Текст книги "«Окопная правда» Вермахта"

Автор книги: Джерри Краут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Некоторых солдат охватывали странные исторические размышления, особенно когда они проходили по местам, в которых сражались их отцы в годы Первой мировой войны или злополучные солдаты Наполеона в 1812 году. Во время боев на бельгийско-французской границе Гельмут Неель-зен был поражен, узнав, что его «ротный был ранен на том самом месте, где двадцать лет назад отдал свою жизнь за Германию его отец». Ганс-Генрих Людвиг в письме из России заметил: «Я впервые живу в землянке, прямо как отец в 1914–1918 годах». И добавил: «Я часто думаю об этом». Проходя через район Шемен-де-Дам в Шампани, где в годы Первой мировой войны шли ожесточенные бои, рядовой Г. Б. размышлял: «Это исторические места, где земля пропитана кровью наших отцов в годы Мировой войны». Кровопролитные бои под Севастополем в июне 1942 года заставили Алоиза Двенгера признаться: «Мы часто вспоминаем о Вердене».

Впечатления Великой войны особенно тяжело давили на тех, кто сражался в обеих войнах. Рядовой А. М. бесстрастно заметил: «Вот уже во второй раз я отправляюсь солдатом во Францию и снова оказываюсь неподалеку от тех мест, где воевал в восемнадцатом». Гауптман Ф. М. также подметил: «Наша рота сейчас находится почти в тех же местах, где я воевал в Мировую. Сколько раз я не мог поверить, что с тех бурных дней прошло уже двадцать три года… Конечно, было бы куда удобнее вести войну, находясь дома, но мне было бы стыдно, если бы я не был здесь, чтобы позднее сказать с удовлетворением: «Я был на Мировой войне, когда мы проиграли, но я снова был там, когда мы победили с неслыханной быстротой». Ефрейтор Э. Б., проходя через Фландрию, был удивлен: «Окопы и землянки Первой мировой были еще на месте, вокруг валялись неразорвавшиеся снаряды и огромные кучи гофрированного железа, снятого с блиндажей». Менее удивительным был тот факт, что с первыми снегопадами ужасной русской зимы 1941 года некоторые из немецких солдат вспомнили о предыдущих попытках завоевания России. «Непонятно, почему нам не выдали зимних вещей, – писал рядовой Л. Б. в ноябре 1941 года. – Если так пойдет и дальше, мы кончим, как Наполеон… Но я уверен, что в 1812 году они были лучше подготовлены к холодам, чем мы. Почти у всех носки изношены до дыр, защитных наушников нет ни у кого… Как мало о нас заботятся! И это в 1941 году! (Не в 1812!)… Если бы я сам не был в армии, я бы этому не поверил. Но я это видел и испытал на себе».

В конечном счете, именно это чувство изумления, противоречивые результаты, полученные на собственном опыте и по наблюдениям, пленяли солдат. «Те, кому не довелось пережить то же, что и мне, могут сочувствовать, – утверждал Ги Сайер. – Но им, конечно же, никогда этого не понять». Бесчисленные ощущения, испытанные солдатами, напряженное чувство жизни ради сегодняшнего дня вызывали чувство подтверждения собственного существования и по крайней мере на время приглушали постоянный страх смерти. Ганс Питцкер цитировал Гёте в попытке передать влияние чувственного восприятия на войну: «Я счастлив, а когда это не так, то по крайней мере во мне живут все глубокие чувства радости и печали. Главное – иметь душу, которая любит истинное и вбирает его в себя везде, где оно встречается». И где же Питцкер нашел это истинное? «Среди бедствий и смерти, – подтверждает он, – как много мы узнали о том, как нужно жить». Более того, некоторым солдатам ощущения, порожденные войной, казались слишком достоверными: они задавались вопросом, на что была бы похожа жизнь без них. «В конечном счете, – предположил Курт Ройбер, – после грандиозных переживаний войны наши жизни не будут иметь большой ценности».

УЗЫ ТОВАРИЩЕСТВА

Уже через месяц после вторжения в Советский Союз Герхард Майер был на грани отчаяния, став свидетелем ожесточенных боев на Днепре: «Мне невыносима мысль о том, что запах гниющих мертвых тел – это начало и конец жизни и высший смысл нашего существования». Однако всего через неделю он говорил о чувстве возрождения: «Я провел на передовой пять суток и вечером, несмотря на близость противника, порадовал свое солдатское сердце, поджарив в блиндаже несколько куриц». Солдатам жизнь в условиях ужаса и неопределенности нередко казалась выносимой только благодаря глубокому ощущению товарищества, выкованного в огненном горниле боев. Товарищество давало ощущение жизни там, где господствовала неумолимая смерть, и чувство общности, даже когда эти спаянные группы распадались. Оно поддерживало чувство неуязвимости и благополучия даже тогда, когда всем была понятна ненадежность фронтовой жизни.

Вилли Хайнрих, который сам прошел через Восточный фронт, в своем романе «Железный крест» хорошо показал смешанные ощущения многих немецких солдат:

«Больше всего мне жаль простых солдат. Знаете, они – самое несчастливое изобретение двадцатого века… Наши солдаты утратили былые идеалы… Они воюют с врагом ради того, чтобы сохранить свою жизнь, свою бренную плоть. Плоть терпелива… Она все стерпит… Ее можно использовать и над ней можно надругаться. Надругаться над ней можно потому, что ее соблазняют приманкой в виде так называемых идеалов. Ее убивали и ей же позволяли убивать, причем до тех пор, пока сохраняется видимость того, будто она существует только ради самой себя. Но за всем этим стоит общая, присущая всем солдатам фундаментальная порядочность, которая не позволяет им бросать товарищей в беде».

Среди отчаяния и цинизма привязанность к тем, кто переносит те же ужасы, создает ощущение единства и гордости, силу чувства, которое достигает высот, редко достигаемых простой дружбой. Верность, взаимные обязательства, готовность к самопожертвованию, гордость, чувство долга, даже любовь – все это составляло для солдат понятие товарищества.

Внимание, которое вермахт уделял товариществу, было важнейшим элементом формирования сплоченного и жизнеспособного коллектива бойцов, но у него была и другая цель: ни больше ни меньше, как преобразование фронтового единства в народное единство – идеал гармонии и социального единения, важнейший принцип, на котором должно было основываться новое немецкое общество. Таким образом, товарищество было одновременно и причиной, и следствием, средством выработки нового ощущения общности, а также неизбежным побочным продуктом такого общества.

Именно для того, чтобы воспитать и внушить это горячее чувство товарищества, немецкая армия долгое время придавала большое значение формированию первичных групп. От полкового и батальонного уровня и вплоть до пехотных отделений традиции и практика вырабатывали в солдатах особую привязанность и горячую преданность своей части. Карл Фухс коротко охарактеризовал эти чувства, когда писал своему отцу в феврале 1941 года: «Я стал такой неотъемлемой частью своей роты, что не смогу теперь никогда покинуть ее». По словам Мартина Ван Кревельда, немецкие военные традиции, обучение, организация, принципы комплектования и пополнения, идеалы лидерства и тактические ожидания были направлены именно на создание, особенно на низших уровнях, «тесных групп людей, которые страдали, сражались и умирали вместе».

На практике это означало, что армия пыталась набирать и направлять в одни и те же части людей из конкретных регионов и даже пополнения присылать из того же района страны. Сам Фухс говорил о невероятной радости, которую доставляла ему служба в части с солдатами из тех же мест, из той же деревни, что способствовало росту сплоченности. Более того, пополнения всегда отправлялись в свои части не поодиночке, как в американской армии, а в составе сплоченных групп (запасных батальонов или маршевых батальонов) под командованием офицеров, которые были либо командированы из дивизии, либо возвращались в дивизию после ранения. Такая практика побуждала дивизии заботиться о подготовке собственных пополнений, а у самих пополнений выработка преданности группе могла начинаться еще до прибытия на фронт, что существенно повышало их шансы на выживание в смертельно опасные первые дни боев.

Вермахт также ожидал от офицеров, что они будут заботиться о физических и эмоциональных потребностях своих солдат, вырабатывая в них чувство принадлежности к дружной семье. В дневниковой записи, сделанной весной 1939 года, Фридрих Групе описывает напряженную дневную военную подготовку, а потом изумляется: «По вечерам Болтун Шмидт [инструктор по строевой подготовке] приходил к нам в казарму, по-простому сидел вместе с нами, смеялся, шутил и пел, как просто хороший товарищ… К этому постепенно привыкаешь, особенно к чувству товарищества, которое помогает многое преодолеть». Гарри Милерт в свой день рождения в декабре 1942 года размышлял в письме к жене о любопытной взаимосвязи товарищества и жизни в роте: «Я могу с уверенностью говорить, что здесь я ощущаю всю полноту своих творческих способностей… Мне кажется символичным, что этот период жизни я прохожу именно в должности ротного командира… Отвечать примерно за сотню человек – превосходная задача, достойная человека». Стремление создать ощущение семьи, общности было вездесущим. Всего лишь годом позже, в Берлине, Трупе был поражен выступлением Гитлера перед будущими офицерами. «Фюрер подчеркнул, что немецкий солдат всегда должен видеть в других солдатах товарищей по нации. В этом состоит наша задача – мы всегда должны полагаться на достоинство и силу немецких рабочих. Вместе с ними мы наполним наш мир новым смыслом, новыми силами». Таким образом, товарищество солдат должно было заложить основу преображения Германии.

В период правления нацистов прилагались также огромные усилия для создания ощущения равенства путем обеспечения возможности офицерской карьеры не только для представителей элиты, но и тех, кто показал свои способности. Многие солдаты, среди которых был и Ганс Вольтерсдорф, даже после войны сохранили убеждение, что нацистский режим произвел настоящую революцию, способствуя равенству возможностей. «Настоящей причиной наших отличных успехов в боях, – утверждал он, – стал не идеологический фанатизм, а особый принцип командования… Необходимой квалификацией для офицерской карьеры стали не гимназические аттестаты, а образцовые способности, подлинный авторитет. Каждый, кто командовал частью, должен был, помимо этого, быть лучшим в своей части. Лидером делает не форма, не командная должность, а личный пример». Армия также надеялась воспитать чувство товарищества за счет таких мер, как уравнивание продовольственных пайков, смягчение требований традиционного военного протокола и поощрение личных отношений между офицерами и рядовым составом. Наконец, немецкая доктрина применения сухопутных войск подчеркивала важность тактической инициативы, уделяя особое внимание независимым действиям на низшем тактическом уровне, что способствовало укреплению чувства личной и групповой вовлеченности в успешное выполнение поставленной задачи.

Эта система дала настолько поразительные результаты, что в годы, последовавшие непосредственно после войны, многие западные аналитики почти все свое внимание уделяли исключительно товариществу как причине замечательной спаянности и эффективности вермахта. Эдвард Шиле и Моррис Яновитц в 1948 году утверждали, что «необычайное упорство немецкой армии» не зависело от веры среднего немецкого солдата в идеологию нацизма. По их мнению, «единство немецкой армии на самом деле лишь в весьма незначительной степени поддерживалось национал-социалистскими политическими убеждениями ее солдат, и более важную роль в мотивации упорного сопротивления немецкого солдата играло постоянное удовлетворение основных личностных потребностей, которое обеспечивала социальная организация армии». Спустя более чем три десятилетия ван Кревельд соглашался: «Средний немецкий солдат в годы Второй мировой войны сражался, как правило, не потому, что верил в нацистскую идеологию… Он сражался по тем же причинам, по которым всегда сражались мужчины: он ощущал себя членом хорошо спаянного и хорошо управляемого коллектива, структура, руководство и функционирование которого воспринимались как беспристрастные и справедливые».

Несмотря на то что имеются многочисленные свидетельства, подтверждающие эти мысли, роль идеологии в немецкой армии не следует недооценивать. Идеологию можно понимать на различных уровнях, и немецкий солдат в среднем, пожалуй, на удивление активно проявлял и принимал в различных формах приверженность идеологии нацизма. Более того, само внимание, которое нацисты уделяли товариществу и общности, можно рассматривать как элемент идеологии, поскольку сплоченная пехотная рота во многих отношениях должна была стать моделью для последующего, более обширного «народного единства», каким его рисовали нацистские идеологи. Товарищество считалось важнейшим компонентом вермахта, который служил не только для повышения боеспособности, но и для разрушения экономических и социальных барьеров, препятствовавших становлению подлинно общенационального единства. На практике руководство национал-социалистов практически немедленно приступило к созданию предпосылок для формирования этого нового общества.

«Я начинаю с молодежи, – восклицал Адольф Гитлер вскоре после прихода к власти в 1933 году. – Мы, более старшее поколение, уже отработанный материал… Мы прогнили до мозга костей. В нас не осталось необузданных инстинктов. Мы трусливы и сентиментальны. Мы несем бремя унизительного прошлого… Но моя великолепная молодежь! Найдется ли кто-то лучше них в целом мире? Поглядите на этих юношей и мальчиков! Какой материал! С ними я могу построить новый мир». И это была не гипербола. Гитлер совершенно серьезно собирался создать нового человека и новое общество. «Мы должны подготовить человека нового сорта, – заявил он на партийном съезде в Нюрнберге в сентябре 1935 года, а в речи в Рейхенберге в декабре 1938 года фюрер пояснил, что он имел в виду: «Эти молодые люди не будут учиться ничему, кроме как думать как немцы и действовать как немцы. Эти мальчики вступают в нашу организацию в десять лет, через четыре года они переходят в «Гитлерюгенд». После этого мы тем более не собираемся возвращать их в руки тех, кто устанавливает классовые барьеры и ограничения, связанные со статусом. Если они и после этого не стали истинными национал-социалистами, они попадают в Службу труда, где происходит их шлифовка… А если и теперь они сохраняют остатки классового сознания или гордость за свое положение, тогда вермахт возьмет на себя их дальнейшее воспитание… До конца жизни они не будут больше свободны от опеки». Таким образом, Гитлер с самого начала собирался построить новое нацистское общество, прилагая огромные усилия для социализации молодежи и ликвидации того, что он считал гибельными пережитками классовых противоречий, которые, по его мнению, ослабили Германию и довели ее до деградации.

Значительная часть энергии и идеализма, связанная с нацизмом, исходила от этих молодых людей, подвергавшихся неустанной идеологической обработке и подготовке в духе национал-социализма. Многих из них привлекал бунт против прежних норм и традиций, казавшихся разрушенными, а также перспектива построить новое бесклассовое, гармоничное общество, в котором будут уничтожены внутренние барьеры и возобладает дух единения. Внимание, которое нацисты уделяли товариществу, достижениям и постоянной деятельности, способствовало динамизму, который привлекал в круг их искренних сторонников немало новых активных последователей. Командир одного из отрядов «Гитлерюгенда» вспоминал после войны:

«В «Гитлерюгенде» мне нравились товарищеские отношения. Когда в десять лет я вступил в «Юнгфольк», меня переполнял энтузиазм. Какого мальчишку не воодушевят такие высокие идеалы, как товарищество, верность и честь? Я все еще помню, как тронул меня девиз: «Члены «Юнгфольк» сильны и преданны; члены «Юнгфольк» – настоящие товарищи; честь – высочайшая ценность для члена «Юнгфольк». Эти слова казались мне священными. И походы! Что может быть лучше, чем наслаждаться красотами родного края в компании товарищей?.. Глубокое впечатление всегда производил вечерний сбор у костра, когда мы пели и рассказывали разные истории… Здесь бок о бок сидели подмастерья и школьники, сыновья рабочих и служащих, которые знакомились и учились ценить друг друга».

Густав Кепке, рурский рабочий, выходец из коммунистической семьи, сам ставший коммунистом после войны, вспоминал: «Между нашими рабочими окраинами и «Гитлерюгендом» не было ни малейшего противоречия… Форма «Гитлерюгенда» – одно из положительных воспоминаний о детстве».

Эта попытка свести вместе немцев из семей с разным социальным положением, уровнем образования и родом деятельности произвела глубокое впечатление на многих молодых немцев. «Создание народного единства, в котором рабочие станут неотъемлемой частью, – вспоминал Фридрих Группе, – конец разрушительной классовой борьбы, реализация принципа главенства общего блага над личным – разве не были эти идеи революционными по сравнению с тем, что было у нас прежде?» Служить делу народного единства, жить среди товарищей, верить в германский народ и его вождя Гитлера – эти идеалы вдалбливались в умы и души немецкой молодежи. «Наша свобода – служба» – эти слова из песни «Гитлерюгенда» отражали идеал служения обществу вплоть до самой смерти. Как признавался Групе, едва ли не в каждой песне, которую распевали члены «Гитлерюгенда», восхвалялась смерть на службе обществу. «Смейтесь, товарищи, – утверждалось в одной из них. – Наша смерть станет праздником». И почему же? «Германия должна жить, даже если мы умрем, – пелось в припеве. – Мы посвящаем свою смерть тебе как скромный дар». Эти песни не были пустым церемониалом. «Мы верили в новое общество, свободное от классовых противоречий, объединенное братством во главе с избранным нами фюрером, национальное и социалистическое», – утверждал Групе. Более того, он, как и многие представители того поколения, был уверен: «Это новое общество должно было вырасти из молодежного движения. Наша борьба в первую очередь была направлена против спекулирующих плутократов и тщеславных, эгоистичных буржуазных материалистов». Девиз группы, в которую входил Групе, звучал так: «Долой внешние проявления классового снобизма. Мы все – товарищи!»

Как и предвидел Гитлер, Служба труда (РАД) казалась многим юношам «воплощением в жизнь идеи народного единства», как отзывался о ней Групе. «Каждый должен был работать лопатой на немецкой земле, каждый становился рабочим, принадлежащим к великому национальному сообществу, стоящему выше чинов, статуса и классов… Это было живое товарищество». Такой энтузиазм не был простым проявлением романтизма, поскольку в 1937 году, отбывая повинность в РАД, Групе писал:

«Это сообщество рабочих людей по-своему уникально. Мы, представители всех слоев общества, собрались здесь вместе… Мы часто поем песню, которая характеризует новую обязательную трудовую службу Третьего рейха: «Вчера нас разделяли классы и чины, вчера мы избегали друг друга, а сегодня мы вместе роем песок, верно исполняя указание фюрера».

Благодаря совместно переносимым тяготам в нас быстро растет чувство товарищества… Мы испытываем здесь то чувство, которое мы понимаем под национальным единением. И мы приводим в действие нашу идею национал-социализма: мы все едины в служении своему народу, никого не спрашивают о происхождении или классовой принадлежности, богат он или беден… Снобизм, классовое сознание, зависть и леность остаются в прошлом. Именно таков путь от «я» до «мы».

Будучи в молодости явным сторонником нацизма, Групе указывает на притягательную силу понятия национального единства, рассказывая в своем дневнике об эпизоде, демонстрирующем энтузиазм, который порождала эта идея:

«Возбуждение охватило и тех, кто явно не верил в национал-социализм. Совсем недавно один из моих товарищей по комнате, открыто признававший, что до сих пор остается коммунистом, признался, что он никогда и ни за что не станет частью нашего «народного единства». Потом, как и раньше, не будет никаких сомнений в реальности классовой борьбы… Но теперь, на обратном пути в специальном поезде, наполненном радостным гулом, он тоже вставил в петлицу цветок и, судя по всему, очень растроган. И я спросил его: «Теперь ты почувствовал его – национал-социалистское «народное единство»?»

Групе, как и многие молодые немцы, видел в Имперской службе труда воплощение подлинного социализма, при котором все носили одинаковую форму и выполняли одинаковую работу на службе народу. Но, насколько характерной была эмоциональная приверженность Групе идее национального единения, остается лишь гадать. Успех «Гитлерюгенда» в идеологической обработке молодежи в духе нацизма, вероятно, оказался не столь прочным, как рассчитывали его создатели. Качество руководства в «Гитлерюгенде» было в целом низким, и война усугубила проблему оттока из организации одаренных командиров отделений. Тем не менее «Гитлерюгенд» и РАД, безусловно, способствовали усилению качеств, ценных для нацистов: чувства товарищества, готовности к самопожертвованию, верности, чувства долга, чести, выносливости, храбрости, повиновения и, пожалуй, в какой-то степени презрения к тем, кто находился за пределами сообщества.

Служба труда казалась многим немцам свидетельством искреннего стремления построить новое общество, в котором все, независимо от социального положения, должны работать на благо Германии. «Социалистический» аспект национал-социализма мог оказывать и оказывал значительное воздействие на жизнь немцев поколения Групе. Хотя нацистская революция остановилась с началом войны, видение «народного единства» упорно поддерживалось до самого конца войны. Не менее важным было и то, что члены «Гитлерюгенда» и отрядов РАД приобрели общий дух товарищества и ожидали продолжения этих отношений и на военной службе. Групе хорошо описал эту связь в дневниковой записи о ночном марше в октябре 1939 года: «Нам приходилось преодолевать усталость. Поэтому мы запели во весь голос, эту песню подхватывали рота за ротой, и она отражалась гулким эхом от голых фасадов домов». Эта песня была им всем хорошо знакома: «Темной ночи приходит конец, и наступает новый великолепный день! Товарищ, дай мне руку – труд освобождает. Давай приступим к делу! Серые, как пыль на нашей одежде. Серые солдаты бурного времени!»

«Вообще-то это песня Службы труда, – добавляет Групе, – но мы часто поем ее. Она так своевременна: «Серые солдаты бурного времени».

Таким образом, внедрение нацистской идеологии усиливало вермахт, способствуя созданию плотно спаянных групп людей, готовых вместе сражаться, страдать и умирать. Если в Службе труда юноша ощущал общее чувство товарищества, то в армии весь его мирок составляло пехотное отделение из десяти человек. Тесные отношения, возникавшие между солдатами внутри такого «товарищества» (именно этим словом в прусской армии первоначально обозначалась небольшая боевая единица), оказались важным фактором, способствующим сплоченности и упорству перед лицом жестокой реальности. Мир пехотинца был ограничен. Самым значимым для него была небольшая группа изгоев, вместе с которыми ему суждено было пытаться пережить военную бурю. Если товарищество зависело от доверия, уважения и верности друг другу, то ничто так не способствовало его формированию, как пребывание в небольшой группе людей, в которой жизнь каждого зависит от надежности остальных. «Моя часть была моим домом, моей семьей, – писал Ганс-Вернер Вольтерсдорф, – которую я должен был защищать».

Представление о своей части как о семье стало лейтмотивом воспоминаний многих солдат. В конце периода напряженного обучения Мартин Пеппель записал в своем дневнике: «Мы все, от офицеров до последнего водителя, стали одной семьей. Мы закончили подготовку». Фридрих Групе в своем дневнике в 1939 году описывает сцену, которая вполне могла бы быть иллюстрацией заботы отца о своих детях: «Снова воцарился знакомый порядок. В умывальной течет вода, в душевой работают души. Наконец товарищи ложатся в свежезастеленные постели и быстро засыпают, похрапывая, как полагается пехотинцам». Групе и его товарищи, вероятно, сознательно имитируют семейные отношения, называя своего уважаемого и любимого командира «Папа». Размышляя после войны о «сообществе привыкших к войне и поклявшихся друг другу в дружбе», он говорил: «Среди них я ощущал, как ни трудно в это поверить, что-то вроде чувства защищенности». Размышляя похожим образом о жизни в сплоченном коллективе, Гельмут Фетаке говорит о «вознаграждающем чувстве радости», когда его солдаты стоят в строю перед ним, и он видит в них «большую семью, которая знает, что они останутся вместе и в радости, и в трудных ситуациях». Вольфгангу Дерингу казалось очевидным, что в эти «безжалостные, революционные времена единственной опорой служат любовь, преданность и надежность тех, кто находится рядом».

Чувство взаимной поддержки и безопасности внутри группы было главной чертой товарищества. Многие солдаты черпали чувство собственной значимости из членства в сплоченной группе, ощущения, демонстрировавшего их стремление к единству. Воссоединившись с товарищами после короткой разлуки, Ги Сайер отмечал: «Радость и облегчение от встречи были столь велики, что мы обняли друг друга за плечи и, громко смеясь, изобразили что-то вроде полонеза… Я знал, что здесь мои друзья, и почувствовал себя намного лучше». Дружба, как размышлял он позднее, «очень много значила на войне, и ее значение, по-видимому, подкреплялось общей ненавистью, соединявшей людей узами дружбы, которые никогда не смогли бы пробиться сквозь барьеры обычной мирной жизни». Сайер вспоминал утверждение фельдфебеля, что «настоящая солдатская жизнь – единственная жизнь, которая сближает людей на основе абсолютной искренности, и между всеми без исключения существует чувство товарищества, которое в любой момент может подвергнуться испытанию».

Момент принятия в группу, принадлежности к фронтовому единству нередко оказывался откровением. Вилли Хайнрих в «Железном кресте» описывает внезапное осознание солдатом но имени Керн, прибывшим с пополнением, того, что он стал одним из членов солдатского сообщества:

«Эта мысль наполнила его гордостью. Неожиданно Керн почувствовал себя частью взвода, как будто провоевал в его рядах добрый десяток лет. Это чертовски здорово – принадлежать к группе отличных парней, сказал он себе. Мы – единое целое. Один за всех, и все за одного. Керн не помнил, откуда взялась эта фраза, но она показалась ему настолько замечательной, что он растроганно почувствовал, как у него по спине пробежал приятный холодок и защипало глаза. Как все-таки это прекрасно – иметь товарищей… Товарищество – это самое главное, пришла ему в голову мысль. И не важно, что иногда у тебя бывают размолвки с ними, самое главное – то, что все зависят друг от друга. На этих парней можно положиться. Хорошо, черт побери, что он попал именно в этот взвод, а не в какой-нибудь другой. Эта мысль наполнила его гордостью».

«Скоро я почувствовал себя совсем как дома, – повествует о начальном этапе войны Мартин Пеппель, – потому что я был допущен в особый круг людей… Мы все, от офицеров до последнего водителя, стали одной семьей». Даже те, кто оставался за пределами фронтового сообщества, легко понимали важность этого. «Чувство товарищества должно возникнуть быстро, – писал Карл-Фридрих Ортель, студент, спешно брошенный на фронт в январе 1945 года, – иначе мое сердце разорвется от тревоги».

Для многих солдат ощущение товарищества было подтверждением того, что, несмотря на жестокость войны, они еще существуют, и служило идеалом, укреплявшим их дух в условиях непредсказуемости повседневной жизни. «Здесь, среди этих людей, я наконец обрел внутренний покой, – писал Рольф Шрот осенью 1942 года. – Эти люди, воюющие в России, принадлежат к особой породе. Я сильно тревожился с тех пор, как пришлось их покинуть, и не мог успокоиться до тех пор, пока не получил приказ вернуться сюда. Ощущение усиливающейся преданности… придает мне внутренние силы». Более того, ощущение товарищества могло быть вполне осязаемым даже в самых суровых условиях. В одном из своих писем Гельмут Пабст весьма выразительно описывает один такой случай в октябре 1942 года:

«Рано утром я шел через траншеи и встретил часового. Это был невысокий круглолицый парень в каске. Он стоял в одиночестве. Было прохладно. Он замерз, втянул голову в плечи и переминался с ноги на ногу. Потом на секунду из блиндажа выскользнул высокий, худой, рыжебородый солдат. Они тепло поздоровались друг с другом. «У тебя покурить осталось?» – спросил низкорослый. «Да, – улыбнулся ему высокий. – Погоди, сейчас принесу». – «Знаешь, – сказал часовой так, что стало ясно, что не сказать этого он не мог, – мы с тобой настоящие друзья». Его лицо словно светилось изнутри, и он хотел подтверждения истинности этого великого чувства… демонстрации того, что не существует более вдохновляющего поступка, чем дать прикурить другому человеку: это очень просто, совершенно естественно, и в этой дружбе двух солдат, свидетелем проявления которой я стал в ранние утренние часы в безлюдной траншее, было что-то необыкновенное».

Эта потребность в друзьях – чтобы притупить собственное ощущение опасности, чтобы успокоиться в беде, чтобы бороться с одиночеством, чтобы заглушить страхи – служила мощным магнитом, притягивавшим многих солдат друг к другу даже в самых неблагоприятных ситуациях.

Особенно важно для солдата было сблизиться с теми, кто рядом, чтобы ощутить личный контакт, который позволил бы притупить чувство одиночества в бою, и не в последнюю очередь, чтобы знать, что во времена самых суровых испытаний можно положиться на других людей. «Не раз нервы чуть не подводили меня, – признавался безымянный солдат. – В такие моменты ты думаешь, что нужно сбросить весь этот груз, что ты больше не можешь держаться, и только в кругу товарищей за кружкой пива ты можешь снова отвлечься от этих мыслей». В противном случае всех солдат охватывало непреодолимое чувство, что их бросили на произвол судьбы. «Здесь во мне снова просыпается старый опыт честного солдата, – размышлял Гарри Милерт в ноябре 1942 года. – Каким же одиноким ощущает себя человек на переднем крае! Больше нельзя полагаться на собственные силы или на мощь своего оружия. Этим вечером я был вынужден снова вспомнить об этом».

Постоянное ощущение угрозы, чувство, будто тебя преследуют, страх перед возможностью гибели или плена в любой момент внушали сильный ужас и, соответственно, желание хотя бы отчасти обрести безопасность среди товарищей. Милерт сам говорит о силе этого чувства принадлежности к группе в своем предпоследнем письме: «Атмосфера этой войны никогда не приводила меня в такой восторг, как в этом году… Здесь, где люди мерзнут, дрожат, бросают в окоп охапки соломы и сидят на них, словно на гнезде, возникает и иной принцип отношений. И это часто проявляется в разговорах, ощущениях, мыслях. По ночам я ползаю от окопа к окопу, потому что нужно подбодрить ребят». В предыдущем письме Милерт пылко рассказывал, почему именно людям нужна была поддержка: «Никто на родине не сможет вознаградить фронтовика за страдания. Никто из них не сможет возместить ему страх и другие непередаваемые чувства и противоположные им отвагу и волю к победе, которые этим людям ежедневно и ежечасно приходится в себе находить. Только глубокое чувство товарищества, принадлежности к одной группе позволяло солдатам справляться с невероятным напряжением и подступающим чувством отчаяния, знакомым каждому из них».