Текст книги "Подземный гром"

Автор книги: Джек Линдсей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– Пощади мою жизнь, и я до конца дней буду составлять комментарии к твоим божественным сочинениям, – умолял Лукан, сознавая, как бесполезны и унизительны его слова, но не в силах удержаться от них. Им словно завладело существо, которое он глубоко презирал. Он лихорадочно допытывался, что побудило его встать на путь мятежа, и не мог доискаться причин. Какова истинная природа потока, подхватившего его и увлекшего к гибели? Он не находил ответа. Он был во власти неразрешимых противоречий; едва он хватался за какой-нибудь довод, как тот ускользал от него, сменяясь другим. Сидевшее в нем низкое существо пользовалось его голосом, стараясь оттянуть время, и выбалтывало все, что приходило ему на ум. Но то были не его мысли.

– К сожалению, ты сам даешь мне все основания, чтобы казнить тебя, – мягко сказал Нерон. – Твои свинцовые толкования утопили бы мою поэзию. Конечно, ты обвинишь также своего дядю. Ты забыл его назвать.

– Нет, – ответил Лукан, опустив голову и тяжело дыша. Все в нем остановилось и замерло. Он сам и трусливое бормочущее существо были уничтожены. У него звенело в ушах. Ему казалось, что он уже умер, счастливо избегнув умирания. Он не нашел ответа ни на один из мучивших его вопросов, но теперь все вопросы были сняты. Нарушилась всякая связь между словами и разумом, который ими пользовался. Наша свобода – эта краткая ночь, не более. Свобода. Ночь. Наша. Краткая. Не более. Все слова, раньше так его волновавшие и возбуждавшие, утратили смысл. В этой ночи трепетали звезды, свечи горели в недрах безмолвия, в факелах неустанно метались языки пламени. Ночь. Чтобы понять смысл этого слова, не хватит целой жизни. «Не давайте мне умереть, пока я не пойму хоть одно слово, его происхождение, его природу, его отношение к действительности». Он выпрямился.

– Нет. – Наконец он нашел слово, на котором мог остановиться.

Нерон дал знак, чтобы вывели Лукана.

Он умер с достоинством. Когда ему вскрывали вены, он читал стихи из «Фарсалии» об умирающем солдате. Неделю назад ой думал, что на пороге небытия героически продекламирует эти строки. Теперь он подражал самому себе, ибо от него ничего не осталось, его не существовало в эту минуту. Была смерть. Конечная смерть.

Сцевин вновь обрел мужество, он умер со словами холодной злобной насмешки. Афраний тоже удивил палачей, проявив достоинство, которого ему всегда недоставало. Наталис, признавшийся первым, был помилован. А также Церватий Прокул, человек среднего сословия, приспешник Сцевина, один из доносчиков, погубивших префекта Руфа. Консулу Гаю Вассию Вестину было приказано покончить с собой, что он и сделал. Он не был назван никем, но был женат на любовнице Нерона. Ходили слухи, что он надеялся после смерти тирана захватить место Пизона, хотя никто не знал, насколько это достоверно. Он был арестован в своем доме, который высился над Форумом, как цитадель. Легионеры ворвались к нему в разгар пира. Он сразу прошел в боковую комнату и велел врачу вскрыть себе вены. Всех пирующих, задержали и отпустили по распоряжению Нерона поздно ночью; император заявил, что они достаточно пострадали во время пира у консула. Вольноотпущенник Милих получил крупное денежное вознаграждение, и к его имени было прибавлено название Спаситель.

Трибунов Стация Проксима и Гавия Сильвана выпустили на свободу. Оба они тут же покончили с собой.

XX. Нерон

В тот вечер Нерон отослал всех своих советников и фаворитов, с которыми провел столько тревожных дней и ночей, и остался наедине с Поппеей.

– Боюсь пить, – шепнул он ей. – Боюсь даже на мгновение утратить ясность мысли. Боюсь спать. Я должен все время следить. Следить. За всем на свете! – Он уныло покачал головой. – А что толку? Меня не понимают, ненавидят, презирают. Что я делал все эти годы? Правил милостиво, слушал этого старого, тщеславного и нудного Сенеку, проявлял всяческое уважение к Сенату. А они еще пуще меня возненавидели. Что толку во всем этом?

Сидя на ложе, она обхватила руками его крупную голову и положила на свои тонкие колени.

– Ты должен жить, чтобы довести до конца свое великое дело. – Она ласково гладила ему лоб. – Ты не позволишь им восторжествовать. Что будет с миром, если ты умрешь? Народ любит тебя как раз за то, за что ненавидят тебя сенаторы.

– Да, потому что благодаря мне плебеям живется легко, – сказал он с раздражением. – Но они не хотят усердно трудиться. Посмотри, как трудно найти рабочие руки, чтобы провести канал от Авернского озера до Тибра. До сих пор еще не могут прорыться сквозь прибрежные холмы; Мой проект Нового Рима на каждом шагу встречает препятствия. Возрождаются прежние узкие переулки, на скорую руку застраиваются кварталы. Я же хочу уничтожить их. Повсюду колоннады. – Он повернул голову и заглянул ей в лицо. – Нет, не народ в этом виноват. Виноваты денежные мешки. Они всем вертят. Будь у меня вволю денег, я бы их раздавил. Корень всех бед – деньги.

– На свете достаточно денег. Ты найдешь их, сколько тебе угодно. – Она продолжала гладить его по волосам в мягком, ровном сиянии свечей. Он стал ровнее дышать.

– Все же римляне недостаточно ценят мой музыкальный талант, – проворчал он. – Они чересчур привержены к материальным благам. Всех их одолела жадность, даже простонародье. Иначе обстоит дело в Неаполисе. Я думаю в скором времени совершить путешествие по Греции, где души людей не так заражены страстью к войне и к наживе.

У него вырвался беспокойный вздох. Поппея поднесла к его губам кубок.

– Пей. Со мной ты в безопасности.

Он стал жадно пить.

– Не оставляй меня, любимая. Никогда не покидай меня. Кому, кроме тебя, могу я довериться? Как ты думаешь, не издевался ли надо мной Лукан, когда обвинил свою мать? Вздумал меня уязвить? Но у кого из людей была такая мать, как у меня? – Он закрыл лицо покрывалом и застонал. – Она свела меня с ума. Гнусная женщина. Мне пришлось первым нанести удар. – Он снова застонал. – Я слышу запах граната. Ты знаешь, как я их ненавижу. Может быть, ты ела гранат?

– Нет, нет, – ответила она, поглаживая его.

– Жаль, что мне не удалось ее утопить, – проговорил он про себя. – Я ненавижу кровь. Ее посиневший раздутый труп в тине среди корней водяных лилий. Такой она мне видится. Как ты думаешь, был Фений Руф ее любовником или это был Субрий Флавий? – Нерон вздрогнул. – Ужасный человек. Почему я не могу заслужить преданность таких людей? Я отдал бы все на свете, чтобы расположить их к себе. Лукан был глупец, но я жалею его.

– Он заслужил смерть.

– Вдвойне. Но как ты думаешь, он и впрямь хотел меня уязвить? Напрасно я присудил его к такой легкой смерти. Он был хуже всех. Как я раньше любил его! – Он покачал головой. – Неблагодарность, черная неблагодарность. – Он приподнялся на локте и прижался лицом к ее груди. – Почему в них нет молока? Мне всегда хочется, чтобы из женских грудей, когда я к ним прикасаюсь, текло молоко. Какая польза от всемогущества, если я не могу сделать даже такой простой вещи? Мне хочется, чтобы земля текла молоком, маслом и медом. – Он облизнул губы. – Чтобы они повсюду били фонтанами. Хочу быть новым Дионисом. Ударить в землю тирсом, чтобы из нее хлынули животворные соки. Тогда меня благословит народ. – Он рванул ее платье и уставился на ее груди. – Надо найти способ это осуществить. – Он откинулся навзничь. – Да, нам нужны деньги. Значит, Сенат не хочет со мной примириться, да? Тогда я сокрушу его! – Поппея снова подала ему вино. – Я не сдамся. Мир нуждается в музыке, а не в войнах и убийствах. Я пробовал прекратить бойню в цирках и заинтересовать народ атлетикой и искусством. Но никто не захотел искусства. Как цивилизовать римлян? Город черни и ростовщиков. Все это я обдумал. Искусство – это новый путь, на котором император может обрести гармонию с народом, новая форма правления. Мой Золотой Дворец будет воплощением моей мечты. Человек, пребывающий в единении с природой и в то же время царственно самодовлеющий. Земля, текущая молоком и маслом, и вечно расширяющиеся горизонты чистой красоты. Когда я буду жить в Золотом Дворце, я наконец стану вполне человечным, первым человеком новой расы, и все люди будут стараться мне подражать. – Он ударил себя по лбу. – Но удастся ли мне сломить сопротивление? Сколько людей меня ненавидят!

– Ты уже столько совершил, – шепнула она. – Ты осуществишь все, о чем мечтаешь. Видел ли когда-нибудь мир такого правителя? – Она закашлялась.

– Не кашляй так! – воскликнул он в ужасе, цепляясь за нее. – Береги свое здоровье. Что толку от этих дрянных врачей? Нельзя доверять ни одному из них. Я велю Тигеллину выяснить, сколько их было замешано в заговоре. Они погубят всех нас. Прошу тебя, только не кашляй. Не смей! – сердито приказал он ей. – Сейчас же перестань. Это меня пугает. Слышишь, перестань! Мой голос тоже немало пострадал. Я перестал упражняться. Я уже сомневаюсь, что смогу выступать публично. А тут еще ты!

Ей с трудом удалось подавить кашель, грудь ее тяжело вздымалась.

– Пустяки, – выдохнула она.

– Никто не говорит правду, – пробормотал Нерон. – Даже ты. – Он задумался. – Я не знаю, о чем думают люди. Это сведет меня с ума. Даже ты. Даже Тигеллин. – Он поднялся и позвал слугу.

Раб раздвинул занавеси, и пламя свечей заколебалось. Нерон велел немедленно привести Тигеллина.

– Чего ты хочешь от него? – не без тревоги спросила Поппея.

– Погоди, и ты увидишь.

Через несколько минут вошел Тигеллин с табличками в руке.

– Ты обнаружил, Божественный, еще новых заговорщиков?

– И не думал, – приветливо отозвался Нерон. – Садись. Мне нужно с тобой поговорить. – Некоторое время он вглядывался в лицо префекта. – Скажи мне, какие у тебя политические взгляды? Каким бы ты хотел видеть мир?

– Я попросту предан твоей особе, – ответил озадаченный и обеспокоенный Тигеллин.

– Но это невозможно. – Нерон обхватил голову руками. – Я вынашиваю бесчисленные идеи и в области поэзии и в сфере политики. Кто предан мне, предан и моим идеям.

– Да, Божественный. Я предан твоим идеям.

– Но скажи: ты любишь эти идеи, потому что они принадлежат мне, или любишь меня за эти идеи? – спросил Нерон с лукавым огоньком в глазах. – Подумай, как следует, ответ имеет большое значение.

– Я предан лично тебе, – смущенно ответил Тигеллин, поглядывая на Поппею и надеясь, что она ему объяснит, в чем дело.

– Я хочу, чтобы все были откровенными, высказывали, что они думают и чувствуют, – продолжал Нерон. – Много ли я о тебе знаю, мой друг? Каких женщин ты больше всего любишь? И как ты с ними обходишься? Как ты их обнимаешь? Все это очень важно. – Он пристально посмотрел на Тигеллина, потом продолжал: – Если ты придерживаешься моих идей, потому что они принадлежат мне, и только поэтому, ты должен с радостью исполнить все, о чем бы я тебя ни просил.

– Разумеется, – ответил Тигеллин, облизывая губы.

Нерон хлопнул в ладоши. Вошедшему рабу он приказал привести Баббу, придворную карлицу. В ожидании ее Нерон рассуждал о том, что в конечном итоге политическая свобода не отличается от свободы в отношениях между полами.

– В мире, где и мужчины и женщины смогут делать все, что захотят, не будет существовать политических проблем.

Тут вошла Бабба в скверном настроении, недовольная, что ее разбудили. Она протирала глаза, одета была кое-как, наспех.

– Зачем ты позвал меня, Нерон? – спросила она каркающим голосом. Это было существо ростом в два локтя, с небольшим горбом и сморщенным мудрым обезьяньим лицом. – Я как раз собиралась увидеть распрекрасный сон. Надеюсь, ты чем-нибудь меня одаришь, а не то я рассержусь.

– Я одарю тебя любовником, – сказал Нерон, указывая на Тигеллина.

Бабба покосилась на него.

– Я видела и похуже. Неужто он не мог подождать до утра? – Она подошла к испуганному префекту и взяла его за руку, он изо всех сил старался скрыть свое отвращение. – Ты, право, славный. – Она погладила ему руку, потом лицо.

– Ты сказал, что готов исполнить, все мои пожелания, потому что они исходят от меня, – сказал Нерон. – Ты говорил это искренне или нет?

– Вполне искренне, Божественный, – ответил Тигеллин. – Но ведь это только шутка и прихоть с твоей стороны…

– Где граница между прихотью и серьезным намерением? Мои враги называют постыдной прихотью мои начинания, которые я тщательно обдумывал для освобождения рода человеческого.

Бабба взобралась к Тигеллину на колени.

– Благодарю тебя, Нерон. Я зря сердилась. Ты хорошо сделал, что разбудил меня, я всегда говорила, что ты добрый малый.

– Давайте веселиться, друзья, – сказал Нерон, переводя взгляд с Баббы и Тигеллина на Поппею. – Мы избавились от великой опасности. Выразим свою признательность богам, Фортуне, Венере. Всякое живое существо имеет право на счастье и на любовь. Не так ли, Бабба?

– Верно, Нерон, – прокаркала она. – Ты умный малый, я всегда это говорила.

– Поцелуй ее, Тигеллин, – приказал Нерон. – Она верная и любящая подданная. Она должна получить то, чего ей хочется.

Бабба обхватила руками Тигеллина за шею. С трудом сдерживаясь, он дал ей поцеловать себя в губы. Жесткие черные волосы у нее над губой, кололи ему лицо. Нерон от души смеялся, хотя Поппея сжимала ему руку. Тигеллин выпрямился, Бабба тяжело повисла у него на шее.

– Божественный, Божественный… – начал он. Тут у Баббы разжались руки, и она грузно шлепнулась на пол.

– Довольно, мой друг, – сказал Нерон. – Ты доказал свою преданность. Можешь идти, хотя я еще не вполне разобрался в твоих политических идеях. Мне нужны люди, которые разделяли бы мои мысли и постигали мои планы и намерения, как только они у меня возникают или сразу после этого. Все же я доволен тобой. Можешь идти.

Тигеллин поклонился и поспешно вышел.

– Не отпускай его, – хрипло простонала Бабба. – Ты обещал отдать мне его. Это некрасиво, Нерон. Это была скверная шутка. – Она подошла к нему и принялась его тузить. Нерон отстранил ее, смеясь.

– Я как-нибудь иначе тебя вознагражу, красавица моя. – Он хлопнул в ладоши, и двое рабов вынесли карлицу, которая вопила и брыкалась.

– Не следовало этого делать, – ласково сказала Полнея. – Тигеллин один из немногих людей, достойных полного доверия.

– Он заставил всех так себя возненавидеть, что не может не быть преданным, – сказал Нерон. Все же веселость его рассеялась, и он задумался. – Ты видишь, от этого нет толку. Никто не говорит правды. Каждый прячется от себя. От своих истинных желаний. Боится пустяков, стыдится, трусит, нелепо важничает. Сенаторы не могут мне простить, что я повернулся к народу, пою для него. Но даже мне порой трудно быть самим собой, не испытывать страха или стыда. Говорить все, что на душе. Даже тебе. – Он потянул ее за платье, которое уже прежде порвал. Она помогла ему снять с нее платье… Он тяжело дышал. – Все до конца. Я хотел бы снять с тебя кожу, чтобы увидеть, что ты от меня прячешь.

Поппея опустилась нагая на ложе.

– Все что хочешь, – прошептала она. – Все что хочешь.

Он стал ее ощупывать, поворачивать, рассматривать.

– В конце концов, не много, – заметил он, словно обвиняя ее. – Будь природа разумнее, она даровала бы женщине больше. Этого недостаточно. Немудрено, что мужчина от девушки бросается к мальчику, от него к девушке, и так сотни раз. Ну, говори теперь, что у тебя на уме, о чем ты сейчас думаешь.

– Прижмись ухом к моим губам.

Он напряженно слушал ее горячий шепот.

– Повтори, – он тяжело дышал. – Еще раз. Скажи громко.

Она повторила громко, радостно улыбаясь.

– Все мы постоянно думаем о таких вещах, – сказал он, – но нам стыдно признаться. Мы стыдимся делать то, о чем думаем. Если бы я мог издавать законы по своему усмотрению, я бы всем разрешил это делать открыто, в публичных местах, в храмах, даже на алтарях. Люди убили в себе способность наслаждаться, вот почему им хочется убивать и богатеть. Наслаждение дороже всего на свете. Всякому должно быть дано право наслаждаться с кем угодно, любым способом, а не только на скучный супружеский лад. Я хочу, чтобы мир был счастлив, счастлив! Только освободившись от стыда, мы станем культурными.

Он откинулся назад и посмотрел на Поппею.

– Я твоя, – шепнула она.

– Да, – сказал он тихо и радостно.

Вот так. Я не поддамся, не поддамся, – думал Нерон, обнимая ее. – Они хотят извести меня, но это им не удастся, я хочу их убить, убить их всех, убить, убить, я – Нерон, мощь мира, ты моя любовь, я не мог бы расстаться с этой мощью, даже если б захотел, она во мне, в каждой частице моего тела, она здесь, владеет мной, я овладел ею, дана мне, овладел ею, она твоя, если я отпущу, все разлетится вдребезги, во всем мире алчность и убийство, ты моя любовь, деньги, деньги, я вырву у них, конфискации, ударю по ним крепко, крепко, крепко, получу груды, груды и груды, вырву у них из нутра деньги, мощь моя, ты моя любовь, это все твое, твое, ты моя, отдам все тебе, бери, вырви, бери, мать, я не знаю, где я, я овладел, владеет мной мир и его грязное золото, ты моя любовь. Я твой, весь твой, бери все…

Все время, пока Поппея лежала скорчившись, она о трудом удерживалась от кашля. Но вот разразился приступ. Она поникла под тяжестью его тела, вся содрогаясь от кашля. «Божественный, Божественный», – слабым голосом повторяла Поппея. Он грузно навалился на нее, уже не слыша ни ее кашля, ни слов. Наконец ей удалось высвободить руку и дотянуться до столика, где в серебряной чаше было лекарство. Она глотнула, и припадок кашля прошел.

Когда он проснулся от беспокойного сна, у него вырвалось:

– Я поеду в Грецию, как только это мне удастся. В культурный мир.

Часть четвертая
В глубинах

XXI. Луций Кассий Фирм

Я опасался подвоха. Центурион подтолкнул меня дружелюбно и пренебрежительно, сказав, чтобы я поскорей убирался. Солдат провел меня к задней калитке, и не успел я проскочить, как он ее захлопнул. Весь сжавшись, я поспешно удалился. На улице уже не видно было легионеров. Но в Риме еще не восстановилась нормальная жизнь с ее деловым шумом. Мне чудилось, что прохожие показывают на меня пальцем, говорят о моем аресте, сторонятся меня. Однако никто обо мне не говорил, никто не обращал на меня внимания. Эти люди тоже чувствовали всю непрочность своей свободы, им мерещились тени, следующие за ними но пятам, тени людей, которые вот-вот схватят их и станут задавать вопросы, на которые нет ответа. Они чувствовали, что им вынесен смертный приговор и они лишь на время отпущены на поруки. Подобно им, я радовался, что меня толкают со всех сторон. Затерянный среди тысяч беззаботных людей, для которых я был лишь досадной преградой на пути, я радовался даже яркому свету, слепившему глаза. Грязный, впервые в жизни заросший щетиной, я слился с уличным потоком и был мучительно отторгнут от прошлого. Через некоторое время, осмелев, я стал вглядываться в лица людей. К моему огорчению, оказалось, что все они далеко не беззаботны, но замкнуты, суровы и чужды друг другу, как камешки, что швыряет на берег прибой. Мне как никогда захотелось уйти в себя. И вместе с тем меня подмывало совершить какой-нибудь замечательный поступок и дать выход обуревавшей меня безымянной радости. Как-нибудь выразить свою благодарность за чудесный дар жизни. И все же самые обыкновенные вещи казались сейчас странными и невозможными. Зайти в погребок и перекинуться словом-другим с соседом, помочиться в чан сукновала, спросить, сколько стоит банка горчицы или пучок лупина, поглазеть на заклинателя змей из племени марсов, размахивающего свитком с толкованиями снов. В этих повседневных поступках раскрывался весь смысл существования. Этих поступков я еще не смел совершить, опасаясь привлечь к себе внимание. По временам меня так одолевал страх, смешанный с восторгом, что я шел, пошатываясь как пьяный. Я знал, что стоит мне заговорить, как я стану запинаться или понесу всякий вздор.

Денег нет, идти некуда. Нечего и думать возвращаться в дом Лукана. Но все же я направлялся к нему, хотя и извилистым путем. Куда же еще? От легионеров я слышал о смерти Лукана. Конечно, теперь они перестали интересоваться его домом. Но если мне и не грозит опасность, какой прием окажет мне Полла? Погруженный в свои мысли, я ходил взад и вперед у парадного входа. Все как обычно, только странная тишина, не видно ни рабов, ни клиентов, двери закрыты. Они, несомненно, на запоре. Я удалился. Прямо на Форум. Зайти в храм Близнецов и принести обет? Но я повернул назад и на сей раз прошел к задней калитке. Постояв с минуту, я постучал. Я разглядывал царапины на стене, пытаясь уловить в них некий знакомый образ. Послышались шаги, и я испугался, что меня примут за какую-нибудь подозрительную личность, увидев мою разорванную одежду и неумытое лицо. Мне не отпирали. Я постучал громче. Снова и снова. Наконец скрипнул засов. Калитка слегка приотворилась.

– Впусти меня, – попросил я.

Раб узнал меня. Я проскользнул в сад. Он сообщил, что уже несколько дней, как ушли легионеры, что госпожа больна.

Я сказал, что хочу ее видеть. Он ушел. Я остался ждать в глубине сада. Носком сандалии я прочертил дорожку муравью, обремененному ношей. Наверняка она Захочет меня увидеть. Я вообразил картину встречи. Слезы и сетования. Потом успокоение, ласки. Как же иначе? Это в порядке вещей. У меня потеплело на душе, возродились надежды. В мирном солнечном свете цветы, безмолвная птица. Я помог еще одному муравью. Пролетевший мимо миртового куста воробей повернул ко мне голову, но не издал ни звука. Тут ко мне подошел домоправитель. Как всегда спокойный. Он сухо сообщил мне, что Полла по состоянию здоровья может уделить мне лишь несколько минут, и правел меня к ней. Она лежала на парчовом ложе, откинувшись на подушки, поблекшая, очень бледная, глаза ее стали огромными и были обведены синими кругами.

– Почему тебя отпустили? – спросила она слабым, мертвенным голосом. – Кого ты предал?

– Никого. Я слишком незначительная личность, чтобы меня убивать.

Она пристально посмотрела мне в лицо.

– В таком деле нет незначительных людей. – Лицо ее исказилось от боли. – Почему ты остался жив, когда он умер? Разве одно это не предательство?

Меня поразило, какую боль выражали ее маленькие сжатые руки. Но приступ скорби миновал. Она глядела на меня без слез, широко раскрытыми глазами, приоткрыв рот. И все же это была знакомая мне Полла, она интересовалась мной, и я еще мог привлечь ее к себе.

– Они допрашивали меня, и я рассказал им то немногое, что мне было известно. Какой смысл было отрицать то, что до меня признали куда более достойные люди? – Я почувствовал горечь в своем тоне и умолк, потом прибавил с печалью: – Он умер задолго до того, как велели говорить мне. Уверяю тебя, я для них не представлял интереса. Я слышал, как легионеры говорили о нем.

Теперь мне было стыдно, что ко мне отнеслись так снисходительно, так небрежно. На самом деле я отрицал, что мне было известно о заговоре, и сказал лишь одно: Лукан как-то упомянул, что ему может понадобиться отправить со мной в Бетику срочное послание. Казалось, Тигеллин лучше Лукана представлял себе всю незначительность моей роли. Он выслушал меня равнодушно. Мне не предъявили никаких обвинений, лишь подвергли допросу. Лукан уже умер, и, вероятно, они решили, что нет смысла заставлять меня повторять известные вещи. Внезапно мне пришло в голову: быть может, Тигеллин хотел проследить, не напишу ли я Гальбе и именитым людям Кордубы или не отправлюсь ли сразу туда сообщить им о катастрофе. Или Тигеллин был в хороших отношениях с Гальбой и не хотел направить суд по следу, который мог привести к тому. Меня путала и сбивала с толку мысль, что я всего лишь игрушка в его руках. Было нестерпимо думать, что за мной наблюдают и вот-вот снова меня схватят.

Мой голос дрогнул, словно я чувствовал свою вину, и лицо Поллы стало отчужденным. Все же я правильно поступил, скрыв от нее, что на допросе ничего не сказал о заговоре. Наш разговор могли подслушать, кому-нибудь поручили наблюдать за всем, что делалось в доме. Я даже опасался, что Полла может меня предать, если подвернется случай. Из желания отомстить за Лукана или спасая себя.

– Что бы там ни было, – медленно сказала она, глядя на меня с презрением и в гневе, что я намекнул на моральное падение Лукана во время допроса, – ты спасен. Хотя бы ценой лжи и предательства. Ты ответишь за это перед своей совестью, если только у тебя есть совесть.

– Я любил его, – проговорил я и впервые почувствовал, что он умер. Умер подлинной смертью, а не так, как побежденные во время игры дети, что вскакивают и вновь бросаются в бой. Мои глаза наполнились слезами. Я искренне горевал. Я испытывал к нему какую-то особенную любовь. Но скорбь моя была глубже этой непрочной любви. Я скорбел обо всем, что утратил с его смертью. О не-дописанных им поэмах и о тех, которые никогда не будут написаны. О своих собственных поэмах. С болью в сердце я думал о том, что он верил в поэзию и готов был умереть за нее, даже если в последнюю минуту и поддался малодушию. О благородстве, каким были проникнуты его сочинения. О всецело овладевшем им стремлении к высокой цели, о страстной, пламенной жажде братского общения, которую он порой обнаруживал. Все было растоптано железной пятой власти. Я скорбел и о том, что умерло во мне. Чего я еще не мог назвать. Скорбел о мире, осиротевшем с уходом моего друга. Я посмотрел на Поллу. Она, конечно, отзовется на мое горе и разделит его.

Глаза ее были сухи. Словно она ничего не переживала. Мне было досадно, что она не горюет об умершем поэте.

– Слова дешево стоят, – произнесла она. – Да и слезы. Мы плачем о себе. Я не плачу.

Она была одета небрежно, волосы были гладко зачесаны назад и скреплены узлом на затылке.

– Могу ли я чем-нибудь тебе помочь?

– Ничем.

Я почувствовал, что дело мое проиграно. Она сидела неподвижно, положив руки на колени. Мне захотелось броситься к ее ногам, но вместо этого я посмотрел на нее долгим взглядом, не вызвавшим никакого отклика. Я так надеялся убедить ее, что не купил освобождение ценой предательства. Но мне это не удалось. Оставаться дольше значило бы только вредить себе. Выйдя из комнаты, я подумал, что по крайней мере не разыграл дурака, понадеявшись, что она питает ко мне какие-то чувства, И еще понял, что ее скорбь неизмеримо глубже моей. По правде сказать, сейчас я ничего не чувствовал. Только смутное облегчение и сознание своей изворотливости.

Я пошел в свои прежние комнаты посмотреть, можно ли что-нибудь спасти. Там царил беспорядок, все было растоптано и поломано легионерами, да и после них слуги, несомненно, рылись в моем добре и растащили что могли. Мне особенно хотелось найти письмо, адресованное Юлию Присциану. Но оно исчезло. Очевидно, его передали Тигеллину. Уж не спасло ли оно мне жизнь? Мне удалось подобрать лишь несколько свитков, кое-что из нижнего белья, пару Носков из козьей шерсти и пучок тростниковых перьев. Я уложил все это в небольшой продавленный ящик.

Оглядывая свою разоренную комнату, я не спешил уходить, хотя меня здесь ничто не удерживало. Вошел раб с табличкой от Поллы. Она писала: «Поскольку с тобой случились неприятности в моем доме и ты, конечно, многое потерял, я дала указание своему казначею выплатить тебе двадцать тысяч сестерций. Полагаю, этой суммы тебе хватит на обратную дорогу в Испанию. Знаю, что он хотел бы, чтобы я так поступила. Прощай».

Мне пришло в голову, что она опасалась меня и решила мне заплатить, чтобы я убрался прочь. Потом я подумал, не смягчилась ли она и не следует ли мне попросить о вторичном свидании. Но сразу за посланцем пришел казначей. Хмуря мохнатые брови, он выплатил мне деньги – часть монетами, часть чеками. Я выдал ему расписку и на той же табличке приписал: «Благодарю тебя. Больше мне нечего сказать». Я с трудом удержался от соблазна написать ей еще о многом. Передав расписку казначею, я спрятал деньги вместе со свитками. Поразмыслив, каким путем мне выйти из дома, я направился к задней калитке. Проходя по саду, я увидел самодовольного красавца египтянина, который служил домоправителем у Поллы и был искусным юристом. В розовых кустах мелькнуло лицо Гермы. Она радостно улыбнулась и убежала.

В конце сада я остановился и оглянулся в последний раз. Я не испытывал никаких сожалений. Милей всего мне было оживленное лицо Гермы. Казалось, лишь воспоминание о ней как единственную ценность я уносил из этого дома, где пережил столько волнений и смертельных тревог. На душе было гораздо легче, чем я мог ожидать еще час назад.

Когда я вышел на улицу, меня окликнули. Я остановился, похолодев от страха. Сейчас меня арестуют или потребуют, чтобы я вернул деньги. Но вот я увидел ушастую лохматую голову Феникса. Радость нахлынула потоками света, звоном серебряных колокольцев. Феникс направлялся к дому Лукана справиться обо мне, как он это делал, оказывается, несколько раз в день. Я настоял, чтобы он зашел со мной в ближайшую таверну. Несмотря на его возражения, я усадил его на одну скамью с собой, и мы выпили за наше счастье. Я сообщил ему, что у меня есть деньги на обратный путь, но я еще не решил, что предпринять. Он советовал мне поскорее возвращаться домой. Но мое желание бежать из Рима уже несколько остыло. Как я ни жаждал уйти подальше от римских легионеров и стражников, я содрогался при мысли о том, что мне придется предстать перед отцом и семейным советом и поведать о своих ошибках и злоключениях. Ведь я не выполнил ни одного делового поручения. Вдобавок мне казалось, что за мной будут следить и мое возвращение вызовет аресты в Кордубе.

Феникс негодовал на двух других моих рабов, которые сбежали во время суматохи. Он предлагал мне подать городскому претору заявление о побеге. Однако я испытывал неприязнь к представителям власти и у меня не было желания разыскивать этих молодцов. Но к кому мне обратиться, если я еще задержусь в Риме? Все люди, с которыми я познакомился через Лукана, были замешаны в заговоре или же находились на подозрении у правительства. Я отгонял мысли о Цедиции. А что же Марциал? Мне захотелось с ним повидаться. Но тут же я подумал, что окажу ему плохую услугу, если устремлюсь к нему сразу после своего освобождения. С этой минуты, куда бы я ни пошел, мне все чудилось, что за мной следят. Раз или два мне показалось, что за мной идет человек, прилаживаясь к моему шагу, чтобы не потерять меня из виду. Затем мои подозрения рассеялись. Сидя в погребке, я внимательно осмотрел всех посетителей, чтобы в случае чего опознать лицо, которое следовало бы за мной.

Выйдя из таверны, мы направились в Субуру. Когда мы миновали храм Венеры и Рима, я послал вперед Феникса, поручив ему подыскать пристанище подешевле. Он должен был через полчаса встретиться со мной у башни Мамилия в долине между Эсквилином и Квириналом.