Текст книги "Книга колдовства"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Подруга дорогая, для родов

Ужасное тебе досталось ложе:

Ни света, ни огня. Тебя забыли

Враждебные стихии.

У. Шекспир. Перикл

(Перевод П. Козлова)

Bien sûr, [179]179
  Конечно (фр.).


[Закрыть]прибытие Себастьяны и ее спутников на Кубу было куда более помпезным, чем наше с Каликсто отбытие, что неудивительно – денег у моей мистической сестры было побольше, чем у самого царя Мидаса (и магических приемов тоже).

Они явились в Гавану за несколько месяцев до меня, а к тому времени, когда я наконец добралась туда, уже уплыли обратно. Увы, вместо того, чтобы найти в городе Себастьяну и узнать, какой сюрприз она мне готовит, я встретила Квевердо Бру.

Они, все четверо, да еще крыска на веревочке – «et quelle drôle de familie», [180]180
  Ну, прямо-таки целое семейство (фр.).


[Закрыть]как писала Себастьяна, – прожили в Риме еще неделю, в течение которой, по выражению Асмодея, «портили этих сорванцов». Затем компания направилась на юг Италии, в Неаполь, чтобы сесть там на корабль, отплывающий в Америку.

Задержка была вызвана еще одним обстоятельством: Себастьяна хотела отыскать мать найденных «детишек». По клятвенным заверениям Лео, она умерла несколько месяцев назад, «когда все дороги были рыжими». Это значило, что смерть наступила весной или летом, однако дальнейшие расспросы не привели ни к чему: то ли она и вправду ничего не знала, то ли ничего не хотела говорить, Себастьяна так и не выяснила. Вот что моя мистическая сестра писала об этом:

«Снова и снова я спрашиваю, могла ли ее мать делать то, что умеем мы, то есть показывать в глазу жабью лапку. Девочка утверждает, что нет, не могла. Так значит, она не была ведьмой? Или ничего не знала о своей истинной природе? Я до сих пор так и не получила подтверждения своим подозрениям. Ты, наверное, уже сама это поняла.

Я пыталась выведать у Леопольдины, отчего умерла ее мать. Если смерть той женщины наступила от крови, это был невероятно жестокий вопрос – я это понимаю и никогда не задала бы его Люку. Но юная ведьма отнеслась к моим словам спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся, и ответила мне пантомимой (поскольку плохо говорила по-французски) – изобразила жуткий, неотвязный кашель. Ага, подумала я, значит, все же пришел ее День крови. Но когда я, извинившись за свою настойчивость, принялась расспрашивать подробно, откашливала ли мать нечто красное, бедная ведьмочка спокойно покачала головой и проговорила:

– Ты имеешь в виду кровь? Нет, ее не было.

По всей видимости, мать девочки свел в могилу кашель, et c'était tout. [181]181
  Вот и все (фр.).


[Закрыть]Но если мать этих детей не была ведьмой, откуда у Леопольдины ее ведьминская натура? Никогда мне еще не доводилось читать или слышать о чем-либо подобном. Чтобы ведьма родилась от обычной женщины? Просто невероятно, что ее мать оказалась простой смертной. Признаюсь, я была готова предположить все, что угодно, даже то, что близнецы родились не совсем обычным образом. Quoi, [182]182
  Каким (фр.).


[Закрыть]спросите вы? Может быть, своего рода „непорочное зачатие“ наоборот? Или они появились в недрах земли как эдакие „плоды природы“?»

Кто-то другой, не столь обходительный, как Себастьяна, мог бы употребить слово «уродцы».

«Но кто же был их отцом? Куда он подевался? Однако и этот вопрос вызвал лишь недоуменное пожатие худеньких плечиков, поскольку близнецы не знали своего второго родителя.

Случалось им ли бывать во Франции? Леопольдина сказала, что нет. Люк в ответ на заданный по-французски вопрос спросил: „А что такое Франция?“

Если бедняжки действительно никогда не жили во Франции, как могло получиться, что они умеют говорить на языке этой страны? Лео объяснила, что они всегда говорили на двух языках – на одном с мамой, а на другом со всеми остальными. Кто были эти „остальные“? Была ли у детей семья? Мне казалось маловероятным, что у них действительно есть семья, которую мы смогли бы отыскать, как нашли в глубоких катакомбах под церковью Сан-Себастьяно самих умирающих от голода деток, почти похороненных заживо. И все-таки мне казалось, что нужно тщательно разузнать обо всем, прежде чем увезти близнецов из города во Францию или еще куда-нибудь. Если у них где-то остались родственники, которым известно про несчастья близнецов и про их пещерную жизнь, достойную разве что троглодитов, я быстро заставила бы их ответить за страдания детей сполна. Лучше им держать ответ передо мной, чем перед Асмодеем – тот не замечал Леопольдину, зато успел сильно привязаться к Люку».

Все вопросы об отце близнецов оставались без ответа. Никаких сведений о семье тоже получить не удалось. Однако дня через четыре после того, как детишки были счастливо извлечены из недр земли, Леопольдина предложила «экскурсию». Люк не хотел никуда идти, плакал, кричал и упирался – очевидно, поездка была связана для него с чем-то чрезвычайно неприятным. Он утешился лишь в обществе крыски, которая уже стала (по словам А.) «больше правой ягодицы мадам Дю Барри». [183]183
  Мари Жанна Дюбарри (урожденная Бекю; 1746–1793) – любовница французского короля Людовика XV.


[Закрыть]Без сомнения, он не преувеличивал, ибо Себастьяна писала, что все четыре дня были посвящены исключительно сну и еде. Она позволила близнецам – и крыске, которой Люк так и не удосужился дать имя, – ничего не делать и объедаться, причем в высшей степени неумеренно, что вызывало у детей приступы «недомогания», во время коих все съеденное «извергалось обратно», по словам Себастьяны. Я могла себе представить эту мешанину всевозможных яств, поглощаемых «детишками»; однако со временем, когда «щеки питомцев порозовели, а кости тщедушных тел перестали слишком выступать», Себастьяна ввела для них жесткую диету. Когда девочка поправилась, стало заметно, что она сложена раза в два крепче брата. Тот – «le pauvre, si perdu, avec son rat bien aimé», то есть бедный найденыш со своею любимой крыской – казался отростком более слабой ветви, нежели сестра; из катакомб он вышел хромым. Искалечил мальчика, по словам Леопольдины, безвестный кучер: он ударом кнута сбил Люка под колеса кареты, когда тот вскочил на подножку, чтобы попросить милостыню. Из-за этой хромоты Асмодей назвал Люка Байроном, или лордом Б. Ему казалось забавным то, что между парнишкой и покойным поэтом, прославившимся своим распутством, не было ничего общего, кроме хромоты.

Себастьяна, конечно же, именовала беднягу только Люком, а также mon vieux [184]184
  Старина; здесь: дружок (фр.).


[Закрыть]либо награждала каким-нибудь подходящим к случаю прозвищем. Она заметила, что ребенок побледнел при одном упоминании об «экскурсии»; и хотя Люк совсем недавно стал общаться не только с крыской, но и с людьми, Себастьяна поняла, что ехать надо немедленно – то есть следовать за Леопольдиной, куда бы она их ни повела. Возможно, именно там скрыты ответы на все вопросы, мучившие ее спасителей. Ну а потом они спланировали бы дальнейшие действия.

«Итак, – пишет далее Себастьяна, – на пятый день нашего знакомства мы вчетвером, и еще крыска, выехали из Рима в сторону кладбища, располагавшегося совсем близко от катакомб, где мы побывали недавно. Так близко, что покойники, захороненные без гробов и превращавшиеся в груды костей, должны были проникать в подземелья в виде эдаких костяных сталагмитов. Не требовалось дара предвидения, чтобы догадаться: Леопольдина желает показать нам некую могилу. Сама мысль об этой могиле так напугала Люка, что мальчик наотрез отказался пойти к ней. Он остался на козлах рядом с Асмодеем и кучером, когда мы с Леопольдиной вышли из экипажа и направились к той печальной гробнице, где хранились ключи от недавнего прошлого девочки.

Я догадывалась, чью могилу мы ищем, но все равно по давней привычке вчитывалась в имена, высеченные на могильных камнях, мимо которых мы проходили. Конечно, за минувшие пять дней мне следовало бы узнать, как звали мать близнецов, но, как ни странно, это ни разу не пришло мне в голову. Я задала этот вопрос там, на кладбище, и сама почувствовала, как холодно и жестоко прозвучали мои слова. Леопольдина промолчала в ответ, и это было вполне понятно и естественно».

Себастьяна судила себя слишком строго, однако она была права: близнецы не назвали бы злополучного имени, если бы она спросила раньше. Даже теперь Леопольдина, самая смелая из двоих, не произнесла этого имени, а подвела Себастьяну к могильной плите, на которой оно было высечено.

Остров Индиан-Ки – именно к нему направились мы с Каликсто, покинув Кубу, – служил в те времена пристанищем для тех, чьим промыслом была охота за товарами с кораблей, разбитых штормом. Причем это пристанище было весьма известным, хоть и с дурной славой. Остров находился примерно посередине длинной цепочки малюсеньких островов, самый южный из которых назывался Ки-Уэст. Городок, выросший на нем, казался настоящим алмазом, подвешенным к ожерелью из небольших жемчужин. Почему Себастьяна, ускользнув от Бру, не захотела отправиться на Ки-Уэст, я не могла понять. Этот путь бегства напрашивался сам собой: Ки-Уэст лежит всего в девяноста милях от Гаваны, тогда как Индиан-Ки находился гораздо дальше к северу и плыть туда нужно добрых полдня. Однако нужно признать, что Себастьяна никогда в жизни не любила проторенных дорог. Что касается меня, я была готова отправиться хоть на луну, лишь бы добраться до моей soror mystica.

Итак, мы покинули берега Кубы, игнорируя главные правила мореходства: море вокруг нас было слишком большим, а лодка под нами – слишком маленькой.

Каликсто управлялся с нашим суденышком очень умело, насколько позволяло разбушевавшееся море: он то садился на весла, то ставил парус (представьте себе, у нас был парус, пусть совсем небольшой и дырявый). Парус стал для нас спасением. К счастью, несмотря на сгустившиеся темные тучи, дождь так не начался, а волны в отделяющем Кубу от Флориды проливе оказались не слишком высокими – гораздо меньше тех, что вздымались в прибрежных водах покинутого нами острова и поначалу трепали нашу лодчонку. Дело в том, что берега цепочки островков, к одному из которых мы направлялись, защищены рифами: огромные валы разбиваются о них, а потом прибой целует прибрежный песок, подбираясь к пологому пляжу, как галантный кавалер медленно опускается на одно колено, прежде чем приложиться к ручке очаровательной дамы. Однако большая часть пролива – та часть, что находится за грядой рифов, – обходится без барьера, сокрушающего ярость морской стихии. Там волны вздымаются все выше, набегая одна на другую. Страшно подумать, что могли сделать с нашей шлюпкой такие громадины. Hélas, мы находились во власти морской стихии, не огражденные от нее ничем, кроме утлой скорлупки, изъеденной червями, без барометра, да еще в такое время года, когда то и дело внезапно налетает шквал. Лодка то взлетала на гребень волны, то падала вниз, к ее подножию; то замирала на месте, то стремительно летела вперед. Морская болезнь нещадно мучила меня. То и дело я закрывала глаза, зажмуривалась изо всех сил, заодно сжимая кулаки, и воображала себя верхом на голубом скакуне, несущем меня к моей дорогой сестре, милой Себастьяне. И все это время я не выпускала из рук ее книгу, а случись самое страшное, ушла бы с ней вместе на морское дно, не разжимая сведенных судорогой пальцев. Мне поминутно казалось, что это вот-вот случится.

Enfin, в том плавании хорошо было только одно: оно быстро закончилось. Тем не менее я успела обучить Каликсто французскому глаголу «vomir» [185]185
  Тошнить (фр.).


[Закрыть]и была такой прилежной наставницей, что ради успешного запоминания этого слова трижды наглядно продемонстрировала ученику, что оно значит. К счастью, стесняться было нечего: юноша знал обо мне достаточно и если до сих пор не отверг меня, то вряд ли решил бы это сделать из-за приступа морской болезни.

Главная проблема состояла в том, что буря мешала мне читать: чернила в книге Себастьяны расплывались и стекали со страниц от морских брызг, а мои синие очки были так залиты водой, что через них ничего нельзя было разглядеть. Мне оставалось мучиться неизвестностью, терзаться беспокойством и бояться того, что лежало в основе уже прочитанного. Ибо чем дальше я читала, тем яснее мне становилась истинная подоплека случившегося. Это знание словно «прорастало» во мне, отчего у меня еще сильнее сводило живот.

«Да, я знала ее имя, милая Аш, и тебе оно также более чем известно.

Леопольдина. Знаешь, дорогая Аш, эта девочка очень рослая: в свои десять, точнее, почти одиннадцать лет она ростом мне по грудь. Так вот, Лео вела меня через кладбище, шагая прямо по могилам, а не обходя их, как сделал бы человек набожный или хотя бы богобоязненный. Но ей не просто чужды предрассудки – ей все нипочем. Кое-где могилы выглядели свежими, их явно использовали по второму разу, а остальные пребывали в запустении. Мы шли все дальше, пробирались через ряды кладбищенских изваяний, так что я чувствовала себя вовлеченной в некую странную шахматную партию с необычайно большими фигурами, среди которых сама я числилась пешкой. Девочка беспрестанно показывала свой глаз, и я предположила, что усилие, потребное для этого, помогало бедняжке не расплакаться. Видишь ли, Аш, я по-женски полагала, что все дети любят своих матерей, а после их смерти горюют, оплакивая кончину самого близкого существа.

Накануне ночью погода в Риме сильно переменилась, словно зима уступила место весне. Когда мы выехали за город и покатили по Аппиевой дороге, я увидела, что все окрестные холмы зазеленели, но это лишь сделало более яркими воспоминания о том, какими серыми они были в прошлый раз. Постройки из плоского кирпича-плинфы, каменные сооружения, гробницы, далекие башни, городские стены – все сияло на солнце, словно в строительный раствор было подмешано золото. Воздух оставался чистым, прозрачным и холодным, но солнце пригревало сильнее, чем в первый наш приезд сюда. Будь эта поездка менее важной, я могла бы остановиться, взойти на каменистый холм и подставить солнцу обнаженные плечи, чтобы почувствовать тепло, которого мне так не хватало в течение всей долгой зимы. Холод, милая Аш, пронизывает меня до костей. Наверное, это старость.

Внезапно Леопольдина остановилась. Если бы девочка просто стояла, опустив глаза в землю, как люди часто делают на кладбищах, я бы поняла, что мы дошли до нужного места. Однако она подняла голову и уставилась в небо. Кто-нибудь более сентиментальный сказал бы, что дитя „заглядывало в небеса“, но вскоре стало ясно: мысли Лео были устремлены не в рай, а в ад.

Потом Леопольдина снова обратила жабий глаз к земле и уставилась на бугорок под ногами, похожий на задранный кверху подбородок. Его покрывали бурьян и побуревшая прошлогодняя трава. И тут случилось то, чего я никак не ожидала: высвободив из-под юбки ножку в только что купленной туфельке, Лео с размаху пнула пяткой камень, стоявший в изголовье могилы. Удар сопровождался глухим стуком и, как ни странно, отозвался на другом конце кладбища: там лопата могильщика, войдя в землю, так же ударилась обо что-то. Пораженная этим, я с изумлением смотрела на юную ведьмочку, наступившую обеими ногами на могилу. Девочка находилась как раз над грудью усопшей, так что непременно наступила бы на нее, не будь та отделена от ее каблучков шестью футами земли да несколькими досками гроба. А самым страшным показалось мне то, что Леопольдина у меня на глазах наклонилась и плюнула на погост. Да, плюнула!

Я была потрясена, но не успела выразить это. Я посмотрела на то место, куда упал плевок девочки, и прочла имя той, кому было суждено стать твоим проклятием. Это оказалась она, предавшая тебя десять лет назад, – Перонетта Годильон».

Конечно же, это имя поразило меня, когда я впервые прочла его в доме Бру, однако в тот момент его воздействие не было настолько «телесным» и физиологическим. А сейчас, в лодке, едва я прочитала его, все мое нутро сжалось и я ощутила новый позыв рвоты. О, как хотелось мне извергнуть в море все воспоминания о том дне! Изрыгнуть, выплюнуть и смотреть, как волны разгоняют мокрую слизь, пока она окончательно не растворится, не разойдется в воде грязным осадком и не исчезнет.

– Аш! – окликнул меня Каликсто. – Как ты себя чувствуешь?

Еще до того, как я излила за борт свою печаль, вторично опорожнив желудок, мой друг выпрямился, поднял голову и посмотрел в мою сторону, хотя по-прежнему продолжал держать руку на румпеле. Мы плыли под парусом по более спокойным водам пролива, и ветер, хотя и не слишком сильный, увлекал нас все дальше и дальше. Кэл уверил меня, что самое опасное позади, нужно только держаться подальше от длинных скелетов разбитых о рифы судов, указывавших направление к острову Индиан-Ки.

– Аш! – опять окликнул меня Каликсто, который называл меня так же, как Себастьяна. – Как твои дела?

Увы, дела мои были плохи. Это может показаться невероятным, но я раз за разом перечитывала эту часть книги Себастьяны, не в силах понять, кем же была мать новой ведьмы. Я перебирала в уме все, что прочитала в бесчисленных «Книгах теней» во Враньем Доле и в доме Герцогини, пытаясь отыскать ответ в тех историях, но не находила его и снова задавала себе один и тот же прежний вопрос: кто же она, кто? Если мать детишек была смертной, как предположила Себастьяна, что это означало? Я никогда не встречала упоминаний о ведьмах, рожденных обычной смертною женщиной. Может, это была ведьма, неизвестная нашему сестричеству? Enfin, передо мной как будто лежали кусочки мозаики, и мне предстояло сложить их в единую картину. Но как же быстро решилась эта головоломка, стоило мне еще раз прочитать имя, записанное Себастьяной: Перонетта Годильон.

Я надолго выбросила из головы эту девушку; однако имена тех, кто впервые пробудил в нас любовь, западают в душу и впечатываются в наших сердцах, как тавро. Тем более когда первая любовь заканчивается так жестоко и страшно – хотя и Перонетте, и мне в тот раз удалось спастись бегством.

– Аш, – спросил Каликсто, – а кто такая эта Пери… как ее там?

– Перонетта Годильон, – произнесла я и вновь ощутила во рту привкус желчи; воистину, вкус рвоты у меня на языке был сродни этому имени. – Она… Она была девушкой, которую я когда-то… знала.

– Знала… – отозвался эхом Каликсто.

Он был моряком, и для него это слово имело двойной смысл – в том числе тот, которого я не имела в виду, но в точности соответствующий истине. Да, я именно знала, то есть познала эту девушку. И в библейском, и в моряцком смысле; однако подробности истории мне очень не хотелось разглашать. Тем не менее нужно было это сделать. Non? [186]186
  Нет. Здесь: разве не так? (фр.).


[Закрыть]Ведь я поклялась, что больше не солгу. Все, хватит, больше никакого притворства и лицемерия. И если вскоре нам предстояло увидеть моих… Alors, это невероятное для меня слово застряло в горле. Я смогла произнести его лишь после того, как мне удалось выплюнуть в море последние зловонные остатки третьей волны рвоты, нахлынувшей из недр моего желудка, поднявшейся из глубин моей души, с самого темного дна. Я прополоскала рот ромом, отдышалась и проглотила четверть штофа того же напитка. Подкрепившись, я рассказала Каликсто эту давнюю историю – так быстро, как только смогла. Юноша слушал очень внимательно, не переставая работать веслами. Он греб так усердно, что вскоре мы достигли берега острова Индиан-Ки, где я обрела свою… Ну да, семью.

«Прости меня, милочка, – писала мне Себастьяна на борту бригантины, плывущей из Неаполя в Гавану, – если в моих записях я ошибусь в каких-либо деталях, касающихся этой девчонки по имени Перонетта и тех злоключений, которые она своим безрассудством навлекла на тебя лет десять назад.

Если не ошибаюсь, она племянница игуменьи того злосчастного монастыря, где находилась твоя монастырская школа. Мать-настоятельница была женщиной справедливой и мягкосердечной, но слабой. Она руководила вверенными ей сестрами и воспитанницами так неумело, что мне пришлось вызволять тебя, спасая от неминуемой гибели. То было поистине осиное гнездо лицемерных святош! Конечно, я могла бы ограничиться констатацией факта и не бередить твои раны, будь у меня под рукой твоя первая „Книга теней“, где ты рассказала все в мельчайших подробностях, повинуясь нашему сестринскому правилу: „Пиши так, чтобы повесть о твоей жизни принесла пользу грядущим поколениям ведьм!“ Конечно, ты описала случившееся лучше, чем это сделаю я. Но при мне теперь нет зашифрованного экземпляра книги, присланного тобой из Флориды. Заверяю тебя, я прочла твой рассказ очень внимательно, но мне не пришло в голову взять книгу в Рим.

Я и представить себе не могла, что новая ведьма имеет отношение к тем событиям.

А ведь тогда и вправду кое-что произошло. Впрочем, зачем спрашивать, ежели подтверждение тому столь сладко спит в соседней каюте?

Насколько я помню, беспутная девчонка Перонетта прибыла в монастырь вся в лентах и бантиках, разодетая в безвкусные тряпки с оборками. Ее вверили твоему попечению, поскольку она была одарена острым умом, но не любила учиться. Предполагалось, что ты поможешь ей в учебе. Близость породила страсть, как подчас случается, когда девицы растут вместе, пока не влюбляются друг в друга, словно завороженные. Она не была ведьмой, эта П., но ей удалось тебя околдовать. Не вини себя, милочка. Внутренняя жизнь всякой девушки – это поэзия, с годами переходящая в драму. Вот так-то. И хоть я не знаю всех подробностей той ночи – кажется, разбушевалась гроза, и та шалунья уснула в твоей кровати, ища твоего общества и защиты, а также кое-чего более плотского, – я догадываюсь, в каком состоянии ты тогда находилась. О, какой несведущей, какой невинной, какой неискушенной ты была, дорогая Аш! И эти качества проявились сполна, когда ты полюбила и впервые поддалась этому чувству. Чем, спрашивается, мог закончиться подобный роман? Только великим смятением и полным хаосом.

Но, милочка, разве не пролила и она свою первую кровь, кровь невинности? Полагаю, что да. Прости меня, милая Аш, если я скажу, что и П. наверняка была немало удивлена, когда ты вошла в нее, а затем исторгла „млеко любви“. Ты ведь никак не воспрепятствовала тому, чтобы оно попало в нее? Очевидно, нет, ибо в ту пору ты ничего не знала о собственной природе – о том, что ты женщина и мужчина сразу, и о том, что ты ведьма. Parbleu! И правду, и ложь мы говорим себе для того, чтобы не сойти с ума! Мое сердце разрывается всякий раз, когда я вспоминаю, какой ты была тогда, милая Аш: такая подавленная, такая одинокая, ничего не знающая ни о чем.

Так что никто не вправе обвинять тебя, милочка. Той ночью ты лишь поддалась инстинкту и поступила так, как тебе подсказало желание. Однажды я уже говорила тебе, дорогая: нельзя никого обвинять в том, чего потребовала природа.

После, однако, все полетело в тартарары. Верно? Тебя обвинили. Ты отрицала. Тогда речь зашла о помощи дьявола и сговоре с сатаной. Ах! Если бы эти монахини и воспитанницы знали, как долго ждали этой помощи мы, жители мира теней, его сумеречные обитатели, исчадия и порождения самых страшных человеческих снов, инкубы, суккубы, сестры-ведьмы и единственный из мужчин, кто претендует на то, что ведет род свой от демонов древности. Увы, я потворствовала ему, когда он задумал сыграть с тобой злую шутку. Прости меня. Но ведь ты тоже любила, ты знаешь горечь утраты, и мне, увы, не надо тебе объяснять, что значит потакание слабостям.

Они были действительно ужасны, эти монахини и воспитанницы. Особенно главная – сестра Клер де Сазильи, настоящая сучка в апостольнике. [187]187
  Апостольник – головной убор монахинь.


[Закрыть]Интересно, не сестра ли она сатане? Зло обволакивало ее, словно вторая кожа, хотя, à vrai dire, [188]188
  По совести говоря (фр.).


[Закрыть]я порой чувствую раскаяние за то, как сурово поступила с нею. Но кто же еще должен страдать, как не испорченные и злые? „Non reliquet Dominus vigram peccatorum super sortem justorum“ – так ведь говорится в псалме? „Ибо не оставит Господь жезла нечестивых над жребием праведных…“ [189]189
  «Ибо не оставит Господь жезла нечестивых над жребием праведных, дабы праведные не простерли рук своих к беззаконию» (Пс., 125:3).


[Закрыть](Не смейся, сестра: у меня тоже когда-то была Библия.)

Но как сложилась судьба той девчонки, Перонетты? Возможно, как раз ее и можно пожалеть. Она проявила склонность ко злу, это так, и сильно подвела тебя, однако после побега из монастырской школы… Должна тебе сказать, ma soeur: [190]190
  Сестра моя (фр.).


[Закрыть]в этом мире не всегда встречают с распростертыми объятиями брюхатых и притом незамужних. И не важно, сколько у вас денег. Она могла сбежать из монастыря хоть в золотой карете – и что с того? Куда ей было податься, когда она поняла, что забеременела? Могу себе представить, как она жила, если ее сочли „падшей“. Да, я могла бы пожалеть П., если б не то, что я узнала о ней в Риме. Правду я прочла на лицах двойняшек Лео и Люка, причем в мельчайших подробностях.

А правда эта заключалась в следующем.

Во-первых, мать мучила их.

Во-вторых, они оба – вылитая ты.

И это еще не все…

Однако мне пора спать, милочка. Продолжу в следующий раз. Я неважно чувствую себя из-за качки, а вскоре мне может понадобиться вся моя сила. В Гаване мы собираемся разыскать некоего монаха по имени Квевердо Бру. Ах, дорогая Геркулина, как я рассчитываю на то, что до тебя дошло мое письмо с просьбой приехать в Гавану и встретиться с нами! Ведь я хочу одарить тебя живыми сокровищами! Вот это будет сюрприз!

Но нам нужно узнать больше о жизни близняшек, чем я способна из них вытянуть. Поэтому завтра утром я собираюсь проскользнуть в каюту судового врача, завладеть его снадобьями и попробовать применить ясновидение. Возможно, это поможет мне заглянуть в прошлое. Если удастся, я заполучу целые куски их истории, затем соединю вместе и получу правдивый рассказ. Итак, до завтра, моя милая. Посмотрим, что поможет разузнать Ремесло, и тебе не придется самой прибегать к нему. Боюсь, меня ждет тяжелое зрелище, но я рада избавить тебя от него. Хочется пощадить и бедняжку Леопольдину – ни к чему ей лишний раз вспоминать прошлое. А Люк и вовсе лишен твердости характера, присущей его сестре, – увы, это слишком хорошо заметно. Он порой разражается безудержным плачем, а мне не хочется, чтобы он проливал слезы или вспоминал, как ему приходилось проливать их когда-то. Милая Аш, мне грустно смотреть на них, когда они спят, – кажется, во сне их посещают тягостные видения. Трудно поверить, что после всех терзаний они могут видеть светлые сны. Ах, если бы ты раньше вошла в их жизнь! Им было бы гораздо легче. Однако это еще случится, если все пойдет хорошо».

Далее следовал ее любимый рисунок с изображением жабы.