Текст книги "Экстренный случай"

Автор книги: Джеффри Хадсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

ПОНЕДЕЛЬНИК,
10 октября

1

Все кардиохирурги – сукины дети, и Конвэй не составляет исключения. Он ворвался к нам в патолабораторию, не сняв зеленого хирургического халата и шапочки, трясясь от ярости. Осатанев, Конвэй стискивает зубы и монотонно цедит слова. Лицо его краснеет, а на висках проступают багровые пятна.

– Кретины, – шипел Конвэй, – проклятые кретины! – Он изо всей мочи стукнул кулаком по стене – склянки в шкафах задребезжали.

Мы все понимали, в чем дело. Конвэй делает в день по две операции на сердце, причем первая начинается в половине седьмого утра. Если два часа спустя он появляется в патолаборатории, причина тому может быть только одна.

– Безрукий идиот, дурак! – Конвэй поддал ногой корзинку для мусора. Она, гремя, покатилась по полу.

Иногда объектом его ярости становился ассистент, производивший вскрытие грудной клетки, иногда сестры, иногда техники по аппарату искусственного кровообращения. Как ни странно, ярость его никогда не обрушивалась на самого доктора Конвэя.

– Приличного анестезиолога мне не видать, – шипел Конвэй сквозь зубы, – хоть до ста лет живи!

Мы переглянулись. На этот раз речь шла о Херби. Раза четыре в год виноватым оказывался он. Все остальное время они с Конвэем были добрыми друзьями. Конвэй превозносил его до небес, называл лучшим наркотизатором в стране.

Но четыре раза в год на Херберта Лендсмана возлагалась ответственность за «сне», что на медицинском жаргоне означает «смерть на столе». При операциях на сердце это случается нередко: в пятнадцати случаях из ста у большинства хирургов, в восьми случаях из ста у таких светил, как Конвэй.

Разумеется, в Бостоне ходили сплетни насчет того, каким образом он умудряется удерживать этот процент (именуемый хирургами – «процент убоя») на столь низком уровне. Говорили, что Конвэй не связывается с людьми старыми. Говорили, что Конвэй не допускает никаких новшеств, никаких рискованных процедур. Все это неправда. Конвэи держал свой «процент убоя» на низком уровне потому, что был превосходным хирургом. Только поэтому!

– Сволочь проклятая, идиот! – говорил Конвэй, злобно озираясь по сторонам. – Кто сегодня дежурит?

– Я, – ответил я. В тот день старшим патологоанатомом в лаборатории был я. Все должно было проходить через меня. – Вам нужен будет стол?

– Да! – сказал он и ругнулся.

– Когда?

– Сегодня вечером.

Такая уж у Конвэя была привычка. Он всегда делал вскрытия по вечерам, часто заканчивая работу поздно ночью.

– Я сообщу в методкабинет, – сказал я, – они резервируют для вас отдельный бокс.

– Ладно! – Он опять выругался и стукнул кулаком по столу. – И ведь угораздило же – мать четырех детей!

– Я отдам распоряжение все подготовить.

– Отдала концы прежде, чем мы дошли до желудочка! Бесповоротно! Массировали сердце тридцать минут, и ни черта!

Он поднял кверху руки, повернул их – жестом хирурга – ладонями к себе и посмотрел с укором на свои пальцы, словно обвиняя их в предательстве. «В сущности, они ведь его предали», – подумал я.

– Господи! – сказал Конвэй. – Почему я не дерматолог? Еще не было случая, чтобы дерматолог уложил кого-то в гроб.

Затем он пинком распахнул дверь и вышел из лаборатории.

После его ухода один из стажеров, заметно побледнев, спросил меня:

– Он всегда такой?

– Да, – ответил я. – Всегда. – И отвернулся к окну, за которым сквозь сетку мельчайшего октябрьского дождя медленно двигался обычный для часа «пик» поток машин. Я бы гораздо больше сочувствовал Конвэю, не знай я, что эта сцена была разыграна им исключительно для себя, что подобные закидоны, помогающие ему сбросить стресс, стали как бы ритуалом после каждого летального исхода операции.

Конвэй не только учинял разгром в лаборатории, он еще и тормозил нашу работу. По утрам это было особенно некстати, потому что в эти часы мы заняты исследованиями биопсий и без того часто отстаем от графика.

Я отвернулся от окна и взял новую биопсию. У нас в лаборатории исследования ведутся в очень быстром темпе.

Зазвонил телефон. Ясно, это из операционной – Скенлон бьет копытом, потому что мы не сообщили ему результата за тридцать секунд. Скенлон ничем не отличается от других хирургов – для полного счастья ему непременно нужно все время кого-то резать. Он ненавидит стоять без дела и смотреть на огромную дыру, проделанную им в чьей-то груди, пока патолаборатория даст ему свое заключение. Ему и дела нет, что после того как он взял биопсию и положил ее на стальной поднос, санитар должен проделать весь путь от крыла, где находятся операционные, до лаборатории. Скенлон не задумывается и над тем, что в клинике еще одиннадцать других операционных и что с семи до одиннадцати утра работа в них кипит. Четверо патологоанатомов находятся в лаборатории в эти часы, но заключения все равно задерживаются. Тут уж ничего не поделаешь – просто хирургам нужно покуражиться. Это для них отдушина.

По дороге к телефону я стянул левую резиновую перчатку. Рука была потная, я вытер ее сзади о брюки и только тогда взял трубку. Мы аккуратны с телефоном, но для пущей предосторожности в конце каждого дня трубку и аппарат протирают спиртом и формалином.

– Бэрри у телефона.

– Кэрри, ну что у нас там?

Хотелось огрызнуться, но я сдержался.

– У нас злокачественная, – только и сказал я.

– Я так и знал, – произнес Скенлон таким тоном, будто вся работа лаборатории – пустая трата времени.

Мне ужасно хотелось курить. За завтраком я выкурил всего одну сигарету, тогда как обычно выкуриваю две. Вернувшись на свое место, я нашел там три новых биопсии: из почки, желчного пузыря и аппендикса. Только я начал снова натягивать перчатку, как послышался щелчок внутренней телефонной связи.

– Доктор Бэрри, с вами хочет говорить ваша жена.

Я ответил не сразу. У нас с Джудит условлено – никаких звонков по утрам. С семи до одиннадцати шесть раз в неделю – а го и семь, если кто-нибудь из сотрудников заболеет, – я бываю очень занят. И она обычно свято блюдет наше условие. Она не позвонила мне, даже когда Джонни на своем трехколесном велосипеде врезался в зад «пикапа», отчего пришлось наложить пятнадцать швов на лоб.

– Хорошо, сейчас, – сказал я и пошел назад к телефону. – Алло!

– Джон! – голос ее дрогнул, чего я уже давно не слышал, во всяком случае, со смерти ее отца. – Джон, только что звонил Артур Ли. – Артур Ли – наш друг, врач-гинеколог, он был шафером у нас на свадьбе. – Ему нужен был ты. У него неприятность…

– Какого рода? – Тут я махнул рукой одному из стажеров, чтобы он занял мое место у стола.

– Не знаю, – ответила Джудит, – только он арестован. Джон, может, это связано с…

– Не знаю, – перебил ее я, – знаю не больше твоего. – Я зажал телефонную трубку между плечом и щекой и стащил вторую перчатку. – Сейчас поеду к нему, а ты сиди тихо и не волнуйся. Может, это так, пустяки. Я тебе скоро позвоню.

Положив трубку, я бросил перчатки в корзину, снял фартук, повесил его на вешалку и зашагал к кабинету Сандерсона. В ведении Сандерсона находятся все патолаборатории больницы. Внешность у него весьма импозантная. Сорок восемь лет, тронутые сединой виски. Умное лицо с волевым подбородком. У Сандерсона было не меньше оснований для опасений, чем у меня.

– Арт арестован, – сказал я.

Он закрыл папку с отчетом о вскрытии и спросил:

– Причина?

– Не знаю. Хочу съездить к нему.

– Хотите, чтобы я поехал с вами?

– Нет, лучше, если поеду я один.

– Позвоните мне, – сказал Сандерсон, взглянув на меня поверх очков, – когда выясните.

Я не успел еще выйти, а он уже снова погрузился в чтение отчета. Если он и был встревожен известием, то ничем этого не выказал.

Проходя через больничный вестибюль, я сунул в карман руку за ключами от машины и только тут сообразил, что не знаю, куда ехать. Я направился к столу справок позвонить Джудит. Спросил, где содержится Арт, но этого она не знала. Тогда я позвонил его жене Бетти – красивой деловитой молодой женщине, кандидату биохимических наук. Еще несколько лет назад Бетти занималась исследовательской работой в Гарварде, но после того как у нее родился третий ребенок, работу бросила. Обычно Бетти великолепно владела собой. Но сейчас по голосу можно было понять, что она в полной прострации. Она сообщила мне, что Артур сидит в участке на Чарлз-стрит. Арестовали его дома, как раз когда он собирался в больницу. Дети перепуганы, она не пустила их в школу, но как быть дальше, как, скажите на милость, объяснить все это им? Я посоветовал сказать, что произошло недоразумение, и повесил трубку.

2

Я вывел свой «фольксваген» с места стоянки докторских автомобилей мимо сверкающих «кадиллаков». Все такие лимузины принадлежат врачам, имеющим частную практику; патологоанатомы живут на зарплату.

Было без четверти девять – самый час «пик»; езда в это время по бостонским улицам – игра со смертью. Самое высокое число уличных аварий в США дает Бостон, выше даже, чем Лос-Анджелес, – это подтвердит любой врач, работающий на «скорой помощи», или патологоанатом– на вскрытие нам поступает немало жертв автомобильных катастроф. Люди носятся как угорелые. Когда посидишь в дежурке «скорой», начинает казаться, будто вокруг бушует война – столько тел вносят одно за другим. Джудит полагает, что все это результат постоянно сдерживаемых чувств; Арт же утверждает, что, будучи католиками, бостонцы считают, что Бог непременно убережет их в тот момент, когда они несутся на красный свет. Но, конечно, Арт циник. Как-то на вечеринке у кого-то из наших коллег один хирург рассказал, что пластмассовые фигурки мадонны, прикрепленные к приборной доске, очень часто бывают причиной глазных травм. Арт объявил, что это лучший анекдот, который он когда-либо слышал. «Ослепленные религией, – хохотал он, – ослепленные религией».

Артур Ли – мой друг с тех еще дней, когда мы вместе постигали медицину. Он умница и прекрасный врач. Он твердо убежден в непогрешимости своих суждений, хотя вряд ли можно быть всегда непогрешимым. Пожалуй, он немного заносится, но осаживать его я как-то не могу. Он взял на себя очень нелегкое дело. Ведь что там ни говори, а кто-то должен делать аборты. Я не знаю, когда именно он начал заниматься этим. По всей вероятности, сразу же после того, как закончил ординатуру. Операция эта не представляет большой сложности, с ней справится любая опытная сестра. Есть тут, однако, одно маленькое «но»: операция эта незаконна.

Прекрасно помню, как я впервые узнал о его деятельности. Стажеры в лаборатории разговорились насчет Ли. Что-то очень уж много назначенным им «дв» (то есть диагностических выскабливаний) указывало на наличие беременности. Эти «дв» назначались Артом при разных женских недомоганиях, но результаты многих анализов указывали также, что пациентка беременна. Меня это встревожило – стажеры были молоды и невоздержанны на язык. Я тут же сказал им, что это не повод для шуток, и что такого рода разговорами они могут подорвать репутацию любого врача. Затем я отправился к Арту.

– Арт, – сказал я. – Меня кое-что беспокоит.

– Не в области гинекологии, надеюсь, – расхохотался он.

– Как тебе сказать. Я подслушал разговор наших практикантов. Они говорят, что за последний месяц с полдюжины соскобов, присланных тобой на анализ, указывало на наличие беременности. Тебе об этом сообщили?

– Да, – сказал он. – Сообщили! – От его благодушного настроения мгновенно не осталось и следа.

– Я просто хотел поставить тебя в известность. Если это дойдет до контрольной комиссии, у тебя могут быть неприятности.

– Неприятностей не будет. – Он покачал головой.

– Но ты отдаешь себе отчет и том, как это выглядит?

– Отдаю. Выглядит это так, будто я занимаюсь криминальными абортами. – Он сказал это тихо и совершенно спокойно. – Нам надо поговорить. Давай сходим куда-нибудь в бар. Можешь сегодня часов в шесть?

– Пожалуй, можно.

– Тогда встретимся на стоянке. А если выберешь время среди дня, просмотри историю болезни одной моей пациентки. Сьюзен Блак. Номер: АС двести двадцать один, триста шестьдесят пять.

Я записал номер на салфетке. И немного удивился: хоть доктора много что помнят о своих пациентах, но редко запоминают номер истории болезни.

– Прочти внимательно, – сказал Арт, – и не обсуждай ни с кем, пока не поговоришь со мной.

В полном недоумении я вернулся в лабораторию. В тот день мне предстояло делать вскрытие; я освободился только около четырех, тотчас же отправился в больничный архив и достал историю болезни АО-221-365. Я прочел ее, не отходя от шкафа. Сьюзен Блак была пациенткой доктора Ли, впервые обратилась к нему в возрасте двадцати лет, студенткой предпоследнего курса одного из бостонских колледжей. Жаловалась на нерегулярность менструального цикла. По ходу расспросов выяснилось, что она недавно перенесла краснуху, после чего постоянно испытывала большую слабость, апатию и вялость. Последние два месяца у нее каждые семь – десять дней начиналось слабое кровотечение, которое тут же прекращалось. При осмотре у нее не было обнаружено никаких отклонений, кроме легкого повышения температуры. Анализы крови были в норме, несмотря на несколько пониженный гемоглобин. Доктор Ли назначил «дв»; это было еще в 1956 году, до появления эстрогеновой терапии; «дв» не показало никаких отклонений, никаких признаков опухоли или беременности. Лечение, по всей видимости, давало хорошие результаты. Девушка находилась под наблюдением врача в течение трех месяцев, после чего жалобы прекратились.

Я не понимал, зачем Арту понадобилось показывать мне эту историю болезни. Посмотрел я и заключение патолаборатории. Делал анализ доктор Сандерсон. Заключение было коротко и ясно: макрогистология– норма, микрогистология – норма. Я вернул историю болезни на место и пошел обратно к себе в лабораторию. Придя туда, я не переставал думать – в чем же, собственно, суть дела? Не знаю, что именно натолкнуло меня на мысль о микрофотографии.

Как и многие другие больницы, Линкольнская сохраняет все свои патослайды. Слайды хранятся в длинных ящиках, напоминающих библиотечную картотеку. Я подошел к соответствующему ящичку и нашел нужный слайд. Взял его с собой в микроскопную, где в ряд стояли десять микроскопов. Один был не занят; я положил туда свой слайд. И сразу увидел, что тут что-то не то.

Слайд был зенкер-формалиновой окраски, которая употребляется лишь при специальной диагностике. Обычно употребляется гематоксилиновая-эозиновая. В тех же случаях, когда по какой-то причине применена зенкер-формалиновая краска, причина объясняется в заключении патологоанатома. Но Сандерсон даже не упомянул, что слайд был окрашен необычно.

Сам собой напрашивался вывод, что слайд подменили. Я взглянул на ярлык. Нет, почерк, вне всякого сомнения, Сандерсона. Что же произошло? Сразу же на ум пришли возможные объяснения: он просто забыл отметить, что была употреблена необычная окраска. Или что произошла какая-то вполне допустимая путаница. Но ни одно из этих объяснений не было в достаточной мере убедительным. Я думал над этим все время и с трудом дождался шести часов, когда встретил Арта на стоянке. Он выразил желание заехать в какой-нибудь бар подальше от больницы, где мы могли бы поговорить. По дороге он спросил меня:

– Прочел?

– Да, – ответил я. – Весьма любопытно! Слайд подлинный?

– Ты хочешь спросить, был ли взят соскоб у Сьюзен Блак? Нет!

– Тебе следовало бы быть поосторожней. Окраска не та, мог бы нарваться на неприятность. Откуда этот слайд?

Арт усмехнулся:

– Из научно-исследовательского института биологии.

– А кто произвел подмену?

– Сандерсон. Мы тогда были еще новичками в этом виде спорта. Это он придумал подменить слайд и записать в заключении «микрогистология – норма». Теперь мы действуем более тонко. Каждый раз, когда Сандерсон получает на исследование соскоб, где все в норме, он делает несколько лишних слайдов и держит их про запас.

– Не понимаю, – сказал я, – ты хочешь сказать, что вы с Сандерсоном действуете сообща?

– Вот именно! – ответил Арт. – Уже несколько лет. Видишь ли, эта история болезни – липа от начала до конца. То есть девице действительно было двадцать лет. И она действительно перенесла краснуху. И у нее были перебои, но лишь по той причине, что она забеременела. Помимо того, что она была не замужем, ей еще нужно было закончить колледж. Кроме того, во время первого триместра она умудрилась подцепить краснуху. Явилась она ко мне растерянная и перепуганная. Мялась, мямлила и в конце концов попросила, чтобы я ее оперировал. Я пришел в ужас. Я только что закончил ординатуру и еще не окончательно растерял светлые идеалы. Положение у нее было пиковое, она совершенно пала духом, уже видела себя исключенной из колледжа незамужней матерью ребенка, который имел все шансы родиться уродом. Она была довольно славной девчонкой, и мне стало жаль ее, однако я твердо сказал – нет! Правда, посочувствовал, на душе у меня было скверно, но я объяснил ей, что связан по рукам. Тогда она спросила, очень ли это опасная операция. Сперва я подумал, что она хочет попытаться произвести ее своими средствами, и сказал: да, опасная. Но она сказала, что слышала об одном человеке, живущем в Норд-Энде, который делает аборт за двести долларов. Бывший санитар морской пехоты или что-то в этом роде. И объявила, что если я откажусь, то она обратится к этому человеку. И с тем удалилась из моего кабинета.

В тот вечер я вернулся домой в собачьем настроении. Я ненавидел ее: ненавидел за то, что она вторглась в мою только что начавшуюся практику, за то, что хотела нарушить мои стройные планы на будущее. Я прекрасно представлял себе, как она входит в какую-то вонючую каморку, где ее ждет наглый тип, который выскоблит ее, а может, и умудрится отправить на тот свет. Я думал о своей жене и нашем годовалом ребенке. Я вспоминал обо всех дилетантских абортах, последствия которых мне приходилось наблюдать стажером, когда женщины появлялись у нас в три часа ночи, истекая кровью. В результате я пришел к выводу, что закон несправедлив. Что поскольку врач может иногда решать вопросы жизни в обстоятельствах довольно сомнительных, то тут уж ему сам Бог велит. Наутро я отправился к Сандерсону. Я знал, что он на многое смотрит довольно либерально. Я рассказал ему, как обстоит дело, и объяснил, что хотел бы сделать «дв». Он сказал, что устроит так, чтобы гистологическое исследование, попало к нему, и сдержал обещание. С того все и пошло.

– И с тех пор ты стал заниматься абортами?

– Да… – сказал Арт. – В тех случаях, когда считаю, что они оправданны.

– Арт, – сказал я, – это операция криминальная.

– Вот уж не думал, что ты так уважаешь закон, – улыбнулся он.

Он намекал на мою биографию. После колледжа я поступил на юридический факультет, но меня хватило всего на полтора года. Потом я решил, что юриспруденция не по мне, и ушел оттуда, чтобы испробовать свои силы в медицине. В промежутке отслужил какое-то время в армии…

– Уважаю, не уважаю, – это мое дело, – сказал я. – А вот если тебя накроют, тебя упекут в тюрьму и лишат практики? Сам знаешь.

– Я убежден, – сказал он, – что поступаю правильно. Кто решился на аборт, так или иначе своего добивается. Богатые едут в Японию или Пуэрто-Рико, бедные идут к бывшему санитару морской пехоты.

Судя по выражению его лица, говорил он совершенно искренне. А со временем мне и самому пришлось столкнуться со случаями, где аборт был единственным гуманным исходом. Арт делал их. Я же присоединился к Сандерсону, заметая следы в патолаборатории.

Ясно, что сохранять все в полной тайне мы не могли. Многие молодые врачи знали, чем занимается Арт, и в большинстве своем были с ним целиком согласны, потому что он оперировал с большим разбором. Большинство из них пошли бы по его стопам, если бы у них хватило на это смелости.

Иные не. были согласны с Артом и не доносили на него только из боязни: дрянь, вроде Глука и Уиппля, чьи религиозные убеждения исключали сострадание и здравый смысл. Долгое время эти глуки и уиппли тревожили меня. Потом я стал игнорировать их злобные многозначительные взгляды, отворачивался от их постных ханжеских физиономий. Может, это было ошибкой.

Потому что если теперь Арт попался и если его голова полетит, то полетит и голова Сандерсона. И моя тоже.

3

Когда несколько лет назад я служил в армии, меня сунули в военную полицию в Токио, и я многое оттуда вынес. Военный патруль был самой ненавистной публикой в Токио в тот период – последний период оккупации. В глазах японцев мы в своих формах и белых шлемах были конечным напоминанием о навязшем у всех в зубах оккупационном режиме. Для хвативших саке – или виски, если им позволяли финансы. – американцев, шатающихся по Гинзе, мы являлись олицетворением всех запретов и обид, которыми изобилует суровая жизнь солдата. Поэтому мы вызывали острую неприязнь у каждого встречного.

Конечно, мы были вооружены. Помню, когда нам впервые вручили пистолеты, некий темпераментный капитан сказал:

– Оружие вам выдано, а теперь вот вам мой совет– никогда пистолетами не пользуйтесь. А то застрелите какого-нибудь пьяного буяна! – пусть даже в порядке самозащиты, а потом вдруг выяснится, что его дядюшка конгрессмен или генерал. Держите оружие на виду, но в кобуре. Точка.

Одним словом, нам было приказано брать всех и все на пушку. Мы научились этому. Все полицейские в конце концов постигают сию науку.

Я вспомнил об этом, стоя перед угрюмым сержантом полиции в участке на Чарлз-стрит. Он взглянул на меня снизу вверх с таким видом, будто с радостью проломил бы мне череп:

– Ну, что у вас?

– Мне нужно видеть доктора Ли.

– Что. влип ваш китаеза? Ай-ай-ай.

– Мне нужно его видеть, – повторил я.

– Не положено! – Он стал рыться в наваленных на столе бумагах, всем своим видом показывая, что разговаривать нам больше не о чем.

– Может, вы потрудитесь объяснить – почему?

– Нет, – сказал он. – Не потружусь.

Я вынул записную книжку и ручку:

– Я бы хотел знать номер вашего значка.

– Проваливайте-ка лучше! К нему нельзя.

– По закону вы обязаны назвать свой номер по первому требованию. – Я внимательно посмотрел на его рубашку и сделал вид, что записываю номер. Затем направился к двери.

– Куда это вы? – небрежно спросил он.

– Телефонная будка рядом.

– Ну так что?

– Какая жалость! Наверняка ваша жена поработала не один час, чтобы пришить эти нашивки вам на рукав. А срежут их в один момент. Бритвой, так что даже форму не попортят…

Он тяжело поднялся со стула.

– Вы тут, собственно, по какому делу?

– Мне нужно видеть доктора Ли!

– Вы что, его адвокат?

– Угадали.

– Так с того бы и начали. – Он достал связку ключей. – Пошли! – Сказано это было с улыбкой, но глаза его оставались враждебными. – Вы не можете ставить мне в вину излишнюю бдительность. В конце концов, убийство есть убийство.

Арт сидел в весьма приличной камере. Она была опрятна, в ней не очень воняло. Вообще тюремные камеры в Бостоне одни из лучших в Америке.

Арт сидел на койке, уставившись на зажатую в пальцах сигарету.

– Джон!

– У вас в распоряжении десять минут, – сказал сержант, запер за мной дверь и стал по ту сторону, прислонившись к решетке.

– Спасибо, – сказал я. – Теперь вы можете идти.

Сержант бросил на меня злобный взгляд и медленно пошел прочь, побрякивая ключами.

Когда мы остались одни, я спросил Арта:

– Ты как, ничего?

– Да ничего как будто.

Арт мал, ростом и подтянут, всегда изящно одет. Родом он из Сан-Франциско, из большой семьи, где почти все юристы или медики. Внешность у него не чисто китайская: кожа скорее оливкового цвета, чем желтого, разрез глаз европейский и волосы каштановые.

Сейчас Арт был бледен и напряжен. Он поднялся и зашагал по камере.

– Спасибо, что пришел.

– На случай, если тебя спросят, запомни, что я представитель твоего адвоката. Как таковой я проник сюда. – Я вынул свою записную книжку. – Ты уже сообщил своему адвокату?

– Нет еще. Никак не могу собраться с мыслями. Все это так нелепо…

– Как фамилия твоего адвоката?

Он назвал фамилию, и я записал ее. Адвокат оказался известный. Наверное, Арт в свое время рассудил, что когда-нибудь ему понадобится защитник.

– Я позвоню ему, как только выйду отсюда, – сказал я, – А теперь говори, что произошло.

– Меня арестовали, – сказал Арт. – За убийство.

– Это я понял. Почему ты позвал меня?

– Ты же учился на юридическом.

Всего год. И это было десять лет назад.

– Джон, – сказал он. – Это и медицинская проблема и юридическая. Одновременно. И мне нужна твоя помощь. Джон, я невиновен, клянусь тебе! Я к ней даже не притронулся.

– Сядь! И расскажи все по порядку.

– Меня арестовали дома, сегодня утром, около семи. Привезли сюда и начали допрашивать. Сперва сказали, что это формальность. Затем начали угрожать.

– Сколько их было?

– Сперва двое. Потом трое.

– Они обращались с тобой плохо? Слепили лампами?

– Нет. Ничего такого не было.

– Тебе сказали, что ты можешь пригласить адвоката?

– Да. Но это позднее. Когда мне разъяснили права, предоставляемые конституцией, – он улыбнулся своей печальной циничной улыбкой. – Видишь ли, сперва это называлось просто формальностью, поэтому мне и в голову не пришло звать адвоката. Я же ничего дурного не сделал. Они разговаривали со мной целый час, прежде чем вообще упомянули эту девицу.

– Какую девицу?

– Карен Рендал. Да, дочь Дж. Д. Рендала.

– Господи!

– Вначале меня спросили, что я знаю о ней и была ли она когда-нибудь моей пациенткой? И тому подобное. Я ответил, что она приходила ко мне с неделю назад посоветоваться. Основная жалоба – отсутствие месячных.

– В течение какого периода?

– Четыре месяца.

– Ты нм сказал, в течение какого?

– Нет. они не спрашивали.

– Это хорошо, – сказал я.

– Они хотели знать другие подробности. Например, жаловалась ли она на что-нибудь еще? Как держалась? Я не стал на это отвечать. Я заявил, что пациентка говорила со мной конфиденциально. Тогда они начали с другого конца: пожелали узнать, где я был вчера вечером. Я ответил им, что сначала делал вечерний обход в больнице, а потом пошел пройтись в парк. Они спросили, возвращался ли я после прогулки в свой кабинет. Я ответил, что не возвращался. Встретил ли я кого-нибудь в парке в тот вечер? Я сказал, что не помню, во всяком случае, никого из знакомых. – Арт глубоко затянулся сигаретой, руки его дрожали. – Тут они взялись за меня вплотную; уверен ли я, что не возвращался в свой кабинет? А что я делал после вечернего обхода? Уверен ли я, что не видел Карен с прошлой недели? Я не понимал, куда они гнут.

– А куда они гнули?

– Карен Рендал привезли в отделение неотложной помощи Мемориальной больницы в четыре часа утра. Привезла ее мать. С сильным кровотечением, в шоке от потери крови. Я не знал, какие меры спасения были применены, во всяком случае, она умерла. Полиция считает, что вчера вечером я сделал ей аборт.

– Откуда у них такая уверенность?

– Они не говорят. Я спрашивал несколько раз. Может быть, девочка, когда ее привезли в Мемориалку, в бреду назвала мое имя. Не знаю!

Я покачал головой:

– Арт, полицейские боятся ошибочных арестов. Если они арестуют тебя и не смогут доказать твоей вины, им не поздоровится. Ты не какой-нибудь забулдыга, ты имеешь возможность обратиться за помощью к хорошему адвокату, и они знают, что помощь эту ты получишь. Они не осмелились бы предъявить тебе обвинение, если бы у них не было для этого достаточно веских оснований.

– Как бы то ни было, я не знаю, какие улики они имеют против меня. – сказал он и начал шагать по камере. – Ни малейшего понятия не имею.

– Расскажи мне о визите Карен, – сказал я.

– Тут, собственно, нечего и рассказывать. Она пришла и попросила меня сделать ей аборт, но я отказался, потому что она была беременна уже четыре месяца. Я объяснил ей, что срок слишком большой и аборт теперь можно сделать только малым кесаревым сечением.

– И она смирилась?

– Мне показалось, что да.

– А что ты записал в карточке?

– Ничего. Я не завел на нее карточку.

– Это может обернуться скверно, – сказал я, вздохнув. – А как ты собираешься объяснить это полиции?

– Послушай, – сказал он. – Если бы я знал, что по ее милости могу очутиться в тюрьме, я многое сделал бы по-другому.

Я закурил сигарету и откинулся назад, шеей ощущая холод каменной стены. Мне было ясно, что положение создавалось препоганое.

– Кто прислал ее к тебе?

– Карен? У меня создалось впечатление, что Питер.

– Питер Рендал?

– Да. Он всегда лечил ее.

– Ты не спросил, кто прислал ее? – Обычно Арт был очень осторожен в этом отношении.

– Нет. Она пришла уже под конец дня, и я был уставший. Кроме того, она сразу же приступила к делу – девица она оказалась весьма прямая, без фокусов. Выслушав ее, я решил, что Питер прислал ее, чтобы я разъяснил ей, как обстоит дело, потому что совершенно очевидно, аборт делать было уже слишком поздно.

– Почему ты это решил?

Он пожал плечами:

– Просто взял и решил.

Это звучало странно. Я был уверен, что он чего-то недоговаривает.

– К тебе присылали кого-нибудь еще из рендаловского семейства?

– Что ты хочешь сказать?

– То, что говорю.

– По-моему, это к делу не относится.

– Может, и относится.

– Да нет же, тут не может быть никакой связи.

– Ладно, – сказал я, зная, что при желании Арт мог быть упрямым. – Тогда расскажи мне подробней об этой девице.

– Она произвела на меня приятное впечатление, – сказал Арт. – Хорошенькая, неглупая. Очень прямая, как я уже говорил. Вошла в кабинет, села и выложила все. Швырялась медицинскими терминами – вроде «аменорея».

– Ты ее осматривал?

– Нет. Я предложил, но она не захотела. Она пришла ко мне делать операцию и, когда я отказался, ушла.

– Она говорила тебе о своих дальнейших планах?

– Да, – ответил Арт. – Пожала плечами и сказала: «Ну что ж, придется признаться дома, что у меня будет ребенок».

– Поэтому ты решил, что она не станет искать других возможностей?

– Вот именно.

– Очевидно, она передумала.

– Очевидно.

– Хотел бы я знать, почему.

Он рассмеялся:

– Ты знаком с ее родителями?

– Нет, – ответил я и тут же, поняв, что могу поймать его, спросил: – А ты?

Но Арт был не так прост. Он улыбнулся понимающей улыбкой, словно отдавая дань быстроте Моих реакций, и сказал:

– Нет, но я о них слышал.

– Что же ты слышал?

В этот момент вернулся сержант и, бряцая ключами, начал отпирать замок.

– Время истекло, – сказал он.

– Еще пять минут, – попросил я.

– Время истекло!

– Ты говорил с Бетти? – спросил Арт.

– Да. Она держится молодцом. Я позвоню ей и скажу, что о тебе можно не беспокоиться. – Я взглянул на сержанта, который в ожидании стоял у открытой двери. – У полиции нет оснований задерживать тебя. Тебя выпустят сегодня же.

Сержант сплюнул на пол.

Я пожал Арту руку.