Текст книги "Подземный гром"
Автор книги: Джек Линдсей
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
Я был растроган. Я не считал его способным к таким прозрениям. Его слова исходили из глубин бытия, обычно ему чуждых. Видимо, между ним и Поллой что-то произошло за последние дни. Я ощутил прилив нежности к ним обоим, чистой дружеской любви. Более того, его слова убедили меня в минуту жестоких колебаний в глубокой искренности и непреложности его намерения покончить с Нероном. И я понял, что им движут не одни политические соображения. Я сожалел о нередко возникавшем во мне недоверии, о том, что порой его критиковал. Я был поглощен происходившими в моей душе быстрыми переменами, и мне казалось, что Лукан стоит на месте, застыл в своей не слишком приглядной ненависти к Нерону, будучи обижен им как поэт и ущемлен в своих интересах как богач сенаторского звания. Между тем и он весьма изменился духовно под влиянием грозной опасности и в стремлении постигнуть глубокую правду своего бытия.
Я встал и взял его руку. Мы оба прослезились. Затем он направился к Полле.
Через некоторое время я вышел в сад, чувствуя себя безнадежно одиноким. Никогда еще ночь не казалась мне столь тихой. В прозрачном сумраке человек достигает того состояния отрешенности, какое известно философам, посвятившим жизнь пространным исканиям. Предельное сожаление и предельное приятие. Пусть окажутся лживыми рассуждения, которые привели меня к этому опасному порогу, все же я предпочитал пережить все, выпавшее мне на долю за последние месяцы, чем безмятежно прозябать в Кордубе, имея перед собой еще лет пятьдесят нудного благополучия. Я простер руки, чтобы на них упал неуловимый звездный свет. И свет проник в мое тело и беззвучно пронизал его, освобождая меня от тяжести и страха. В спящем саду взлетало ввысь и падало трепетное серебряное пламя фонтана. В струях виднелся шарик, который, казалось, колебался в самом сердце вещей, символизируя точку чистого покоя.
На дорожке, проходившей под моим окном, я споткнулся о тело человека, лежавшего в тени. Я поднял хрупкое тело, то была девушка. В мерцающей мгле я разглядел лицо Гермы. Она упорно молчала, щеки у нее были горячие и мокрые от слез. Я усадил ее на мраморную скамью и приласкал. Наконец она произнесла несколько слов. Ее побили за то, что, причесывая вечером Поллу, она сделала ей больно, потянув за волос.
– Ведь я нечаянно.
Старшая прислужница надавала ей пощечин, быть может, ударила ее щеткой. Герма находилась в таком состоянии, когда самое легкое наказание кажется чудовищной несправедливостью. Она говорила чуть слышно, всхлипывая и вздрагивая. В эту ночь все мои чувства были обострены. Мне пришло в голову, что за последние дни девушка стала женщиной и мучительно переживала эту перемену. Вспыхнувшее во мне желание мгновенно погасло. Я погладил ее по голове. Она спрятала голову у меня на груди и стала ровно дышать.
Вскоре Герма уснула. Мне хотелось ее разбудить и уйти к себе. Но у меня не было сил. Приятно было сидеть, откинувшись на спинку скамьи, и ощущать тепло ее хрупкого тела, прижавшегося ко мне, слушать ее нежное дыхание. Оно согревало мне грудь. У меня затекли колени, и хотелось вытянуться, но я сидел неподвижно. Передо мной на фоне темной листвы сверкал струями фонтан, и мне чудилось, что серебряный шарик то падает вниз, то взлетает кверху, но ничего этого не было. Огонь и вода, земля и воздух. Равномерное колебание, на мгновение как бы теряющее свою равномерность, но тут же восстанавливающее еле уловимый ритм повторных движений. Симметрия, становящаяся асимметричной, асимметрия, обретающая симметрию. Мысли мои прояснились, и передо мной стали возникать лица. Даже абстракции имели лицо. То были живые существа, животные силы, как я однажды вычитал у Сенеки. Рим, Цедиция, Лукан, Сильван, Марциал, Сцевин, Музоний, Нерон, пророк, Полла, Судьба, Закон, Свобода. Теперь все представлялось весьма простым, весьма определенным и я знал, что делаю.
Перед рассветом раздался громкий стук в двери, и дом наполнился легионерами. Герма спряталась в миртовом кусте, а я назвал свое имя центуриону.
– Я не знаю и не хочу знать, кто ты, – ответил он. – Все в этом доме арестованы.
Я почувствовал страшную усталость. Отрешенный и умудренный, я парил высоко над оцепенелым и отяжелевшим телом, словно актер в трагедии, которая была хорошо известна и никого не трогала, даже красавца центуриона с его резким умбрийским выговором. Феникс с воплем бросился к моим ногам, но его отшвырнули пинком. Это разгневало меня, а с возмущением прошел страх.
Часть третья
Очные ставки
XVIII. Первые аресты
Флавий Сцевин провел несколько часов с гладу на глаз с Наталисом. Он возвратился домой с воспаленными глазами, нетвердой походкой. После ванны он несколько протрезвел и заявил, что намерен писать завещание. Жена пыталась отговорить его и уложить в постель. Но он настоял на том, чтобы созвали старших слуг. В присутствии их и клиентов, своих приближенных, он продиктовал завещание секретарю, дал подписать свидетелям и приложил печать. В этом завещании он отпускал на волю пятую часть рабов (больше не разрешал закон, а у него их было около пятисот); сделав несколько двусмысленных замечаний по поводу доли, с благодарностью и преданностью выделяемой императору, он завещал все остальное имущество жене, о которой сказал: «Лучшая из римских матрон. Надеюсь, остальные последуют ее примеру». Были розданы мелкие подарки друзьям и приверженцам. Рабы выли, клиенты униженно благодарили. Он крикнул, чтобы они замолчали, и велел принести из спальни кинжал с длинным, превосходно закаленным лезвием и покрытой резьбой рукоятью из слоновой кости. Попробовав острие, он нашел его тупым и передал вольноотпущеннику Милиху, приказав наточить.
После этого он возлег с женой к обеду. Некоторое время он молчал, слушая чтение стихов Луцилия и Лукреция. Потом помрачнел. Игра на лире его несколько воодушевила. Несмотря на возражения жёны, он тут же на месте освободил несколько рабов. Затем спросил Милиха, наточен ли кинжал.
– Однажды я заколол им вепря. Зверь рыл землю и портил хлеба в моем сабинском поместье. Убив его, я совершил акт милосердия и справедливости – таким должно быть всякое убийство.
Он уколол острием большой палец и казался взволнованным. Выпив немного вина, он приказал Милиху приготовить корпии и бинтов.
– Надо быть готовым к любым случайностям. Ныне и ежедневно. – Жене наконец удалось, уложить его в постель. – Изнасилован собственной женой! – завопил он. – Вот до чего довели римлян вольности! Пора нам всем взяться за ум и изучать философию.
Милих просидел некоторое время с кинжалом на коленях, потом спрятал его в нишу. К нему подошла, прихрамывая, его жена, приземистая, коренастая женщина.
– Только один вопрос… – Сперва он не хотел поднять глаза и сидел, зажав руки меж колен. Она взяла его за подбородок, приподняла ему голову. Он вглядывался в ее широкое, плоское лицо, мутные, грязно-серые глаза. На подбородке у нее дрожала волосатая родинка. – Кто первый сообщит новость?
Он посмотрел на нее глубоко запавшими глазами, словно пытаясь уловить в ее взгляде тень сомнения или колебания. Потом провел рукой по своему худому длинному лицу.
– Ты права. Но мне это не по душе.
– У тебя нет выбора: либо обвинять, либо быть обвиненным.
Он тяжело вздохнул, вздрогнув всем своим тощим телом.
– Я не хочу ни того, ни другого.
– Или – или.
– В таких делах, если вмешаешься, будешь нелюб обеим сторонам. Чего доброго, они станут меня пытать.
– Не станут, если ты опередишь. Как я тебе говорила. Иди первым.
Он все смотрел на нее. В ней было что-то неумолимое. Камень вот-вот упадет. Ее тело – тяжелый столб, не пройдешь сквозь него. Он заморгал, протянул руку и положил на ее твердую грудь.
– Все так. Но мне страшно. А что, если они мне не поверят?
– Они поверят нам. – Она веяла его руку в свои, отступила назад и подняла его на ноги. Он покачнулся и ухватился за нее. Она прижалась к нему своим крепким, массивным телом.
– Принеси кинжал.
Утро еще не занималось, когда он постучался у ворот Садов Сервилия. Рядом с ним стояла закутанная в плащ жена, положив свою грубую руку ему на плечо. После коротких переговоров раб-привратник повел его к вольноотпущеннику императора Эпафродиту, тот сидел, покачиваясь, полузакрыв глаза, его завитые волосы сбились на сторону, щека была запачкана золотой краской, разбавленное вино пролилось ему на колени. С минуту он слушал, барабаня пальцами по пустой чаше, отбивая ритм блуждавшей у него в голове мелодии. Он казался сонным, но вдруг встрепенулся и хлопнул рукой по лбу, чтобы убедиться, что больше не спит. Заморгал и окончательно проснулся.
– Да, тебя выслушает Божественный. Если ты лжешь, готовься к мучительной смерти.
Губы его искривились, он усмехнулся, поскреб щеку в том месте, где краска стягивала кожу, и взглянул на свои золоченые ногти.
– Он не лжет, – сказала жена. – Вот кинжал.
– Я не высказываю своего мнения, просто уведомляю тебя. Пойдем. Захвати эту штуку. Живо.
Нерон спал. Эпафродит был допущен в опочивальню, из прихожей внесли светильни, ибо в комнате было полутемно, горел лишь ночник у кровати; рабы сновали взад и вперед, перешептываясь. Эпафродит глубоко вздохнул и сжал руки.
– Что такое? – гневно пробормотал Нерон, его пухлые щеки казались огромными и раздутыми в колеблющемся свете, выпученные глаза блестели, круглые, как у рыбы, но вот они спрятались в складках желтого лица среди пятен румянца. – Пошел вон.
Он грузно повернулся, натянул на себя простыню и что-то проворчал. Вольноотпущенник не уходил и почтительно настаивал на своем. Толстое лицо снова выглянуло.
– Великий, ты должен проснуться.
– Пошел вон. Наплевать мне на вас.
Служанки разбудили Поппею. Она вошла в голубом покрывале, наспех заколотом под грудью. Ее маленькие золоченые сандалии стучали по полу, и на них сверкали рубины. Тонкие руки были обнажены.
– Что случилось? – обратилась она с оттенком презрения к Эпафродиту, и голос ее звучал молодо и повелительно, но порой как-то срывался. Она откинула назад маленькую головку, подвижную, как у птицы, но глаза смотрели устало и озабоченно и вокруг них разбегались морщинки.
– Пришел человек с сообщением, с этим нельзя медлить. Оно звучит убедительно и несет опасность. Но я не могу ручаться за его правдивость.
Нерон перевалился на другой бок и сел на ложе.
– Что вы меня мучаете? Ненавижу вас всех! – Его сиплый голос пресекся, и он закашлялся. Он протянул руку. Раб тотчас же вложил ему в руку чашу с вином. Он отпил из нее, тяжело перевел дыхание. Поппея дала знак Эпафродиту ввести доносчика и села на табурет в ногах кровати. Милих, которого стража грубо обыскала, вошел, согнувшись, низко кланяясь, глаза у него перекосились от страха и ужаса.
– Ну, в чем дело? – рявкнул Нерон, он сплюнул на пол и старался смотреть в одну точку, – Выкладывай, а не то я все кишки из тебя выпущу.
Милих подошел поближе, жена стояла позади него, крепко сжимая рукой ему плечо.
Спустя полчаса Сцевин был арестован и доставлен в Аудиторий. Нерон, уже одетый, хмурый, но окончательно проснувшийся, ожидал его, тут же находились наскоро созванные члены Совета, два префекта, Нерва, выборный начальник гвардии, и другие доверенные должностные лица и сенаторы. Поппея сидела за занавеской позади кресла императора. Сцевин медленно вошел, поклонился Нерону и спокойно оглядел присутствующих. Он не высказывал жалоб и стоял в выжидательной позе, с достоинством и с удивленным видом, словно надеялся, что разъяснится это нелепое недоразумение. Ввели Милиха. Он не смел взглянуть на Сцевина и опустил голову. Сцевин тотчас же обратился к нему:
– Если ты не удосужился сам поехать в Остию и посмотреть, как будут выгружать Аполлона из Калимна, то, полагаю, послал кого-нибудь вместо себя.
Растерявшийся Милих судорожно вздохнул. Нерон приказал Сцевину молчать, пока его не спросят, и подозвал Милиха. Глядя в сторону, тот стал рассказывать обо всем, что случилось накануне вечером.
– С твоего позволения, Божественный, – прервал его Сцевин, – пусть этот человек, что плетет обо мне всякие небылицы, глядит мне в глаза.
– Молчать! – сказал Нерон. – Пусть глядит, куда ему хочется. А потом и мы заглянем, куда нам захочется. Хотя бы в твое нутро.
Сцевин поклонился и не прерывал Милиха, пока тот не кончил свои показания. Затем, когда Сцевина спросили, что он может на это сказать, он холодно заметил:
– Разве напиваться допьяна значит быть изменником? А если так, то почему обвиняют меня одного?
– Не советую тебе шутить, – сказал Нерон, бросив на него яростный взгляд.
– Не могу же я принимать всерьез, когда под сомнение ставится моя любовь к тебе.
– А что ты скажешь про кинжал? – Нерон сделал знак Тигеллину, и тот достал из-под дощечки кинжал и бросил его на пол к ногам Сцевина.
Тот и глазом не моргнул. Пристально поглядел на кинжал.
– Вот оно что. Этот Милих раньше был догадливый малый, но с тех пор, как женился, стал сущей дубиной. Он все повторяет за женой. Последнюю неделю он небрежно относился к своим обязанностям. Например, несмотря на мои указания, забыл купить старинную бронзовую статую, которую я видел в лавке на Тусканской дороге, – танцующую нимфу, по моему мнению, работы Праксителя. – Он грозно повернулся к Милиху. – Разве не так?
Милих вздрогнул.
– Эта статуя была уже продана, – пролепетал он.
– Не смей запугивать свидетеля, – вмешался Нерон. – Сколько раз я тебе говорил, что ты должен уважать суд!
– Прости, Божественный. Постараюсь сдержать гнев, который, естественно, испытываю, видя, что тебя бесстыдно заставляют даром терять драгоценное время. Не говоря об остальных находящихся здесь почтенных людях. – Он оглядел присутствующих, и в голосе его прозвучали насмешливые нотки. Он овладел положением и сознавал это. Это сознание помогало ему держаться учтиво и уверенно, что невольно действовало на Нерона. – Позволь мне объяснить тебе в кратких словах. Этот кинжал был своего рода символом, я надеялся, что этот глупец, глядя на него, догадается поострить свой ум, если хочет впредь пользоваться моим расположением. Как я уже упоминал, у него глупая и подозрительная жена. Она коверкает ему жизнь. А, так и она здесь. Вы все ее видите. Больше мне нечего сказать. Что касается ножа, то это священная реликвия, он достался мне от моего деда.
Милих чувствовал, что у него уходит почва из-под ног. Он признался, что бронзовую статую в лавке на Тусканской дороге продали по его вине. Он забыл об этом поручении – столько было волнений в последние дни. Что за волнения? Милиху пришлось признаться, что он узнал о заговоре уже некоторое время назад, хотя до этого утверждал, что впервые услыхал о нем лишь накануне вечером. Сцевин беспощадно на него наседал. Если он знал о замысле на жизнь Божественного, почему же сразу не донес об этом властям? И почему не может смотреть в глаза своему патрону и благодетелю?
– Не жена ли подбила тебя на эту ложь? – продолжал Сцевин грозным тоном. – Не она ли научила тебя, что говорить? Ты знаешь, что я недавно уличил ее в обмане? Сколько рассчитываете вы получить за донос?
– Зачем ты задаешь обвинителю вопросы таким тоном? – снова сказал Нерон, но уже не так резко.
– Не угодно ли тебе самому спросить его об этом, Божественный?
Нерон взглянул на Милиха, и у того подкосились ноги. Его положение ухудшила жена, проговорив хриплым голосом:
– Я ничего не говорила, Божественный. Я только сказала ему, чтобы он пошел к тебе и рассказал.
– Ты сам видишь ее и слышишь, – презрительно бросил Сцевин.
Женщина злобно на него посмотрела. Воцарилось молчание. Нерон переводил гневный взгляд со Сцевина на Милиха и его жену.
– А как же твое завещание? – спросил Тигеллин, это был стройный мужчина с правильными чертами лица, на первый взгляд казавшийся красивым. Но подбородок был чересчур тяжел, маленькие глаза слишком близко поставлены, слишком сдавленные ноздри. Щеки были подрумянены, губы толстоваты, волосы тщательно завиты. Лицо его дышало холодом, выражало неудовлетворенность и горечь и казалось жестким и мертвенным.
– Завещание? – небрежно произнес Сцевин. – О, я собирался в недалеком будущем посетить Элладу и совершить там жертвоприношения в твою честь, божественный Нерон. Мне напомнили об этом игры Цереры, которые должны были состояться на следующий день. Я счел нужным составить завещание перед тем, как предпринять морское путешествие.
– Странно, что ты выбрал для этого именно вчерашний вечер.
– Почему странно? Надо же было когда-нибудь это сделать. Что бы ни произошло в день, когда эта тварь вздумала меня оклеветать, показалось бы странным. Если бы это случилось в другое время, никто не обратил бы внимания. Повторю, о своей давно задуманной поездке я вспомнил ввиду приближения этих невинных состязаний, на которых мы увидим чудеса ловкости и искусства.
– А корпия и бинты?
– Вспомни, что я изрядно выпил и впал в глубокую меланхолию. Покончив с завещанием, я стал размышлять о превратностях и ударах судьбы. Жена обнаружила у меня несколько седых волос и вырвала их, причинив мне боль. В таком настроении я всегда вспоминаю о замыслах, которые мне не удалось привести в исполнение. За обедом мы слушали чтение сатир Луцилия. Хоть у него и дырявая память, Милих должен это помнить. Вижу, он помнит. Так вот, третья сатира напомнила мне о задуманных мною путешествиях, которые пришлось отложить. Вероятно, в Риме еще немало слабовольных людей вроде меня, которые частенько бывают неспособны осуществлять свои замыслы. Я вспомнил управляющего моим сабинским поместьем, когда услышал эти строки:
Я предлагаю пригласить сюда на следствие этого человека. Ты сразу увидишь, что в этих строках дан его портрет. Тут же я подумал о его жалобах на вепрей, которые портят посевы. Возможно, он лжец. Быть может, он продает пшеницу на рынке в Реате и выдумывает вепрей. Но мне пришло в голову: если правда, что у него в округе столько вепрей, то неплохо бы устроить охоту. Эта затея меня увлекла – вероятно, потому, что я был навеселе. К счастью, рогатины и другое охотничье оружие хранятся в поместье, иначе трудно сказать, какие бы еще обвинения возвели на меня. На днях я приказал готовиться к поездке в Байи, а затем отменил ее. Верно говорю, Милих? Недавно я задумал поехать в Руселлы навестить моего старого друга Волузия, а потом отменил поездку. Верно говорю, Милих? Если бы я поехал в Байи, без сомнения, сейчас меня обвинили бы в адских замыслах на том основании, что я выбрал место близ озера Аверна и Горящих полей. – Он повернулся к Нерону. – Божественный, нужны ли еще примеры? Я могу привести их множество, когда я сделал что-нибудь или не сделал чего-нибудь за последний месяц, и все эти поступки можно при желании повернуть против меня, но они столь же невинны, как те мои преступления, из-за которых нас всех разбудили в столь неурочный час.
Нерон молчал. Он по-прежнему смотрел в упор на Сцевина, приоткрыв свой небольшой своевольный рот, и в глазах его светились яростные подозрения, которые, будучи поколеблены, не рассеялись. Тигеллин прикрикнул на Сцевина:
– Но ты ничего нам не объяснил!
– Да ведь нечего объяснять. Неделю назад я видел, как ты поймал рукой муху. Придумывал ли ты всякие ловушки и хитрости? Намеревался ли ты прихлопнуть меня? Или попросту ловил муху?
– Ты вздумал меня допрашивать, – рявкнул Тигеллин, и лицо его искривилось; зычный голос контрастировал с его слабым сложением и словно прибавлял ему росту. Сцевин отпарировал выкрик хладнокровно. Но лицо Нерона выражало все то же напряжение, страх, подозрения, бешеную злобу. Милих воспользовался наступившей паузой и тихонько отступил назад, украдкой взглянув на Нерона и Сцевина.
– Три года назад, – с холодным презрением уронил Сцевин, – я отпустил на волю эту тварь и помог ему открыть торговлю хлебом. Не похвалите ли вы меня за мою проницательность, ведь я прозрел в нем хитрого торговца, который сумеет пробить себе дорогу в жизни?
– Ты хочешь опорочить человека, выдавшего тебя.
– Он сам опозорился и выдал себя. Или у тебя нет глаз? Одни уши?
Снова пауза. Все ждали, что скажет Нерон. Он молчал. На его каменном лице еще заметнее стало выражение низменного страха и неприязни, но, казалось, он злобился не только на Сцевина. Казалось даже, арестованный перестал его интересовать. Он угрюмо взглянул на Тигеллина и на других членов своего Совета, после чего замкнулся в себе, веки у него набрякли и он словно спал, сидя с открытыми глазами. Тигеллин растерялся. Он взглянул на Сцевина, который с беспечной улыбкой повернулся к Нерону. Тот моргнул и невольно ответил ему взглядом. Но вот жена Милиха выступила вперед, встала перед своим супругом и кашлянула, дабы привлечь внимание Тигеллина. Тот кивнул. Она проговорила скрипучим голосом:
– Он вчера провел полдня наедине с Наталисом.
Тигеллин сжал губы и снова кивнул.
– С твоего разрешения, Божественный, сюда приведут этого Наталиса. А пока его доставят, пусть арестованный скажет нам, о чем они беседовали.
Сцевин впервые выказал смущение, но тут же овладел собой.
– Не представить ли тебе список людей, с которыми я встречался за последнюю неделю?
– В свое время, – ответил Тигеллин спокойно, но с угрозой в голосе. – А пока отвечай, о чем ты беседовал с Наталисом.
– О многом, о тысяче разных вещей. Мы попросту болтали. Злоба дня, последние сплетни. О напыщенных стихах Помпулла и о локонах, что носит его жена на затылке, о достоинствах различных сортов устриц на рынке и о том, скоро ли умрет от удара этот обжора Макрин. И так далее.
– О твоем путешествии в Элладу и об охоте в сабинском поместье?
– Между прочим и об этом. – Сцевин покраснел. – Ты хочешь меня поймать. Я не мог днем говорить об охоте, ведь мысль о ней пришла мне за обедом. Я рассказал тебе, при каких обстоятельствах.
– Ты не слишком-то хорошо помнишь свои показания. Но пока оставим это. Расскажи подробно, о чем ты говорил с Наталисом. Это было только вчера днем. Ты не мог забыть.
– Можешь ли ты повторить каждое слово, сказанное тобою вчера днем?
– Допрашивают тебя, а не меня, – буркнул Тигеллин. Он начал настаивать, чтобы Сцевин давал более точные и подробные показания. Нерон больше не слушал. Через некоторое время он встал и, пошатываясь, скрылся за занавесью, зевая и почесывая щетину на щеках. Сцевин стал говорить наобум. Самообладание покинуло его. На лбу у него выступила испарина.
– Мы обсуждали, как лучше мариновать черные маслины. Наталис советует употреблять побеги мастикового дерева с солью и заливать маслины уксусом с виноградным суслом. – Он повысил голос, подстегнутый язвительной усмешкой Тигеллина. – Какие маслины ты сам любишь? – Но ему больше не удавался беспечный тон, в его голосе уже не звучало дерзкое бесстрашие человека, сознающего свою невиновность. Он говорил рассеянно и неуверенно. – Не отвечай. Я знаю, ты добавляешь уксус. – Он махнул рукой. – Что еще? Ах да, мы говорили о модном греческом скульпторе, который лепит животных, главным образом хищных зверей. По его мнению, они грациознее. Советую тебе поговорить с ним об этом. Он наверняка будет рад с тобой встретиться.
Он продолжал перескакивать с предмета на предмет, словно надеялся сбить с толку своего мучителя, забить ему голову множеством подробностей.
Когда ввели Наталиса, снова появился Нерон. Он казался уже не таким заспанным, на его желтоватом пятнистом лице слегка проступал румянец, но в глазах застыло то же выражение неистовой ярости. Словно ему не хотелось глядеть на этот вероломный и неблагодарный мир. Наталис был растрепан, на губах блуждала натянутая, испуганная улыбка. Он кусал губы, и глаза у него бегали по сторонам. Как только он вошел, Сцевина увели. Они уставились друг на друга, но не смогли ни обменяться словами, ни передать чего-нибудь взглядом. Тигеллин, повысив голос, яростно обрушился на Наталиса, требуя, чтобы тот подробно передал содержание вчерашнего разговора со Сцевином.
Наталис в отчаянии огляделся по сторонам, долго смотрел на знакомого ему сенатора. Не уловив ни тени сочувствия на его каменном лице, он заморгал и повернулся к Тигеллину. По дороге во дворец его провели мимо участка Садов, где палач устанавливал орудия пытки: столб, к которому привязывали обвиняемого и рвали ему тело острыми шинами, похожими на челюсти клещей; перекладину, к которой подвешивали, связав руки за спиной, и выворачивали суставы; доски, между которыми человека медленно раздавливали; веревки, предназначенные расчленять суставы; плеть, представлявшую собой цепь со свинцовыми гирями на конце; металлические пластинки, которые раскаляли и прикладывали к самым чувствительным частям тела. Центуриону было приказано объяснить Наталису назначение каждого орудия.
Потрясенный всем виденным, Наталис неуверенным голосом сказал, что они со Сцевином говорили об играх и о возницах. Тигеллин с саркастической улыбкой процедил сквозь зубы, что сейчас все толкуют об играх, но далеко не все говорят о преступлениях, о каких шла речь у него со Сцевином. По его тону можно было предположить, что вина Наталиса уже установлена. Тут Наталис заявил, что, насколько он помнит, разговор шел главным образом о литературе и о семейных делах. Когда Тигеллин стал допытываться о подробностях, он пробормотал, что в последнее время Цедиция потратила много денег на свои причуды и Сцевин ломал голову, как бы ему раздобыть наличные. Потом они рассуждали об «Эклогах» Вергилия.
– Мы много пили, а у меня не такая крепкая голова, как у него. Половину вечера я дремал и только кивал в ответ.
– Даже когда он говорил об измене? – выпалил Тигеллин.
Наталис откинул голову назад и широко раскрыл глаза.
– Я этого не слышал. А не то я выгнал бы его и донес о его словах Божественному.
– Почему вы заговорили об Антеноре?
– Мы оба любим театр.
– Но ведь Антенор скульптор.
– Разве? Ах, да! Я спутал. Повторяю, мы просто болтали то о том, то о другом и пили. Я слушал его вполуха. Я все думал об отчете управляющего моим имением под Равенной. Там было наводнение, которое причинило значительные убытки.
Тигеллин не давал ему собраться с мыслями, задавая вопрос за вопросом.
– Кто из вас первым заговорил о стенной росписи, заказанной Кальпурнием Пизоном? Почему ты защищал стиль Аннея Сенеки, когда он сказал, что его переоценивают? В какой момент ты согласился участвовать в охоте на медведей в Калабрии? Почему он предложил тебе – слушай внимательно, это имеет решающее значение, – почему он предложил тебе идти на эту охоту, вооружившись лишь одним ножом?
Наталис твердил, что ничего не помнит – он дремал или был занят своими мыслями. Но он сообразил, что дело будет плохо, если его показания ни в одном пункте не совпадут с показаниями Сцевина. Он всматривался в лицо Тигеллина, всякий раз стараясь определить, выдумывает ли он или приводит подлинные слова Сцевина, хотя бы в искаженном виде. Он решил, что вопрос о ноже действительно имеет большое значение, предполагая, что нож будет фигурировать на суде. Поэтому необходимо дать определенный ответ.
– Он как будто сказал, что хотел идти на медведей с ножом. Кто-то рассказывал ему про калабрийских охотников. А Сцевин всегда рвался навстречу опасности. Я мог бы привести немало такого рода примеров.
– Он сказал, что вы подробно обсуждали эту охоту и ты хвастался, что хорошо знаешь Калабрию.
– Вряд ли. Я ее почти не знаю.
– Но как же медведи? Согласился ты ехать на охоту или нет?
– Возможно, что и согласился. Когда я пьян, я соглашаюсь на все. Но как протрезвлюсь, нередко обнаруживаю, что натворил глупостей.
– Сейчас ты трезвый. Изменил ли ты свое мнение? – Тигеллин добавил с угрозой: – Пока еще есть время. Но торопись.
Наталис пустил в ход свои чары. Он выдавил улыбку и заискивающе посмотрел на присутствующих. Взгляд его задержался на Нероне.
– Но я еще не успел окончательно протрезвиться.
Никто не отозвался. Тигеллин резко спросил:
– Ты все-таки подтверждаешь его показания о том, что вы обсуждали охоту на медведей в Калабрии?
– Вероятно, да. Кажется, так.
– Хорошо, – сказал Тигеллин уже более дружественным тоном. Наталис сосредоточенно всматривался в него, стараясь разгадать его мысли. Он сознавал, что наступила решающая минута, но был в замешательстве и не знал, какое впечатление он произвел. В прошлом он не раз оказывал услуги Тигеллину, помогая ему выгодно помещать деньги. Он делал это в надежде застраховать себя от ареста. Быть может, Тигеллин попросту хочет его выручить. Префект продолжал:
– Все же мне не верится, чтобы ты мог так легко согласиться поехать с ним в Дафну, близ Антиохии, чтобы… что же там было? – Он заглянул в свои записи, как если бы ему изменяла память. – Ах да, посетить подземное святилище Гекаты, куда ведут триста шестьдесят пять ступеней.
Наталис вспомнил, что у Сцевина была вилла в Дафне, и решил, что тот упомянул о ней. Но не знал, что папирус, в который заглянул Тигеллин, был справкой о Сцевине, спешно полученной из тайного архива, где упоминалась вилла в Дафне.
– Да, он просил меня поехать с ним в Дафну, но я энергично от этого отказывался.
– Хорошо, – сказал Тигеллин все тем же дружественным тоном. – Очень хорошо. – В наступившей тишине Наталис оглядел всех с тоскливой улыбкой, слишком поздно сообразив, что он перемудрил и Тигеллину удалось его провести. Он схватился за голову.
– Я больной человек. Нехорошо мучить больного и сбивать его с толку всякими наводящими вопросами.
Тигеллин не ответил. Он глядел на свею жертву с торжествующей усмешкой. Наталис задрожал и сделал рукой слабый жест, словно отрекаясь от своих слов, а Тигеллин заорал на него страшным голосом:
– Ты сам себя приговорил, лжец! – Он подал знак страже. – Ведите его на пытку!
– Нет, – в испуге закричал Наталис, – я ничего не сделал!
– Правду, правду! И ты еще можешь себя спасти. – Тигеллин подошел к нему, грозя кулаком. – А не то заговоришь под пыткой. Все уже известно. Сцевин сознался. Мне хотелось дать тебе возможность спасти себя.
Наталис упал на колени.
– Он втянул меня. Я хотел прийти к тебе и рассказать, но слишком много хлебнул со страху. Только вчера он открыл мне свои планы. Я так испугался, что напился. И крепко спал, пока не пришли легионеры.
– Расскажи все подробно. Тогда мы увидим, искренне ли ты раскаиваешься.
Запинаясь, Наталис рассказал все, что ему было известно о заговоре. Тигеллин стоял неподвижно, пронзая его неморгающим взглядом. Но не торопил и не перебивал Наталиса, который ползал в слезах но полу. Убедившись, что угнал имена главных заговорщиков, он принялся немедля отдавать приказания; были посланы гвардейцы арестовать Пизона, Латерана, Лукана, Афрания, Сенециона и нескольких богачей из среднего сословия. После этого ввели Сцевина, причем стража и его умышленно провела мимо орудий пытки.
