Текст книги "Экстренный случай"

Автор книги: Джеффри Хадсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

5

Старая, оббитая вывеска «Фотоателье Кэрзон». И ниже мелким шрифтом: «Фотографии на все случаи жизни: паспортные, рекламные, кабинетные. Исполнение в течение часа».

Фотоателье помещалось в угловом доме, в северном конце Вашингтон-стрит, в стороне от ярко освещенных кинотеатров и больших универмагов. Я вошел внутрь и увидел маленьких старичка и старушку, стоявших рядом.

– Я вас слушаю, – сказал старичок. Он держался любезно, почти робко.

– У меня к вам несколько странная просьба, – начал я.

– Паспорт? Проще простого. Мы можем сделать фотографию за один час. Даже скорее, если вы спешите. Мы их переделали на своем веку тысячи.

– Верно, – сказала старушка, чопорно кивая головой. – Не тысячи, десятки тысяч.

– У меня проблема иного порядка, – сказал я. – Видите ли, моя дочь справляет свое шестнадцатилетие и…

– Обручения мы не фотографируем, – сказал старичок. – Прошу прощения.

– Не фотографируем, – подтвердила старушка.

– Да нет же, это вовсе не обручение. Это просто вечер по случаю дня рождения.

– За такие работы не беремся, – сказал старичок. – Совершенно исключено.

– Раньше брались, – пояснила старушка, – в былые времена.

Я тяжело вздохнул:

– Мне, собственно, нужно узнать от вас кое-что. Дело в том, что моя дочь ярая поклонница одного джаза, а вы как раз этот самый джаз фотографировали. Я хотел бы сделать ей сюрприз, вот и подумал, что…

– Вашей дочери шестнадцать? – Он посмотрел на меня с подозрением.

– Вот именно, исполняется на следующей неделе.

– А мы фотографировали джаз?

– Да, – сказал я и передал ему фотографию. Он долго рассматривал ее.

– Это же не оркестр, а всего один человек, – сказал он наконец.

– Я знаю, но он работает в этом джазе. Вы делали эту фотографию, вот я и подумал, может быть…

Но старичок уже повернул фотографию и рассматривал ее обрат: ную сторону.

– Это наша работа. Видите, сзади наш штамп. Мы тут с тридцать первого года. Раньше дело принадлежало моему папаше.

– Все так, – подтвердила старушка.

– Разве это группа? – спросил старичок, взмахнув у меня перед носом фотографией.

– Один из группы.

– Как называется этот джаз?

– Не знаю. Потому я и обратился к вам. На фотографии стоит ваш штамп…

– Видел. Не слепой, – огрызнулся старичок. Он нагнулся и заглянул под прилавок. – Придется проверить по подшивке. У нас хранятся экземпляры всех фотографий. – Он начал вытаскивать пачки фотографий. Я был поражен. Он действительно наснимал десятки всяких джазбандов. – Жена никогда не может запомнить названия этих джазов, а я могу. Стоит мне увидеть музыкантов всех вместе, и я тотчас вспомню. Понимаете? Вот «Джимми и его Буяны». – Он быстро перебирал фотографии. – Вот «Певуны», «Старые калоши», «Камарилья», «Прощелыги». Названия застревают в голове.

Я пытался вглядываться в лица, но он перебирал фотографии слишком быстро.

– Минуточку, – остановил его я, указывая на одну фотографию. – По-моему, это он.

– «Зефиры», – сказал старичок неодобрительным тоном. – Да, это они – «Зефиры».

На фотографии были сняты пятеро парней. Все пятеро негры. На них были те же блестящие костюмы, что я видел на одиночном снимке. Все пятеро натянуто улыбались, словно недовольные тем. что их снимают.

– Вы знаете их имена? – спросил я.

Он повернул фотографию. Имена были нацарапаны сзади.

– Зик, Зак, Грек, Джордж и Счастливчик. Это они. – Я вытащил записную книжку. – Слушайте, а вы уверены, что их стоит приглашать на вечеринку вашей дочери? Это же хулиганье.

– Ничего, на один вечер сойдут. Вы не знаете, где их найти?

– Знаю, конечно. – Старичок указал большим пальцем в сторону улицы. – Они работают по ночам в «Электрическом апельсине». Все негры там околачиваются.

– Спасибо, – сказал я и пошел к выходу.

– Будьте осторожней, – посоветовала на прощанье старушка.

6

Элан Зеннер поразил меня своими размерами. Я прикинул, что росту в нем метр восемьдесят пять и весу килограммов сто.

Натолкнулся я на него, когда он выходил из закрытого стадиона «Диллон» после окончания тренировки. Зеннер был прямо, из душевой; его короткие черные волосы еще не успели просохнуть, и он старательно протирал их, словно исполняя совет тренера никогда не выходить с мокрой головой. Он сказал мне, что спешит пообедать и сесть заниматься, так что разговаривать нам пришлось на ходу, пересекая мост Ларса Андерсона по направлению к общежитиям Гарвардского университета. Сначала я болтал о пустяках. Зеннер учился на последнем курсе Леверетского колледжа. Основным предметом у него была история. Он сказал, что недоволен темой своей дипломной работы. И никак не может решить, стоит ли ему соваться на юридический факультет. На юридическом со спортсменами не больно-то цацкаются, только отметки подавай. Может, лучше все-таки податься на юридический в Йель. Говорят, там повеселей.

Наконец я заговорил о Карен.

– Как, и вы о том же?

– Не понимаю.

– Это уже второй раз за сегодняшний день. До вас здесь побывал Чудила.

– Чудила?

– Отец ее. Она его так называла. Она его по-всякому называла.

– Вы с ним говорили?

– Он приезжал ко мне, – уклончиво сказал Зеннер. – Ну и… я послал его подальше. Потому что не хочу в это впутываться.

– Но вы и так уже впутались.

– Черта с два! – Он стал переходить дорогу, ловко лавируя между машинами.

– Вы знаете, что с ней произошло? – спросил я.

– Послушайте, я знаю об этом больше других, больше даже, чем ее родители, больше, чем кто бы то ни было.

– Но вы не хотите впутываться.

– Выходит, что так.

– Видите ли, – сказал я. – Это ведь очень серьезное дело. Одного человека обвиняют в ее гибели. Вы должны сказать мне все, что знаете.

– Она была хорошая девчонка, – сказал он, – но у нее были свои трудности. Были у нас с ней и общие трудности. Началось все как нельзя лучше, а потом трудности слишком уж разрослись, и на том дело пришлось кончить. Вот и все. А теперь отстаньте от меня!

– По ходу процесса защита вызовет вас как свидетеля. А там уж придется давать показания под присягой.

– Нигде никаких показаний я давать не собираюсь.

– А это без вас решат, – сказал я. – Разве что процесса вообще не будет.

– То есть?

– То есть нам с вами лучше поговорить.

Мы прошли два квартала по Массачусетс-авеню в сторону центральной площади и уселись за столик в грязной маленькой таверне. Над стойкой бара виднелся экран цветного телевизора. Мы заказали по кружке пива и в ожидании стали слушать прогноз погоды. Диктор, жизнерадостный толстый коротышка, с веселой улыбкой предсказал дожди на завтра и на послезавтра.

– А вас это с какой стороны касается? – спросил Зеннер.

– Я считаю, что Ли невиновен.

Он рассмеялся:

– Вы единственный, кто так считает.

Появилось пиво. Я уплатил. Он отхлебнул из своей кружки и слизнул с губ пену.

– Ладно, – сказал он, удобнее устраиваясь в тесной кабинке. – Я расскажу вам все по порядку. Я познакомился с ней на вечеринке прошлой весной, приблизительно в апреле. Мы с ней поняли друг друга с первого взгляда. Да, я ничего о ней не знал. Красивая девчонка, вот и все! Я догадывался, что ей мало лет. Но сколько, узнал только на следующее утро. И чуть не обалдел. Подумать только! Шестнадцать… – Он отпил полкружки одним глотком. – Ну, мы начали встречаться, и мало-помалу я о ней кое-что узнал. – У нее была такая манера рассказывать– понемногу… очень хитрая, вроде как в старых многосерийных фильмах: «Продолжение следует», или «В субботу вы сможете увидеть следующую серию». В таком роде. На это она была мастерица. В июне, в самом начале июня, она заканчивала школу, и я сказал, что приеду посмотреть торжественную часть. Она не захотела. Я спросил, почему. Тут-то все и выяснилось: про ее родителей, и про то, что я не придусь ко Двору. Она мне все разъяснила, и я тут же с ней порвал. Тогда меня это здорово задело, но теперь мне как-то все равно.

– Больше вы никогда ее не видели?

– Видел один раз. Пожалуй, это было в конце июля. Я устроился на строительство на Мысе, работенка была непыльная, и много знакомых ребят туда же понаехало. Там я о ней кое-чего понаслушался, такого, о чем мне никто не говорил, пока мы крутили любовь. Про то, как ее достаточно пальцем поманить. Про то, как она ненавидит отца. И еще я узнал, что она делала аборт и потом рассказывала, будто это ребенок от меня. – Он допил пиво и жестом подозвал бармена. Мы заказали еще по одной. – Однажды я повстречался с ней совершенно случайно. Я ее спрашиваю, правда ли это насчет аборта, и она отвечает, что правда. Я спрашиваю, мой ли это был ребенок, а она и глазом не моргнув отвечает, что, мол, почем ей знать, кто отец. Ну, я послал ее куда подальше и отошел. Тогда она бежит ко мне и начинает просить прощения и предлагает опять дружить и опять встречаться. Я говорю, нет, мол, поздно. Тут она в слезы. Ну, в общем, я сказал, что заеду за ней вечером.

– И как? Заехали?

– Ага. И получилось Бог знает что.

– Прошлым летом она жила на Мысе?

– Говорила, будто живет, работает в какой-то картинной галерее. Но я слышал, что она почти все время проводила на Бикон Хилле. У нее там были приятели какие-то – неистовые.

– Кто были эти приятели?

– Почем я знаю. Приятели, и все.

– Вы с кем-нибудь из них были знакомы?

– Только с одной. Как-то раз на вечеринке на Мысе меня познакомили с девчонкой, которую звали Энджела и про которую говорили, что она дружит с Карен. Энджела Харли или Харди. Что-то в этом роде. Очень красивая, но странная.

– Чем именно?

– Да просто странная. Чокнутая какая-то. Когда я с ней познакомился, она была сильно на взводе – уж не знаю там, напилась или накурилась чего. Она не переставая несла какую-то околесицу, вроде: «В одном носу у Бога силы хватит на целого хилого». Говорить с ней было просто невозможно. А жаль – девчонка здорово красивая.

– Вы когда-нибудь встречали родителей Карен?

– Да, – сказал он. – Один раз. Тоже хорошая парочка. Несгибаемый старик и очень даже сгибаемая дамочка. Неудивительно, что Карен их ненавидела.

– Из чего вы заключили, что она их ненавидела?

– А о чем, вы думаете, она со мной говорила? О своих родителях. Часами. Она ненавидела Чудилу. Иногда она его называла Саваофом. Мачехе она тоже давала прозвища, только вы, услышав, не поверите. Странно, а вот свою мать она очень любила. Родную мать. Та умерла, когда Карен было четырнадцать или пятнадцать. По-моему, с того все и пошло, неистовость эта, наркотики и дикие выходки. Ей хотелось, чтобы все считали ее безудержной. Хотела возмущать всех своим поведением. Будто ей обязательно надо было что-то доказать. Наркотики употребляла обязательно на людях. Говорили, будто она стала законченной наркоманкой, но я не знаю, так ли это. На Мысе она очень многим умудрилась насолить, и поэтому про нее плели Бог знает что. Например, что Карен Рендал с кем угодно и где угодно. – При этих словах его слегка передернуло.

– Вы к ней хорошо относились? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Покуда мог.

– Тогда, на Мысе, вы виделись с ней последний раз?

– Да! – Подоспела новая порция пива. Элан взял свою кружку и несколько секунд вертел ее в руках. – Впрочем, нет, это я соврал.

– Вы еще раз виделись с ней?

Он ответил не сразу.

– В воскресенье. В прошлое воскресенье. Было уже самое время идти обедать. Накануне я напился на вечеринке после матча. Напился зверски и очень страдал с перепоя. Меня беспокоило, каков я буду на тренировке в понедельник. Я был у себя в комнате и одевался, хотел сходить пообедать. Завязывал галстук. Это мне удалось только с третьего захода, потому что он все съезжал набок. Чувствовал я себя препогано, и к тому же трещала голова. И тут вдруг входит она, прямо в комнату, будто ее только и ждали.

– А вы не ждали?

– Вот уж кого не ждал, так это ее! Все мои соседи по комнате уже ушли обедать, и я был один. Она попросила, чтобы я взял ее с собой пообедать. Я ответил «нет».

– Почему?

– Потому что не хотел ее видеть. Она была как чума, как зараза. Я не хотел видеть ее. И попросил «Будь так добра, уйди!». Но она не ушла. Уселась, закурила и сказала, что, конечно, между нами все кончено, но ей нужно с кем-нибудь поговорить. Ну, этого-то я и раньше наслышался – меня не удивишь. Но она не уходила. Сказала, что я единственный человек, больше ей делиться не с кем. В конце концов я сдался. Сел и сказал: «Ладно, говори».

– О чем вы разговаривали?

– О ней. Это была ее излюбленная тема. О ней самой, о ее родителях» о брате.

– Она была дружна с братом?

– До некоторой степени. Только он тоже человек без взлетов, вроде Чудилы. Ничем, кроме медицины, не интересуется. Так что Карен больно-то с ним не откровенничала. Значит, сел я и стал слушать. Она поговорила сперва о колледже, потом об этой дурацкой йоге, которой вдруг увлеклась – знаете, когда два раза в день по полчаса предаешься созерцанию. Она только начала этим заниматься и была в полном восторге.

– Как она держала себя в этот раз?

– Волновалась, – сказал Зеннер, – выкурила целую пачку, пока сидела у меня, и руки у нее все время были в движении. На ней было кольцо, и она то снимала его с пальца, то надевала, то вертела в руках. Все время, беспрерывно.

– Она говорила вам, зачем ей понадобилось приезжать из колледжа на уик-энд?

– Я спросил ее, и она ответила.

– Зачем же?

– Затем, что ей предстоит сделать аборт. Я ей не поверил. – Он кинул на меня быстрый взгляд и отхлебнул пива. – Я больше не верил ничему, что касалось ее. Вот в чем вся беда. В тот раз я просто отключился, отключил внимание. Иначе не мог, потому что она все еще была мне небезразлична.

– Для нее это не было секретом?

– Для нее ничто не было секретом, – сказал он. – Она все моментально подмечала. Она, как кошка, руководствовалась инстинктом, и он ее никогда не обманывал. Она могла войти в комнату, обвести присутствующих взглядом и тут же узнать, кто что о ком думает. Такое у нее было чутье.

– Вы говорили с ней относительно аборта?

– Нет. Потому что я не поверил ей. Я просто пропустил это мимо ушей. Но она вернулась к этой теме часом позже. Сказала, что ей страшно, что ей хочется побыть со мной. Несколько раз повторила, что ей страшно.

– Этому вы поверили?

– Я не знал, чему верить. Нет! Нет, я ей не поверил. – Он одним глотком допил пиво и поставил кружку на стол. – Послушайте, – сказал он, – ну что, собственно, от меня требовать? Она была психопатка. Все это знали, чего уж там. Доконали ее отношения с родителями и вообще со всеми. Она просто спятила.

– Как долго вы с ней разговаривали?

– Часа полтора. Потом я сказал, что мне пора обедать и садиться за книги и что хорошо бы она ушла. Ну, она и ушла.

– Вы не знаете, куда она пошла?

– Нет. Я спросил ее, но она только засмеялась и сказала, что никогда не знает заранее, куда идет.

7

Было уже поздно, когда я расстался с Зеннером, но я все-таки позвонил в кабинет Питера Рендала. Его не оказалось на месте. Я сказал, что он мне нужен срочно, и тогда сестра посоветовала позвонить ему в лабораторию. По вторникам и четвергам он часто работает там допоздна.

Я не стал звонить. Я просто пошел туда.

Питер Рендал был единственным членом семейства Рендалов, с которым я был знаком. Мы несколько раз встречались на званых вечерах то у того, то у другого врача. Не заметить его было невозможно, во-первых, потому, что он сразу же обращал на себя внимание, и, во-вторых, потому что он любил званые вечера и не пропускал ни одного.

Питер Рендал был титанически толст. Румяное лицо его тонуло в складках жира, Это был веселый, общительный человек, и смех его был заразителен. Он курил одну сигарету за другой, пил без меры, болтал без умолку, причем очень остроумно, словом, был душой любого общества и гвоздем вечера; он мог в два счета расшевелить кого угодно. Бетти Гейл, жена главного врача Линкольнской больницы, сказала как-то: «Это же великолепный образец общительного животного". Бетти вообще любила загибать подобные фразочки, но на этот раз она на удивление попала в точку. Питер Рендал действительно был общительным животным – компанейским, не склонным к самоанализу, непринужденным и добродушным. Благодаря остроумию и умению подойти к людям ему очень многое сходило с рук. Например, Питер мог запросто рассказать самый непристойный анекдот, он мог ухаживать за вашей женой, расплескивать вино, хамить хозяйке дома, жаловаться на жизнь – вообще делать все что угодно. Никто никогда на него не сердился, даже не делал вид, что сердится.

Лаборатория Питера Рендала находилась на пятом этаже крыла, занимаемого биохимическим отделением. Я шел по коридору и вдыхал запах, присущий всем лабораториям, – смесь ацетона, бунзеновских горелок, жидкого мыла и реактивов. Чистый, резкий запах. Его кабинет был невелик. Девушка в белом лабораторном халате сидела за столиком и печатала на машинке. Она была удивительно хороша собой, как, собственно, и следовало ожидать.

– Да? Могу я быть вам полезной?

– Я ищу доктора Рендала.

– Он вас ожидает?

– Не уверен. Я, правда, звонил, но ему могли не передать.

В глазах у нее промелькнуло то чуть надменное выражение, которое появляется у исследовательских работников, попадающих в общество лечащих врачей. Клиницисты, видите ли, мозгами не работают. Они возятся с такими нестерильными и ненаучными объектами, как больные.

– Пойдемте, – сказала девушка. – Он как раз начинает новый инкубационный цикл, – кинула она мне через плечо. – Ему сейчас некогда.

Мы вошли в лабораторию.

Питер Рендал склонился над белой крысой. Когда девушка вошла, он сказал:

– А, Бриджит! Как нельзя кстати… – И тут он увидел меня. – Ну, что у вас там еще?

– Моя фамилия Бэрри, – начал я. – Мне…

– Как же, как же! Я вас прекрасно помню. – Он отпустил крысу и пожал мне руку. Крыса юркнула через стол, но остановилась у края, испуганно заглядывая вниз, поводя носом. – Джон, насколько я помню? Конечно, мы несколько раз встречались. – Он снова подхватил крысу и усмехнулся. – Сказать правду, брат только что звонил мне насчет вас. Вы его порядком вывели из равновесия. «Сопляк, всюду сующий свой нос» – кажется, так он выразился. В другой раз не приставайте к его благоверной. Очевидно, вы сильно ее разгневали.

– Весьма сожалею.

– А вы не сожалейте, – жизнерадостно ответил Питер. Он повернулся к Бриджит и сказал: – Позовите остальных. Надо начинать опыт.

Бриджит наморщила носик, и Питер подмигнул ей.

Когда она вышла, он сказал:

– Так все-таки чем я могу быть вам полезен? Не представляю, почему вы захотели меня видеть. Бриджит – это я понял бы. Но меня – нет.

– Вы были лечащим врачом Карен Рендал? – спросил я.

– Что было, то было.

Он взял крысу и посадил ее в маленькую клетку. Затем обвел взглядом ряд клеток побольше, выискивая другую.

– Умеете крыс убивать?

– Более или менее.

– А вы бы мне их не укокошили? Терпеть не могу сам расправляться.

– Нет уж, увольте.

Он вздохнул.

– Так я и знал. Теперь насчет Карен. Да, я был ее лечащим врачом. Что именно вас интересует? – Внешне он держался вполне дружелюбно и свободно.

– Не обращалась ли она к вам в середине лета по поводу травмы?

– Травмы? Нет.

В комнату вошли Бриджит и еще две лаборантки.

– У вас все готово? – спросил Питер.

– Да, – ответила Бриджит. Она указала на длинный стол, перед которым стояли три стула. На столе перед каждым стулом лежала пробковая подстилка, булавки, кнопки, пинцет, скальпель и стоял лоток со льдом.

– А физиологический раствор? Готово?

– Да, – ответила другая лаборантка.

– Прекрасно, – сказал Питер. – Тогда давайте начинать.

Лаборантки заняли свои места у стола. Рендал посмотрел на меня и сказал:

– Ну что, видно, придется самому.

В этот момент зазвонил телефон, и Бриджит кинулась отвечать. Затем сказала:

– Это бюро проката. Они сейчас доставят машину.

– Вот и хорошо, – сказал Питер. – Скажите, чтобы поставили ее на стоянке, а ключи положили на козырек. – Пока Бриджит передавала инструкции, Питер сказал мне: – Такая неприятность. У меня угнали автомобиль.

– Угнали?

– Да. Удивительно неприятно. Вчера.

– Какая у вас была машина?

– «Мерседес». Далеко не новый, но я к нему привык.

– А в полицию вы заявили?

– Да, – он пожал плечами. – Но едва ли это что-нибудь даст.

Бриджит положила трубку и вернулась на свое место.

Я наблюдал, как работает Бриджит. Проворными, отработанными движениями она приколола крысиную тушку к пробковой подстилке, животом вверх. Затем сделала надрезы и стала быстро очищать косточки от мяса. После этого она остригла их и бросила в лоток со льдом.

– Наше скромное достижение, – сказал Питер. – Мы у себя в лаборатории первыми разработали костную культуру in vitro [3]3
  Вне организма (лат.).


[Закрыть]. Мы сохраняем живой костную ткань в отделенной кости до трех дней. Основная трудность это – извлечь кость из животного и поместить ее в лоток прежде, чем умрут клетки. В настоящее время мы довели свой метод до истинного совершенства.

– В какой именно области вы работаете?

– Обмен кальция, в особенности его взаимодействие с гормоном околощитовидных желез и тирокальцитонином. Хочу выяснить, каким образом эти гормоны способствуют выделению кальция из костей.

– Сколько времени вы занимаетесь этой работой?

– Уже семь лет. Я начал с малого – полдня в неделю. Потом каждый вторник. Очень скоро это превратилось во вторник и четверг. Затем весь уик-энд в придачу. Я сократил свою практику насколько мог. Эта работа превратилась поистине в какую-то пагубную страсть. Это игра. Настоящая крупная игра. Загадка, ответа на которую не знает никто, – сказал Питер и в задумчивости почесал живот. – Но хватит обо мне. Как дела у вас?

– В данный момент меня интересует Карен.

– Угу. И вы хотели знать относительно травмы? Никакой травмы не было. Это я помню.

– Почему же ей делали прошлым летом снимки черепа?

– Ах, это. Видите ли, Карен – это Карен. Явилась ко мне на прием и объявляет: «Я слепну». Она, видите ли, теряет зрение и оттого плохо играет в теннис. Потребовала, чтобы я что-то сделал по этому поводу. Тогда я взял у нее кровь и назначил несколько анализов. Анализ крови всегда хорошо влияет. Ну и проверил у нее кровяное давление, и выслушал ее, и вообще сделал вид, что отношусь к делу серьезно.

– И назначили снимки черепа?

– Да. Это входило в курс лечения.

– Не вполне вас понимаю.

– Все болезни Карен были исключительно психосоматического происхождения, – сказал он. – Она ничем не отличалась от девяноста процентов женщин, которых мне приходится лечить. Какой-то пустяк не заладится – вроде игры в теннис – и бах! Ей уже надо лечиться. Она идет к своему врачу. Он чаще всего никаких физических нарушений не находит. Но разве она на этом успокоится? Нет! Пойдет к одному врачу, к другому, пока, наконец, не наткнется на такого, который погладит ее по руке и скажет: «Ну что ж, милочка, лечиться надо». – Он рассмеялся.

– Значит, вы назначили все эти анализы исключительно для ее успокоения?

– Преимущественно, – сказал он. – Но все-таки не совсем. Я за осторожность. И когда к тебе обращаются со столь серьезной жалобой, как ослабление зрения, хочешь не хочешь, а обследовать надо. Я проверил у нее глазное дно. В норме. Проверил поле зрения. В норме… Но она утверждала, что видит то хуже, то лучше. Тогда я взял у нее кровь и назначил анализы на сахар и на гормоны. В норме. И снимки черепа. Они тоже оказались в норме– или вы их уже видели?

– Видел, – сказал я. – Но до сих пор не понимаю, почему…

– А вы сопоставьте. Она молода, но все-таки возможность не исключается – жалобы на зрение и головные боли, некоторое увеличение в весе, апатия. Это могла быть гипертрофия гипофиза с осложнениями на зрительный нерв.

– Опухоль на гипофизе?

– Это допустимо. Вряд ли, но допустимо. По моим расчетам, анализы должны были выявить, нет ли у нее новообразования на гипофизе. Снимки черепа тоже могли выявить, если бы у нее было что-нибудь серьезное. Но во всех случаях результат анализа оказался отрицательный. Все это явилось исключительно плодом ее воображения.

– Вы уверены? В лаборатории ведь могла произойти ошибка.

– Тоже верно. Мне следовало назначить повторную серию анализов, для очистки совести.

– Почему же вы этого не сделали?

– По той простой причине, что Карен больше ко мне не явилась.

– Ну что ж, – сказал я, – спасибо, что уделили мне внимание.

– О чем тут говорить. – Он принялся вытирать вымытые руки бумажным полотенцем, потом остановился. – Вероятно, я должен был сделать какое-то заявление, – сказал он. – Поскольку я ее дядя и вообще…

Я промолчал.

– Брат поссорился бы со мной на всю жизнь, узнай он, о чем мы тут с вами разговаривали. Постарайтесь это помнить, если будете еще с кем-нибудь говорить на эту тему.

– Обещаю! – сказал я.

– Не знаю ваших намерений, – продолжал Питер. – И не хочу их знать. Вы всегда казались мне весьма здравомыслящим человеком, и и полагаю, что тратить попусту время вы бы не стали.

Я не знал, что ответить. Я не понимал, что у него на уме, но что-то на уме у него, несомненно, было.