Текст книги "Печать султана"

Автор книги: Дженни Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Камиль в беспокойстве ходит по залу. Он ищет и не может найти сумку Мишеля, в которой лежат бумага и чернила. Напрасно он отправил его с поручением до прихода повивальной бабки.

– Продолжай, прошу тебя. Итак, ты полагаешь, что она утонула.

Амалия берет покойную за плечи и переворачивает тело. Камиль помогает ей. Как всегда, липкая, холодная и неестественно твердая мертвая плоть вызывает у него чувство отвращения.

Что значит жизнь, если смерть в любой миг может настичь нас, размышляет он. Вот лежит женщина – оболочка полностью сохранилась, однако где та ее часть, которая совсем недавно думала, ела, плакала и смеялась?

В такие моменты Камилю очень хочется верить в загробную жизнь, которую обещает ислам. Там текут чистые реки и мирно беседуют между собой души умерших. Однако уже в юности он утратил веру, а сейчас надеется лишь на будущее науки и прогресс, который неизбежен и вечен, но исключает жизнь после смерти. Вера несет какое-то утешение слабым людям, путешествующим по морю жизни в утлых суденышках, да и сильным как-то помогает, когда внезапная буря переворачивает их суда. Камилю знакомы как сильные, так и слабые люди, для которых вера является якорем, брошенным в тихой бухточке. Что за жалкая иллюзия! Они не понимают, что находятся в открытом море и опасность бури еще не миновала. Вера – это якорь, брошенный в бездонные воды.

Повивальная бабка велит Камилю положить тело на бок и подержать его некоторое время. Когда она прикасается к лицу утопленницы, изо рта той вытекает темная вода. Женщина двигает руки трупа, и на губах мертвой девушки пузырится розовая пена.

– Она утонула. Если бы ее бросили в море после смерти, вода не проникла бы в легкие.

Они возвращают тело в исходную позицию. Камиль рад, что больше не придется прикасаться к трупу. Липкие руки замерзли, и он с трудом преодолевает искушение засунуть их в карманы.

Повивальная бабка показывает на большую родинку на правом плече покойницы:

– Родимое пятно может помочь в опознании девушки.

Она отходит в сторону и ждет дальнейших указаний.

– Спасибо. Ты очень помогла нам и проявила исключительную наблюдательность.

Амалия тонко улыбается. Судья думает, что эта простая деревенская повивальная бабка гораздо сообразительнее, чем ученые бюрократы из его окружения. Она просто делает выводы из собственных наблюдений, а не строит всякие сомнительные догадки.

У страха глаза велики, особенно в такие неспокойные времена. В результате долгов, многочисленных войн и битв за новое устройство государства между правительственными фракциями, одни из которых являются сторонниками парламента, а другие поддерживают неограниченную власть султана, имперская казна находится в распоряжении европейских держав. Националисты, поддерживаемые Европой и Россией, пытаются оторвать провинции от империи. Улицы Стамбула кишат беженцами. Камиль сомневается, сумеет ли парламент остановить оскудение казны, земли и обнищание людей в громадном Османском государстве, границы которого сейчас мягки, как тело толстяка в турецких банях.

Перемены вызывают страх, размышляет Камиль, в верхах и в низах. А напуганные люди хотят отвлекаться волшебными сказками. Однако эта повивальная бабка вполне рассудительна.

Амалия видит одобрение в глазах судьи и опять улыбается. На этот раз вполне искренне.

– Я хочу попросить тебя еще об одной услуге, – добавляет он. – Расспроси деревенских, не знает ли кто эту девушку. Может быть, люди слышали или видели что-то необычное. И если так, немедленно пошли гонца прямо в суд. Тогда я отправлю к тебе своего помощника. – Он полагает, что бабка, как и большинство сельских жителей, не умеет ни читать, ни писать. – Мы отблагодарим посланца, – любезно добавляет он, не желая открыто говорить о награде. – И еще одно дело. Ты никому не должна говорить, в каком состоянии находится покойная.

Повитуха соглашается и слегка наклоняет голову. Потом одевается и уходит.

Камиль остается наедине с трупом. Тело еще не начало разлагаться. От него исходит сырой неживой запах.

Внезапно кто-то появляется в освещенном проходе. Камиль вздрагивает.

– Мишель! Как давно ты прячешься здесь?

– Я пришел как раз в тот момент, когда повивальная бабка начала осмотр тела. Полицейские посланы на розыски. Позднее я сам поговорю с местными жителями. Мне показалось, что вам не обойтись без меня.

Камиль понимает, что Мишель не подчинился ему и, как бы читая его мысли, сделал то, о чем паша недавно подумал.

– Да, конечно, – неохотно соглашается он, чувствуя, что проиграл в какой-то непонятной игре.

– Я находился в соседнем помещении и делал записи. Здесь хороший резонанс. Голоса доносились до меня. Старуха оказалась очень проницательной особой, – говорит он с восхищением. – Теперь нам уже не понадобится осматривать тело.

– Да, она проявила себя с лучшей стороны. Нужно расспросить купцов на базаре и узнать, кто недавно покупал сушеные лекарственные растения.

– Знаешь, стамбульские евреи-сефарды говорят о каплях, которые использовали их испанские предки для того, чтобы глаза казались большими и темными. Они называют это вещество «белладонна», то есть «прекрасная женщина». Похоже, это то же самое, что и наше таинственное растение.

Мишель подходит к покойной с небольшой чашей в руках. Резким движением наклоняет тело на бок и нажимает на грудь. Тонкий ручеек жидкости вытекает изо рта девушки в сосуд.

Мишель изучает жидкость.

– Теперь я выясню, утонула ли она в пресной или соленой воде. – Он кидает взгляд на кожаную сумку с инструментами, все еще лежащую у изголовья трупа. – Надо проверить содержимое ее желудка.

– Полагаю, мы не можем позволить себе вскрыть тело до того, как свяжемся с иностранными посольствами. Если она подданная одной из зарубежных стран, дипломаты будут недовольны, когда мы отдадим им распоротый труп.

– Да, ты абсолютно прав, – с разочарованием отозвался Мишель.

– Подай мне скальпель.

Камиль разрывает цепочку ожерелья. Потом занимается замком. Открыв кулон, он передает его Мишелю.

– Внутри находится тугра.

Мишель вертит кулон в руках и рассматривает его со всех сторон.

– Есть еще какие-то знаки. Тебе известно, что они означают?

– Нет.

– Выходит, девушка как-то связана с дворцом?

– Возможно. Интересно. Восемь лет назад к северу отсюда, у Шамейри, была найдена мертвая англичанка. Гувернантка из дворца, Ханна Симмонс. Ее нашли плавающей в пруду. Ту женщину задушили. – Он вздохнул. – Не думаю, что между двумя покойницами есть какая-то связь.

Камиль не говорит о том, что имя жертвы застряло у него в памяти потому, что начальник полиции района Бейоглы был снят с должности министром жандармерии, человеком, сменившим его отца, так как не сумел найти убийцу англичанки. Камиль внимательно ознакомился с делом об убийстве сразу после того, как приступил к своей работе, однако решил не возобновлять его. С тех пор прошло немало лет, и было бы политически нецелесообразно возвращаться к нераскрытому преступлению, в котором к тому же замешаны члены влиятельного иностранного сообщества и люди из окружения султана. И вот вновь погибает иностранка, как назло, во время его дежурства. Камиль напрягается, чтобы скрыть тревогу и волнение.

– Тело нашли возле владений ученого ходжи за деревней Шамейри. Тогда о происшествии много говорили, – вспоминает Мишель.

– Правильно. Убитую обнаружили у дома Исмаила-ходжи. – Он уже забыл детали дела Ханны Симмонс, вытесненные из его памяти множеством новых происшествий.

Судья размышляет вслух о лежащей на возвышении девушке:

– Возможно, это просто совпадение. Она может оказаться черкешенкой или сербкой. У них часто бывают светлые волосы и голубые глаза. В любом случае Шамейри далеко от Средней деревни.

– По морю расстояние не так уж велико. Течение там очень сильное. Труп, брошенный в Шамейри, вскоре окажется возле Средней деревни. Если убийца один и тот же человек, значит, он живет в нашем районе или часто наведывается сюда. Этот человек, безусловно, хорошо знает Босфор и его побережье. Многие не решаются сунуть туда нос из-за диких собак.

– Не могу себе представить, что это как-то связано с Исмаилом-ходжой, – твердо заявляет Камиль, следя взглядом за конусообразными лучами света, падающими вниз от купола на тело, лежащее на массажном камне.

Он огорчен тем, как быстро Мишель установил связь между двумя убийствами. У ходжи, а это почетный титул мусульманина, безупречная репутация. И в его доме нет ни одного человека, которого можно подозревать в убийстве. Подробности дела Ханны Симмонс начали всплывать в памяти судьи. Сестра ходжи слыла отшельницей, племянница в то время была еще совсем ребенком. В доме содержалось всего несколько слуг.

– К тому же тело было найдено в лесу за домом, возле дороги. Так что убийцей мог быть кто угодно. Однако, – задумался на минуту паша, – нам не помешает побеседовать с ходжой или его племянницей.

Мишель молчит. Камиль поворачивается к нему и видит, что тот все еще держит в руках кулон и пристально смотрит на мертвое тело. Потом Мишель спрашивает нарочито спокойным голосом:

– Завернуть? – Он указывает на кулон.

– Вместе с браслетом и крестом. Я возьму их с собой. – Кивает в направлении покойной: – Мы даже не знаем, кто она такая. Скорее всего все же иностранка, так что придется начать с посольств.

Мишель передает ему небольшой сверток. Потом бросает свой плащ на массажный камень, садится на него и вынимает письменные принадлежности.

– Но сначала схожу домой и переоденусь, – добродушно добавляет Камиль.

Мишель, не поднимая глаз, начинает рисовать утопленницу.

Судья с восхищением наблюдает за тем, как на бумаге появляется красивый, выполненный углем рисунок. Ему приходит в голову мысль, что он практически ничего не знает об этом человеке, за исключением того, что тот не женат и живет с овдовевшей матерью в еврейском квартале Галата. Они вместе ходят в кофейни и клубы, сообща обсуждают все насущные проблемы, однако Мишель не допускает Камиля в свою личную жизнь.

Они учились в одной школе и знали друг друга в лицо, однако принадлежали к разным кругам. Мишель, чей отец торговал полудрагоценными камнями, получил стипендию и обучался в престижной имперской школе Галатасарай. Дети богатых мусульман, евреев, армян, греков, а также сыновья жителей отдаленных провинций империи вместе склоняли головы над учебниками истории, логики, физики, экономики, международного права. Они изучали также греческий, латинский и, конечно же, османские наречия, включающие в себя персидский, арабский и турецкий. Никакие классовые преграды не разделяли Камиля и Мишеля, просто у них были разные интересы.

Вскоре после того, как его назначили на должность, Камиль шел вверх по узкой улочке, направляясь к зданию суда, и вдруг какой-то человек вскочил из-за столика кофейни и приблизился к нему. Паша тотчас узнал яркие цвета одежды и спортивную поступь своего одноклассника. В тот вечер они долго сидели в кофейне. Пили кофе, курили кальян, также называемый наргиле, обменивались новостями и рассказывали о том, чем занимались после окончания школы. Мишель учился на врача в Имперском медицинском институте. А Камиля отобрали из числа самых способных юношей для обучения во Франции и Англии. Там их готовили к работе в новых, только что вводимых в стране светских судах, идущих на смену мусульманским, где вершили дела старейшины. Мишель предложил товарищу свои услуги и стал полицейским врачом. Мишель отлично знал свой район, что способствовало раскрытию нескольких запутанных преступлений. Он также познакомил судью с Большим базаром, целым городом крошечных лавок под одной крышей, окруженных множеством мастерских, которыми владели выходцы из разных уголков огромной империи. Отец Мишеля и его родственники в двух поколениях торговали здесь.

Камиль останавливается под аркой выхода и хочет сказать почтительные слова прощания, но умолкает, не желая нарушать раздумья Мишеля.

Судья поворачивается и идет по гудящему эхом вестибюлю. Останавливается возле бассейна, поворачивает металлический кран и моет руки холодной водой. Мыла нет, тем не менее он чувствует облегчение. Стряхивает воду с рук и шагает вперед в темноту. На пороге его на мгновение слепит яркий солнечный свет.

Все еще ощущая холод в руках, Камиль садится верхом на лошадь и скачет вверх по холму мимо деревни по направлению к лесу. Здесь утреннее солнце нежно струит свои лучи среди зеленых деревьев. Неистово заливаются птицы. То и дело воздух прорезают пронзительные крики ребятишек.

Выехав из леса на дорогу, судья пришпоривает лошадь, и та мчится галопом.

Глава вторая
КОГДА ДУЕТ ЛОДОС

Каждое утро мой дядя Исмаил-ходжа клал в рот сваренное всмятку яйцо и сидел неподвижно, опустив глаза. Он не разжевывал его до тех пор, пока яйцо вдруг куда-то не исчезало. Только когда мне исполнилось двадцать лет, я поняла суть происходящего. Ожидание обостряет удовольствие. Однако в то время я была девятилетним ребенком и сидела за столом как привязанная, боясь и слово промолвить. У дядюшки Исмаила был всегда один и тот же завтрак – черный чай в стакане, сделанном в форме тюльпана, кусочек белого хлеба, горсть вымоченных в рассоле черных оливок, кусок козьего сыра, маленькая чашка кислого молока и стакан сыворотки. Все съедалось и выпивалось в указанном порядке. Потом приходил черед яйца, которое до поры, очищенное, подрагивающее, блестящее, белое, с синим отливом, лежало на зеленоватом блюдце. Желток просвечивает в виде темного полумесяца. Мой дядя ест медленно и методично, не произнося при этом ни слова. Затем бережно берет в руку яйцо. Его пальцы врезаются в плотную серединную часть. Он поднимает дрожащую мякоть и подносит ее ко рту. Осторожно кладет на язык, стараясь не повредить зубами. Затем сжимает яйцо губами, опускает глаза и сидит тихо до тех пор, пока оно чудесным образом не исчезает. Я никогда не видела, чтоб он жевал или глотал его.

Во время завтрака мама всегда находилась на кухне. Мыла тарелки, заваривала чай. Слуги не жили в доме дядюшки Исмаила, и мама сама готовила завтрак. Затем приходили повар с подсобником и начинали варить обед. Когда я спрашивала маму, почему дядя Исмаил держит яйцо во рту, она только отворачивалась и продолжала заниматься своими делами.

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Не задавай глупых вопросов, Янан, и пей свой чай.

Дядя Исмаил был братом моей матери. Мы жили в его доме, потому что папа взял себе вторую жену, куму, и мама переехала из нашего большого дома в Нишанташе, где отец живет теперь с тетей Хусну.

Дом дядюшки Исмаила двухэтажный. Симметричные деревянные флигели выкрашены в красный цвет. Он располагается в саду на берегу Босфора, неподалеку от деревни Шамейри. За домом – лес, в котором растут платановые деревья, кипарисы и дубы, украшающие крутые холмы. Постройка стоит на узкой прибрежной полосе, а за ней на взгорье зеленеет густой лес. Перед нами открывается широкая сверкающая гладь Босфора, чье течение извивается и изгибается, словно живое существо. Иногда из воды выпрыгивают дельфины, образуя над собой радужный свод брызг. Цвет воды постоянно меняется под воздействием неких сил, чью природу я не понимаю. Вода то маслянисто-черная, то приобретает бутылочно-зеленый цвет, а в редкие волшебные дни становится такой прозрачной, что мне кажется, смотри я в нее подольше, и передо мной откроется морское дно. Когда море становится таким чистым, я лежу на теплых камнях, свесив голову вниз, и слежу за быстрыми движениями серебристых рыбок. Иногда я замечаю, как под ними проплывают тяжелые прохладные тела больших рыб. В зыбучих песках внизу мне видятся бледные лица мертвых принцесс. Глаза плотно закрыты, но губы слегка приотворены, как будто они хотят выразить протест против печальной участи, уготованной им жестокой судьбой. Прошитые золотом халаты не дают им подняться со дна. Нежные ручки, унизанные кольцами с огромными изумрудами и бриллиантами, прикованы к песку. Черные волосы развеваются в водных потоках.

В холодные дни я лежала на диване с подушками в павильоне, стоящем в саду, и читала. Постройка состояла из одной комнаты с высоким окном, выходившим на пролив. Груда матрасов и стеганых одеял хранилась там для гостей, которые предпочитали спать в павильоне жаркими ночами. Зимой деревянные ставни предохраняли строение от холодных ветров, а жаровня обеспечивала теплом и горячей водой для чая, хотя мало кто испытывал желание ночевать там с наступлением холодов.

Мама жаловалась на то, что здесь она лишена общения с подругами и не может вести светский образ жизни. Путь до Стамбула на повозке, запряженной волами, или на лодке по морю был неблизкий, и вряд ли стоило отправляться в такую даль для того, чтобы выпить чашку кофе и поболтать со знакомыми. Паром шел до столицы два часа и причаливал к северу от наших мест, в Эмиргане. Потом еще приходилось час добираться до города в экипаже. Не многим дамам мужья разрешали оставаться там на ночь. И только летом, когда знатные женщины приезжали на Босфор и жили на виллах или ялах, мы имели счастье общаться с ними. Но мне очень нравился дом дяди Исмаила. Мне разрешали гулять по саду под присмотром Халила, нашего старого садовника, а позднее под пристальным взглядом мадам Элиз, моей французской гувернантки и учительницы.

В первые годы жизни в Шамейри папа навещал нас раз в неделю и уговаривал мать вернуться к нему. Я слышала, как они спорят за деревянными резными дверями приемной. Он обещал купить ей дом, чтобы она не обременяла брата. Я прижимала ухо к двери, но так и не услышала, что ответила на это предложение мама. Теперь я думаю, что отцу было стыдно перед родственниками и знакомыми из высших слоев общества из-за того, что жена не хочет жить под крышей его дома. А матери придавал сил ее тихий протест. Переехав в дом отца или даже в жилище, подаренное им, а не в Нишанташ, где он жил с тетей Хусну, мать тем самым признала бы ее право называться женой.

Не знаю, присылал ли папа деньги для матери и если да, то принимал ли их дядя Исмаил. Несмотря на свою эксцентричность, он был вполне уважаемым ходжой, юристом и поэтом, который унаследовал от родителей дом и солидное состояние. Наследство матери ушло вместе с приданым. В промежутках между визитами отца мама сидела в приемной за шитьем, умело перебирая пальцами серебристую нить, и поджидала посетителей, которые появлялись крайне редко.

Так мы жили в Шамейри до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать лет. Однажды я наткнулась в пруду за домом на тело женщины. Местами довольно глубокий пруд наполнялся невидимым ручьем. Он был так широк, что мне никогда не удавалось добросить камень до противоположного берега. Располагался водоем за разрушенной каменной стеной в лесу. Англичанка по имени Ханна плавала вниз лицом в мелкой заводи с распростертыми руками. Сначала я не поняла, что она мертва, так как никогда не видела ничего подобного. Я погладила ее волосы. Она выглядела умиротворенно, как русалка, и я осторожно перевернула женщину лицом вверх. Голубые глаза были открыты. Я сказала ей, что живу неподалеку вместе с дядей и мамой. Ее лицо выражало удивление. Прежде чем вернуться домой, я причесала ее, оправила платье и положила на грудь полевой цветок. Когда я сообщала мадам Элиз, что на воде спит какая-то женщина, которую мне не удалось разбудить, то еще не знала, что в пруду есть глубокие места, в которых можно утонуть.

Мощное течение пролива Босфор гонит бурные воды к Мраморному морю, горя нетерпением влиться в теплое Средиземное, а потом раствориться в соленой утробе океана. Деревенские парни прыгают в воду и пропадают в глубине, выныривая вновь за многие ярды вниз по течению, где требуется приложить немало усилий, чтобы доплыть до берега. Несмотря на все старания сильных гребцов, лодка, идущая вверх по течению, стопорится на месте, как будто ее держит невидимая рука. Но если вы посмотрите через несколько минут, то увидите, что она все же продвигается вперед.

Лодки не прекращают своего движения на юг к Стамбулу, хотя пассажиры едва не падают за борт, а корабельщики отчаянно цепляются за руль, пытаясь удержать его в руках. Халил, наш садовник, занимавшийся рыбным промыслом до того, как потерял два пальца, которые запутались в оторвавшейся сети, говорил мне, что в Босфоре есть два течения. Одно устремляется с севера на юг, принося в Средиземное море холод Черного, а другое, подобное тонкой соленой нити, скользит с юга на север на глубине сорока метров под водяной гладью. Рыбаки знают, что, если забросить леску соответствующей длины, на удочку попадется паламут, луфер или ставрида, которые весной повсюду висят в воде, словно серебряные монеты. Если опустить леску глубже, можно поймать рыбу мецгит или калкана. А сеть, захваченная нижним течением, неизменно потащит лодку на север. Когда с юго-запада дует ветер лодос, течение начинает бурлить и меняет свое направление. Тогда рыба не ловится. Деревенские парни пропадают в пучине вод, а девушки тонут в самых мелких местах.

Увидев мертвую женщину в пруду, мадам Элиз тотчас покинула нас, крича и заламывая руки, как будто кто-то напал на нее.

Я же радовалась внезапному отъезду учительницы. Просто ликовала. Уроки прекратились, и я целыми днями сидела на камне, опустив ноги в воду, и наблюдала за тем, как лениво движутся по Босфору прогулочные лодки, напоминающие многоножек. Можно было даже различить красные бархатные фески гребцов. Дамы с чадрами на лицах сидели на подушках вдоль застеленной коврами палубы. Они разговаривали и при этом, как голубки, кивали головами. Служанки прикрывали их от солнца зонтами с бахромой. Если женщины были женами высокопоставленных чиновников или принадлежали к аристократическим семьям, то между ними и гребцами, скрываясь под огромным зонтом, сидел толстый темнокожий евнух. Порой я ложилась на спину, ощущая под собой теплоту камня, и смотрела на небо, распростертое надо мной. Запах жасмина окутывал меня, словно легкий воздушный плащ.

Подходя к высокому зеркалу в позолоченной раме, стоящему в приемной комнате, единственному зеркалу, которое мать позволила иметь в доме, я видела перед собой девочку-ребенка с черными волнистыми волосами, спускавшимися до самой талии, и ясными, как лазурь, голубыми глазами, словно вобравшими в себя летнее небо. Мать говорила, что я унаследовала глаза от прабабки-черкешенки, рабыни, ставшей женой знатного человека.

Я научилась плавать и обязана этим Виолетте. Она дочь дальнего родственника мамы, рыбака из Чешме, что на берегу Эгейского моря. Ребенком я никогда не ездила туда, однако Виолетта стала для меня воплощением побережья с его теплыми песками, запахом сосен и более всего с ощущением моря, вода которого течет в венах всех жителей тех мест. Виолетта росла в воде, как дельфин. Она прибыла к нам в качестве компаньонки и служанки, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Ей же было тогда пятнадцать.

Виолетту послал к нам ее отец в обмен на рыбацкую лодку. Вообще-то в богатых семьях принято брать в услужение бедных родственников. Оказавшись в новой семье, девушка должна беспрекословно всем подчиняться, угождать и вести себя безукоризненно. В свою очередь, богатое семейство предоставляет ей комнату, питание и обеспечивает какое-то образование, а со временем находит подходящего мужа и оплачивает свадебные расходы. Через своих посредников дядя Исмаил распространил сведения о том, что его племянница нуждается в компаньонке, и послал отцу Виолетты деньги на покупку новой лодки в обмен на дочь, которой будет обеспечено достойное будущее. По традиции девушкам-служанкам давали имена цветов. Ее назвали Виолеттой, то есть «фиалкой», потому что она была маленькая и скромная.

Халил привез ее с пристани. Маленькая загорелая девочка в неказистом плаще соскочила с повозки, сжимая в руках узел с вещами. Она ни за что не хотела отдать его Халилу. В первые месяцы девушка постоянно отводила взгляд и говорила, только когда кто-то обращался к ней. Мама отвела ей комнату в задней части дома с окном, выходящим на дорогу и лес. Зеленая листва окрасила внутренность помещения, в то время как в наших спальнях преобладал синий цвет моря и неба. Ночью я тихонько пробиралась по коридору и прикладывала ухо к ее двери, слушая приглушенные всхлипывания, раздававшиеся в комнате.

У Виолетты стройное, упругое и коричневое, как орех, тело. Оно просто блещет и дышит энергией моря. Она все время хвастала своим умением хорошо плавать, и я наконец упросила ее научить меня этому искусству. Мы сбросили плащи и остались в одних шелковых газовых сорочках, которые я сочла вполне приличной одеждой для купания. Выглядели мы как водяные феи.

Виолетта признавалась мне, что в Чешме она впервые вошла в море – именно в море, подчеркивала она, а не в какой-то мелкий пруд – без всякой одежды. И тут же поспешила заверить меня, что поблизости никого нет.

– Как можно плавать в таком мешке? – спрашивала она, презрительно теребя прозрачную сорочку.

В тот день Халил ушел в кофейню, находившуюся в деревне, и я знала, что он проведет там несколько часов. Никаких посетителей не ожидалось. Я решила снять сорочку. Мое тело тотчас покрылось гусиной кожей. Виолетта походила на животное непонятной породы. Она олицетворяла собой само здоровье. Тогда я еще не знала разницу между грубым удовольствием, получаемым от простого коричневого ореха, и утонченным вкусом очищенного миндаля, только что извлеченного из его зеленой чадры. В то время я завидовала Виолетте, которая беззаботно размахивала руками и широко расставляла ноги, совершенно не думая о том разрезе между ними, который мадам Элиз учила меня никому не показывать и оберегать от вторжения.

Виолетта бросилась в воду и, вынырнув на глубине, с ожиданием смотрела на меня. Крепко сжав ноги, я сидела у края воды на холодном скользком камне, всей обнаженной плотью ощущая незнакомый волнующий холодок. Не помню, чтобы я долго обдумывала решение. Быстрота действий является как преимуществом, так и недостатком юности. Разом бросилась я в новый неведомый мир. Помню приятное ощущение от того, как вода охватила мое тело, будто шелковой тканью. Я падала и падала, беззвучно крича, видя перед собой огромные тени. Помню луч солнечного света, режущий воду, словно драгоценный камень стекло. Ощущение паники. Открытый рот. Я в страхе молотила руками по воде. А потом крепкие руки схватили меня за талию и потащили на поверхность, где солнечный свет ослепил меня. Он заполнил все мое существо, и это было невыносимо. Я, совершенно голая, лежу на каменистом берегу. Виолетта стоит рядом со мной, отряхивая с себя воду. Восстановив дыхание, я искоса гляжу на нее, и тут мы начинаем смеяться.