Текст книги "«Окопная правда» Вермахта"

Автор книги: Джерри Краут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Однако вермахт вышел за рамки этих методов подготовки. «Кроме того, – отмечает Сайер, – была еще и знаменитая «выработка стойкости».

«Она шла почти непрерывно. Для нас были введены тридцатишестичасовые смены, прерывавшиеся только на три получасовых перерыва, в течение которых мы должны были проглотить содержимое котелков, а затем вернуться в строй обязательно в чистом и опрятном виде. По истечении этих 36 часов нам давалось восемь часов на отдых. Потом следовали еще 36 часов… Кроме того, случались и ложные тревоги, вырывавшие нас из крепких объятий сна и заставлявшие строиться во дворе в полном снаряжении…Иногда кто-нибудь падал в обморок от изнеможения… и тогда товарищам приходилось ставить его на ноги, хлопая по щекам и обливая водой… Ничто не могло изменить этот распорядок… Гауптман Финк просто продолжал гнуть свою линию, совершенно не обращая внимания на наши кровоточащие десны и исхудавшие лица, пока острая боль в голове не заставляла нас забыть о кровавых мозолях на ногах».

Это упражнение, казалось бы ничем не оправданное по своей жестокости, на самом деле должно было подготовить солдат к суровым условиям Восточного фронта, как и другое испытание.

«Однажды мы проводили учения по борьбе с танками. Нам приказали сомкнутыми шеренгами спуститься в окоп и запретили покидать его, что бы ни случилось. Потом четыре или пять танков «Pz-ІІІ» двинулись под прямым углом к траншее и пересекли ее на разной скорости. Под собственной тяжестью машины уходили в землю сантиметров на десять. Когда их чудовищные гусеницы вгрызлись в край окопа всего в нескольких сантиметрах от наших голов, мы все, почти без исключения, закричали от ужаса… Нас также учили обращаться с опасными «Панцерфаустами» (противотанковыми гранатометами) и атаковать танки с магнитными минами. Нужно было спрятаться в окопе и дождаться, пока танк не подойдет достаточно близко. Затем нужно было подбежать к машине и установить взрывное устройство… между корпусом и башней. Выскочить из окопа разрешалось только тогда, когда до танка оставалось не больше пяти метров. Потом… нужно было подбежать прямо к грозному чудищу, ухватиться за буксировочный крюк, заскочить на корпус, установить мину в месте соединения корпуса и башни и спрыгнуть с танка».

Удивительно, но после всех этих испытаний и жестокостей Сайер, вторя Вольтерсдорфу, говорил: «Несмотря на все трудности, через которые пришлось пройти, моему самолюбию льстило, что меня приняли как немца среди немцев, как воина, достойного носить оружие… Трудно поверить, но к тому времени, когда настала пора уезжать, мы все преклонялись перед герром гауптманом. Более того, каждый из нас мечтал однажды стать таким же офицером, как он».

Несмотря на трудности, большинство пехотинцев осознавали ценность этого жесткого обучения. «На войне, – вспоминал Фриц-Эрих Димке, – мы выжили… благодаря упорным тренировкам». Густав Кникрем отмечал после войны: «Преимущество наших вооруженных сил заключалось в этой чудовищной подготовке… Все приказы исполнялись автоматически… Ты думал о доме, о любимых, ты думал обо всем этом. Но все равно стоял прямо и стрелял… Ты действовал автоматически, как положено солдату. И дело в том, что это помогало сохранить жизнь. Сегодня отрицать это могут только идиоты». Зигфрид Кнаппе говорил о своих инструкторах, что они старались «создать напряженную обстановку, приближенную к боевой». А позже, перед началом кампании во Франции, Кнаппе указывал и на другую цель этой постоянной работы: «Мы немедленно приступили к активной подготовке… чтобы солдаты привыкли к совместной работе. Мы занимались упражнениями круглые сутки, чтобы достичь слаженности, необходимой в бою».

Именно взаимосвязь между жесткостью начальной подготовки и сплоченностью группы, возникавшей вследствие этой подготовки, позволила немецкой армии добиться успехов. По словам одного ученого, «немцы постоянно одерживали верх над более многочисленными армиями Союзников, которые в конечном итоге нанесли им поражение…По соотношению живой силы немецкие сухопутные войска при любых обстоятельствах неуклонно наносили противостоявшим им британским и американским войскам примерно на 50 % больше потерь, чем несли сами. Так обстояло дело и в наступлении, и в обороне, когда они обладали локальным численным превосходством и когда, что случалось намного чаще, уступали противнику в численности».

Как утверждает Мартин ван Кревельд, это превосходство не было следствием ни неопытности Союзников («Одна из поразительных особенностей заключалась в том, что вермахт одинаково хорошо сражался, и одерживая победы, и терпя поражения»), ни некоего врожденного милитаризма или особенностей характера немцев: «Существующие сравнительные исследования… не позволяют прийти к однозначному выводу, что из немцев от природы выходили лучшие солдаты, чем из американцев». Более того, он утверждал: «По результатам исследования мы пришли к выводу, что американцы, благодаря воспитанию, образованию и личным качествам, представляют собой первоклассный материал для подготовки солдат… Как ни парадоксально, в отношении немцев это не доказано… По имеющимся свидетельствам, нет никаких оснований полагать, что немецкий национальный характер приспособлен к войне в большей или меньшей степени, чем американский». Различие в уровнях сплоченности и боевой эффективности ван Кревельд стремится объяснить такими причинами, как организация, проработанная теория и, не в последнюю очередь, тяжелая, приближенная к реальности и непрерывная боевая подготовка.

Тем не менее, как и в любой армии, существовала тонкая грань между упорной подготовкой, важной для выживания в бою, и издевательствами, мелочными или садистскими, которые Пол Фассел называет «солдафонщиной». Для Фассела «солдафонщина» означала «мелкие издевки сильного над слабым; открытую борьбу за власть, авторитет и престиж; садизм, скрытый под тонкой маской необходимой дисциплины; постоянное «сведение счетов» и настойчивое требование соблюдения буквы, а не духа приказов». Имеющиеся свидетельства дают основания полагать, что в немецких войсках мелкие издевательства личного характера были менее распространены, чем в англо-американских. Вермахт предпринимал согласованные усилия для формирования крепкого чувства товарищества между младшими офицерами и солдатами. Ганс-Вернер Вольтерсдорф, когда в лагере военнопленных его спросили о том, как действовали немцы, упомянул об «особом принципе лидерства», который был для них в новинку: «Обязательным требованием для получения офицерского звания был не диплом о высшем образовании, а наличие достойных подражания способностей, подлинного авторитета. Командир подразделения должен был стать и его лучшим солдатом; командира выделяла не форма, не должность, а способность служить примером». Более того, в условиях, когда вся жизнь индивидуума должна была принадлежать партии и государству, процесс лишения новобранца черт самостоятельной личности начинался еще до попадания в учебный лагерь, поэтому процедура начальной подготовки могла производить не столь шокирующее впечатление.

Даже многие утверждения о жестоком обращении, встречающиеся в позднейших устных рассказах солдат, можно в равной мере считать свидетельством сурового обучения, которое было призвано лучше подготовить среднего немецкого солдата к боям. Например, Иоганн Айсфельд в своих воспоминаниях назвал издевательством, что его роте «каждое утро приходилось перелезать через стенку в полном снаряжении… с каской, противогазом… и винтовкой». Айсфельд также жаловался, что им не давали времени обсушиться, и часто приходилось на следующий день надевать сырое обмундирование. Эрих Альбертсен также жаловался, что во время начальной подготовки его части приходилось «каждый день маршировать… со всем снаряжением весом двадцать пять кило», и, как и Айсфельду, его роте тоже приходилось в этом снаряжении карабкаться по стенам казармы. Макс Ландовски негодовал из-за того, что на Рождество 1940 года ему вместе с другими новобранцами пришлось ухаживать за лошадьми и убираться в конюшнях. Даже спустя четыре десятка лет это казалось ему издевательством. Наконец, Фриц-Эрих Димке в интервью вспоминал, что его группе новобранцев пришлось пройти 11 километров, несмотря на метель, разбить лагерь и поставить палатки в чистом поле, переночевать там и довольствоваться лишь холодной пищей. Однако все эти случаи предполагаемых «издевательств» можно с тем же успехом считать примером сурового обучения, призванного подготовить простых немецких солдат к тяготам военной жизни. Само собой разумеется, что противник едва ли будет атаковать только тогда, когда это удобно немцам, да и времени согреться и высушить обмундирование Союзники могли и не дать. Ночные бои и долгие изнуряющие марши на фронте также были делом обычным. И будь то Рождество или какой-нибудь другой праздник, некоторые обязанности все равно необходимо выполнять.

Многие солдаты описывают время, проведенное в казармах, более спокойно. Фрицу Харденбергу запомнились не столько издевательства, сколько другой момент. «На военной службе мне нравилось в казармах больше, чем в Службе труда», – вспоминал он. А.почему? «Питание было очень хорошее. Котлеты… величиной с крышку от унитаза… салат, картошка, подливка и прочее. И не раз в неделю, а по многу раз в неделю». Хайнц Рикман вспоминал о строгой дисциплине, но при этом утверждал: «Не могу сказать, что это было рабство… Я жил в старой казарме без водопровода. За водой приходилось бегать вниз, а на дворе стоял декабрь… и было уже холодно… Зимой приходилось мыться в умывальнике на улице, стоя с голым торсом. А потом нужно было идти за кофе, а дневальным приходилось целый день убираться и наводить блеск в помещениях… Дисциплина соблюдалась строго. Но не могу сказать, что обращение было бесчеловечным».

«Издевательства? – озадачен Герман Блом. – Подготовка шла тяжело, особенно в пехоте. Но она также… дала мне некоторое спокойствие… Не хочу сказать, что ты чувствуешь себя внутренне свободным. Ты остаешься солдатом, человеком с оружием. Но, кроме этого, от тебя больше не требовалось ничего. Как ты живешь, больше никого не интересовало». «Нас гоняли изо всех сил, – вспоминал Георг Тимм. – Но для меня эти упражнения были развлечением». А Вернер Карстенс, которому в наказание пришлось три дня выполнять упражнения, заключавшиеся в маршировке в полном снаряжении и с мешком песка весом около 15 кг, даже это в своих воспоминаниях не счел издевательством. В конце концов, он заслужил наказание за то, что притворился инструктором и приказал группе резервистов, состоявшей из врачей, юристов и преподавателей, выполнить несколько строевых упражнений. Рассказывая об этом, Карстенс просто сиял от удовольствия, доставленного ему розыгрышем, объектом которого стали образованные резервисты, и подтруниванием над их притязательностью и прочно укоренившейся привычкой подчиняться вышестоящим, словно в новой версии «Гаупитана фон Кепеника» (популярной пьесы конца 1920-х гг., в которой высмеивалось маниакальное стремление немцев подчиняться приказам руководства). Но при этом он в полной мере осознавал: «Меня обязаны были наказать». Наконец, Франц Элерс и Альберт Гэдтке припомнили офицеров-инструкторов, которые были наказаны (одного отправили на фронт, а другому отменили отпуск) за слишком изнуряющие упражнения и жестокое обращение с солдатами.

Тем не менее во время военной подготовки встречались и явные случаи несправедливого отношения и садизма. Айсфельд, Альбертсен, Ландовски и другие говорили об унтер-офицерах, выделявших отдельных новобранцев для особых наказаний, находивших грязь в совершенно чистых казармах, заставлявших солдат чистить казармы зубными щетками, швырявших постельные принадлежности и содержимое тумбочек на пол или выкидывавших их в окно, разбрасывавших мусор из корзин по только что прибранному помещению, чтобы заставить солдат прибираться вновь, и отказывавших в увольнительной в последний момент без каких-либо объяснений. «Я до сих пор прекрасно помню четыре часа наказания, которое выпало мне, – рассказывал о своем столкновении с «солдафонщиной» Ги Сайер. – Мне пришлось надеть «штрафной ранец» – заплечный мешок с песком весом 35 кг. Я сам весил почти 60 кг. Через два часа моя каска раскалилась на солнце, и к концу срока наказания мне требовалась вся сила воли, чтобы устоять на подгибавшихся коленях. Несколько раз я чуть не потерял сознание. Вот так я и узнал, что хороший солдат не шастает по двору казармы, сунув руки в карманы».

В этом случае очевиден основной признак издевательства – несоразмерность наказания проступку. Зигфрид Кнаппе и его товарищ, назначенные в рождественский сочельник дежурными по конюшне, прилежно убирали грязную солому, когда началась суматоха. «Мы прекратили работу и огляделись, чтобы понять, что происходит, – вспоминал Кнаппе. – Едва мы встали, как на нас налетел Вайцзекер. «Ага! Умники бездельничают, – радостно закричал он. – Ну, коли уж у вас так много времени, у меня есть отличное задание, как раз для умников и зубоскалов….» Вайцзекер жестом приказал Фогелю войти в стойло вместе со мной и Вайнрайхом. «А теперь, парни, почистите-ка это местечко голыми руками! Вот так… Повесьте вилы на стену». Эти действия равносильны издевательству как инструменту деспотичной, субъективной воли, как средству унизить людей путем применения своей ограниченной власти, чтобы заставить человека выглядеть, как выразился Понтер Деттман, «куском навоза».

Если эти примеры доказывают существование злобной, мелочной «солдафонщины», то другие раскрывают более садистскую и опасную разновидность «обучения». Вернер Карстенс вспоминал о друге и товарище, который нарушил распорядок во время обучения в Штеттине. После свидания с девушкой его товарищ не успел вернуться в лагерь до выключения света. Как это часто случалось, наказание было коллективным, и последствия его проступка ощутили на себе все его соседи по казарме. Однако его «товарищи» учинили месть – пехотинцы называли ее Heiliger Geist («святой дух»), или товарищеский суд: на следующий день они напали на него и зверски избили ножкой от табурета. Побои оказались настолько сильны, что пострадавшего пришлось отправить в госпиталь, где 19-летнему парню ампутировали руку, а впоследствии он умер от заражения крови. Мельчайшее нарушение – и юноша пал жертвой жестокого самосуда со стороны прежних товарищей.

Такие случаи были отнюдь не единичны, и дело не ограничивалось драками между простыми солдатами. Карстенс однажды видел, как инструктор из унтер-офицеров изо всех сил ударил новобранца о дверь. Несчастная жертва потеряла сознание. Вскоре солдата демобилизовали. Наконец, в качестве еще одного примера жестокости (на этот раз психологической) Карстенс вспомнил случай, когда солдат из их учебного отряда, направленный в качестве посыльного в Берлин, погиб в автокатастрофе, а последующие действия их гауптмана граничили с патологической бесчувственностью. Товарищам погибшего запретили присутствовать на похоронах, и вместо этого им пришлось слушать, как гауптман оплакивал не гибель их друга, а потерю машины! Этот пример бесчеловечной черствости оставил в душе Карстенса след, который не смогли стереть годы.

Точно так же Ганс-Вернер Вольтерсдорф говорил, что у него «не было времени на раболепных громил, которые стремились командовать, потому что не обладали реальной властью… Всегда найдутся те, кто будет полагаться на притворство или какую-нибудь несправедливость, интриги или демонстрацию силы, чтобы попытаться компенсировать то, чего им не хватает». Вольтерсдорфу особенно запомнился один «умный парень с сильным характером», которого безжалостно подвергали подобным издевательствам. Тем не менее юноша не только выдержал все это, но и позднее, уже на фронте, «разорвал направление в отпуск после ранения, чтобы оказаться на передовой». Получив от командира приказ совершить «смелый рейд»… он провел свою группу через минное поле, прикрывавшее русские окопы, бесшумно избавился от русских часовых, взорвал склад боеприпасов и навел такую панику, что ему удалось вместе со всей группой вернуться обратно через русские окопы. На пути туда он шел первым, на обратном пути – последним. Он привел своих солдат целыми и невредимыми. Но тут, когда казалось, что все закончилось, он подорвался на мине… Мало какая история, – заключил Вольтерсдорф, – печалила меня так, как эта».

Ги Сайер отмечал, что во время изнурительных тренировок им и его товарищами двигало не только желание добиться успеха, но и глубочайший страх перед «штрафным батальоном». Сайер с тревогой вспоминал о «стоявшем во дворе навесе – крыше на четырех опорах, предназначенной для тех, кто еще сохранял в себе дух индивидуализма или неповиновения»:

«Между собой мы называли это строение Die ffundehu Dtte (собачья конура)… Наказанные солдаты наравне со всеми проводили тридцать шесть часов в активной подготовке. Однако после этого их вели в Оконуру и приковывали к тяжелой горизонтальной балке, сцепив руки за спиной. Все восемь часов, отведенные на отдых, они проводили в этом положении… Суп им приносили в больших мисках на восемь человек, из которых они вынуждены были лакать, словно собаки… После двух-трех сроков в этом сарае несчастная жертва… впадала в кому, которая милосердно приносила конец мучениям… Рассказывали ужасную историю о парне по фамилии Кнутке, который побывал в конуре шесть раз, но все равно отказывался… выходить на занятия с отделением. В конце концов, его, умирающего, отнесли под дерево и пристрелили. Вот до чего доводит конура, говорили вокруг. Нужно держаться от нее подальше. Поэтому, несмотря на стоны, все продолжали маршировать».

Этот случай определенно показывает, что офицеры, отвечавшие за подготовку солдат, для поддержания дисциплины действовали безжалостно и были готовы пойти на убийство. Столкнувшись с жестокостью такого масштаба, пехотинец мог надеяться лишь на то, что ему удастся вынести все это, в максимальной степени защититься и сохранить контроль над собой.

Если для одних пехотинцев период подготовки служил своего рода ритуалом возмужания, для других он был просто ошеломляющим даже без суровой подготовки и мелких издевательств. «У меня есть к тебе одна просьба, – писал своим родителям в 1944 году шестнадцатилетний юнец, брошенный войной в водоворот событий. – У меня украли перочинный нож. Может быть, вам удастся где-нибудь достать новый. Подтяжки повреждены пулей. Пока что постараюсь обойтись тем, что осталось, но не знаю, как у меня это получится. Возможно, у дядюшки П. еще остались запасные? Еще, пожалуйста, пришлите мне писчей бумаги. У меня оставалось еще несколько листов в ранце, но я его потерял. Может быть, еще удастся его найти, но это вряд ли… P.S. Часы я тоже потерял». На этом уровне война была не ироничной, а реальной, полной страданий, неразберихи, горестей и ужасов. И, как было известно всем новобранцам, настоящие боевые действия еще были впереди. Некоторые утверждали, что ринутся в бой. «Мне было бы стыдно, – утверждал один из пехотинцев, находясь в относительно безопасной казарме в Эрфурте, – если бы пришлось вернуться домой и просто слушать чужие рассказы о войне». Но для большинства настоящие боевые действия означали огромный шаг в неизведанный мир. Вот как вспоминал Ги Сайер: «Я не знал, что и думать. Что на самом деле происходило на поле боя? Меня терзали любопытство и страх». Довольно скоро ему и миллионам других довелось слишком близко познакомиться с этой реальностью.

ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ

«Сегодня, когда я поднимался по голому склону и попал под огонь русского крупнокалиберного пулемета, – писал своей жене Гарри Милерт в апреле 1943 года, – я невольно задумался о твоих словах, что на войне каждый выстрел делается для того, чтобы убить человека… И тогда я подумал: человек на той стороне… жаждал моей крови и, несомненно, был бы очень рад, если бы ему удалось меня срезать». Это поразительное наблюдение пехотинца, находившегося на фронте почти два года, может служить иллюстрацией того, что боевые действия – это цель, на достижение которой направлена вся деятельность армии, но фактически бои происходят намного реже, чем кажется, а количество людей на передовой может составлять лишь относительно малую долю от численности солдат в армии. Каким бы невероятным это ни казалось, солдат может иногда забывать о той цели, ради которой его учили.

Для пехотинца боевые действия состояли из тысячи мелких боев, ежедневной борьбы за существование в условиях ужасной неразберихи, страха и страданий. Боевые действия означали бои малыми группами, в зловещем мраке или холоде, в полупустых дзотах, в битком набитых домах, где приходится сражаться за каждую комнату, в голой степи против стальных чудовищ, и каждая часть и каждый человек – растерянные люди, которые нуждаются друг в друге, – сражаются за свою жизнь, стремясь обмануть судьбу, оставляя за собой след из истерзанной, искалеченной, мертвой плоти. На фронте пехотинец жил в сложном мире, который неустойчив в физическом плане и хаотичен в эмоциональном. Он мог долгое время находиться на фронте, практически оставаясь лишь встревоженным наблюдателем, а затем вдруг оказаться втянутым в яростный водоворот событий. Его кругозор по необходимости был ограничен небольшим участком непосредственно перед собой, и он не часто знал о более масштабных событиях войны. Его повседневная жизнь состояла из чередующихся приступов скуки, паники, злобы, страха, ликования, недоумения, печали и, может быть, даже отваги. Страшась одиночества, он отчаянно стремился к единению с другими солдатами. В первую очередь он считал себя не винтиком в гигантской военной машине, а личностью, которая очень хотела выжить. Поэтому у пехотинца складывалось личное, если не сказать – ироничное, отношение к войне. Он хотел избежать смерти, однако если его не бросали в бой, это больно било по его самолюбию. Жизнь, казалось, проносилась мимо, а судьба, неуловимое и переменчивое создание, дразнила солдата, жонглируя перед ним событиями, на которые он не мог повлиять.

«Похоже, время пришло… Мы лежим перед палатками, пишем письма и немного тревожимся», – записал в своем дневнике Фридрих Трупе за несколько дней до нападения Германии на Советский Союз.

«Последняя тихая ночь, ночь 21 июня. Шум моторов стих… Батальон широким прямоугольником выстроился перед командиром…Потом он зачитывает обращение фюрера… «Немецкие солдаты! Вы вступаете теперь в жестокую борьбу, и на вас лежит тяжелая ответственность…» Солдаты стоят молча, их лица серьезны. Завтра многим из них предстоит пройти боевое крещение, некоторым – отправиться в последний путь… Никто не хочет разговаривать.

Наступает ночь… Мы окопались и лежим в окопе. Уже почти 2 часа утра. Меньше чем через час разверзнется ад.

3 часа утра. Каски надеты, гранаты повешены на ремни, винтовки заряжены. Все всматриваются вперед и явно нервничают. Потом позади нас раздается грохот первого залпа артподготовки!

Теперь земля содрогается, впереди видны отсветы пожаров… Настало время пехоты. Мы устремляемся вперед».

Хотя в рассказе Групе, несмотря на попытки сохранить некоторую сухость повествования, заметно сдержанное напряжение, другие пехотинцы накануне сражения испытывали совсем иные чувства, указывая на то, что их вдохновение перед большим испытанием постепенно уступало место мрачным предчувствиям. Зигфрид Кнаппе перед вторжением во Францию отметил, что его товарищи «были в приподнятом настроении… хотя и устали от ожидания и жаждали начала наступления. Если перспектива боев их и пугала, то я этого не заметил. Они постоянно шутили и валяли дурака». Тем не менее Кнаппе признавал: «Мы разговаривали с некоторыми офицерами-резервистами, получившими опыт окопной войны во время Первой мировой, и надвигавшиеся события очень их беспокоили». Вильгельм Прюллер также отмечал в своем дневнике перед нападением на Польшу: «Мы сидим в грузовиках и травим скабрезные анекдоты». Но по мере приближения начала боев тон его дневника меняется. «Только бы закончилось ожидание, – отмечал он всего за пятнадцать минут до начала наступления. – Только бы что-нибудь произошло… Мысли ворочаются по кругу, словно огромные жернова. Все в нетерпении». Для Вольфганга Деринга последние сутки перед первой атакой «были самыми незабываемыми, беспокойными и прекрасными» в его жизни. Хельмут Пабст, напротив, писал, что его товарищи перед первой атакой «были бледны… [и] дрожали». Канун боевого крещения – и в самом деле тяжелое время. «Воздух вдруг стал удушливо густым, – вспоминал Альфред Опитц незадолго до вторжения в Россию. – Пахло грандиозными событиями».

Бой приближался, и многие пехотинцы стали осознавать, что на волю вырывается невероятная сила – «чудовище, сокрушающее весь мир», как охарактеризовал ее один из них. Полные предчувствий, тревоги, беспокойства, безмолвно и отстранено ожидали они крещения огнем. Неопределенность будущего и вызванный ею страх усиливали напряжение. Вступив в бой, солдаты испытывали разнообразные ощущения от удивления до шока, вызванного ощущением происходящих перемен. Первая встреча со смертью и разрушением на поле боя нашла отражение в письме Гарри Милерта к жене: «Мы живем такой странной жизнью, безвременной… беззаконной, ограниченной лишь самым необходимым, не имея ничего, кроме собственной жизни, что никто не способен даже подробно ее описать». Эрнст Клейст также лучше всего помнит сумятицу своего первого боя, называя его «ужасным», но при этом указывая, что «воссоздать истинную картину происходившего практически невозможно. Понимаешь только, что все несется вперед с невиданной скоростью… С чем это можно сравнить?.. Эта война – безумный ад… трагедия разрушения». «Теперь война вступила в свои права, – решил Клейст пару недель спустя. – Можно только действовать. Думать уже невозможно». Курту Ройберу война представлялась «хаосом, в котором действует все, кроме привычных законов», а Майнхарт фон Гуттенберг мрачно отмечал: «Война – это кровоизлияние». Также и Рудольф Хальбей видел в сражении лишь «хаос и крики… свист пуль… приказы, выстрелы… ручные гранаты». Даже у тех, кому удалось избежать этой безумной суматохи, набор впечатлений был нередко ограничен. «Уже на второй день я получил боевое крещение, – писал неизвестный солдат. – Должен сказать, впрочем, что я ничем себя не проявил. [Я] в основном просто бродил туда-сюда в пыли и оказался по уши в этом дерьме». Странная отчужденность охватила и Ганса-Фридриха Штэкера: он признался, что во время боя ощущал головокружение, «а кровь горячей волной струилась в сердце, заставляя рваться вперед». У многих события боя в воспоминаниях окутаны покровом ирреальности и происходят словно в полусне.

Другие, напротив, согласились бы с Харальдом Хенри в том, что война оказалась слишком реальной. Первая встреча с войной произвела на него «оглушительное впечатление… невероятных разрушений». Для Хенри война означала не радостное возбуждение, а лишь «слезы беспомощной ярости… отчаяния и боли». Если в душе Хенри боевое крещение породило только общее чувство опустошенности, то другие нередко более подробно вспоминали отвратительный лик войны. «С пылью, запахом сгоревшего пороха и бензина мы познакомились еще на учениях», – отмечал Зигфрид Кнаппе.

«Но теперь мы познакомились и с запахом смерти… Я узнал, что запах гниющей плоти, пыли, пороховой гари, дыма и бензина – это и есть запах боя…

Вид первого убитого солдата неожиданно поверг меня в шок… Слово «убитый» звучит бесстрастно до тех пор, пока перед тобой не окажется окровавленный, изувеченный, воняющий труп, некогда бывший полным жизни человеком.

Первые убитые, которых я увидел… лежали там, где их настигла смерть, неестественно вывернув конечности. Их рты и глаза были открыты… Для меня стало потрясением осознание того, что именно этого нам и следовало теперь ожидать каждый день».

Вид ужасных мертвецов, в открытых глазах которых застыла мольба, потрясал и других солдат. «Больше всего меня ошеломили первые убитые! – рассказывает о первых днях на фронте один из солдат. – Они лежат неподвижно и безмолвно в придорожной могиле, словно груда коровьих туш… Мы знали, что теперь мы испытываем внутреннее перерождение, что из новобранцев мы превращаемся в настоящих мужчин». Но какой ценой? «Что делает с людьми война?! – задавался мучительным вопросом тот же солдат в письме к родителям несколько дней спустя. – Мне пришлось полностью внутренне перестроиться… и, скажу я вам, это преображение далось мне очень нелегко. Я все еще с ужасом и смятением вспоминаю, как напугали меня первые погибшие и как я стоял, потрясенный, у первых могил павших товарищей. Сегодня, после пяти недель боев… я могу смотреть на самые страшные раны или увечья, даже глазом не моргнув… Несомненная истина состоит в том, что война убивает всякие чувства». Другой солдат после первой встречи со смертью признавался: «Мы все были так оглушены, что были полностью безразличны ко всему. Человек живет своими привычками и привыкает ко всему», – утверждал он. Как ни грубо это звучит, но, пожалуй, это отношение разделяли и другие солдаты. «Страшно изуродованные тела русских солдат лежали рядом с их разбитыми танками, – писал в своем дневнике Фридрих Трупе. – Сначала эта картина вывела меня из равновесия и заставила отвернуться, но постепенно глаза и чувства привыкли к этому ужасу». С ним соглашается и Ги Сайер: «Я отчетливо помню первые смерти, с которыми пришлось столкнуться на войне. Тысячи и тысячи убитых позднее видятся мне расплывчатыми безликими фигурами – огромный и все нарастающий кошмар».

И в самом деле кошмар, но нередко его странным образом сглаживало онемение, следовавшее за шоком первого сражения. После лихорадочных боевых действий Зигфрид Кнаппе чувствовал себя «словно в оцепенении от усталости, от возбуждения и от внезапной тишины, сменившей оглушительный грохот боя». Поскольку каждый бой состоит из запутанных и бессвязных событий, солдатам нередко приходилось сталкиваться с множеством образов и ощущений, многие из которых казались совершенно или почти бессмысленными. «Лично я не запомнил ничего, – признавал после боя Сайер, – кроме хаотичных вспышек света и оглушительного шума, накладывавшихся на ощущение полной дезориентации до такой степени, что я уже не мог сообразить, где восток, а где запад, где верх, а где низ». В результате этой неразберихи солдаты на передовой нередко стремились отключиться от внешнего мира, сосредоточиваясь лишь на том, что необходимо для выживания. Как утверждает Сайер, часто оказывалось непросто «даже попытаться вспомнить моменты, в которых нет места расчету, предусмотрительности или пониманию, когда под стальной каской не оказывается ничего, кроме удивительно пустой головы и пары глаз, в которых мысли не больше, чем в глазах животного, столкнувшегося со смертельной опасностью». Далее он заключает: «Удивительно, насколько каска мешает думать».