Текст книги "Экстренный случай"

Автор книги: Джеффри Хадсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

6

Мне не так-то просто страховать свою жизнь. Как, впрочем, и большинству патологоанатомов. Страховые компании содрогаются при виде нас: мы отпугиваем их тем, что постоянно соприкасаемся с туберкулезом, злокачественными опухолями и разными смертельными инфекционными болезнями. Нет, на нас много не заработаешь! Насколько мне известно, лишь один человек встречается с еще большими трудностями при страховании своей жизни – это некий биохимик по имени Джим Мэрфи. В молодости Мэрфи был полузащитником в команде Йельского университета и входил в сборную восточных штатов. Это само по себе немалое достижение, но оно тем более потрясает, если вы знаете Мэрфи и видели его глаза. Мэрфи почти слепой. Он носит очки с толстенными линзами и ходит, понурив голову, словно под тяжестью своих очков. Он и вообще-то видит плохо, но стоит ему разволноваться, и он начинает натыкаться на предметы. На первый взгляд трудно поверить, что Мэрфи когда-то был талантливым полузащитником. Чтобы понять секрет его успеха, надо видеть его в движении. Мэрфи настолько быстр, что у него даже речь похожа на стенографическую запись, словно ему некогда вставлять предлоги и местоимения. Он доводит до исступления своих секретарш и лаборанток не только манерой говорить, но и открытыми окнами. Мэрфи требует, чтобы окна были распахнуты настежь, даже зимой.

Когда я вошел в его лабораторию, расположенную в одном из крыльев родильного дома, она оказалась заваленной яблоками. Яблоки лежали на холодильниках, на столах для реактивов, на письменных столах, заменяя собой пресс-папье, обе его лаборантки, одетые под халатами в толстенные свитеры, дружно ели яблоки.

– Всё жена! – сказал Мэрфи, пожимая мне руку. – Специализируется! Хочешь? Сегодня угощаю двумя сортами. Вкусно! Правду говорю.

– Некогда, – сказал я. – Мэрф, мне нужна твоя помощь.

– Язва, наверное, – сказал Мэрфи, выбирая себе новое яблоко. – Парень ты нервный. Вечно куда-то спешишь.

– Дело в том, что это как раз по твоей части.

Он широко улыбнулся, и в глазах внезапно вспыхнул интерес:

– Стероиды? Голову даю на отсечение, что впервые в истории патологоанатом заинтересовался стероидами. – Он уселся и вскинул на стол ноги. – Весь внимание! Давай!

Работа Мэрфи связана с образованием стероидов у беременных женщин и эмбрионов. Его местонахождение в родильном доме вызвано практической – пусть не очень благовидной – необходимостью: ему нужно быть вблизи источника снабжения: будущих матерей и мертворожденных младенцев.

– Мог бы ты сделать анализ на наличие гормонов беременности при вскрытии? – спросил я.

Он почесал голову быстрым нервным движением.

– Черт! Должно быть! Но кому это может понадобиться?

– Мне.

– Я хотел сказать, неужели при вскрытии нельзя было определить: беременна или нет?

– Как ни странно, в данном случае есть неясности.

– Ну что ж! Не совсем обычный анализ, но, думаю, сделать можно. Сколько месяцев?

– Предположительно четыре.

– Четыре месяца? И ты не мог определить по матке?

– Мэрф…

– Да, на четвертом месяце, конечно, можно, – сказал он. – Юридической силы такой анализ иметь не будет, и вообще… Но сделать можно. Что у тебя? – Я не понял. – Ну, кровь, моча? Что?

– А? Кровь. – Я сунул руку в карман и достал оттуда пробирку с кровью, которую собрал во время вскрытия. – Когда ты дашь мне знать?

– Через два дня. Анализ занимает сорок восемь часов. Кровь взята при вскрытии?

– Да. Я боялся, что гормоны могут изменить свои свойства или еще что-нибудь…

– Какая у нас плохая память, – вздохнул Мэрф. – Изменить свои свойства могут только белки, а стероиды ведь не белки, так, кажется? Никаких сложностей. Понимаешь, при беременности содержание прогестерона возрастает в десять раз, содержание эстриола – в тысячу раз. Уж такое-то увеличение мы можем измерить. Запросто. – Он посмотрел на своих лаборанток: – Даже в этой лаборатории.

Одна из лаборанток не осталась в долгу:

– Я никогда не делала ошибок, пока не отморозила пальцы.

– Чья это? – спросил Мэрфи.

– Что?

Он нетерпеливо помахал передо мной пробиркой.

– Чья кровь?

– А-а, да так, одной пациентки, – пожал я плечами.

– Четырехмесячная беременность, и ты не уверен? Джон, мой мальчик, ты не откровенен со своим старым другом.

– Пожалуй, будет лучше, – ответил я, – если я скажу тебе потом.

– Ладно, ладно! Не в моих привычках совать нос в чужие дела. Как хочешь. Но потом-то ты мне скажешь?

– Обещаю.

– В обещании патологоанатома, – сказал он, вставая, – есть что-то от вечности.

7

В последний раз, когда кто-то удосужился их пересчитать, на земле числилось двадцать пять тысяч поименованных человеческих болезней, из которых излечению поддаются приблизительно пять тысяч. И тем не менее каждый молодой врач непременно мечтает найти еще какую-нибудь новую болезнь. Это быстрейший и вернейший способ сделать себе имя в медицине. Если уж на то пошло, куда спокойней открыть новую болезнь, чем найти средство против какой-нибудь старой: ваш метод лечения будет исследоваться, обсуждаться, оспариваться годами, тогда как новая болезнь будет охотно и быстро принята всеми.

Льюис Карр, еще будучи стажером, сорвал банк – он открыл новую болезнь. Болезнь оказалась довольно редкая – наследственная дисгаммаглобулинемия, воздействующая на бета-фракцию, которую он определил у четырех членов одной семьи. Но не это важно. Важно то, что Льюис открыл эту болезнь, исследовал ее и опубликовал результаты в «Медицинском журнале Новой Англии». Шесть лет спустя он стал профессором в Мемориальной больнице. Собственно, ни у кого никогда не возникало сомнений, что он им станет – нужно было только подождать, пока кто-нибудь из штата уйдет в отставку и освободит место.

По своему положению Карр имел в Мемориалке неплохой кабинет. Можно сказать, идеальный для новоиспеченного профессора: во-первых, он был очень тесен и вдобавок завален журналами, брошюрами и научными докладами, которые грудами лежали буквально всюду. Во-вторых, он был грязен и ободран и притулился где-то в темном уголке, неподалеку от лаборатории, где велись урологические исследования. В качестве последнего штриха посреди всей этой грязи и запустения восседала красавица секретарша, казавшаяся весьма соблазнительной, деловитой и совершенно неприступной: бесцельная красота в противовес целенаправленному безобразию кабинета.

– Доктор Карр делает обход, – сказала она без улыбки. – Он просил вас подождать его в кабинете.

Я вошел и уселся, предварительно убрав с кресла груду старых номеров «Американского журнала экспериментальной биологии». Через несколько минут появился Карр. На нем был белый халат нараспашку (профессора никогда не застегивают халаты), на шее болтался фонендоскоп. Воротничок рубашки был потрепан (профессора зарабатывают не так уж много), но черные ботинки сверкали (профессора знают, что бросается в глаза). Как всегда, он был спокоен, сдержан, дипломатичен.

Злые языки утверждали, что Карр не просто дипломатичен, а что он бессовестно подлизывается к начальству. Но и то сказать, многие имели против него зуб из-за его быстрых успехов. Лицо у Карра было круглое и ребяческое, щеки гладкие и румяные. Он улыбался обаятельной мальчишеской улыбкой, имевшей у пациенток неизменный успех. Сейчас он дарил такой улыбкой меня.

– Здорово, Джон, – Карр закрыл дверь в приемную и сел за стол. – Ты интересуешься Карен Рендал, – сказал он таким тоном, словно только что пришел к какому-то важному выводу. – Интересуешься по личным соображениям?

– Да!

– И все. что я тебе скажу, останется между нами?

– Да!

– Ладно. – сказал он, – я скажу тебе. Я не присутствовал при этом, но осведомлен полностью.

В этом можно было не сомневаться. Льюис Карр знал больничные сплетни не хуже любой сиделки. Он вбирал сведения о том, что делается вокруг, инстинктивно, подобно тому, как другие вдыхают воздух.

– Девушка поступила в четыре утра в приемный покои, при смерти. В бреду. Диагноз был совершенно ясен – кровотечение из влагалища. Температура около сорока, кожа сухая и пониженного тургора, дыхание прерывистое, пульс частый, давление пониженное. Она все время просила пить. – Карр глубоко вздохнул. – Стажер посмотрел на нее и распорядился сделать проверку на совместимость, чтобы начать переливание крови. Он взял у нее кровь для анализов и поспешно влил литр раствора глюкозы. Он также попытался найти источник кровотечения, но не смог, поэтому дал ей окситоцину и в качестве временной меры ввел тампон. Тут он узнал от матери, кто эта особа, и со страху чуть не навалил в штаны. Вызвал главного врача. Начал переливание. И вкатил ей большую дозу пенициллина профилактически. К несчастью, он сделал это, не заглянув в ее амбулаторную карточку и не осведомившись у матери, нет ли у нее к чему-либо аллергии.

– А у нее была аллергия?

– Еще какая! – сказал Карр. – Через десять минут после инъекции пенициллина у нее началось удушье, искусственное дыхание не помогало. К этому времени из регистратуры принесли амбулаторную карточку, и стажер понял, что наделал. Тогда он ввел ей миллиграмм эпинефрину. Это ничего не дало, и он перешел к капельному введению бенадрила, кортизона и аминофиллина. Ее перевели на кислород. Но она начала синеть, у нее сделались конвульсии, и через двадцать минут она умерла. Скорее всего девица и без того умерла бы: судя по всему, к моменту поступления она успела потерять почти пятьдесят процентов крови. Это уже конец, как ты знаешь – шок обычно необратим. Так что, возможно, мы все равно не смогли бы спасти ее. Но, конечно, от этого не легче.

– Но зачем стажеру было вообще вводить ей пенициллин?

– Таков, как ни странно, общий порядок в больнице, – сказал Карр. – Так уж заведено, когда больные поступают с определенными симптомами. Когда привозят девиц с маточным кровотечением и высокой температурой – то есть с возможным заражением, – мы делаем им «дв», укладываем в постель и впрыскиваем антибиотики. Обычно на следующий день они выписываются. А в историю болезни это записывается как самопроизвольный выкидыш.

– И такой диагноз записан в истории болезни Карен Рендал? Выкидыш?

– Да. Самопроизвольный. Мы всегда так записываем, чтобы не возиться потом с полицией. Нередко приходится иметь дело с криминальными или сделанными своими средствами абортами. По большей части больные эти бывают в истерическом состоянии и плетут Бог знает что. Мы тихонько делаем что надо и поскорее отправляем их домой.

– И никогда не заявляете в полицию?

– Послушай, за год к нам попадает до ста женщин в таком виде. Если бы мы докладывали полиции о каждом подобном случае, то не вылезали бы из судов, у нас не оставалось бы времени на исполнение своих прямых обязанностей.

– Но разве закон не требует…

– Конечно, закон требует, чтобы мы сообщали о таких случаях. Закон требует также, чтобы мы сообщали о каждом случае физического насилия, но если начать докладывать о каждом пьянице, ввязавшемся в кабацкую драку, этому конца не будет. Но предположим, ты знаешь, что данную больную оперировал какой-то коновал; предположим, ты вызываешь полицию. Следователь приезжает на следующий день, а больная говорит ему, что выкидыш был самопроизвольный. Или что она сама устроила его себе. Во всяком случае, правды она не скажет, и полиция будет недовольна. Причем недовольна тобой, потому что вызывал ее ты.

Я не собирался с ним спорить. Поэтому переменил тему:

– Почему же тогда это обвинение против Ли? Что произошло?

– Когда Карен умерла, – сказал Карр, – миссис Рендал впала в истерику. Она начала кричать и ей дали транквилизатор. Она взяла себя в руки, но продолжала настаивать, будто ее дочь сказала, что аборт сделал Ли. Поэтому она вызвала полицию.

– Миссис Рендал вызвала?

– Вот именно.

– А как же диагноз?

– Он остается прежним – «выкидыш». Это официальное медицинское заключение. Замена его на «криминальный аборт», с нашей точки зрения, не имеет достаточного обоснования. Только вскрытие покажет, был ли действительно произведен аборт.

– Вскрытие показало это, – сказал я. – Причем аборт был сделан вполне квалифицированно за исключением небольшой перфорации, Сделан кем-то, кто дело знал, но недостаточно хорошо.

– Ты разговаривал с Ли?

– Сегодня утром. Он утверждает, что не делал его. Исходя из результатов вскрытия, я ему верю.

Карр достал из кармана фонендоскоп и стал крутить его в руке.

– Грязная история, – сказал он. – Очень грязная.

– Ее нужно расчистить, – сказал я, – не можем же мы просто умыть руки.

– Нет, конечно, – согласился Карр. – Имен в виду, однако, что Дж. Д. Рендал в ужасном состоянии. Он чуть не убил беднягу стажера, когда узнал, чем ее лечили. Я присутствовал при этом и думал, что он задушит парня своими руками.

– А кто этот стажер?

– Некто Роджер Уайтинг. Вполне приличный парень, хоть и учился не Бог весть где.

– Как его найти?

– Дома, наверное. Сменился сегодня в восемь утра. – Карр нахмурился и снова повертел свой фонендоскоп. – Джон, ты действительно хочешь ввязаться в это дело?

– Я совсем этого не хочу, – сказал я. – Если бы можно было выбирать, поверь, я сейчас уже сидел бы у себя в лаборатории. Но у меня нет выбора.

– Беда в том, – медленно произнес Карр, – что события больше нам неподвластны. Дж. Д. в ужасном состоянии.

– Да, ты уже говорил.

– Я всего лишь пытаюсь помочь тебе понять истинное положение вещей. – Карр, не глядя на меня, перекладывал что-то у себя на столе. Наконец сказал: – Суть в том, что дочь Дж. Д. Рендала зарезал какой-то подпольный акушер и, следовательно, кто-то должен за это ответить. Ли делает нелегальные аборты – это будет не так-то трудно доказать на суде. В бостонском суде присяжные, вполне возможно, будут наполовину состоять из католиков. Они осудят его по принципиальным соображениям.

– Ты хочешь сказать, что Ли козел отпущения?

– Приблизительно так, – грустно улыбнулся Карр.

8

Между тем днем, когда человек поступает в университет, и днем, когда он становится кардиохирургом, проходит тринадцать лет. Четыре года в медицинском институте, год ординатуры, три года работы в общей хирургии, два – в грудной хирургии, два – в сердечной. Тут же где-то вклиниваются два года работы на дядю Сэма.

Не каждый добровольно взвалит на себя такой груз, не каждого соблазнит столь дальний прицел. К тому времени как врач достаточно подготовился, чтобы делать операции на сердце самостоятельно, это уже другой человек, чуть ли не другая особь, которого отчуждают от остальных людей опыт и преданность делу. В некотором смысле это входит в программу обучения: хирурги обычно замкнутые люди.

Я думал об этом, пока смотрел через застекленное отверстие в полу смотровой кабины на операционную номер 9. Отсюда прекрасно обозревался весь зал, присутствующий на операции персонал и сама операция. Отсюда часто наблюдали за операциями студенты и врачи. В операционной установлен микрофон, поэтому здесь слышны все звуки: позвякиванне инструментов, ритмическое шипение аппарата искусственного кровообращения, пониженные голоса.

Я зашел сюда после того, как побывал в кабинете Дж. Д. Рендала. Мне хотелось посмотреть амбулаторную карточку Карен, но секретарша Рендала сказала, что у нее этой карточки нет. Она у Дж. Д., а сам Дж. Д. находится в операционной. Это удивило меня. Мне казалось, что сегодня, после всего случившегося, он не выйдет на работу. Но, по-видимому, такая мысль просто не пришла ему в голову.

Секретарша сообщила, что операция, по всей вероятности, уже кончается, но мне достаточно было взглянуть через стекло, чтобы убедиться, что это не так. Даже швы еще не начали накладывать. Придется мне прийти за карточкой попозже.

Но я задержался на минуту посмотреть. Есть что-то завораживающее в операциях на открытом сердце, что-то фантастическое, неправдоподобное, какая-то смесь мечты и кошмара, претворившаяся в жизнь. В комнате подо мной находилось шестнадцать человек, включая четырех хирургов. Все они двигались, работали, что-то выверяли – все это плавно, согласованно, как в балете, каком-то сюрреалистическом балете. Закутанный в зеленое оперируемый казался крошечным рядом с аппаратом искусственного кровообращения – огромной машиной, размерами с автомобиль, сверкающей сталью, с бесперебойно работающими цилиндрами и колесами.

У изголовья больного стоял анестезиолог со всей своей техникой. Тут же стояло несколько сестер, два техника, контролировавших шкалы и измерительные приборы аппарата, еще сестры, санитары и сами хирурги. Я попытался определить, который из них Рендал, но не смог: в своих халатах и масках все они выглядели совершенно одинаково – безличные, взаимозаменяемые. Но это только так казалось. Один из этих четырех отвечал за все, за поведение всех шестнадцати участников операции. Он же отвечал за семнадцатого человека, находившегося в этой комнате, – за человека, чье сердце было остановлено.

9

Роджер Уайтинг жил неподалеку от больницы, на третьем этаже дома без лифта, на том склоне Бикон Хилл, куда обычно свозят мусор из Луисбургского сквера. Открыла мне дверь его жена. Некрасивая, с большим животом. Вид у нее был встревоженный.

– Что вам угодно?

– Я хотел бы поговорить с вашим мужем. Моя фамилия Бэрри. Я патологоанатом Линкольнской больницы.

Она посмотрела на меня с неприязнью.

– Мой муж только что лег. Он дежурил последние двое суток и очень устал.

– У меня важное дело.

Позади нее появился тоненький молодой человек. Он не только выглядел усталым – он еле держался на ногах, и вид у него был очень испуганный.

– Что такое? – спросил он.

– Я хотел бы поговорить с вами насчет Карен Рендал.

– Я все уже объяснял. Сто раз объяснял. Поговорите с доктором Карром.

– С ним я уже говорил.

Уайтинг провел рукой по волосам и сказал, обращаясь к жене:

– Не волнуйся, дорогая. Принеси чашку кофе, хорошо? – Он повернулся ко мне. – Выпьете кофе?

– С удовольствием.

Мы прошли в гостиную. Комната была небольшая, мебель дешевая и расшатанная. Но я чувствовал себя здесь как дома: прошло всего несколько лет с тех пор, как я сам был стажером. Я хорошо помнил и вечную нехватку денег, и постоянное напряжение, и чудовищное расписание, и неприятные обязанности, которые приходилось выполнять. Я хорошо помнил выводившие из себя звонки по телефону, когда среди ночи дежурная сестра вдруг решала узнать, можно ли дать больному такому-то еще одну таблетку аспирина. Я хорошо помнил, как трудно вылезать из постели, чтобы осмотреть больного, и как легко допустить ошибку на рассвете.

– Понимаю, вы очень устали, – сказал я. – Я вас долго не задержу.

– Нет, нет, – ответил он с жаром. – Если я могу чем-то помочь. На данном этапе, я хочу сказать…

Вошла жена с двумя чашками кофе. Она бросила на меня сердитый взгляд. Кофе оказался жидкий.

– Меня интересует момент прибытия пациентки в больницу, – сказал я. – Вы были в приемном покое?

– Нет. Я прилег. Меня вызвали около четырех утра. Я спал, не раздеваясь, в комнатушке рядом с приемным покоем. Проспал совсем немного, и тут меня разбудили. Я еле разлепил глаза. В смотровую вошел как раз, когда туда вносили больную.

– Она была в сознании?

– Да, но дезориентирована. И очень бледна. Она ведь потеряла массу крови. Состояние лихорадочное. Бред. Мы не смогли поставить ей термометр – она все время сжимала его зубами, но на ощупь определили: под сорок. Стали проверять на совместимость, чтобы сделать переливание крови. Сестры завернули ее в одеяло и подложили ей что-то под ноги. Затем я осмотрел ее. Кровотечение, совершенно очевидно, было маточное, и мы поставили диагноз – выкидыш.

– Кстати, о кровотечении, – прервал его я. – Не заметили вы каких-нибудь частиц, следов ткани? Плаценты?

– Нет. Но ведь кровотечение началось давно. Ее одежда… Он посмотрел вдаль, словно вновь представлял себе всю картину, – Ее одежда была насквозь пропитана… Сестры с трудом раздели ее.

– Говорила она что-нибудь внятное?

– В общем, нет. Время от времени бормотала что-то. Кажется, про какого-то старика. Своего ли отца или просто какого-то старика. Не знаю. Лишь когда начали разрезать на ней платье и белье, она стала хвататься за лоскутья и пыталась натягивать их на себя. Раз она сказала: «Зачем вы со мной так?» А потом: «Где я?» Но это все в бреду, бессвязно.

– Где была все это время миссис Рендал?

– Ждала за дверью. Она казалась вполне спокойной, пока нам не пришлось сообщить ей, что произошло. Тут она потеряла самообладание. Абсолютно потеряла самообладание.

– А как насчет амбулаторной карточки? Карен когда-нибудь раньше бывала в больнице?

– Я не видел ее карточки, – сказал он, – до того, как… это случилось. Ее пришлось разыскивать в регистратуре. Но девушка бывала в больнице и прежде. Реакция Пирке каждый год, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать. Клинический анализ крови дважды в год по назначению ее врача. В медицинском отношении, как и следовало ожидать, за ней хорошо смотрели.

– Были ли какие-нибудь особые отметки в ее карточке? Помимо аллергии?

Он грустно улыбнулся:

– Разве этого мало?

Он прямо упивался чувством жалости к себе. Мне хотелось сказать ему, что люди еще будут умирать у него на глазах и тут надо смириться. И нужно смириться с мыслью, что всегда можно допустить ошибку, потому что ошибки случаются. Порой случаются и вопиющие ошибки. Я хотел сказать, что стоило ему спросить миссис Рендал, нет ли у Карен аллергии к пенициллину, и он, Уайтинг, был бы чист и безмятежен. Больная так и так умерла бы, но Уайтинг был бы чист. Его ошибка заключалась не в том, что он убил Карен Рендал, а в том, что не испросил на то разрешения.

Я хотел было сказать ему все это, но не сказал.

– Никаких указаний на то, что она была психически неуравновешенна? Вообще ничего необычного?

– Минуточку, – он нахмурился. – Одну странность я заметил. С полгода назад был назначен полный комплект снимков черепа.

– Вы видели эти снимки?

– Нет. Только читал заключение рентгенолога: никаких патологических отклонений.

– А почему делались снимки?

– Там не указано.

– Может, какой-нибудь несчастный случай? Падение или автомобильная катастрофа?

– Не знаю.

– А по чьему назначению делались эти снимки?

– По всей вероятности, по назначению доктора Питера Рендала. Он был ее врачом.

– Но ведь должна быть причина?

– Должна, конечно, – подтвердил он, но без большого интереса. Он сумрачно посмотрел в чашку с кофе, отхлебнул, наконец сказал: – Надеюсь мерзавец, который сделал ей аборт, свое получит. Не знаю наказания, которое было бы для него слишком суровым.

Я поднялся. Мальчишка был на грани истерики. Его карьера оказалась под ударом оттого, что он допустил ошибку в отношении дочери известного врача, – ничего другого он не соображал сейчас. Охваченный злостью, отчаянием, жалостью к себе, он тоже искал козла отпущения.

Выйдя от Уайтинга, я позвонил Льюису Карру. Мне необходимо было видеть амбулаторную карточку Карен Рендал, чтобы выяснить все относительно этих рентгеновских снимков.

– Лью, я опять по твою душу.

– Да? – По голосу не казалось, будто эта мысль приводит его в восторг.

– Да! Мне просто необходимо добыть ее карточку.

– Я думал, что мы с тобой уже все обговорили.

– Но тем временем всплыло нечто новое. История с каждой минутой все больше и больше осложняется. Почему были назначены рентгеновские снимки?…

– Извини, – сказал Карр. – Ничем не могу быть тебе полезен. – Со мной говорил официальным тоном человек, который взвешивает слова и произносит каждую фразу в уме, прежде чем сказать ее вслух.

– В чем дело? С тобой успел поговорить Рендал и замазал тебе

– Я считаю, – сказал Карр, – что этим делом должны заниматься люди, имеющие специальную подготовку. Сам я недостаточно компетентен, да и другие врачи, вероятно, тоже.

Собственно говоря, этого следовало ожидать. Льюис Карр в любую игру играл строго по правилам, как пай-мальчик.