Текст книги "Подземный гром"
Автор книги: Джек Линдсей
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
С другой стороны, мои отношения с женой Сцевина ничуть не тревожили мою совесть. Он мне еще больше нравился из-за того, что я разделял с ним ложе Цедиции, если только он снисходил до ложа супруги, а не предпочитал ей, подобно большинству представителей высшего римского общества, шлюху, гулящую вольноотпущенницу, развратную матрону его круга или же льстивого и плаксивого мальчишку. Связь с Цедицией ставила меня на одну доску с ее мужем, и я мог вместе с ним во весь голос глумиться над миром. Не было нарушено никакое соглашение. Его поведение было таково, что если б он меня уличил, то не имел бы морального права негодовать.
Вытерев руки полотенцем, я подошел к окну и увидел Герму. Кого же она мне напоминала? Она робко взглянула на меня и, когда я помахал ей рукой, поспешно ушла. От Феникса я узнал, что она умеет себя поставить с рабами и у нее нет любовника. Она спала в комнате старухи Капразии, которую все считали колдуньей, потому что, по слухам, она водила дружбу с луной и знала кучу заклинаний. Феникс уверял, что Капразия искусная вышивальщица, дорожит своей репутацией и всеми средствами ее поддерживает. Благодаря дружбе с Капразией девушка могла не бояться, что во время какого-нибудь праздника она попадет в руки какому-нибудь наглому рабу. Мне было приятно узнать, что Герма девственница, и я решил как-нибудь потолковать со старухой. Феникс боялся Капразии, считая, что она может превратить его в лягушку или в летучую мышь.
У Ворот я очутился во втором часу и отпустил Феникса, посоветовав ему веселиться. Народ уже давно выводил из Города и растекался на расстояние доброй мили по полям, расстилающимся вдоль Тибра или между дорогой Фламиния и Соляной. Передо мной зеленели густые рощи, посвященные Анне Перенне, знаменующей бесконечно возобновляющиеся времена года, извечный круговорот. Краснощекие женщины продавали под навесами и с лотков сласти, ватрушки и горячие напитки; сновали разносчики, нагруженные всякой всячиной. Ставили палатки, расписанные красными, желтыми и синими полосами. Весельчаки сооружали шалаши из ветвей и покрывали их туникой или плащом. Я немного прошелся вдоль дороги и поспешил назад, к Воротам, с Трудом пробираясь сквозь толпу гуляющих. Супруги несли детей на спине или на руках или везли в тачках и тележках, иные из которых были сделаны искусно, а другие сколочены на скорую руку. Старухи тащили корзинки с провизией, бормоча себе, под нос, подбородок у них был подернут пухом, точно оплетен паутиной, они думали о давно минувших веснах, когда им приходилось крепко сжимать колени при виде кавалеров; но они забывали об опасности в минуты свидания, когда поцелуй налетали на них роем бабочек. Взявшись за руки и оживленно болтая, шли влюбленные, зная, что, как бы они ни спешили, им не догнать быстролетное наслаждение. Иные шли в одиночку, надеясь, что в этот день им будет послан чудесный спутник, который явится из мира мечтаний или из цветущего куста в ослепительном сиянии крыльев. Но большинство шло по двое, или группами, или целыми компаниями. Каждый горячо убеждал товарищей, что он нашел самое подходящее место, где можно пить, есть, петь и сколько угодно валяться.
Землю за Воротами устилал мусор – объедки, потерянные ленты, осколки кувшинов, сырные корки, огрызки фруктов. Девушка, потерявшая плащ, придерживая рукой полные груди, уговаривала солдата, стоявшего на часах, отправиться с ней на его поиски. Пятнистая собака шныряла в толпе, разыскивая хозяина. Плакал ребенок. Пьяный, пошатываясь, нес на голове кувшин. Держа за ноги, вниз головой встряхивали мальчика, проглотившего брошь. Девушка, сняв сандалии и балансируя на одной ноге, тыкала пальцем в свежую дырку на подошве, другая визжала от страха, потому что у нее в волосах запутался жук. И все веселились. Плащ разыскали, он висел на колесе телеги, нагруженной бочонками с вином, и девушка поцеловала солдата. Собака стащила кусок свинины и пожирала, давясь от жадности. Ребенок вырвался и побежал к матери; пьяница весь облился вином, девушка швырнула дырявую сандалию, а вслед за ней и целую, угодив солдату в голову, и пошла босиком. Жук улетел, испуганную девушку поцеловали в шею. Все веселились. Повсюду раздавались песни, они звучали все громче, их подхватывали со всех сторон, и они улетали в солнечную высь. Вещи терялись и находились, находились и снова терялись, земля была усеяна отбросами, собаки лаяли, и девушки откидывали волосы назад. Косоглазый пьяница сидел на камне, отбивая ритм мелодии, которую, как ему казалось, напевал он сам, а может, и кто-то другой. Девушка стояла на голове. Мальчишка метнул обруч в толстую женщину, которая почесывала спину между лопатками. На медленно ступавшего осла забралось пять ребятишек, цеплявшихся друг за друга. Люди запускали пальцы в паштет, молясь, чтобы им довелось прожить столько лет, сколько раз они поднесут руку ко рту. Кто пел старинную песню, кто мурлыкал злободневные куплеты. Мать стегала корень, о который споткнулся мальчик, и тот помогал ей его бить. Скверное дерево.
Я прислонился к стенке Ворот и оглянулся на дорогу. Но трудно было стоять спокойно. Слепой играл на лире, мальчик кувыркался, сорвавшаяся с привязи коза боднула толстяка, который продавал катышки из сыра, поджаренного с манной крупой и посыпанного маком. Людской поток снова увлек меня за Ворота, но, охваченный тревогой, я пробирался назад. Я опасался, что Цедиция проскользнет мимо меня и я потеряю ее в этот солнечный день, овеянный свежим ветром, в день, когда на глазах распускались цветы и девушки гордо выставляли вперед острые груди. Неподалеку от меня подросток напевал:
Ах, упал я в тенета любви,
Словно в суп – таракан злополучный.
Кролик – самая мудрая тварь,
Он сидит в своей норке укромной.
Ему отвечал чистый девичий голос:
Было уже половина третьего пополудни, когда она пришла. Я был почти уверен, что пропустил ее, не заметив в водовороте людских тел, мое внимание могло отвлечь какое-нибудь происшествие – опрокинувшийся возок с салатом и маринованными маслинами для гуляющих, человек, споткнувшийся на дороге и вывихнувший лодыжку, толпа, обступившая пойманного карманника. Я все время испытывал странную раздвоенность: мне хотелось и стоять на месте и повсюду ее искать. Но когда она появилась, я пристально смотрел на нее и не узнавал. Я приметил женщину с благородной осанкой, закутанную в плащ, но дал ей пройти, не окликнув. Но вот она обернулась, и я услышал голос Цедиции. Она была в плаще с красным капюшоном.
– Мне давно хотелось посмотреть на праздник Анны. – Она подхватила меня под руку. Я сразу повеселел, и меня бросило в жар. Но тут же я вспомнил ее капризный нрав и пожалел об утрате Поллы, которая – я в это верил – отдалась бы мне, если бы я приложил старание. К счастью, Цедицию занимало царившее кругом оживление, она смотрела по сторонам, все ее забавляло, вызывая возгласы восхищения. Теперь на равнине толпилось еще больше народу, многие направлялись к реке, иные бежали стремглав, догоняя друг друга, другие слонялись, выделывали зигзаги, трусили рысцой, бежали наперегонки, кто скакал, кто медленно тащился, люди сталкивались, падали, перепрыгивали друг через друга, подскакивали, чтобы сорвать ветку с дерева или поймать бабочку, и кричали во всю мочь. Цедиция пожала мне руку, и я почувствовал к ней прилив нежности. Имел ли я право досадовать, что она не бросилась мне на шею, когда мы очутились вдвоем? Разве она не постаралась устроить нашу встречу, зная, что я мало знаком с Римом? Из-за меня она пренебрегла приличиями»– мог ли я требовать большего? Она умышленно отсрочила второе свидание, опасаясь мне приесться. В сущности, я сердился на Цедицию за то, что потерял из-за нее Поллу, хотя та никогда не могла бы мне принадлежать. Ребяческая обида.
Позабыв о своих сомнениях и страхах, я тоже стал смотреть на влюбленных, и вид их веселил меня и радовал. На траве лежали, обнявшись, любовники, всюду пели, пили вино, шептались. Росло и росло число зеленых шалашей, причем иные из них были так тесны, что из них торчали ноги. Мы остановились у ларька, чтобы купить вина, и я стал вполголоса декламировать стихи Овидия, посвященные этому празднику, которые выучил наизусть в Кордубе, не подозревая, что увижу все это воочию:
Вот праздник настал веселой Анны Перенны.
Близ твоих берегов, Тибр, собирается люд.
Бродят плебеи толпой, растекаются шумно по лугу.
Пьют и, обнявшись, лежат пары влюбленных кругом,
Прямо под небом одни, другие ставят палатку.
Те из пышных ветвей ловко сплетают шалаш,
Из камыша мастерят остов иные, а сверху
Кроют его кое-как, тогу свою растянув.
Солнцем пьяны и вином, столько лет себе просят,
Сколько выпьют они нынче кубков вина.
Тот уже допился до Нестора лет преклонных,
Та заслужила питьем древние годы сивилл.
Что-то мурлычат, поют песенки ходкие мимов,
От души веселясь, такт отбивают рукой.
Там, нахлебавшись вина, ведут хороводы и пляшут,
Скачет красотка с дружком, кудри свои распустив.
В город, шатаясь, бредут, взоры всех привлекая,
И блаженными их каждый встречный зовет.
Вот что я видел на днях: с гулянья домой возвращаясь,
С пьяной старухой женой брел, спотыкаясь, старик[31]31
Овидий, «Фасты», перевод Е. Бируковой.
[Закрыть].
Цедиция поцеловала меня в щеку.
– Чудесно! – похвалила она. – Ты сочинил эти строки, пока ожидал меня?
Я не знал, что ответить. У меня и в мыслях не было приписать себе эти стихи; но если сказать ей, что они принадлежат Овидию, она рассердится, что попала впросак. С другой стороны, если она узнает, чьи это стихи, не сейчас, а позже, она еще пуще обидится, вообразив, что я все подстроил, чтобы посмеяться над ней. Я пробормотал что-то невнятное и сделал вид, что поперхнулся вином. Подъем, испытанный много при чтении стихов, улетучился. Я испытывал странное чувство, сопоставляя Знакомые поэтические образы с действительностью; мне казалось, что кипевшая вокруг меня жизнь стала еще реальней, словно стихотворный ритм пронизывал разыгрывавшиеся повсюду буйные сцены, упорядочивая их, а поэма обретала новый размах, выражая в скупых словах великую реальность веселья. Тут меня осенило, что, знакомясь с Римом, я воспринимал его сквозь призму поэзии, – мои переживания были навеяны не одной этой поэмой, а всеми стихами, какие я когда-либо прочел, написал или мечтал написать. Но и все происходившее со мной было воплощением знакомых ритмов и образов. Эти волнующие переживания рассеялись, сменившись неприятным чувством, когда я вспомнил ошибку Цедиции, приписавшей мне отрывок из «Фаст».
– Будем пить! – сказал я, пытаясь побороть свое смущение. Анна знаменовала смену времен года, извечное возрождение природы. Ей было угодно, чтобы здесь, в этом зеленом святилище, где царило веселье, жертвовали девственностью, ибо это способствовало обновлению мира.
Мы прогуливались, держась за руки, как и прочие влюбленные. Купили две фляги вина, продавец, отъявленный плут с крючковатым носом, уверял, что это настоящее аминейское из Пуцена. Мы снова пили и смеялись, когда вино, отдававшее смолой, потекло по подбородку. Я вспомнил, как Цедиция обрызгала меня вином в комнате над лавкой.
– Откинь капюшон, – сказал я ей, и она смиренно Повиновалась. Ее широкое лицо сияло восторгом и щеки пылали. Возле уголков рта обозначились ямочки, крохотные, как беглый солнечный блик. Но ее черты казались грубыми по сравнению с чертами Поллы, и я испытывал некоторое разочарование. Может быть, я ошибался, но мне думалось, что я понимаю Поллу и мы с ней общаемся как равные, по крайней мере в минуты, когда она расположена ко мне. Но, имея дело с Цедицией, я всегда чувствовал, что она смотрит на меня сверху вниз, даже когда она отдавалась мне. Меня обескураживали ее холодный ум и житейская опытность. А в Полле было столько непосредственности. Все же лучезарный день и бурлившее вокруг веселье сделали свое дело, и Цедиция вовсе не собиралась ставить меня на место.
Ее покинула обычная сдержанность. Мы снова пили. Когда, укрывшись за шалашом, упавшим на слишком пылких любовников, мы слились в долгом поцелуе, Цедиция сделалась покорной и ласковой. Внезапно я почувствовал, что не хочу никого, кроме нее. Полла была капризным испорченным ребенком, порой чарующе нежным, но Цедиция была взрослой, щедрой на ласки женщиной, и мне было всего желанней ее пышное, ласковое тело, ее волнующаяся грудь. Меня захлестнула бурная радость окружающей нас толпы. Мой восторг как бы сливался со всеобщим восторгом. Еще никогда не испытанное мною сознание всеобщего единения. Но я знал, что лишь потому могу сливаться с ликующей толпой, что у меня своя особая судьба, о которой не подозревает ни один из множества окружавших меня людей, обнимающихся и пьющих вино. Я дал клятву освободить этот народ и готов был умереть за это великое дело. И не имело значения, что все эти люди не сознавали своего рабства, не жаждали, чтобы их освободили герои, взявшие на себя эту опасную миссию. Союз, в который я вступил нехотя, в силу личной зависимости и случайного стечения обстоятельств, был для меня теперь ясен, как солнечный день, согревал мне сердце, как бездумные объятия, восхищал, как обряд возрождения вселенской жизни. Все лица были различными, все лица были одинаковыми. В каждом сердце трепетала все та же радость, хотя каждый испытывал различные ее оттенки и выражал ее в различных движениях. Ведь это был день Анны, когда слышится биение сердца Матери Земли – благодатной Венеры. Распевавшие вокруг люди не знали, какой тяжелой задаче я посвятил себя. Сейчас не было разъединения, не было различия между свободой и рабством. Все мы родились для этого часа. Для этого единения. И только здесь испытывалась доблесть, искренность подвига.
Мы купили еще флягу вина у болтливой старухи, которая клятвенно уверяла нас дрожащим голосом, что это лучшее розовое вино, настоянное на свежих лепестках, она трижды в неделю меняла их, а накануне подсластила его медом. Она сообщила нам, что родилась в день Анны, в год смерти божественного Юлия. Родиться в день, когда умер Цезарь! Ее слова глубоко меня взволновали, хотя ей не могло быть ста десяти лет. Возможно, ее мать родилась в Мартовские Иды, когда был убит Цезарь. На вид ей было лет восемьдесят, может, немногим больше.
– Я никогда не пропускаю праздника Анны, – говорила она, – хоть на четвереньках, да приползу, и, покуда я в силах приходить на праздник, я не умру.
У мужчины, стоявшего рядом с нами, сидел на руке зеленый попугай, то и дело повторявший: «Анна Перенна». Когда птица замолкала, хозяин легонько ударял ее по голове железным дротиком, поясняя, что это лучший способ обучения попугаев. Тут же ловили и поймали вора. Мы снова выпили вина.
Я вспомнил эпизод из «Анналов». Когда восставшие римские плебеи покинули город и расположились на Священной горе, у них недоставало хлеба. Старуха из предместья Бовилл, повязав платком свои волосы, дрожащими руками напекла для них хлебцев и еще горячие стала раздавать голодным. Потом, когда народ вернулся, в Рим, он воздвиг статую в честь Анны. Я видел перед собой ту самую легендарную Анну, только в руках у нее не хлебцы, а сосуд с розовым вином. Эта мысль воодушевила меня, и я по-новому почувствовал, что это поистине праздник простонародья и в нем таится зерно восстания.
Мы вошли в рощу. Вскоре мы отыскали в гуще кустов укромный уголок, хотя со всех сторон слышались вздохи, стоны и приглушенные смешки влюбленных. То и дело кто-нибудь раздвигал укрывавшие нас ветви, смеялся и уходил прочь.
– Все это восхитительно, – сказала Цедиция, – хотя я представляла себе еще более упоительную идиллию.
Она говорила по-гречески, на языке, который был в моде у просвещенных любовников. Это стало меня раздражать. Вдобавок ее слова не вязались с окружающим, она как бы отгораживалась от него, подчеркивая свое неоспоримое превосходство, от которого, я полагал, она отказалась. Я только что подумал, как ее захватил праздник, как она царственно спокойна и ласкова, и сравнил ее с беспокойной Поллой, которая пришла бы в восторг, бурно восхищалась бы, а потом, поостыв, стала бы все критиковать, то воображая себя на древнем празднестве, то сердясь на какую-нибудь грубую выходку простолюдина.
Я не высказал своих чувств, но, помолчав минуту, спросил:
– Почему ты так медлила с ответом?
– Почему же ты ждал так долго, о любовь моя, жизнь моя? – ответила она ласкающим голосом, но снова на греческом языке, на котором ей было легче, чем на родном, выражать эти нежности с иронической интонацией. Эта скрытая насмешка задела меня. Она продолжала, обращаясь и осенявшим нас зеленым ветвям: – Я дважды дарила ему свидание, а он жалуется на мою холодность. Какая же возлюбленная ему нужна?
– Мне очень хотелось тебе написать. – Я не мог признаться, что боялся нарушить правила приличия, принятые у римских матрон, изменяющих мужьям. – Но не смог осуществить это желание. Марк просил меня не встречаться со Сцевином и Наталисом. Я не знал, как дать тебе знать о себе.
– Для этого не надо было прибегать к помощи моего мужа. – Она сломала ветку и пощекотала листьями мне лицо. Я почувствовал, что она рассердилась. Но она продолжала все тем же мягким голосом: – Сочинил ты по крайней мере поэму в мою честь?
– Я слишком по тебе тосковал.
– Значит, ты не слишком хороший поэт. – Она протянула мне ногу. – Разуй меня. – Я опустился на колени, развязал шнурки и снял сандалии с ее пыльных ног. Но когда я позволил себе вольность, она опрокинула меня, мягко толкнув левой ногой в грудь. Я оцарапал ухо о сучок. – Мы не потомки Анны.
– Это не делает нам чести. – Я отодвинулся от нее. – Зачем же ты позвала меня?
Вероятно, она досадовала, что так легко отдалась мне в тот раз. Я решил ничего больше не предпринимать и порвать с ней, вежливо проводив до носилок, которые должны были ждать ее у Ворот. Мне было невыносимо ее высокомерие.
Не обращая внимания на мой гнев, она вновь заговорила о моих переживаниях, на сей раз по-латыни.
– Скажи правду. Ты был поглощен своими делами и тебе некогда было думать-обо мне.
– Я только о тебе и думал. – Она не ответила, и я добавил: – Правда, я был встревожен и многим другим.
– Я вижу, ты начинаешь говорить правду.
Я решил возобновить нападение.
– Уж не пригласила ли ты меня сюда обсуждать мои дела? Только дела тебя интересуют?
– Не скрою, и они.
Я продолжал, добиваясь своего:
– Что нового я могу тебе рассказать? Доверяет ли тебе муж? Или тебе нужен любовник, чтобы говорить с ним о политике?
Она улыбнулась и откинулась назад, поглаживая себе колено.
– Что ж, и для этого тоже. Неужели ты думаешь, что я стану с мужем говорить о политике? Мы оба слишком заняты. – Ее неловкий ответ доказывал, что я напал на верный след. Мне хотелось узнать, любит ли она своего никчемного супруга или попросту обижена, что он не посвящает ее в свои дела. Их отношения были для меня по-прежнему загадкой.
– Почему ты не расспросишь Поллу, вместо того, чтобы терять на это время со мной? Ведь она – твоя подруга.
Я сразу понял, что сказал нечто неподобающее, но и глазом не моргнул. Я спокойно смотрел ей в лицо.
Она сдула прядку волос, упавшую на глаза, откинулась назад. Легкая ткань скользнула, обнажив правое колено.
– Во-первых, я еще ни о чем тебя не спрашивала. И потом, почему я должна обращаться к Полле, если я хочу знать о ваших делах? Она что-нибудь сказала?
– Ничего, – поспешно ответил я.
– Почему у тебя такой смущенный вид и ты отводишь глаза? Отчего бы Полле не говорить с тобой обо мне.
– И все-таки она не говорила. Я думал, ты дружишь с ней, – мне что-то говорил мой раб Феникс, он слышал об этом от слуг.
– Ты заставляешь своего раба пересказывать тебе пересуды, – мягко проговорила она, откинув назад голову. Она согнула левое колено, и бедро чуть не до половины обнажилось.
– Нет. Но ты знаешь, что такое рабы.
– Ты поручил ему собрать сведения о Полле или обо мне?
– Я ничего ему не поручал.
– Он понимает тебя без слов?
Я увидел с досадой, что она меня поймала, и молчал, срывая травинки и разрывая их ногтями на куски. Но вот я услыхал ее мягкий смешок и, обернувшись, увидел, что она ждет меня. Я придвинулся ближе к ней, и она схватила меня за плечи. На мгновение она приподнялась, и я упал на нее, увлекаемый тяжестью ее тела.
XII. Марк Анней Лукан
Он сумел избавиться от двух приглашений на церемонию облачения сыновей сенаторов в мужскую тогу. По традиции она происходила в день Либералий[32]32
Либералии (лат.) – празднества в честь Вакха (Либера) и Цереры.
[Закрыть]. Некогда в этот день созывалось ополчение свободных граждан и представлялись собранию новые граждане. Но и теперь старухи, именовавшие себя жрицами Цереры и увенчанные плющом, ходили с жаровнями по улицам, предлагая покупателям для жертвоприношения горячие медовые лепешки, разрезанные на куски. Он послал раба купить несколько лепешек, наказав, чтобы самый большой кусок был сожжен на домашних алтарях. Прошло уже немало времени после ареста Епихариды, и можно было сослаться на недомогание, не опасаясь, что это будет истолковано врагами ему во вред. Ему показалось, что он и вправду простужен, и он позвал врача-раба, купленного пополам с Мелой. Раб – ученый грек Митридат – писал трактат о лихорадках.
Митридат внимательно его осмотрел и обратил внимание на его сухой кашель.
– Я советую тебе читать вслух, пока ты не устареть, – сказал он. И добавил со сдержанной улыбкой: – Или пока тебе не надоест. Но это будет зависеть от автора, на котором ты остановишь свой выбор. Сначала кашель будет тебе мешать, но потом он успокоится. Пей через день иссоп. Немного побегай, задерживая дыхание и удостоверившись, что дорожка не пыльная. Впрочем, тебя можно избавить от всех этих упражнений, – продолжал он, взглянув на грузную фигуру Лукана. – Достаточно прогулки. И пусть тебя понемногу массируют. Пусть покрепче растирают грудь. Наконец, вели сварить на углях три унции спелых фиг и съешь их. Если после всего этого кашель не пройдет, позови меня снова, и мы попробуем ассафетиду, морской лук и вино с чесноком.
Лукану показалось, что кашель досаждает ему серьезней, чем он думал. Сперва он кашлял, когда ему этого вовсе не хотелось, теперь же не надо было притворяться – он по-настоящему кашлял. Быть может, болезнь уже сидела в нем и мысль притвориться простуженным подсказал ему притаившийся недуг. Он вежливо спросил врача, как продвигается его трактат о лихорадках. Само собой разумелось, что книга будет посвящена ему.
Митридат, человек хрупкого сложения, с мелкими, четкими чертами лица, улыбнулся и печально покачал головой.
– К сожалению, в противоположность другим авторам, я никогда не утверждаю того, что не проверено мною на опыте. К тому же я придерживаюсь того принципа, что лучшее лекарство – это здоровая пища, принимаемая в надлежащее время. Этот принцип нелегко проводить в жизнь в мире, где люди в большинстве случаев едят слишком мало или слишком много, чересчур уж много. Но это общее положение, и остается открытым вопрос о том, какую пищу следует принимать в каждом отдельном случае и когда ее надо принимать. Я хочу сказать, в какой стадии заболевания. Однако я не буду утомлять тебя своими заботами.
– В своем роде это тоже философия в широком значении этого слова, – ответил Лукан и тут же подумал, что делает красивый жест, поощряя науку, основанную на опыте. Ему не хотелось оставаться наедине со своими мыслями.
– Ты очень добр, – сказал Митридат, не обращая внимания на снисходительный тон своего господина. – Тебе известно, что сказал Гиппократ: «Болезни следует лечить, принимая во внимание общие свойства человеческого естества и особенности каждого». Я разделяю его взгляды. Я мог бы от себя добавить: …и принимая во внимание симптомы каждой болезни и ее проявления в каждом отдельном случае, а также возраст, климат, пол и бесчисленные свойства, из которых слагается человек.
– Все это очень интересно, и я уверен, что тебе удастся полностью выразить свои мысли в этом труде.
– Да, я намерен предпослать трактату предисловие, где постараюсь доказать все значение теории, применяемой на практике.
Они поговорили некоторое время. Потом Митридат поклонился и ушел, выразив признательность за благосклонное поощрение его работы. Лукан тут же громко закашлялся. Решив испытать благотворное действие чтения вслух, он начал с первой книги «Фарсалии». Но кашель не унимался. Он приказал принести чашку иссопа. Это вызвало переполох на кухне, ибо в кладовой, где хранились сушеные травы, ничего такого не нашли. Шесть рабов были тотчас посланы в разные места купить иссопу. Пока домоправитель с убитым видом просил извинения, доложили о приходе матери Лукана. Новый приступ кашля помешал Лукану отказать ей в приеме, сообщив, что его нет дома. Пользуясь правами матери, Ацилия вошла без доклада, ее сопровождала престарелая сгорбленная матрона, которую Лукан не сразу узнал.
Он дал знак дворецкому удалиться.
Она стала настойчиво расспрашивать его, чем он лечит кашель, и, узнав про Митридата, с сомнением покачала головой и велела подробно рассказать, что тот ему предписал.
– Не понимаю, почему он посоветовал тебе гулять или бегать, – сказала она строго. – Кое-кому это может и полезно, но не тебе. Ты вспотеешь, и кашель усилится, вдобавок ты получишь насморк. Иссоп и фиги я одобряю.
Она подозвала свою приятельницу Канинию, и они принялись обсуждать состояние здоровья Лукана, пристально в него вглядываясь, перешептываясь, то и дело качая головой. Каниния считала, что ему следует тотчас же выпить вина с чесноком, которое полезнее иссопа, хотя одно не исключает другого. Потом они энергично подхватили его под руки и увели в самую солнечную комнату. Там они его уложили и завернули в одеяло. И когда он оказался в ее власти, Ацилия сообщила о цели своего прихода.
– Я видела твоего отца, Марк, и должна с огорчением сказать, что он недоволен твоим поведением. Очень, очень недоволен.
– Он ничего обо мне не знает. Я отказался с ним обсуждать что-либо, кроме финансовых дел.
– Ты знаешь, Марк, что у меня с твоим отцом немало разногласий. Он упрям, из-за его характера с ним трудно жить, у него свои привычки, о которых не стоит говорить, поскольку они касаются его супруги, а не сына, к тому же он страдает болезнью желудка и поэтому особенно раздражителен. Все же этот человек достоин всяческого уважения. Я считаю, что ты должен следовать его советам и примеру.
– Пусть так, – устало сказал Лукан.
– Значит, ты отказываешься от своих ужасных идей и замыслов? Не смотри такими глазами на Канинию. Ты знаешь, она предана тебе и нашей семье. Она будет молчать так же, как и я, если от этого зависит наше благополучие.
– Вот именно, вот именно, – отозвалась Каниния, сообразив, что должна что-то сказать. – В самом деле, полечись от кашля, Марк. Я всегда говорила, что ты слабогрудый.
– Раз и навсегда, мать, – заговорил Лукан, выбираясь из-под покрывал и усаживаясь на ложе. – Прошу тебя не вмешиваться в дела, в которых ты ничего не понимаешь. И не приписывай мне ужасных идей. Ты накличешь беду на всех нас.
– Будь добр, скажи, чего я не понимаю? Ты забыл, что мой отец был известный юрист в Кордубе? Он частенько говорил, что у меня склонность к юриспруденции, и жалел, что я не родилась мальчиком.
– В самом деле жаль, – пробормотал Лукан.
Каниния подошла к нему.
– Ты недостойно разговариваешь с матерью. Когда она мне сказала, что ты не в своем уме, я не поверила. Теперь вижу, что так оно и есть.
– Что ж она тебе наговорила?
Но Каниния не слушала, ее подхватил поток красноречия.
– Юния, весталка, порученная моим попечениям по постановлению Коллегии понтификов, Юния, говорю, женщина весьма замечательная, снова заболела, услыхав, что рассказывает о тебе твоя мать, а ведь у нее так мало сил, да будет тебе известно, она так плоха, бедняжка, страдания подействовали на ее рассудок, она волнуется из-за всякого пустяка, теперь она вообразила, что палачи вот-вот придут за ней и закопают ее живой в землю за нарушение обета целомудрия, поэтому ты пошел бы и растолковал ей, что она не отвечает за твои поступки, видишь ли, она ужасается при мысли о государственной измене и по-прежнему уверяет, что это неправда, будто ее двоюродный брат испортил ее в десятилетнем возрасте, то есть пятьдесят пять лет назад, когда, если мне не изменяет память, она была в Сардинии, а у меня на такие вещи отменная память, ибо у родственников были вложены деньги в железные рудники, поэтому ее и привезли в Сардинию, правда, там очень нездоровый климат, даже в лучшие времена года, и, без сомнения, именно там у нее заболели глаза, а ее двоюродный брат только и сделал, что запустил ей под платье змею, безобидного ужа, он вообще любил грубые шутки, глупый был малый, хотя и симпатичный, но с тех пор она никогда ничем не болела, кроме расстройства желудка и тому подобных пустяков, но ей стало худо, когда твоя мать рассказала про тебя, и она вообразила, что ты и есть ее двоюродный брат Марк Азиний Буканор, тот самый, которого судили за растрату в Вифинии, и теперь ей уже ничто не помогает, кроме почечного сала, смешанного с растертыми семенами белены и крапивы в одинаковой пропорции, – это замечательное средство…
– Видишь, Марк, видишь, – перебила ее с торжествующим видом Ацилия, – перед тобой единственный почетный путь…
– Ты совсем не поняла меня в тот раз… – начал было он, но приступ кашля не дал ему договорить. В эту минуту вошел дворецкий и принес в серебряной чаше напиток из иссопа; старухи тотчас занялись лекарством, которое их весьма заинтересовало. В разгар их хлопот поспешно вошла Полла в развевающейся свободной одежде: она услыхала о болезни мужа, но не подозревала, что у него гостьи. Полла отшатнулась, увидев их, и намеревалась выскользнуть из комнаты. Но ее заметили.
– Ах, ты здесь, Полла. Тебя-то мне и хотелось видеть. Я уверена, что ты поддержишь нас и откроешь Марку глаза на его заблуждения.
– Разумеется, – ответила Полла самым любезным тоном. – Но в каких вопросах? У него столько разных дел…
– Ты понимаешь, на что я намекаю, если только он не скрывает все это и от тебя.
– Разве ты что-нибудь от меня скрываешь, Марк? – спросила она все с тем же невинным видом. – О, это меня удивляет и обижает. Неужели ты что-то скрываешь? В чем дело? Ты потерпел денежный крах или у тебя открылась язва желудка?
Он пожал плечами. Тут вмешалась Каниния.
– Это приводит в отчаяние Юнию, весталку, знаешь, ту, что Коллегия понтификов поручила моим попечениям, оказав мне великую честь. Правда, у нее несколько устарелые взгляды, хотя припарки из дегтя с ячменем могут очень даже помочь, ведь ответственность так велика, вот я и убеждала Марка, что следует думать не только о себе, но и о других.
