собственному здоровью, не говоря уж об опасности спалить дом – наш дом, так пропахший кровью и вареной козлятиной, что мне пришлось целый день провести на коленях с тряпкой и ведром воды. Из-за этого я все же накопила немного злости к тому моменту, когда Лео проснулась. Но разве я сама не совершала ошибки? Конечно да. Да еще какие.

– Я просто хотела помочь, – проговорила Лео сквозь слезы, показывая мне глаз.

А после этого сделала нечто совсем невероятное: попросила прощения. Правда, не за то, что без разрешения занималась Ремеслом, а за то, что не оправдала моих надежд. Потом мы с нею не раз смеялись над этой «оплошностью». Леопольдине предстояло совершить еще немало ошибок, когда она приступила к тщательному изучению скрытых в ней талантов; но в тот раз, когда она впервые очнулась от беспробудного сна, я поняла, что ей удалось увидеть нечто необычное. Это было написано у нее на лице; и, как ни абсурдно это прозвучит, увиденное состарило ее. Когда мы остались наедине, я напрямую спросила Лео, что именно ей удалось выведать у судьбы.

Ее ответ был уклончивым и состоял из трех частей. Во-первых, она умоляла не рассказывать Каликсто про то, что случилось. Помнится, такая просьба меня сильно удивила, но я все-таки пообещала Лео сохранить тайну. К сожалению, вышло по-иному: нам пришлось смириться с тем, что юноша вскоре узнал обо всем, о чем уже знал Люк. Дело в том, что еще до нашего разговора с Лео я успела рассказать мальчику про зарезанную козу, а тот проводил вместе с Каликсто так много времени, что не замедлил проговориться. Хуже всего было то, что мне пришлось скрыть случившееся от Юфимии – я высказала предположение, что коза куда-то забрела и заблудилась. Каликсто же заботило лишь одно: чтобы с Лео не произошло ничего дурного. Хотя его порадовало то, что я ему передала со слов Леопольдины.

Каликсто следовало высматривать корабль, две части имени которого начинались бы на буквы «Л» и «О», потому что с ним вскоре должна приключиться беда. Леопольдина по очереди называла у котла все буквы алфавита, и при назывании этих двух букв со дна поднялись самые крупные пузыри.

Никто не удивился, когда вскоре – не прошло и месяца – в здешних водах затонул корабль под названием «Летучее облако». «Сорор Мистика» опять не пришла первой, но все-таки приняла участие в спасении имевшегося на борту груза – бочонков со специями на общую сумму в двадцать пять с половиною тысяч долларов. Нашего вознаграждения хватило, чтобы приобрести дом на Кэролайн-стрит, обустроить в нем новое «логово ведьм» и наконец начать жертвовать деньги на освобождение рабов.

Последнюю часть ответа Леопольдины мне было услышать тяжелее всего – как в переносном, так и в прямом смысле. Она очень тихо прошептала: не пройдет и года, как одного из нас постигнет смерть.

– Вот видишь! – воскликнула я, вскочив на ноги в гневе и намереваясь устроить разнос. – Вот почему нам всем следует остерегаться ясновидения! Что нам теперь делать, когда мы узнали, что…

И я разразилась слезами, трепеща при одной мысли о потере, которая нас ожидает, однако Леопольдина, все еще очень слабая, подала мне знак вновь присесть на краешек постели.

– Что?! Что ты говоришь, Лео?! – Я положила руки на плечи девочке и принялась трясти ее, пытаясь получить ответы на новые вопросы: – Кто это, Лео? Скажи, кто!

Но она уже погрузилась в сон или транс, который обычно приходит после вещих видений. По виноватому выражению ее лица, по тому, как бедняжка сжалась и съежилась, по слезам на ее щеках я поняла, что она получила хороший урок. Но и я получила не меньший.

Асмодей. Я не сразу расслышала ее шепот и не сразу поняла, чье имя замерло у нее на устах. Мне даже показалось, что это искаженное эхо, отразившееся от голых стен спальни. Но нет, эхо лишь повторило сказанное, подтверждая печальную весть, чтобы у меня не возникло никаких сомнений.

Итак, Асмодею оставалось прожить еще несколько месяцев и умереть до… в общем, в том самом 1844 году.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ибо все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и получить утешение.

Первое послание коринфянам, 14:31

Прошло всего несколько лет с того 1844 года, который теперь кажется мне незапамятным, однако они кажутся вечностью. С другой стороны, часть из них я действительно провела за чертой вечности, будучи мертвой. Моя маленькая хозяйка, которая делит со мною каюту, в загробной жизни новичок. Ее душа быстро осеребрилась и вскоре исчезла, ведь она была легкой, и ее земная миссия подошла к концу. Тело же поддается воздействию смерти куда медленнее, однако тление все-таки делает свое дело и препятствует моему намерению довести повесть до конца. Девочка мертва уже много часов, но никто не знает об этом – судовой врач оказался простофилей, мне удалось запросто его обмануть. Когда моя спутница предупреждает меня о его приближении (условным стуком – три удара в стенку из соседней каюты), я отправляюсь обратно в койку и заставляю мертвое тело издавать такие звуки, что врач предпочитает держаться подальше. А еще я содрогаюсь в конвульсиях – вернее, заставляю тельце девочки биться в судорогах, так что глаза ее закатываются, а ресницы трепещут. Я могу вызвать биение пульса, если потребуется, и заставляю врача сомневаться в том, что он слышит, или, точнее, никак не может услышать посредством стетоскопа. Для пущей убедительности я самым неделикатным образом выпускаю газы, что окончательно обращает его в бегство. На ходу он машет руками в сторону тех, кому не терпится оплакать свое дитя, и повторяет:

– Не может быть… Просто невероятно… Однако через несколько часов…

Вы правы, обманывать подло, но что бы я делала без моей Мисси, моей секретарши, пишущей под диктовку? И если я кажусь слишком искушенной по части особенностей ее тела, это лишь оттого, что я вообще хорошо разбираюсь в телах.

Во многих отношениях она представляет собой лучшее из убежищ, какое только мог выбрать мой дух. Во-первых, она не коченеет слишком быстро, как происходит с теми, кто старше ее. Однако я чувствую, что трупная окоченелость овладевает ею – шея уже почти не поворачивается, пожатие плечами дается с неимоверным трудом, а рука, пишущая эти строки, становится все тяжелее. Чтобы водить пером по бумаге, требуется не меньшее усилие, чем то, с каким вол тащит плуг по борозде. Во-вторых, она не устает, как устают живые, и трудится над моей повестью больше десяти часов в день. И наконец, она согласна служить мне, пока я не поставлю последнюю точку. Мне понадобится немного времени для того, чтобы довести мой рассказ до сегодняшнего дня и сообщить вам, как мне – вернее, нам с моею спутницей – случилось оказаться на этом судне. Я обещаю поспешить, поскольку хуже, чем воспоминания о событиях 1844 года, может быть только одно: необходимость прерваться и отложить мой труд, пока не удастся найти другого писца. Итак, я продолжу, хоть это дается мне очень нелегко. Я предпочла бы предать забвению эти воспоминания, однако сейчас они обрели прежнюю силу, как летучий дух крепких напитков, которые свели Асмодея в могилу.

Мы с Леопольдиной долго не могли решить, что нам делать с неожиданно свалившимся на наши головы известием о близкой смерти Асмодея. Конечно, для него она не могла быть неожиданностью – он явно ее искал. Лео в своем вещем сне узнала, что Асмодей падет от собственной руки. Зачем рассказывать ему о том, что вскоре он исполнит задуманное? Незачем.

И не стоило надеяться, что мы убедим его отказаться от этого намерения. Поэтому мы стали гадать, как отнесется к этой новости Каликсто. Он был достаточно мудр, чтобы опасаться ясновидения, и обрадовался бы, если бы мы отказались от попыток узнать будущее, какую бы выгоду это ни сулило. Но больше всего нас интересовало, что скажет Люк. Он, несомненно, попытался бы спасти своего друга.

Лео сказала, что не собирается прерывать изучение приемов гадания, невзирая на полученный урок и на мнение Каликсто, и поскольку мне не хотелось встревать между ними – они часто устраивали между собой форменные сражения, словно… словно люди, которые и любят друг друга, и страшатся этого чувства, – то мы все-таки решили ничего ему не говорить. Вернее, Лео убедила и заставила меня ничего Каликсто не сообщать. Однако нам пришлось все рассказать Люку.

Конечно же, он попробовал спасти Асмодея, как я и ожидала. Но у него ничего не вышло.

На нашу долю выручки от спасения «Летучего облака» мы четверо – Каликсто, я и близнецы – купили большой участок на Кэролайн-стрит рядом с домом Дюваля и приступили к строительству нового дома, получившего имя Логово ведьм. Асмодей на свою долю купил «Козлиный трон» и превратил его в собственную берлогу, где он мог наконец дать себе полную волю. В этот кабак допускались немногие, чье общество Асмодей мог вынести: старые моряки, занятые исключительно выпивкой и не досаждавшие хозяину морскими байками; молодые люди, чьи преступные наклонности восхищали его; а также несколько шлюх, оказывавших услуги желающим в задней комнате. Отныне в «Троне» (так его теперь называли) никто не смел вслух сказать, что Асмодей чересчур много выпил, – глупца немедля выкинули бы на улицу или избили, а скорее всего, и то и другое. Новый хозяин спокойно пил ром, пока не падал со своего любимого табурета – с того самого трона, в честь которого названо заведение, а сам Асмодей при этом выглядел пресловутым козлом, – после чего ковылял в заднюю комнату, где отсыпался между своих девок, как трапперы [231]231
  Траппер (зверолов) – охотник на пушных зверей, ставивший на них капканы.


[Закрыть]спят под своими мехами. Не могу сказать, искал ли он утешения в их сомнительных прелестях, но все-таки сомневаюсь в этом. Он желал одного: напиться, заснуть и увидеть во сне Себастьяну.

Вскоре его организм слишком привык к выпивке, алкоголь почти перестал вызывать видения и усыплять его, и тогда Асмодей перешел к употреблению опиума. Сначала он воровал из запасов лекарств, которые делала Лео, хотя в то время наркомантия еще не увлекла ее. Асмодей частенько лежал в задней комнате своей таверны, как пародия на какого-то восточного пашу: рядом с ним лежала трубка, а вокруг в поте лица трудились девки. Он напоминал осьминога со множеством щупальцев, способных дотянуться до всего и воспользоваться всем. А когда опиум тоже потерял для него притягательность, как и следовало ожидать, он пристрастился к эфиру. Понятия не имею, где он его доставал, но к тому времени, когда Леопольдина увидела и предсказала его смерть, он уже частенько сиживал в баре перед блюдцем, до краев наполненным этим снадобьем, а бармен следил за тем, чтобы оно всегда оставалось полным. Близнецы не раз угрожали ему всевозможными карами, но тот не уступал, полагаясь на защиту своего хозяина. Асмодей накрывал блюдце и голову ветхим грязным куском старого паруса наподобие капюшона, закрепляемого на шее при помощи веревочной петли, – чтобы пары не улетучивались.

В последующие месяцы, на пике отчаяния, Асмодей дошел до того, что стал пить эфир. Он ополаскивал рот водой, потом выплевывал ее – точнее, выдавливал через стиснутые зубы или позволял стекать по вечно небритому подбородку, – после чего выпивал порцию эфира, достаточную для того, чтобы охладить язык и горло перед тем, как выпить целый стакан этой жидкости. (Однажды я пришла в «Трон», чтобы убедить его отказаться от смертоносных привычек и уговорить вернуться домой, и увидела, как он это делает. Увы, у меня ничего не вышло.) Его лицо становилось красным, и лающий смех звенел по всему кабаку; затем он пил воду – она растворяла и связывала эфир, не давая ему испаряться в пищеводе, прежде чем вещество попадет в желудок и подействует на организм. Он делал это раз за разом, пока не засыпал.

В последние недели жизни Асмодей почти перестал общаться с людьми, за исключением Люка (тот знал, какой конец напророчила его другу Леопольдина). Было ли это намеренно, или просто эфир сжег ему глотку и гортань? Так или иначе, Асмодей обходился почти без слов, а если что-то произносил, то не своим голосом – очень тонким фальцетом, свидетельствующим о разрушении голосовых связок. Когда Люк не уходил в море вместе с Каликсто, он нес вахту рядом с постаревшим Асмодеем, присматривая за ним, насколько тот позволял. Вскоре я выяснила, что Люк предпочитал спать на борту шхуны, даже когда она находилась в порту, только потому, что место стоянки находилось в самом конце Грини-стрит, рядом с «Козлиным троном», куда мальчик частенько наведывался, будто бы ради собственного удовольствия. Он садился на табурет рядом с тем, к кому чувствовал неизменное душевное расположение, чего я, честно признаюсь, никогда не могла понять или разделить. Однажды летней ночью, уже в конце августа, Люк зашел к Асмодею в его «Трон», чтобы сообщить другу радостную, как он считал, весть: благодаря тому, что гадания Леопольдины увенчались успехом и нашего Каликсто объявили «начальником аварийных работ» брига «Ла Мария», Люк собственноручно вынес из его капитанской каюты сундучок с французской порнографией. Однако Асмодея в таверне не было. Не оказалось его и ни в одном из наших домов – ни на Фронт-стрит, ни на Кэролайн-стрит. Время было глухое, часа два или, может быть, три ночи. Воздух был особенно неподвижным, тяжелым от испарений болот, вонючим от запаха водорослей, гниющих на берегу, и душным от крепкого и насыщенного аромата ночных цветов – кактусов семейства цереус, чей запах кажется таким насыщенным и терпким, что перехватывает дыхание. Хорошо еще, что цветут они недолго и лишь раз в году. Яркая полная луна заливала светом пустынные улицы, и благодаря этому Люк заметил своего друга еще издали. Тот стоял на берегу, лицом к морю. Асмодей был почти трезв, но это не мешало ему беседовать с луной: он бормотал что-то невнятное, обращаясь сразу и к большому желтому шару, висящему над головой, и к его отражению в воде, образующему светящуюся дорожку, словно ведущую в страну вечного лета.

Удалось ли им с Люком той ночью поговорить по душам, не могу сказать. Но Люк не удивился, когда через несколько месяцев, в октябре, во время внезапно налетевшего урагана, от которого мы укрывались в теплом доме, Асмодей вышел в море на украденном баркасе – чтобы никогда не вернуться.

Думаю, Асмодей в ту ночь попрощался и с Себастьяной, и со своим лордом Байроном. Что касается остальных, нам пришлось проститься с ним заочно, кто как умел. Люк нанял артель плотников, чтобы те разобрали «Козлиный трон» по бревнышку, и устроил из этих дров огромный костер. Это было уже в ноябре. Мы все собрались вокруг и смотрели в огонь, а когда угли догорели, я подняла взгляд к ночному небу и поклялась Себастьяне, что сделала все возможное.

Не могу сказать, что я любила Асмодея. Да, он мне не нравился; тем не менее я ощутила горечь утраты. Уходя, он забрал с собой какую-то часть Себастьяны. И после его исчезновения, после его смерти, мне стало совсем одиноко – такого страшного одиночества я не чувствовала уже много лет. Во всяком случае, с той поры, как мы с Каликсто покинули берега Кубы, чтобы обрести нечто вроде семьи. Конечно, виной тому гибель Асмодея, но не только.

Alors, мне хотелось бы волчком раскрутить время, чтобы оно кружилось вокруг своей оси, ускоряя течение моей повести и увлекая ее к концу, то есть к моей смерти. Стремление поведать о том, как она меня настигла, и заставило вашу покорную слугу войти в это тело – не помню уже, сколько часов назад. Но все-таки нужно написать еще несколько слов о моем одиночестве и вкратце рассказать об истинной его причине. О том позоре, который я познала в злосчастном 1844 году.

Во время октябрьского урагана мы потеряли не только Асмодея, но и дом, в котором мы жили с тех пор, как осели на острове Ки-Уэст. Здание все пропиталось водой, вплоть до деревянной обшивки внутренних стен, из-за чего пол выгнулся дугой, а бревна стали гнить, как мясо, оставленное на солнцепеке. К декабрю мы уже могли бы переехать в дом на Кэролайн-стрит, в наше новое Логово, но он был не совсем готов. К началу урагана каркас дома уже стоял, но не был завершен, так что, к счастью, во время бури ветер дул сквозь него. Теперь же мы взялись за дело всерьез и достроили его предельно быстро, причем сверху вниз. Когда каркас здания был готов, мы в первую очередь пристроили башенку и отделали ее изнутри, равно как и мансарду под самой крышей. Нам с Леопольдиной планировка верхней части дома очень нравилась, и мы вожделенно предвкушали, чем станем там заниматься, что и где будет стоять. Приятные хлопоты так увлекли нас, что завершение первых двух этажей мы отдали на откуп Каликсто и Люку, а те поручили дело артели строителей, которым хорошо заплатили, с тем чтобы дом был поскорее закончен. При этом нужно было соблюсти два условия.

Во-первых, все-таки были предусмотрены некоторые излишества. К стыду своему, я поддержала общие пожелания по части архитектуры, а они красноречиво свидетельствовали о том, что мы приобрели замашки нуворишей: там был вестибюль с мраморным полом, откуда можно пройти в обе гостиные; напротив них, по другую сторону от фойе, размещалась столовая с кухней и кладовой позади нее; кроме того, имелись кабинет, бильярдная (для Каликсто и Люка) и библиотека (предполагалось, что для меня). На втором этаже планировалось разместить четыре спальни.

Во-вторых, хотя вышеупомянутым артельщикам и велели не жалеть денег, их предупредили (это сделали Люк и Лео), что придется отчитаться по всем расходам. Поэтому к местным мастеровым присоединились стекольщики из Нового Орлеана, каменщики из северных штатов, приплывшие на тех же судах, в трюмах которых к нам плыли заказанные в штате Мэн мебельные гарнитуры, произведенные в Портленде в мастерской Вальтера Корея. Я надеялась – как оказалось, напрасно, – что, если заказать все подальше от здешних мест, удастся сдержать зависть местных жителей. Каликсто нанял художника, чтобы он украсил фресками стены, потому что Леопольдина решила не оклеивать их бумажными обоями. Таким образом, вскоре мы уже могли обедать в столовой, затейливо украшенной всяческими trompe-l'oeil. [232]232
  Оптическая иллюзия; изображение, создающее иллюзию реальности (фр.).


[Закрыть]Сюжетами настенных росписей в ней стали мифы о близнецах Артемиде и Аполлоне (чьи лица имели явное сходство с Лео и Люком), а также о Посейдоне (Каликсто) и Диане (она была написана с меня, хотя позировать я согласилась неохотно, отвергнув лукавое предложение близнецов стать натурой для изображений Гермеса, или Афродиты, или их обоих). Все это было, право, de trop. [233]233
  Слишком (фр.).


[Закрыть]

В конце концов мы все-таки нашли надежные и безопасные способы предсказания кораблекрушений. Оставалось лишь отшлифовать их, чем мы и занялись в мансарде нового Логова, пока на нижних этажах с рассвета до темноты стучали молотки – рабочие трудились над украшением нашего особняка под стать нашим доходам. Точнее, тем доходам, которые мы надеялись вскоре заполучить.

После урагана, когда наш прежний дом уже был не пригоден для проживания в нем, а новый спешно достраивался, я временно поселилась в башенке. Остальные разместились… В общем, кто где (не стану уточнять).

Из квадратной башенки с остроконечным шпилем через portes-fenêtres [234]234
  Наружные застекленные двери, открывающиеся на балкон или на террасу (фр.).


[Закрыть]вы могли выйти на площадку с перильцами, устроенную на крыше дома, откуда открывался вид на море. Ее мы прозвали «воронье гнездо», [235]235
  Воронье гнездо – наблюдательный пост на вершине мачты.


[Закрыть]ибо впоследствии оттуда как на ладони стала видна полная картина нашего коммерческого успеха: наши многочисленные склады и корабли, все внешние атрибуты нашей удачи. В каморке наверху башни я устроила себе постель – очень скромное, но уютное гнездышко, которое я и впоследствии предпочитала парадной спальне на втором этаже с кроватью под балдахином, с резным бюро из бразильского розового дерева и шпалерами из Глазго – Лео навязала мне их со словами: «Ой, они такие шикарные и гладкие!» Эта башня казалась мне тем привлекательнее, что я могла спускаться по винтовой лесенке из моей комнатки на верхнем этаже прямо в мансарду, где я устроила такое логово ведьмы, что ему позавидовала бы любая из сестер.

Леопольдина и Люк еще помнили, как голодали, а я чувствовала себя виноватой перед ними за то, что бедняжки остались одни и влачили жалкую жизнь в римских катакомбах. Поэтому я позволила им увлечь себя стремлением к роскоши. Enfin, я чувствовала себя кругом виноватой: и перед ними, и перед собой – за то, что пошла у них на поводу.

Люк удивил меня тем, что по странному капризу приобрел у одного новоорлеанского фотографа – притом задешево, как он уверял – коллекцию стеклянных пластинок, побочный продукт изготовления фотопортретов. На них было запечатлено множество мертвецов. Дело в том, что недавно в Новом Орлеане свирепствовала эпидемия желтой лихорадки, и новое искусство (или наука?), изобретенное месье Даггером, [236]236
  Луи Жак Манде Даггер (1787–1851) – французский художник, химик и изобретатель дагеротипии, первого практически примененного способа фотографирования с натуры, изобретенного в 1838 г.


[Закрыть]утвердилось на берегах Миссисипи. Фотографии стали чем-то вроде прощального подарка на память об умерших. Эти фотографические пластинки привез упоминавшийся выше стекольщик. Он принял наше странное предложение: ему предстояло пройти с завязанными глазами через мансарду на самый верх башни и там заменить обычные стекла в оконных рамах на фотографические пластинки, чтобы гости, желающие полюбоваться на остров, море или небо, смотрели на окружающий пейзаж сквозь лица безымянных мертвецов. Нужно ли говорить, что это оказывало донельзя мрачное воздействие? Вид мертвых лиц производил на меня особо сильный эффект, когда они освещались лучами солнечного или лунного света.

В общем, идея Люка мне понравилась, и я ее одобрила. А Леопольдина обнаружила в себе склонность к шелкам и всевозможным изделиям из них, в результате чего (точнее, в результате того, что мы стали чаще их заказывать) я отыскала стезю, которая помогла бы нам сдержать клятву, которую мы дали, когда в первый раз решили применить Ремесло ради выгоды. В прежние годы, когда я жила на Манхэттене, мне нередко доводилось слышать о братьях по фамилии Таппан, Льюисе и Артуре: на деньги, вырученные от торговли шелком, они основали Американское общество противодействия работорговле (а также Общество Марии Магдалины для помощи «кающимся проституткам», за что были осмеяны многими «барышнями», работающими в самых фешенебельных районах Нью-Йорка, но не обитательницами Киприан-хауса и не мной; теперь мне самой довелось увидеть, как тяжела работа девиц низшего разряда, которых я видела в «Троне»). Я написала Таппанам – конечно, не раскрывая своего имени – и попросила сообщить, чем мы могли бы содействовать делу аболиционизма (а также, по мере сил, оказать помощь «кающимся магдалинам»). Вскоре мы начали пересылать деньги на север и продолжаем делать это по сей день. Порой мы посылали много, очень много денег, так что сохранять инкогнито было весьма непросто.

Enfin, в нашем Логове было все, что может понадобиться сестре, и хотя эта комната – вернее, занимавшее весь третий этаж обширное помещение, обитое сосновыми досками, посреди которого стояли четыре квадратных столба, подпиравшие крышу, – смогла бы вместить абсолютно все, что нужно для Ремесла, мы прежде всего оснастили ее тем, что требовалось для гаданий и занятий ясновидением. В этом, правда, упражнялась одна Лео, но вскоре они дали плоды, и наша «Сорор Мистика» приходила каждый раз, когда спасение тонущего корабля сулило верную добычу.

Аксиомантия, так называлось средство, принесшее нам удачу. Практикуя ее в нашем Логове, мы делали следующее.

В центре комнаты, на полу, мы соорудили из кирпича широкий и очень мелкий «бассейн». Он был круглый, шести футов в диаметре, и наполнялся золой, «усиленной» добавлением человеческих останков (их с куда меньшими хлопотами, чем можно предположить, добывали Каликсто с Люком, не без помощи Эжени, во время поездок в Новый Орлеан). На дощатом полу, окружавшем «бассейн» – который напоминал не то центральную часть мишени, не то зрачок, – Люк начертил карту островов, так что она заняла все пространство мансарды. Для того чтобы произвести гадание, нам требовалось сдвинуть в углы все наши рабочие столы и прочую мебель. Этим мы занимались раз в два месяца – не так часто, как хотелось бы близнецам, но я настояла на этом, а то мы предсказали бы столько кораблекрушений, что взятые нами призы дали бы обильную почву для подозрений. Зависть опасна – стоит добавить ее к подозрениям, и… Нет, я не могла так рисковать.

Таким образом, пол превратился в карту, изображавшую не только рифы и острова, но и самые мелкие детали. Они, хотя и скрытые под водой, представляют особую важность для нашего промысла. Сама водная гладь была изображена так, что разные оттенки синего цвета соответствовали разным глубинам, промеренным лотом, и нас особенно интересовали мелководья. Правда, спешу заметить, наша карта все-таки содержала ошибки ее источников, старых испанских и английских лоций, в одних случаях неточных, в других ошибочных. Пару раз это привело к существенным ошибкам в предсказаниях, но ведь именно эти самые карты и лоции вызывали большую часть кораблекрушений. Позор – уже четверть века, как Флориду прибрали к рукам американцы, а окружающие воды так плохо показаны на картах. Ну что ж, «другим хуже, нам лучше», как говаривала Лео. Enfin, пол в мансарде соединял в себе точную (более или менее) науку картографию и искусство, поскольку Люк показал здесь свое умение обращаться с красками и пером (о втором таланте свидетельствовало множество гроссбухов: в них Люк учитывал каждый заработанный или потраченный нами грош).

Кроме того, именно Люк отвечал за поддержание огня в очаге, нагревавшем золу до нужной температуры: во время гадания она должна была быть достаточно теплой, но не горячей. Леопольдина составила такой точный атлас, что могла определить не только день, но и час, наиболее подходящий для ворожбы. В этот час мы вчетвером собирались в мансарде и смотрели, как она втыкает топорик посреди «бассейна»: так, чтобы он находился в равновесии и не падал, присыпая для этого золу вокруг его лезвия горкой и слегка утрамбовывая, чтобы та удерживала его, но вместе с тем позволяла вращаться подобно стрелке компаса. И топорик действительно поворачивался, однако не раньше, чем Леопольдине удавалось, приложив немало усилий, убедить его сделать это – сам по себе он падал, и удержать его можно было, лишь применив множество заклинаний. Если предстояло кораблекрушение, сулящее нам выгоду – эта выгода обеспечивалась тем, что мы зарывали в золу золотые монеты, направляя гадание в нужное русло, – то топор очень медленно, почти незаметно для глаз поворачивался, указывая обухом туда, где оно ожидается. После того как нам удавалось определить сам факт кораблекрушения и его место, мы переходили из макрокосма в микрокосм: разворачивали на столе обычные карты уже известного участка и уточняли координаты надвигавшейся катастрофы при помощи оккультомантии или, если она не помогала, сидеромантии.