Текст книги "Подземный гром"

Автор книги: Джек Линдсей

Я сидел на солнце, слабый ветерок слегка волновал колосья, навевая отрадные воспоминания о доме. Впервые со времени своего детства я почувствовал глубокое уважение и любовь к отцу. Я понял, что у матери не было оснований его критиковать. Но все же я знал: он никогда не поймет, что случилось со мной в Риме, сколько бы я ему ни растолковывал. В эту минуту я был счастлив, но то было блаженство покойника, чье сердце перестало биться и который уже не несет никакой ответственности, который обрел блаженную полноту духовных сил и понимание всего сущего, но уже не может действовать. Я страшился возвращения на родину, ведь тогда я утратил бы спокойствие, какое испытывал сейчас, и радость единения с непорочной матерью-землей. Но если бы я мог навсегда сохранить в душе это чистое благоговение, наверняка разрешились бы все мои недоумения и я обрел бы свое скромное место на земле, тайный, но полноценный душевный мир.

На обратном пути я остановился посмотреть на пышный поезд сенатора, отправлявшегося со своей супругой на загородную виллу. Они вот-вот должны были тронуться в путь. Скороходы уже готовились расчищать дорогу. Мавры в красных туниках и нумидийцы сидели на чистокровных конях, на одном был бронзовый намордник. В экипажи были впряжены фригийские кони в серебряной сбруе. На первой коляске я увидел стол для игры в кости. Низкорослые откормленные галльские лошади в пурпурных, вышитых золотом попонах тащили повозки с поклажей; во второй коляске сидели мальчики в золоченых масках, скрывавших их нежные черты. В третьей на подушках сидел секретарь, держа на руках статую Венеры в человеческий рост. Сперва я подумал, что он страстно ее обнимает, но потом сообразил, что ему велено оберегать ценную скульптуру от тряски на ухабах. Задняя повозка была нагружена корзинами со свежими овощами, которые везли в деревню. Я знал, что эта подробность позабавила бы Марциала. Мне подумалось, что стоит ему рассказать это, и тут же я спросил себя, почему так упорно его избегаю.

За Воротами я увидел вывеску гостиницы «Аполлон и Меркурий», на которую не обратил внимания, направляясь за город. «Здесь Меркурий дарует тебе богатую прибыль, Аполлон – здоровье, хозяин Септим – хорошее угощение и мягкую постель, все посетители останутся довольны. Остерегайтесь дурных подражателей». Я сделал крюк, обходя храм Великой Матери на Ватикане, где деловито сновали почитатели. Вокруг храма толпились нищие, продавцы амулетов и сосновых шишек, которыми поддерживали священный огонь. Закутанные до самых глаз жрецы-евнухи гордо прошли мимо, толпа расступалась перед ними. Из-за ограды неслись раздирающие звуки флейт и кимвалов. На минуту это заинтересовало меня, но я не стал задерживаться. Довольно с меня богов-спасителей, я мог обойтись без полногрудой Кибелы и без братства, почитавшего молодого человека, принесенного в жертву и повешенного на древе. Мне нужна была иная свобода, не та, которую сулили люди во фригийских колпаках. Купив пригоршню хиосских фиг, я зашагал домой.

Возле Тибра мне преградили путь пышные похороны. Впереди шли люди, игравшие на флейтах и дувшие в рога, за ними длинная вереница родственников, друзей, клиентов и плакальщиков, издававших пронзительные вопли. Позолоченные носилки задели вывеску – пять сколоченных вместе деревянных окороков, она покосилась и чуть не упала. Лавочник выскочил на улицу и стал браниться. Представитель похоронного заведения грозил подать на лавочника в суд за испорченную позолоту. Плакальщицы окружили лавочника и принялись его колотить; он отступил, потом вернулся с метлой.

– Убирайтесь со своей падалью, – орал он, – а не то я смету вас в мусорную яму!

Порядок был восстановлен, процессия двинулась дальше, но, пока не прошел последний голосистый плакальщик, лавочник стоял на пороге в воинственной позе с метлой в руках. Я зашагал дальше. Впереди меня шел поселянин, он показывал своему знакомому семь кружек из грубого сагунтского фаянса, которые нес юристу, обещавшему поддержать его в тяжбе из-за какой-то межи. Я заметил, что метя уже почти не интересуют подобные мелочи, штрихи повседневной жизни. Свернув в боковую улицу, я увидел группу человек в двенадцать, которые обступили тощего мужчину в грубом плаще с капюшоном, стоявшего на тесаной каменной плите. Странствующий киник, давший обет бедности. Он призывал народ отказаться от порочных путей, не заниматься куплей и продажей и вести жизнь, близкую к природе.

– Что бы вы ни покупали и ни продавали, вы всегда торгуете самими собой. Раздробляете себя и приближаетесь к смерти. Покупая что-нибудь или продавая, вы неизбежно теряете часть своего существа.

Его слушали с натянутой, смущенной улыбкой. Слушатели признавали его правоту, но ничуть ему не сочувствовали. Лишь какой-то тучный торговец то и дело перебивал оратора:

– Разве не требуется крыша во время дождя? Глупо говорить, что природа обо всем позаботится.

– Мы должны сделать выбор: идти путем жизни или путем смерти. Идти путем, указанным природой, на котором мы обретем мир и братство, или путем алчности, на котором встретим жестокую несправедливость законов и который приведет к мерзостям кровавого Амфитеатра. Власти накинут нам на шею петлю и мало-помалу затянут ее.

– Он хочет, чтобы у меня с ним была общая жена, вот оно что! – заявил торговец, словно уразумев суть его слов. Он оглядел присутствующих с торжествующей усмешкой. – Посмотрите-ка на этого гнусного оборванца.

– До этого мы уже дошли, – вставил высокий лохматый мужчина, который только один рукоплескал кинику. – Это единственный завет природы, который еще сохранился в нашем ужасном мире.

– Уж своей-то женой ни с кем делиться не стану! – выкрикнул торговец. – Ты ее не видел, а не то бы молчал, – Он снова повернулся к кинику. – Скажи мне напрямик, уж не думаешь ли ты, что я поделюсь своими деньжатами, что заработал собственным горбом? Поделюсь с лентяями да лежебоками?

– Да, это было бы на пользу твоей душе и телу, – мягко ответил проповедник.

– Послушайте! Слушайте, что он несет! – воскликнул возмущенный торговец. – Да он рехнулся!

– Если вы все так поступите, то увидите, что в скором времени не останется лентяев. И откуда возьмутся воры, если нечего будет воровать?

– Послушайте только его! – восклицал торговец, оглядывая присутствующих.

Никем не замеченные, в стороне стояли и слушали трое стражников. Но вот они растолкали толпу и стащили киника с его трибуны.

– Снова сеешь смуту? – сказал один из них. – Тебе сказано было убираться из Города!

– Почему вы не запретите дуть ветру и лить дождю? – ответил киник. – Почему говорите это мне, ведь я их брат!

– Его только послушать! – презрительно бросил торговец. Он стал науськивать стражников: – Валяйте, всыпьте ему горячих!

Стражники сдернули с проповедника рваный плащ и обнажили ему спину. На нем была грубая туника, и он был бос. Они разложили его на плите, схватили бич и принялись его стегать. Толпа, уже значительно увеличившаяся, немного подалась, чтобы стражник мог как следует замахнуться бичом. За киника заступился лишь высокий мужчина. Но когда и ему пригрозили арестом, он исчез. Киника хлестали, пока его спина не стала сплошной раной. Он не был связан, никто его не держал, но он не пытался бежать. Вероятно, это особенно разъярило стражников. Приказав своей жертве покинуть Город до темноты, они удалились.

– Так тебе и надо! – проговорил торговец и плюнул ему на окровавленную спину. Толпа стала расходиться, но несколько человек остались стоять, смущенно поглядывая на распростертого киника. Через некоторое время он с трудом повернулся и сел. Морщась от боли, он подобрал свой плащ и кое-как прикрыл им спину.

– Что ты станешь делать? – спросил я его.

Он повернулся ко мне, в глазах его светилась, теплая ласка, как во взоре Фимона, и глубокая мудрость, как у старца, последователя Христа.

– Буду делать то, что делал всегда, – медленно проговорил он, словно каждое слово причиняло ему боль и требовало усилия. – Мне жаль несчастных, которые меня били. Как ужасно обладать такой извращенной волей и так поступать! Я не могу плакать. Но если бы мог, то плакал бы о них.

К кинику робко подошла женщина и положила краюху хлеба ему на колени. Он поблагодарил ее. Вся в слезах, она опустила голову и отвернулась. Я помог ему встать.

– Я не могу идти твоим путем. Я хотел бы. Но у меня недостает силы.

– И у меня нет силы. Нет у меня и воли. Я просто разорвал путы зла.

Я ответил с твердым убеждением:

– Я тоже их разорву, хотя, быть может, приду к этому другим путем.

– В конце концов ты вступишь на мой путь. Сломи злую волю. Но не усилием воли. Это только усилит злую волю. Сломи ее, избрав новый путь.

Мне хотелось плакать, как плакала женщина, но я подумал, что слезами не выразить своего уважения человеку, проявившему такое отсутствие жалости к себе.

– Я никогда не забуду твоих слов и твоего примера.

Он улыбнулся, хоть и это причиняло ему боль.

– Может быть, ты и забудешь. – Прихрамывая, он сделал несколько шагов. – Что ж, забудь обо мне. Но всегда помни о том, что живет в тебе, – он сморщился от боли, – о своей сокровенной сущности, которая едина с природой и воистину человечна.

Я предложил проводить его, но он сказал, что боль легче переносить в одиночестве. Я прикоснулся к его руке и удалился. Шел, не глядя перед собой и не соображая, куда направляюсь. Как мог человек достигнуть такой душевной чистоты и такой устремленности? Я чувствовал, что у меня в душе безнадежно перепутались добро и зло, что меня влечет в разные стороны, манят разные цели. Могу ли я осуществить принципы киника и, не прибегая к компромиссам, прожить жизнь среди людей, принимая посильное участие в их деятельности? Теперь я ясно осознал, что это моя главная задача. Хотя я и не принимал идей Фимона и Аманда, я был им обоим глубоко благодарен. Заветы киника не проникли бы так глубоко в мою душу, если бы я не испытал любви Изиды и не видел у христиан тесное единение и великую силу сопротивления. Внезапно мне открылось, что я твердо стою на земле. Я видел самое худшее и все же был в силах жить. Этим я обязан кинику, Фимону, Аманду и своему отцу. На меня снизошел мир, страх покинул меня, хоть я и чувствовал усталость. Как могло это случиться? Я достиг покоя, непоколебимой точки, где сливаются воедино приятие и отрицание. Я больше не буду многократно умирать, пока не придет окончательная смерть. Я человек и знаю, что такое человек. Человек. Неожиданно я обнаружил, что нахожусь близ Квиринала. Почему бы мне не навестить Марциала? Я направился к нему по переулку. При моем приближении над крышей дома взлетела стайка голубей и стала описывать в воздухе круги. Доброе предзнаменование.

Он оказался дома.

– Я не раз спрашивал себя, что с тобой случилось, – проговорил он, а Тайсарион, как всегда ловкая и проворная, с легкой приветливой улыбкой принесла нам разбавленного вина. – Поверь, я нередко вспоминал тебя. Я справлялся о тебе. Узнал о твоем освобождении, но никто не мог сказать, куда ты девался. Почему ты не приходил?

Я попытался объяснить:

– Я боялся тебе повредить. И я не знал, что предпринять. Мне следовало побыть в одиночестве, чтобы разобраться в самом себе.

– Что же, ты разобрался?

Я улыбнулся.

– До известной степени. Я решил возвратиться домой. В Испанию. – Я умолчал о подарке Поллы, умолчал и о храме Изиды. Я знал, он усмехнется и скажет, что жрецы ловко меня одурачили. – Пропали письма отца, в которых он рекомендовал меня лицам, связанным с ним деловыми отношениями. Во всяком случае, после такой проволочки они вряд ли пригодились бы.

– Посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать, – участливо сказал он. – Не отчаивайся. – Он проявлял ко мне искреннюю дружбу, и мне стало стыдно, что я дурно думал о нем. Вероятно, я мог бы ему помочь в ту пору, когда дружил с Луканом, но мне и в голову не приходило спросить, в чем он нуждается, и я не пытался узнать у других. Это было ниже моего достоинства.

Он сказал Тайсарион, что я остаюсь у них обедать, и она купила у Фаона двух откормленных голубей и принесла, предварительно обломав им лапки. Марциал очень тактично вел разговор, болтал на литературные темы, передавал городские сплетни. У Помпулла расстройство желудка. Уверяют, что он объелся своими поэмами. Кана страдает от газов и повсюду водит с собой комнатную собачонку, чтобы было на кого свалить вину. И все в таком духе. Он рассказал мне анекдот про неуклюжего галла, который, возвращаясь поздно ночью домой по Крытой дороге, споткнулся о валявшуюся на земле черепицу, вывихнул ногу и растянулся во весь рост на мостовой.

– С ним был лишь один тощий раб, который с трудом нес светильник. Но вот появились четверо клейменых рабов, тащившие покойника из тех, что сжигают гуртом на кострах. «Мой господин помер, не донесете ли вы и его, у меня нет сил», – дрожащим голосом попросил раб. Носильщики швырнули на землю бедняка и положили галла на носилки.

Марциал лишь один раз коснулся заговора. Он не мог удержаться и рассказал о Меле, которого так ослепила алчность, что он потребовал себе состояние, оставшееся после Лукана. Фабий Роман, преданный друг поэта, которого я не встречал, ибо он находился в Карфагене, до того возмутился, что назвал Мелу участником заговора.

Мне думается, он подделал несколько писем. Если это так, он совершил преступление из добрых побуждений. Мела покончил с собой. Но на этом не кончились его гнусные проделки, В своем завещании он оклеветал двоих людей – один из них уже умер, другому пришлось вскрыть себе вены. Правда, подозревают, что эти строки были кем-то вписаны в завещание после его смерти. Но я думаю, это его работа.

Марциал не касался вопросов морали, но я чувствовал, что он хочет развенчать в моих глазах людей, с которыми я общался. Меня соблазняло рассказать ему про киника, но чутье подсказывало, что в беседе с ним не следует затрагивать серьезных тем.

Я ушел от него еще засветло, набравшись бодрости, его уравновешенность благотворно подействовала на меня. В этом человеке, лишенном иллюзий, было нечто испанское, больше простоты и тяготения к земле, чем у коренных римлян. Он внушил мне страстное желание вернуться домой. Он показал мне, что, несмотря ни на что, можно жить среди людей. Я снова осознал благие свойства земли и оценил людей, трудившихся на ней и собиравших ее плоды. Вероятно, при существующем положении вещей невозможно всецело отказаться от купли и продажи, которые так осуждал киник. Но человеку не следует уходить с головой в дела, пусть он не дает себя в них затянуть, а главное, пусть всегда сознает, что существуют другого рода ценности. Главное, не надо лгать и обманывать самого себя, как это делал хотя бы Сенека, собравший бесценную коллекцию великолепных столов, – он оправдывался, уверяя с притворной скромностью, что не хочет идти против господствующей моды и прослыть чудаком.

Утром я развернул свиток с творениями Персия. Мне попались следующие строки:

 
Как же, однако, никто в себя не заглянет,
Но постоянно глядит в спинную котомку передних!..
…Коль ты, негодяй, завидя деньги, бледнеешь,
Коль потакаешь во всем своей ты похоти мерзкой,
Коль, хоть с опаскою, ты у колодца дерешься, уж битый,
Без толку брось представлять толпе свои жадные уши.
Плюнь ты на лживую лесть, прогони подхалимов корыстных;
Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь[52]52
  Перевод Ф. Петровского.


[Закрыть].
 

Тут вошел Феникс и сказал, что ко мне гости. По виду слуги я понял, что случилось нечто необычное. Когда я спросил его, кто именно, он ухмыльнулся, вышел и привел Герму. Глаза у нее распухли от слез и голова была стыдливо опущена. Два дня назад она встретила в Субуре Феникса и узнала от него, где я живу. Я предложил ей сесть и послал Феникса за медовыми пряниками и легким вином. Потом спросил ее о Полле. Она ответила неторопливо и кратко, сложив худенькие руки на коленях. Полла ходила в глубоком трауре, хотя и опасно было носить траур по мужу, обвиненному в государственной измене. Против нее уже выдвинули обвинения люди, зарившиеся на ее долю имущества, которая не была конфискована. Но власти до сих пор ничего против нее не предпринимали, видимо, они не придали значения и словам Лукана, выдавшего собственную мать. Было ясно, что у Гермы какое-то личное горе, однако я не хотел вырывать у нее признания. Под конец я взял ее за руку. Она заплакала навзрыд и рассказала, что ее выдают замуж за раба, за одного из молодых прислужников, о котором известно, что он сын домоправителя, хотя мать его была рабыней, и притом замужней. Я спросил ее, обращалась ли она к Полле.

– Она сказала, что я слишком юна, чтобы разобраться в своих чувствах.

– Может быть, она и права? Ведь иначе…

Она горько зарыдала. Я нежно обнял ее.

– Герма!

Она с надеждой посмотрела на меня широко открытыми глазами, приоткрыв рот.

– Да, – шепнула она.

Мне стыдно было признаться, что у меня нет денег, чтобы ее купить, если Полла на это согласится. Видимо, Герма надеялась на мою помощь. Меня раздирали противоречивые чувства. Я страшился новых осложнений, мне и так не удавалось разрешить целый ряд проблем, но вместе с тем я чувствовал, что должен оправдать ее доверие, что-то влекло меня к Герме, хоть я и не испытывал желания.

– Ты хочешь перейти ко мне? – Надо было выяснить все до конца. Она кивнула. – На каких условиях?

– На каких условиях? – Она не поняла моего вопроса. Потом вспыхнула и сказала: – Я буду твоей рабой, как же иначе? – Она попыталась отстранить меня. – Разве ты не хочешь меня?

– Да, да, – ответил я, стараясь ее успокоить. – Но я потерял все свои деньги и теперь не знаю, где достать нужную сумму.

Она пристально посмотрела на меня своими большими глазами, словно внезапно заподозрила в неискренности и хотела доискаться правды.

– Ты не хочешь?

– Хочу, хочу, – сказал я. – Но что я могу сделать?

Она ничего не ответила. Я чувствовал, что она осуждает меня, что я не оправдал ее надежд. Ну ничего. Что-нибудь придумаю. Я размышлял, есть ли смысл идти к Полле и вступаться за девушку. Полла простилась со мной навсегда, и я не осмеливался просить ее о вторичном свидании.

– Я напишу твоей госпоже и попрошу ее, чтобы она не неволила тебя. Если это не поможет, придумаю еще что-нибудь.

– Ты будешь просить за меня, да? – нежно сказала Герма.

Я намеревался лишь попросить Поллу, отложить или отменить брак Гермы. Но, заглянув в милое лицо девушки, некрасивое, но такое искреннее и доверчивое, я передумал.

– Разумеется. Ты отправишься со мной в Испанию.

– Мне все равно.

Она улыбнулась и вытерла слезы, уверившись в моей искренности и не сомневаясь, что моя просьба увенчается успехом. Но я не был ни в чем уверен. Я поцеловал ее в лоб и в губы. Казалось почти невероятным, чтобы Полла пошла мне навстречу. Герма встала и принялась убирать комнату, словно это было уже ее обязанностью. Но я сказал ей, чтобы она возвращалась домой.

– После обеда я пошлю Феникса с письмом. Тебя разбранят, если ты будешь долго отсутствовать. Не следует раздражать госпожу.

Она послушно вышла, поцеловав мне руку. Я испытывал унижение, с горечью сознавал свое бессилие, был неуверен, хочу ли я, чтобы Герма жила у меняли даже не представлял себе, какое место она займет в моей жизни, если вернется. Но все же я сразу уселся за письмо. Я делал это против воли и сознавал, что нельзя откладывать, а то я больше не соберусь его написать. Хоть мне и не верилось, что я смогу тронуть Поллу, я подыскивал самые убедительные слова. «Я собираюсь возвращаться в Кордубу, – писал а. – Я так тебе обязав, что с трудом решился обратиться еще с одной просьбой. У тебя есть молодая рабыня, Герма, к которой я очень привязан и которую хотел бы взять с собой в Испанию. Бели ты по доброте сердца пойдешь мне навстречу, то расспроси Герму. Если ты не удостоверишься, что она от всей души принимает мое желание, то забудь о моем письме. Бели же ты дашь свое согласие, убедившись, что моя просьба отвечает желаниям Гермы, то я буду благословлять тебя и помнить твой поступок до конца своих дней, как бы я ни прожил свою жизнь». Следовало ли мне предложить уплатить Полле за девушку позднее, по возвращении в Кордубу? Я решил этого не делать. Подчеркнуть коммерческую сторону вопроса значило бы охладить Поллу. Я мог лишь надеяться, что в ней заговорит гордость, что она проявит великодушие, поддастся искреннему порыву, я угадывал в ней мягкосердечность, чувства, для которых не находил слов.

Я вручил письмо Фениксу, и он весело отправился исполнять поручение. Как и Герма, он считал, что мне стоит только попросить, и дело будет сделано. Вся эта история крайне меня угнетала. Впервые после принятого мною решения изменить свою жизнь я испытывал чувство ответственности за существо, взывавшее ко мне. Мне было бы горько, если б я потерпел неудачу. И я страшился, что Герма чрезвычайно меня обременит. Но я старался писать как можно убедительнее, это оказало на меня действие, и я – пусть ненадолго – поверил, что в самом деле хочу иметь эту девушку. В голове роились всевозможные планы: я собирался по возвращении домой раздобыть денег на выкуп Гермы и сделать это через посредника, который не открыл бы мое имя. В конце концов я мог выкупить и Герму и ее мужа. Я пришел к убеждению, что Полла, узнав, что мне хочется иметь Герму, ни за какие деньги не согласится ее продать, заподозрив у меня какие-нибудь черные планы.

– Я постарался успокоиться и стал ждать ответа. К концу дня я сошел вниз и принялся ходить взад и вперед по улице, я смотрел на играющих ребятишек, на мальчугана, тащившего игрушечную повозку, нагруженную кувшинчиками из-под рыбного соуса, на младенца, который сидел посреди улицы на высоком круглом стуле, просунув ножки в отверстия в доске, на девочку, нянчившую тряпичную куклу. Я ходил, сознавая, что за мной следит из окон и дверей множество любопытных глаз. На всех окнах, где только были достаточно широкие подоконники, стояли ящики с цветами. В лавке канатного мастера теперь водворился торговец духами и мазями. Соседи уверяли, что он пополнял свои запасы лаванды, мирры и киннамона, похищая их с погребальных костров. Поэтому ладан у него всегда обгорелый. Я остановился перед вывеской, которую он повесил только этим утром: «Почет и уважение тому, кто благоухает». Его дородная супруга, родом сириянка, уже поведала свои огорчения костлявой женщине, ее соседке слева, чей муж торговал ножами всевозможных образцов и в настоящий момент одним из этих орудий выскребывал сковородку для яичницы с четырнадцатью круглыми лунками.

Отвернувшись от вывески, я увидел перед собой Феникса. Он стоял, посмеиваясь, пряча за спиной Герму. Широко улыбаясь, он подал мне табличку. Я прочел: «Я отпустила девушку на волю. Пусть она поступает, как ей вздумается». И все. Я сделал знак Фениксу и Герме следовать за мной, и мы поднялись наверх. Усевшись на кровать, я попытался оценить положение.

– Ты свободна, – сказал я Герме. – Понимаешь? – Она кивнула со сдержанной радостью. – Так что же ты собираешься предпринять? Полла пишет, что ты вольна поступать, как тебе заблагорассудится. Она не требует, чтобы ты уплатила ей за себя из своего будущего заработка, и не намерена за тобой наблюдать. Понимаешь?

– Да, – ответила она уже не так весело.

– Куда бы ты хотела поехать? Чем ты хочешь заняться?

На глаза у нее навернулись слезы и покатились по щекам.

– Я хочу остаться у тебя. Если нельзя, я опять стану рабой у моей хозяйки.

– Все было бы проще, будь ты моей рабой, – ответил я, и мне пришло в голову, что Полла отпустила ее на волю, чтобы создать мне новые трудности. Но, разумеется, я был к ней несправедлив: Полле просто захотелось сделать красивый жест и притом поставить Герму в такое положение, в котором она не зависела бы от моей прихоти. – Ты знаешь, что можешь поехать, куда тебе вздумается?

– Я не хочу никуда ехать. Я хочу быть с тобой. Но если я тебе не нужна… – Она вспыхнула. – Если так проще, то я буду всем говорить, что я – твоя раба.

– Нет, этого нельзя делать. – Увидев, что у нее глаза полны слез, я добавил: – Но, разумеется, ты можешь жить здесь.

Она вытерла глаза рукавом.

– Можно мне убирать? – спросила она, повеселев.

– Если только не обидится Феникс.

– О, он не будет возражать.

Однако я заметил, что это ему не безразлично, И послал его купить пирожных, маслин, овечьего сыра, но тут же вернул его и осведомился, сколько у нас с ним осталось денег. Оказалось, что более чем достаточно на скромное угощение. Вопрос был улажен.

– Мы пригласим всех квартирантов, с которыми мы в дружбе, – сказал я.

Испугавшись, что ему одному не справиться со столь ответственной задачей, Феникс кинулся советоваться с Гермой. Я предоставил им действовать по их усмотрению, а сам сидел у окна и смотрел на ссорившихся воробьев, на случайно залетевшего сюда голубя, на женщину, что высунулась из окна и звала домой ребенка. Потом заглянул в свиток Персия. Строчки, которые я знал наизусть, по-прежнему меня волновали – то ли меня захватывала пронизывающая их печаль, то ли я поддавался очарованию своеобразной стихотворной формы.

 
Верно, свобода нужна, но не та, по которой любому
Публием можно стать из трибы Велинской и полбу
Затхлую даром иметь…
Что за охота вносить наши нравы в священные храмы
И о желаньях богов судить по плоти преступной?[53]53
  Перевод Ф. Петровского.


[Закрыть]
 

Все тот же заколдованный круг. Поэт чересчур богат, ему слишком хорошо живется, он не в силах изменить недостойный образ жизни, какой ведет, пребывая в развращенном обществе, и только осуждает его с позиций моралиста. Внезапно внутренний голос сказал мне: не разглагольствуй слащаво о рабстве, как Сенека, смирись с ним, толкуя о духовной свободе, как христиане, и не признавай его необходимость, как рядовые граждане. Попросту покончи с ним. Именно это имел в виду киник. И я не сомневался, что Сильван согласился бы с ним. Воспоминание о Сильване причинило мне боль. Я старался не думать о нем с тех пор, как Патерн сообщил мне о его самоубийстве. Почему он бросился на меч? Какие нестерпимые противоречия и роковые ошибки он осознал, взглянув на мир другими глазами после всех этих казней? Был ли я сильнее или слабее его, я, который сгибался, как тростник на ветру? Но как бы я ни ответил на эти вопросы, мне ясен был мой долг. Я должен отпустить Феникса на волю, хотя и знаю, что это его обидит, ибо он подумает, что я хочу избавиться от него. Я решил отложить это ненадолго, подождать, пока мы приедем в Испанию, тогда уж и приведу в исполнение все свои замыслы.

Он взял корзину и ушел, как всегда тяжело ступая. Я наказал ему, чтобы он приглашал всех, кто встретится ему на лестнице. Через полчаса он вернулся, нагруженный всевозможной снедью, снова посовещался с Гермой и опять ушел. Пока что были приглашены Ирида и ее теперешний друг матрос, клакер с женой, продавец соней и его сестра, акробат и мальчик, его помощник, да толстая вдова с двумя сыновьями-плотниками. Я заметил, что, пожалуй, больше в нашей комнате и не поместится. Но, вернувшись, Феникс признался, что ему пришлось пригласить портового грузчика с женой и свояченицей. Я уже начал раскаиваться, что затеял это угощение, и снова послал его за вином, хотя он доверительно сообщил мне, что гости сами принесут угощение, а Ирида всегда может дать взаймы несколько фляг вина из своего запаса, хранившегося под кроватью.

Почему я все это затеял? Чтобы держать Герму на некотором расстоянии и вместе с тем отметить наше сближение, отпраздновать ее приход? А может быть, чтобы отпраздновать свое возвращение к нормальной жизни, которое еще под вопросом? Пока что я делал вид, что погрузился в Персия, и лишь временами поднимал голову и обменивался улыбкой с Гермой, которая возилась в комнате, делая какую-то ненужную уборку, – уж очень ей хотелось почувствовать себя дома. Я все больше досадовал на себя, что окликнул тогда Феникса. Я предвидел, что эта пирушка доставит мне мучения и я потрачу на нее все свои сбережения и силы.

Герма подошла и положила руку мне на плечо.

– Ты рад, что я пришла?

Я улыбнулся и поцеловал ей ладонь. Я был рад, но при этом расстроен. Одно дело взять ее как рабыню, другое – везти в Бетику как вольноотпущенницу: как объяснить родным ее появление? И все же, если быть верным клятве, которую я мысленно дал кинику, пока его истязали, не следует держать при себе рабыню. До чего же трудно осуществлять высокие принципы в повседневной жизни. Как легко отступиться от своего решения, хотя бы частично изменить ему, пойти на компромисс, придумывая всякие извинения! Вдобавок Герма меня не волновала. Она нравилась мне, а теперь я чувствовал ответственность за нее. Вот – и все. Она была такая юная, милая и робкая, так всему радовалась. Я ни за что на свете не стал бы ее огорчать. И только.

– Я очень рад.

– И ты возьмешь меня с собой, куда бы ни поехал?

– Да, – Я пожал ей руку.

Феникс нагромождал в углу всякую снедь – фрукты, ветчину, медовые пряники, ватрушки, маслины, орехи, вареные яйца, мед в сотах, свеклу, сваренную с перцем в вине, головки вестинского сыра, бочонок с соленой рыбой и кувшины с вином. Он одолжил чашки у клакера Пруника, их принесла его жена Лоллия, угловатая женщина, которая сразу же завела с Гермой разговор о прическах. Меня удивило, как сведуща в этой области Герма. Сама она носила завитую челку на лбу и две косы, падавшие на плечи. У Лоллии волосы были высоко взбиты кверху, и, задевая прической наш низкий потолок, она сметала с него паутину.

– Ты хотел бы, чтобы я причесывалась, как она? – спросила меня Герма, когда Лоллия ушла, и, кажется, огорчилась, Когда я ответил отрицательно.

– Правда, волосы у меня слишком короткие для такой прически, – утешала она себя, – А покупная коса дорого стоит.

Первыми пришли Ирида и ее матрос, худощавый веселый малый, уроженец Тира. Вскоре появились остальные, и комната наполнилась гостями. Мне показалось, что нужно дать кое-какие пояснения, я поднялся и сказал, что мне очень приятно жить среди них, но вскоре я собираюсь вернуться на родину в Испанию, и мне захотелось на прощание по-соседски выпить с ними по кружке вина.

– Пировать можно под любым предлогом, – сказал человек, откармливавший соней, от которого несло затхлой кислятиной. – А то и без всякого предлога. – Звали его Фульбунгом.

С ответным тостом поднялся Пруник. Он считал, что разделяет мои литературные вкусы, ибо ему не раз приходилось дремать на публичных чтениях или в собраниях, где выступали ораторы.

– Мы все рады, удовлетворены и польщены тем, что среди нас такой превосходный и велеречивый гражданин, – заговорил он напыщенным тоном и чересчур громко для маленького помещения. Пруник любил употреблять пышные слова, смысл которых был ему непонятен или только отчасти понятен. Без сомнения, наслушавшись риторов, он пришел к выводу, что всякая фраза хороша, лишь бы ее закруглить и зычно выкрикнуть. У него был здоровенный нос, из которого торчали волосы, а в промежутках между фразами он пыхтел, издавая что-то вроде хрюканья, – видимо, он воображал, что это самый изящный способ прочищать горло. – Некоторые лица, которых я не стану называть, быть может по своей абсурдности, кое-что и говорили у тебя за спиной, потому что всегда находятся демагоги, готовые порицать человека, если его постигло крушение. Но у меня не в пример прочим совесть чиста, как лилия. Я всегда говорил, что это добросердечный, безвинно опороченный знатный человек, испытавший финансовые затруднения, и что у нас отродясь не было соседа, который бы так остерегался правонарушений, даже в праздники, когда допустимо и пошалопайничать на улице и на это смотрят сквозь пальцы.