Текст книги "Подземный гром"

Автор книги: Джек Линдсей

– Наша цель весьма значительна, но мы скованы. Поэтому высокие слова гремят, как горох в свином пузыре!

– В самом деле, мы волей-неволей оказываемся шутами, – подхватил Наталис, – однако наши шутки могут переломать ребра богам. Поприще наше весьма широко, и если мы не Катоны, то и человек, которого мы презираем, – не Цезарь.

Обращаясь ко мне, Лукан поднял чашу, и я в свою очередь выпил за него.

– Мы не должны опускаться ниже уровня нашей поэмы. Это несомненно.

Лукану понравились мои слова, и он нагнулся ко мне.

– Я знал с самого начала, что ты будешь с нами. Ночь перед твоим приездом я провел без сна. У меня в голове звенели строки, которые я только что написал.

Он закрыл глаза и четко, громко произнес:

 
Власть твоя велика, и поэт, ты былые деянья
Свято хранишь, судьбе вопреки, ты смертным героям
Дивно бессмертье даришь. Не сетуй же, Цезарь, на славу[19]19
  Лукан, «Фарсалия», перевод Е. Бируковой.


[Закрыть].
 

Сцевин осушил свою чашу.

– Она все журчит. Она никогда не остановится. Ничто не в силах ее остановить… Мы берем божественную вошь и вышвыриваем вон, вычеркивая ее из анналов. Из всех! Мы тайные боги! – Он схватил свечу и направился, пошатываясь, в альков. – Взгляни на меня, скверная и чудесная девчонка! Тайная музыка мира тревожит и подгоняет, прославляя нас. Появись из навозной кучи, из лотоса. Боготвори меня! – Он наклонился. Флейта зазвенела, покатившись по мозаичному полу. Лукан вдохновенным голосом читал стихи:

 
Что заставляет богов подчиняться заклятьям и травам,
Их опасаясь презреть? И связь каких договоров
Волю всевышних мертвит? Покорствовать в том надлежит ли,
Или так нравится им? Или платят за тайную службу?
Сила ль угроз тут немых? На всех ли богов распростерлись
Этих колдуний права? Иль волшбой они шлют повеленья
Богу-избраннику, лишь которого могут принудить,
Как принуждает он мир?[20]20
  Лукан, «Фарсалия», перевод Ф. Петровского.


[Закрыть]
 

У него не хватило голоса, и он с досады укусил себе запястье. Его волнение передалось мне, и я не решался заговорить. Наталис перевернулся на живот и наблюдал за нами со смешанным выражением насмешки и тревоги.

– Значит, он существует! – воскликнул он. – Источник Иппокрены! Прости меня, Аполлон, я всю жизнь писал полную скепсиса прозу.

Сцевин возвратился, ноги у него заплетались. Он схватил Лукана за плечо.

– Твоя очередь, брат. И свято сохраним тайну. Клятва подкрепит клятву. Мгновение бессмертия соединит нас на одном лоне.

Лукан отшатнулся, и я увидел испуг в его глазах, потом он позволил Сцевину отвести себя в альков. Мы с Наталисом видели, как свиток со стихами медленно соскользнул с его ложа на пол.

– Он скользит, падает, как падает все на свете, – прошептал Наталис. – О великий и мудрый бог, дай мне навсегда остаться нечестивым и неверующим безумцем.

На меня напала сонливость и предчувствие великих событий. Все предметы в комнате плавно колебались передо мной, как водоросли на морских волнах. Я подумал, что мне недостает Поллы. Что заставило меня весь обед глазеть на эту толстуху Цедицию? Перед глазами у меня возникли маленькие ножки Поллы в унизанных жемчугом сандалиях, вытянутые на ложе. Когда Лукан к ней придвинулся и она стала подниматься, я на мгновение увидел изящные линии ног, уходящие в неглубокую тень. Мне было слышно, как тяжело дышит возвратившийся на свое ложе Лукан. Сцевин старался поднять Наталиса.

Быть может, я заслужу одобрение Поллы, подумал я, открывая глаза, ведь она видела, что Цедиция соблазняла меня. Лукан грузно опустился на свое место, и я заметил его бегающий взгляд. Это вызвало у меня презрение, впрочем не умалявшее моего уважения к нему. Возможно, в один прекрасный день в награду за полное подчинение его воле я разделю с ним ложе Поллы. Мне больше всего этого хотелось. Он выпил несколько глотков вина и откинулся на подушки, продолжая прерывисто дышать. Мне передавал Феникс, со слов служанок Поллы, что он уже полгода не входил к ней. Когда же он бывал в ее спальне, от него было мало толку, уверяли подглядывавшие из-за занавесок служанки: пыл его проходил мгновенно, как ни старалась она ему помочь.

– В данном случае, – проговорил Сцевин, – нужно жертвовать своими привычками и наклонностями.

Наталис зычно расхохотался и вскочил на ноги. Затем он вошел в альков.

Я наблюдал за Сцевином, я опасался, что он обойдет меня. Это означало бы, что он не принимает меня всерьез. Вместе с тем я боялся, что он и меня потащит к флейтистке. Внезапно вернулся Наталис, подбрасывая розу и ловя ее на лету. Сцевин, пошатываясь, двинулся в мою сторону.

– Теперь ты, юноша. – Он схватил меня за полу моей широкой застольной одежды. Не помню, что он еще сказал. Сперва я попытался его отстранить, потом вырвался и бросился в альков. Бег на краю пропасти, игра со смертью. В полумраке на подушках лежала девушка, словно раздавленная, как цветок, раскрывший все свои лепестки, готовые осыпаться. На ней было что-то темное, прикрывавшее грудь и живот; доступное взгляду казалось как бы разбитым на части, не связанным ничем между собой. Голова, руки, ноги. Ее таинственные глаза были широко открыты и мерцали каким-то золотистым мраком. Я упал на нее. Она глубоко вздохнула, и грудь ее, вздрагивая, поднялась подо мною. Потом она замерла, она была на диво хрупкой и все же поглощала меня. Но мысли мои были заняты этими тремя мужчинами и смертельной опасностью, нависшей надо мною.

Когда я поднялся, девушка продолжала лежать без движения. Уж не умерла ли она, подумалось мне. Быть может, сжимавшая меня в нечестивых объятиях лишь плод моего воображения. С закрытыми глазами она казалась мне как бы погруженной в темный поток и окончательно распавшейся на части. Я смотрел на нее в изумлении. Цветок осыпался. Когда я вышел к гостям, Сцевин похлопал меня по плечу и предложил чашу вина, которую я и выпил. Наступило длительное молчание. Оглянувшись в альков, я увидел, что девушка ушла.

– Дело сделано, – сказал Сцевин.

– Дело еще предстоит сделать, – возразил Наталис.

– У меня есть для этого кинжал, – проговорил, пошатываясь, Сцевин.

– И все же дело еще предстоит сделать.

– Всякую ночь я это делаю во сне.

– И все-таки дело еще предстоит сделать. – Наталис замолк, потом добавил не без яда: – И поэмы и сны – все это прекрасно. Но то, что остается несделанным, все-таки предстоит сделать!

Лукан кивнул, встал и повел нас в комнату, куда удалились женщины. Комната в египетском вкусе, фрески, изображающие сцены на берегах Нила: охоту на водоплавающую дичь, отдых в шатрах, гиппопотамов и уток в тростнике. В ярко раскрашенных чашах благоухала мирра, а в углу стояла статуя Изиды почти в человеческий рост, с глазами, сверкавшими голубым огнем. Сцевин был совсем пьян. Он сидел в кресле, глядя прямо перед собой и крепко зажав в руке кубок. Но вот он громко произнес: «Только один кинжал, и тот у меня». Лукан говорил уверенным голосом, ни к кому не обращаясь, а Полла прислушивалась к его словам, слегка наклонив голову, ее нежное тело без единого волоска просвечивало сквозь тончайший виссон, переливающийся, как лунный свет на воде. Вероятно, она сняла нижнее белье, и теперь можно было смутно различить не только ее соски, но и живот. Мне казалось, что я единственный трезвый из всех присутствующих, и я почему-то избегал смотреть на Цедицию.

Повернувшись к Наталису, Лукан стал что-то ему объяснять.

– С целью дать полмиллиона сестерций на воспитание детей – мальчиков и девочек – из хороших семей я совершил через агента фиктивную продажу имения, которое стоит гораздо дороже.

– Гораздо дороже, – торжественно подтвердил Наталис.

– Я так и сказал, гораздо дороже.

– Все равно тебя надули.

– Никто меня не надувал.

– Нет, надули. Я могу это доказать.

– Меня и не думали надувать. Впрочем, не в этом дело.

– Пусть не в этом. А все-таки тебя, надули.

– Ничуть не бывало. Ты все перепутал.

– Ты даже не знаешь, когда тебя обманывают.

– Арендная плата составляла тридцать тысяч – больше, чем стоит само имение.

– Гораздо больше.

– Теперь ты видишь, что неправ.

– Все равно тебя провели.

Упрек в том, что он допустил оплошность в денежном деле, раздражал Лукана больше, чем если бы его уличили в нарушении метра. Мне еще не приходилось видеть его с этой стороны, поистине сын Мелы! Полла слушала, все так же склонив голову набок. Через некоторое время она послала раба за флейтисткой, и та, войдя, низко ей поклонилась, потом сыграла протяжную пастушескую мелодию. Она сидела в углу возле Изиды, полускрытая занавесью. Я не смел на нее взглянуть. Теперь Лукан разглагольствовал о некоем водяном органе, который он собирался установить в своем доме. Непроизвольно я направился к Цедиции. Она лежала, откинувшись на подушки, выставляя широкую грудь, способную принять целую кучу любовников, одна нога была вытянута, другая согнута в колене. У нее были тонкие лодыжки.

Она спросила, собираюсь ли я выступить с чтением своих поэм, о которых Лукан хорошо отозвался. Мне и в голову не приходила столь дерзкая затея, и трудно было поверить, чтобы Лукан мог похвалить те немногие мои вещи, которые он читал. Однако я ответил, что в конце года, пожалуй, прочитаю кое-что из своих сочинений. Предостерегая меня, она сообщила, что в летние месяцы только самые неистовые декламаторы пытаются залучить к себе слушателей. Полла дремала, а флейтистка наигрывала ей на ухо еле слышную мелодию. Платье Цедиции приподнялось выше колена, и обнажилась правая нога.

Я поблагодарил ее за совет и оглянулся в поисках более интересного предмета для разговора. Но она продолжала рассказывать про вечера декламации, впрочем нимало ими не интересуясь. Без сомнения, она сильно преувеличивала – Лукан мог бросить мимоходом, что я не лишен способностей, лишь для того, чтобы похвастаться своим поклонником. Вероятно, она считала, что не имеет значения, о чем со мной говорить во время этой встречи, поскольку она все равно ведет к сближению. Вероятно, я не был так трезв, как воображал, и она крепко держала в руках нить разговора, не позволяя мне молоть вздор.

– Попроси Марка уступить тебе одну из его приемных. Не подражай кропателям стихов, арендующем развалюшку где-нибудь на окраине, где сидят на досках, положенных на чурбаки, а настоящие сиденья только в первом ряду. И тут же стоят носильщики, готовые унести арендованную поэтом скудную мебель, если он задержится дольше обусловленного срока.

– Арендная плата составляла тридцать тысяч, – проговорил Лукан.

– Вот именно. Я и говорю, что тебя надули.

– Все мы обманываем или обмануты, – заметил Сцевин, о котором как-то позабыли. – Вся соль остроумия в краткости.

Я стал прислушиваться к словам Цедиции. Кажется, она старалась выражаться как можно точнее, видя, что я плохо соображаю.

– Неподалеку от Марсова поля, близ реки, есть очень подходящее, не слишком просторное помещение. Ты бывал в той стороне? Это мое излюбленное место для прогулок по Риму. По всей вероятности, завтра среди дня я загляну туда посмотреть, что хорошего есть в лавках.

Она пристально поглядела на меня, чтобы убедиться, что ее слова дошли до моего сознания. Я старался придумать какой-нибудь замысловатый комплимент, но у меня ничего не вышло.

– Мне тоже нравится эта часть города. Я нередко там гуляю.

– …Никто меня не провел. Я отлично разбираюсь в делах. Вдобавок это было просто благотворительностью.

– Чтобы заполучить надежного арендатора.

– Это случайность.

– Значит, тебя провели.

– Все мы обманщики, или обманутые, – повторил Сцевин. – Мне плевать, что получится из наших планов, раз мы ниспровергаем основы. Все виноваты. Да погибнем мы все!

– Мы можем встретиться хотя бы в торговых рядах, – продолжала Цедиция. – Я очень люблю заходить в лавку Сосибиана. У него можно купить прекрасный хрусталь по сходной цене.

Я наклонил голову, не в состоянии ответить. Она зевнула и поднялась.

– Пора уводить своего супруга. Он держит в руке чашу и не пьет. Это плохой признан.

Полла очнулась. Она стала гладить флейтистке лицо, рот, шею. Девушка встрепенулась, глаза ее загорелись, и щеки вспыхнули. Цедиция снова зевнула и потянулась всем своим роскошным телом. Полла сдернула с девушки одежду, обнажив ей грудь.

– Посмотрите, какая она юная! – пронзительно воскликнула она.

VI. Гней Флавий Сцевин

По дороге домой он постепенно трезвел. Он то и дело приподнимал занавески, чтобы впустить свежий ночной воздух, и жадно, глубоко дышал; ложился, и тут же снова поднимался, выглядывая наружу и стараясь разглядеть в темноте улицу, по которой его проносили, прислушиваясь к звукам, не заглушенным тяжелым дыханием носильщиков. Его пальцы сжимались и разжимались, его мучило ощущение двойного движения: мерные шаги носильщиков и стремительный полет его мысли, обгонявшей носилки, перебрасывавшей его за повороты улиц, которых они еще не достигли; он уже оказывался в атрии своего дома, но тут же был отбрасываем назад во времени и пространстве к исходной точке, где его оцепенелое тело покачивалось в такт поступи сонных носильщиков, проносивших его мимо знакомых мест, казавшихся таинственными во мраке. «Здесь, – вспоминал он, – я оскорбил Торпилия, а тут чуть не обнажил кинжал, а вот там купил вырезанную из слоновой кости странную фигурку девушки с рогами». Хмель испарялся по мере того, как его, потряхивая, тащили дальше, и легкие стрелы мыслей уносились вперед, пронзая мириады предметов, тяжеловесную статую его отца, подушку его постели, третью строку свитка «Увещаний» Эпикура: «Любая дружба желательна сама по себе». Какова главная мысль этого афоризма? Он не мог ее уловить и с тревогой доискивался, ему хотелось откинуть подушку и посмотреть, что под ней, хотелось лечь и сразу встать, пойти в беседку на искусственном холме в дальнем углу его сада и там встретить зарю, ощущая дыхание утреннего ветерка в волосах и приближение судьбы вместе с порхающими вокруг воробьями и пробивающимся сквозь тучи светом нового дня, чудесно рожденного среди сверкающих в небе хрустальных блесток; его тошнило, он чувствовал, что его быстро несут то вверх, то вниз по винтовой лестнице, то вверх, то вниз, и этому нет конца; он невесом и все крутится и крутится в спиралях новой жизни, вспоминая хрупкое тело флейтистки, гибкой, как змея, клубок тепла; он должен непременно проникнуть куда-то сквозь него, как это было в момент экстаза, куда-то, куда-то… и желает обладать другой женщиной, любой, только не Цедицией, но сознает, что он слишком устал, слишком вял и ненавидит свое бессильное тело, как бы выдавливаясь из него, ведь он прорвался сквозь тело в тот миг вихревого восторга, бегства в иной мир, головокружительного полета на ветру. Один из рабов споткнулся, и Сцевин выругался.

Время – самая случайная из случайностей. Оно сопровождает все дни и ночи, времена года, состояния деятельности и покоя, движения и отдыха. Ничто, существующее в самом себе; прошедшее, настоящее и будущее различаются лишь благодаря постоянному существованию тела. Ничто, которое можно постигнуть, как вещь в себе, независимо от движения и покоя материи. Значит, это сущность всякой сущности. Его рука, стремясь пробиться сквозь стену настоящего к неуловимому будущему, потянулась за кинжалом, которого при нем не оказалось. Тут ему вспомнилось другое изречение из того же свитка: «Необходимость – зло, но нет необходимости жить во власти необходимости». Когда он прочел эти слова, все для него прояснилось, он обрел оправдание и облегчение жизни, но сейчас смысл от него ускользал. В полусне он чувствовал, что плывет по волнам призрачного покоя. Он все же непрестанно сознавал колеблющуюся сумятицу сердцевины вещей, ощущая свой живот, свой разум как застывшую пену хаотической энергии, и метался взад и вперед, сбиваясь с пути, но упорно описывая все новые круги и поднимаясь к точке, откуда внезапный вихрь отбрасывал его к месту отправления и вновь кружил в пространстве, пока его не вырвало.

Когда они добрались до дому, Цедиция стала распоряжаться, указывая встретившим их заспанным рабам, как его вносить, а он ворчал на них, требуя, чтобы они несли осторожно, не ударили головой или ногой о косяки дверей или о перила лестницы, и вот ложе поднялось навстречу, поглотило его невесомое тело, и он испытал торжество, но тут перед ним очутилась Цедиция, снисходительно смотревшая на него сверху вниз и куда более властная, чем он сам, улыбающаяся, нет, не улыбающаяся, а выражающая неимоверное удовлетворение какой-то глубоко скрытой пакостью, и ему захотелось прогнать ее, пусть она подавится этим юным оболтусом из Испании, потакающим тщеславию нашего эпического поэта своим наивным восхищением, так ей и надо! Тут его снова закрутила вихревая путаница времени и пространства, непрерывное движение вибрирующих и перемешанных атомов и понесла к потолку, где каждая выпуклость лепного узора была утомительно знакома и напоминала тело Цедиции десять лет назад, прижимающееся к нему и толкающее его к пределу, который его всегда отпугивал, какое-то скопление атомов, колеблющихся в пустоте, разделяющей их, но не способной поддержать, атомов, притягивающих и отталкивающих друг друга; тело и дух в момент крайнего изнеможения распадались и куда-то рушились наискось, предчувствие смерти и судорожный кашель, спутанность мыслей и тошнота, но вот смерть исчезла, прошла сквозь самое себя, как через дверь, куда-то в бесконечную перспективу зыбких улыбок и извилин женского тела, ушла и все же никогда не уходила; тут он вспомнил, стал шарить у себя под головой, растянув сухожилие в предплечье, и обрел то, что ему было нужно, – кинжал, вынул его из ножен, задев кончиком мочку уха, взмахнул над собой так, что, урони он кинжал, острие угодило бы ему в переносицу; заметались и засвистели огни на туманном ветру, огромные скопления воды, и воздух бурно устремлялся во все пещеры земли, унося куда-то и его, и он почувствовал, что выронил из ослабевшей руки кинжал, но тот упал на подушку и проколол ее, и вот он плывет в мглистой безмерности, и в момент, когда он был уверен, что растворился в блаженной безымянности, к горлу подступила желчь, но он успел повернуться, и его вырвало на пол, его бросало из стороны в сторону, и он все ждал, что обретет покой в мертвой точке, но покой не наступал, да и не мог воцариться в бесконечном распаде и воссоединении атомов; все вновь и вновь спиральный взлет и тошнотворное падение к исходной точке.

– В следующий раз я убью этого чудовищного безумца, – поклялся он. – Я обрету покой в мертвой точке. Это против моих философских убеждений, но что поделаешь?

Как будто божественный царственный безумец, доведя до логического конца все фантазии и нелепые прихоти, разрушая самое основание, на котором покоилось наслаждение в сокровеннейших садах Эпикура, все опошлил, изъясняясь на языке власти, и преградил путь самым невинным изменениям или обновлениям. Грузный, все заслоняющий призрак, все искажающее пугало, которое следовало убрать с дороги, сдуть громким взрывом смеха, чтобы можно было свободно дышать.

Открыв глаза, он увидел стоящего перед ним вольноотпущенника Милиха, который помогал ему подняться на постель. Ему хотелось сказать, что на полу ему лучше, но он только выдохнул воздух. Милих взял кинжал и положил под подушку.

– Я умираю, – наконец выговорил Сцевин. – А если нет, то почему бы мне не умереть?

Ему стоило больших усилий произнести эти слова, он перевел дыхание, и ему стало лучше. Он все смотрел на Милиха, тело которого становилось все тоньше, как струйка дыма, поднимающаяся из отверстия в крыше.

– Не принести ли что-нибудь горячее, приложить к животу, господин?

– Я умираю, – пробормотал Сцевин. – Я откажу тебе., свой желудок в завещании. Ты знаешь, я страдаю от газов…

Глаза его закрылись, и он стал дышать громко, но ровно. Милих некоторое время смотрел на него, потом сунул руку под подушку, извлек оттуда кинжал и в раздумье провел пальцем по лезвию. Заметив прореху в наволочке, он пригладил ее. Лицо его передернулось. Он положил кинжал обратно под подушку и закрыл лицо руками. Между пальцами уныло проглядывал его глубоко запавший глаз.

Часть вторая
Дальнейшие сплетения

VII. Луций Кассий Фирм

Я проснулся задолго до рассвета, унылый и расстроенный – на меня угнетающе действовало выпитое накануне вино, а еще больше – то, что выявилось благодаря вину. Мне хотелось поговорить с Луканом, но я знал, что это невозможно в столь ранний час. В саду резко прокричал павлин, недавно привезенный из одного поместья, где у Лукана было множество редкостных птиц. Сквозь полузатворенные ставни сочился тусклый свет, от которого было еще легко отгородиться. Рабы уже поднялись – было слышно, как они болтают, переставляют мебель, бегают. Дорожка, ведущая к их помещениям, проходила под моим окном. В противоположном крыле жили Лукан, Полла и ее старая тетка, редко появлявшаяся к столу, и до них не доносилась утренняя суета; порой я завидовал этому преимуществу, лежа в постели без сна. Сейчас я чувствовал себя не в своей тарелке, веки у меня опухли. Послышался звонок. Сигнал для рабов, разбитых на группы по десять человек, приниматься за уборку и чистку. Я сел на ложе, рассеянно оглядывая комод, стенной шкаф, ночной горшок и складной стул, составлявшие всю обстановку. Сейчас все эти предметы казались разрозненными и чужими, словно ждали, чтобы я уехал и освободил место для неизвестного мне человека. Черные и коричневые узоры на стене нагоняли тоску. Постояв на коврике, я босиком прошелся по красному мозаичному полу и выглянул в сад, где взад и вперед сновали слуги.

Раб приставил лесенку к стене и разговаривал с девушкой, загораживая дорогу, пока его не окрикнул надсмотрщик. Мне показалось, что я узнал Герму. Но, приглядевшись внимательнее, я увидел только розовый куст. Зевнув, я начал одеваться. Я долго раздумывал, следует ли мне сменить шерстяную рубаху, продравшуюся на боку. Затем я направился к комоду взять набедренную повязку и тунику с короткими рукавами. Все валилось из рук, и мне стоило немалых усилий поднять вещи с полу. Трудно было стаскивать через голову рубаху, завязывать повязку вокруг бедер, зашнуровывать сандалии. Все это надо было делать усердно и терпеливо, снова и снова. Я зевал во весь рот и досадовал на Феникса, все еще спавшего, но позвать его я был не в состоянии. Потом, когда он заглянул в дверь и с испугом увидел меня одетым, я резко спросил его, куда он запропастился, и отказался от завтрака.

Я направился в библиотеку за свитком. Рабы посыпали полы опилками и сметали их пальмовыми листьями и ветками тамариска, столкнувшись друг с другом, останавливались поболтать за колоннами, даже играли в кости. Один из них мочился на мраморную скамью и, заметив меня, в ужасе нырнул в кусты. Прежде чем они меня заметили, мне в сандалии набились опилки. Тут они упали передо мною на колени и стали умолять не выдавать их. Я пошел дальше раздраженный, меня беспокоили опилки, но я не стал переобуваться и вытряхивать их из сандалий. Какой смысл жить, если время уходит вот на такие мелочи? Ничего другого как будто не было. Сколько часов трачу я, да и любой другой человек, на всякие бессмысленные пустяки, а между тем жизнь проносится мимо, как видение. Пока не наступит день, когда придет всему конец и окажется, что ничего не сделано, только мириады вздорных мелочей. Вместе с тем я чувствовал, что, отказываясь вытряхнуть опилки из сандалий, делаю это кому-то в отместку, не то себе, не то Лукану, который – я был твердо убежден – никогда не отзывался хвалебно о моих стихах, не то всем на свете. Остановись я вытряхнуть опилки, от этого ничего бы не изменилось. Я все-таки сделал бы это в отместку Лукану, себе, кому угодно, потратив время на такое пустячное дело, которое вместе с другими подобными делами составляет содержание всей жизни. Сделай это или не сделай, не избавиться от дилеммы. Сделай или не сделай. Я наткнулся на раба, который, стоя на цыпочках, полировал карниз колонны, надсмотрщик расхаживал с бичом, пощелкивая им или стегая рабов по ягодицам.

– Эй ты, чисти столовое серебро. А ты что по сторонам зеваешь? Пошевеливайся, не то я тебя переведу в группу рассыльных! – В доме царил невероятный беспорядок.

В библиотеке ни души. На полке рядом с чернильницей и пером лежала рукопись с текстом малоизвестной речи, произнесенной во времена Республики, которую переписывал библиотекарь. В нишах стояли бюсты Энния и Вергилия, оба презрительно глядели на фреску, изображавшую Лукана, беседующего со своей не слишком привлекательной музой. Здесь царил крепкий запах кедрового масла, от которого у меня слезились глаза и трещала голова. Все же я не хотел уходить. В одном ящике я нашел элегии Проперция и развернул первый свиток, чтобы посмотреть на его портрет, помещенный в начале. Но гладкое чело и теплые карие глаза поэта не выдавали страданий и радостей, выраженных в его стихах, он взирал на своих потомков доверчиво, совсем не так, как смотрел в свое время на неверную Кинфию. Меня взволновало и показалось удивительным, что поэт мог так живо и четко изобразить беспорядок в спальне вольноотпущенницы с расхлябанной походкой, даже такие еле уловимые подробности, как складки и запахи ее сорочки, постаревшие линии шеи и неизменную округлость полных плеч, а вот я едва мог вспомнить, как выглядела спальня, которую только что покинул. Эти строки о неряшливой спальне распущенной женщины с синяками под похотливыми глазами казались мне интереснее, более значительными и вечными, чем мрамор и бронза, увековечившие образ Юпитера, Минервы и Юноны на Капитолийском холме. Я решил уничтожить свою поэму «О платане, посаженном Гаем Юлием Цезарем в Кордубе». Этим произведением я очень гордился, когда отправлялся в путь, но, к счастью, не показал его никому в Риме. Скучная, раболепная поэма – сейчас я прекрасно это сознавал, – лишенная как вызывающей язвительности «Фарсалии», так и сложного чувственного аромата артистически выраженных жалоб, написанных на туалетном столике Кинфии среди банок с румянами, белилами и салом, сохранившим отпечаток длинного тонкого пальца.

Подняв голову, я увидел, что вошла Герма. Она опустила глаза и вспыхнула, пролепетав, что пришла за свитком для своей госпожи. Я был уверен, что она явилась, чтобы побыть со мной. Уверен, что она стала доставать свиток с высокой полки книжного шкафа, стоящего в третьем ряду, лишь для того, чтобы я оценил ее гибкие, грациозные движения. Когда я предложил свою помощь, Герма растерянно поглядела в сторожу и глубоко вздохнула.

– О, благодарю, не надо. – Мне захотелось подойти к ней сзади и обнять ее, но я удержался, вспомнив о Цедиции.

– Твоя госпожа много читает?

Она трижды кивнула с серьезным видом, поджав губы. Я спросил, умеет ли она сама читать. Она кивнула один раз. В таком случае, сказал я, она должна читать со мной Катулла или Проперция. Она улыбнулась. Но когда я сделал вид, что хочу ее поймать, она отпрянула с приглушенным смешком и убежала. Мне понравилось, что так удачно закончилась эта что-то обещавшая встреча, которую мне не хотелось ни испортить, ни продлить.

Захватив свиток, я вернулся в свою комнату и с помощью Феникса облачился в тогу. Затем пересек атрий и очутился в толпе клиентов с давно примелькавшимися физиономиями, они подшучивали над грузным угрюмым привратником, обступив слугу, который сортировал посетителей, пропуская вперед тех, что побогаче, и оттесняя одетых в скромные тоги, явившихся за подачкой в шесть с четвертью сестерций и отправлявшихся отсюда в другие богатые дома или обратно в свои лавки. Я скромно пристал к почетным посетителям и с гордостью, к которой примешивалась досада, подумал о разнице между своим теперешним признанным положением и презрительным обращением, какое я встретил в день своего приезда.

Занавеси на двери раздвинулись, и через несколько мгновений к нам вышел Лукан. Он выглядел нездоровым, у него опухли глаза и лицо было все в пятнах, но на губах застыла любезная улыбка; он приветствовал всех по старшинству, и у него нашлось слово для квестора, для сына сенатора, для банкира. Затем мы прошли в комнату, где ожидали простолюдины. Разговоры тотчас же смолкли, и стало тихо. Лукан начал обходить просителей с бесстрастно-вежливым выражением.

– Мы давно тебя не видели, – сказал он человеку, который плаксиво жаловался, что вынужден был лежать из-за больной ноги.

– Я дал знать домоправителю, господин, я сказал ему, кто меня лечит, я чуть не умер.

Другой проситель протиснулся к Лукану и стал рассказывать про болезнь своей жены, у которой распухли колени, и про маленьких детей, оставшихся без ухода; третий объяснял, что ему пришлось заплатить за похороны отца в Вейах; еще кто-то просил оказать ему юридическую помощь. Лукан пощупал у кого-то тогу.

– Тонковата. Мой домоправитель выдаст тебе тогу потеплее из кладовой.

Затем Лукан удалился во внутренние покои, и толпа клиентов сомкнулась вокруг домоправителя, требуя от него помощи, какую им посулили слова, улыбки и взгляды Лукана: кто просил добавочной суммы денег, кто одежды, кто рекомендательного письма. Домоправитель бесцеремонно прогнал всех, кроме отдельных лиц, которым Лукан определенно что-нибудь обещал, от них нельзя было отделаться.

– Пошел прочь! – прикрикнул он на одного старика. – Ты даже не назвал его господином, ничего ты не получишь!

Старик застонал и стал слезно клясться, что он дважды отчетливо называл своего благодетеля господином. Он призывал окружающих в свидетели. Но никто из клиентов не взглянул на старика, и двое рабов живо вытолкали его наружу.

Домоправителя позвали, и я снова пошел к Лукану. Тот советовался с банкиром по поводу крупного займа, о котором просил сын сенатора. Не так давно я узнал, что он вел крупные операции по займам и закладам, хотя и в гораздо более скромных размерах, чем его отец и дядя. Мела освободил его от отцовской опеки, и он был совсем самостоятелен в финансовых делах, мне приходилось слышать, как он толкует о поместьях в Испании, о капиталовложениях в Сирии, о земельных участках в Этрурии и Африке, о недвижимом имуществе в Риме стоимостью в добрых пять миллионов. Крупные средства были вложены им в корабли и в товары. При всем том он задумал соорудить на свои средства крупную библиотеку в Кордубе и щедро помогал нуждающимся.

Я намекнул ему, что прошу уделить мне несколько минут для важного разговора. Умоляюще взглянув на меня, он обещал повидаться со мною попозже вечером или же утром на следующий день. В соседней комнате водяные часы издали свистящее бульканье, и он повел всех нас посмотреть на это устройство. Поплавки отмечали час, подбрасывая в воздух камушки и издавая свист. Эту штуку установили уже при мне механики из Александрии. Когда я собрался уходить, Лукан дал мне поручение к Афранию, предупредив, что тот выходит из Сената в шестом часу. Я должен был сказать: «Голубь прилетел с опозданием». Я не успел спросить, что означала эта условная фраза. Лукан торопился, он должен был присутствовать при вскрытии завещания умершего сенатора.