Текст книги "Гренадилловая шкатулка"

Автор книги: Джанет Глисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Джанет Глисон
Гренадилловая шкатулка

Посвящение

Моим детям – Люси, Аннабель и Джеймсу

От автора

В основу данного художественного произведения положены различные документальные факты. Смерть лорда Монтфорта, скончавшегося после ужина 1 января 1755 года в Хорсхит-Холле (палладианском особняке, ныне не существующем), описана Хорасом Уолполом. Монтфорт одним из первых подписался на альбом образцов мебели Чиппендейла, прославивший имя знаменитого краснодеревщика. Два комплекта оригинальных эскизов из этого альбома, хранящегося в музее «Метрополитан» (Нью-Йорк), после 1920 года были выкуплены из коллекции соседа Монтфорта, лорда Фоули, хотя нигде документально не зафиксировано, что Фоули забрал их у Монтфорта в уплату карточного долга последнего. Элис Гудчайлд – вымышленный персонаж, а вот мастеровой Натаниел Хопсон действительно работал у Чиппендейла. Дерево породы партридж (научное название «цезальпиния гренадилло») существует, но сам Джон Партридж – лицо вымышленное. Грандиозный секретер Чиппендейла списан с секретера Марри, изготовленного Джоном Чанноном (музей Виктории и Альберта, Лондон). Есть множество документов, свидетельствующих о бесчестности Чиппендейла. В этих документах значится, что он неоднократно нарушал закон (в частности, переправлял контрабандой стулья во Францию, чтобы не платить пошлину).

Прототипом мадам Тренти, которая также является вымышленным персонажем, стала итальянка Тереза Корнелли, импресарио и авантюристка. Чиппендейл обеспечивал ее мебелью – либо сдавал отдельные предметы внаем, либо продавал в кредит. Позже он с ней рассорился, но неизвестно, что послужило причиной их вражды. Отчет об открытии Сиротского приюта – точная выдержка из попечительских архивов. Все подробности о процедуре принятия детей и уходе за ними основаны на фактах.

Работая над романом, я черпала вдохновение в красочных описаниях известных лондонцев: Хораса Уолпола, Джеймса Босуэлла и Уильяма Хики, а также пользовалась исследованиями многочисленных историков XVIII века. Неоценимую помощь мне оказали следующие источники: Кристофер Гилберт «Жизнь и деятельность Томаса Чиппендейла» (Studio Vista, Christie's, 1978); Кристофер Гилберт, Тесса Мердок «Джон Чаннон и мебель, инкрустированная медью» (Иель, 1993); Пэт Керкем «Мебельное производство в Лондоне» (Общество по изучению истории развития мебели, 1988); Джеймс Гейнор, Нэнси Хейдждорн «Деревообрабатывающие инструменты в Америке XVIII в.» (Colonial Williamsburg, 1993); Джейн Рис, Марк Рис «Кристофер Габриэль и изготовление орудий труда в Лондоне XVIII в.» (Roy Arnold, 1997); Джон Глоуг «Изящество стиля георгианской эпохи» (А.&С. Black, 1967); Кристина Хардимент «За кулисами» (National Trust, 1997); Детский фонд Томаса Корэма «Просвещенный эгоизм» (Draig Publications, 1977); Гэбриэл P. X. Николе, Ф. А. Рей «История Сиротского приюта» (Оксфорд, 1935); Р. К. Маклур «Дети Корэма: Лондонский сиротский приют в XVIII в.» (Йель, 1981).

Я также хочу выразить огромную благодарность следующим людям: Кристоферу Литлу, поверившему в мои силы; Люси Фергюсон – за ее конструктивные советы и поддержку; Джону Рису, объяснившему мне тонкости работы с деревообрабатывающими инструментами; Джону и Эйлин Харрисам, обсуждавшим со мной образ Чиппендейла и особенности XVIII века; сотрудникам «Трансуорлд» Патрику Джансон-Смиту и Сэлли Гаминара, предоставившим мне возможность написать эту книгу; Деборе Адамс – за великолепную редактуру; и моему мужу Полу Глисону – за его терпеливое отношение ко мне на протяжении всего того времени, что я писала свой роман.

Пролог

Лондон, 4 марта 1755 г.

Элис,

Тысячи извинений за это письмо и кипу страниц, которые я посылаю с ним. Вполне вероятно, что вы с ходу швырнете весь пакет в огонь – зачем тратить время на писанину человека, который принес вам столько тревог? На что вам оправдания того, кто до смерти напугал вас и своим безрассудством причинил вам боль?

И все же, Элис, если уж вы прочитали первые строки, не откажите мне в милости, прочтите дальше. Позвольте без предисловий объяснить, почему я решился написать вам. Причина проста: мною двигала не скорбь по умершим, гибель которых я не смог предотвратить, и не стыд за собственную глупость, побудившую меня искать разгадку их смертей, а величайшая надежда на то, что, когда я разъясню свои мотивы, вы поймете мои поступки, и отчужденность между нами исчезнет.

И посему я посылаю вам свою повесть – объективное изложение череды событий, с тщательностью добросовестного историка воссозданных на бумаге на основе публикаций и документов, имеющихся в моем распоряжении. Возможно, мои откровения ошеломят и даже оскорбят вас, но вы должны помнить, что я взялся писать этот отчет из стремления разобраться, навести некое подобие порядка в той мешанине фактов, побуждений, предположений и реальных событий прошлого, которые клокочут в моем сознании.

Я не догадывался тогда, сколь непосильную задачу ставлю перед собой. Вспомните себя, Элис, вспомните, как стояли в своей гостиной перед старинным зеркалом, которое однажды показывали мне. Вспомните увиденное в нем отражение – перекошенная нескладная фигура, впалые щеки, запавшие глаза. Как легко вы усмотрели разницу между этим причудливым призраком и красивой цветущей женщиной, какой являетесь на самом деле? Как быстро оглядели себя, удостоверяясь, что привидение в зеркале – это вовсе не вы? Мое понимание происходящего зачастую бывало таким же искаженным, как тот образ. Заключения, к которым я приходил, часто были неверными, иногда абсурдными, редко справедливыми. Вам предстоит убедиться, что в отдельных случаях я терял контроль над собственным разумом, становился жертвой нелепых гипотез и глупых теорий. Вы поймете, как мое воображение проводило странные параллели между моим ремеслом, предметами, которые я создаю, и событиями, ассоциирующимися в моем сознании с неким диковинным ларцом, похожим на тот, что смастерил Чиппендейл, – с множеством потайных отделений, полочек и углублений.

Вам прекрасно известно, что эта изысканнейшая вещь украшена инкрустацией, мозаичными картинками, сложенными из крошечных кусочков дерева разных цветов, форм и твердости, которые вырезались по отдельности и с ювелирной точностью подгонялись один к другому, образуя стройную композицию. Так и я поведал свой рассказ эпизод за эпизодом, как мы создавали его, пока в итоге не сложился упорядоченный узор.

Засим остаюсь искренне преданный вам,

Натаниел.

Глава 1

Завязкой интриги послужила скорее неловкость, чем сообразительность. Иными словами, находка была выявлена в результате двух оплошностей.

1 января 1755 года лорд Монтфорт давал в своем доме праздничный ужин, и первый раз я споткнулся в самом разгаре пиршества. Блюдо, которое я нес к столу, опрокинулось, и сложенные пирамидой апельсины посыпались на турецкий ковер. Пунцовый от смущения, я опустился на корточки и принялся подбирать их, лавируя меж лесом ног в шелковых чулках и ножек стульев из красного дерева. Но я зря расстраивался; моего конфуза никто не заметил. Все пребывали в крайнем замешательстве, взбудораженные тем же, что побудило меня оступиться, – громким выстрелом, столь внезапно нарушившим мирное течение торжества.

Все восемь человек, собравшиеся в комнате, должно быть, определили, что источник зловещего звука находился где-то рядом, наверняка в этом самом доме, возможно, в соседнем помещении. Выстрел – воистину оглушительный, прямо-таки громовой в силу своей неожиданности – эхом разнесся по всему зданию. Двери дрогнули, стекла в оконных рамах задребезжали, и даже спустя несколько минут от грохота у меня по-прежнему звенело в ушах.

Что предвещал этот шум? Где он раздался? По непонятным мне причинам эти вопросы, написанные на лицах участников застолья, остались непроизнесенными. Все заохали, зажали уши ладонями, словно стремясь отгородиться от пронзительного звука, но никто не выразил главного. Никто не задался самым очевидным вопросом: что стало с хозяином дома, лордом Монтфортом?

Джентльмены чопорно прохаживались по комнате или восседали в креслах. Один (кто именно, не могу сказать, поскольку я в тот момент все еще ползал по полу) выпалил единственный вопрос, ответ на который был и так всем ясен:

– Господи помилуй, что это было?

– Выстрел.

– Выстрел, говорите?

– Да, выстрел…

Казалось бы, хозяйка дома, леди Монтфорт, в отсутствие мужа должна была взять ситуацию под контроль, но она будто и не вспоминала про свои обязанности. В то время как другие дамы, шурша платьями, повскакивали из-за стола и встревоженно закудахтали, словно тетерки, вспугнутые медведем, оробевшая и притихшая леди Монтфорт указательным пальцем крутила кольцо на руке; ее плечи подрагивали от едва сдерживаемого волнения.

Честно говоря, ее поведение меня не удивило, хоть я и был в этом доме новым человеком. Хорсхит-Холл с первой же минуты, как я переступил его порог, поразил меня атмосферой уединения, удаленности от внешнего мира – я больше привычен к городской жизни, и царящий в нем дух обособленности вселял беспричинное беспокойство, – а также еще одной крайне своеобразной особенностью. Шел шестой день моего пребывания здесь, и за это время во мне окрепло убеждение, что особняк, при всей его продуманной роскоши, лишен одного очень важного достоинства. В Хорсхит-Холле не ощущалось тепла, которое источают сами камни, кирпичи, пол и окна любого жилища, которое принято называть домом. В его элегантных комнатах властвовали уныние и сумрак. Пустоту не заполняли ни украшенная позолотой мебель, ни драпировки и занавеси из камчатной ткани, ни изысканные безделушки; солнечный свет и жар каминов не согревали помещений.

Гнетущая холодность дома, казалось, наложила отпечаток и на его обитателей и особенно сильно поразила его несчастную хозяйку. Элизабет Монтфорт была молодой женщиной примерно двадцати двух лет, но она не обладала свойственными молодости энергичностью и живостью характера, не отличалась независимостью нрава и яркой, индивидуальностью. Насколько я успел заметить, она постоянно пребывала в состоянии подавленной тревоги и необычайного смятения. У нее было худое бледное лицо и выпуклые светло-голубые глаза, усугублявшие выражение нервозности в ее чертах. За минувшие дни, когда бы я ни увидел ее, она либо писала письма, либо вышивала, либо уныло слонялась по дому, – при моем появлении она неизменно вздрагивала, словно я почему-то внушал ей страх.

В тот вечер она нервничала больше обычного. У ее мужа было плохое настроение, он раздражался все сильнее, и его последняя желчная вспышка окончательно лишила ее самообладания. Когда он устремился из комнаты, она побелела как полотно и после уже сидела, вцепившись в край скатерти, словно в ужасе ждала, что муж вот-вот вернется и вновь выбранит ее.

Роль распорядителя взял на себя лорд Фоули, самый знатный из присутствовавших гостей. Он немедленно отправил слуг на поиски нарушителя спокойствия. Я медлил (не относя себя к слугам, я не считал нужным повиноваться его указаниям), и это не укрылось от его внимания. Он щелкнул пальцами, сдвинул свои брови в форме гусениц и отрывистым тоном повелел мне удалиться, словно посылал по следу собаку.

Не смея ослушаться столь категоричной команды, я поклонился с надлежащим почтением и выскочил из комнаты, да так быстро, что, вероятно, своей прытью немало удивил его. Но зачем попусту тратить время, когда мне было абсолютно ясно, куда идти? Разумеется, тогда лорд Фоули не догадывался, кому он отдает приказания, не знал, что я здесь в некотором смысле самозванец и что в доме меня интересует только одно помещение. Я направился в новую библиотеку лорда Монтфорта.

На пороге я остановился и устремил взгляд в глубину комнаты. В библиотеке было совсем темно – ни единой мерцающей свечки; только дыхание январской стужи, дребезжание окон, колыхание портьер и зияющая пасть камина, в котором должен бы пылать огонь. С легким сердцем, не мучимый дурными предчувствиями, – я был здоровый цветущий юноша двадцати лет от роду и настолько не искушен в жизни, что готов был смеяться над необъяснимыми ужасами, которые таил в себе мир, – я сходил за свечой и нырнул в непроглядный мрак.

Мой скудный источник света выявил, что не таинственная сила, а всего лишь открытое окно в глубине комнаты стало причиной холода и шевеления занавесей. Я начал пробираться к нему, решив, что следует опустить раму, прежде чем продолжить поиски. Краем глаза я видел облаченную в бархат фигуру лорда Фоули, ступавшего, будто причудливый жук, на некотором удалении за мной. Я нащупал большой книжный шкаф и двинулся вдоль него; лорд Фоули шел следом в нескольких ярдах от меня. Горящие свечи в наших руках отбрасывали тусклые желтые блики на нагромождения мебели, в темноте походившие на обломки кораблей. Мы продвигались медленно, стуча каблуками по гладким половицам, поводя свечами над головами с грациозностью танцовщиков, выступающих летом в Воксхолл-Гарденз.[1]1
  Увеселительный сад в Лондоне (описан в романе У Теккерея «Ярмарка тщеславия»), существовал с 1661 по 1859 г.; название по искаженному имени владельца земельного участка в XIII в. Фалька де Бреоте.


[Закрыть]

Не прошел я и пяти шагов, как моя нога врезалась в невидимый предмет. Я невольно отнял ладонь от книжного шкафа и повалился вперед, но наткнулся на очередное препятствие, скрытое в темноте. Второй раз за вечер я потерял равновесие и выронил то, что держал в руке. Свеча со стуком упала на пол и погасла. Мгновение спустя я плюхнулся рядом с ней.

Как я уже говорил, страх был мне неведом – до той минуты. Пока я приходил в себя и пытался подняться в кромешном мраке, ожидая, когда лорд Фоули найдет меня, я ощущал, как мной овладевает паника – горло сдавило, будто клещами, подмышки увлажнились, под париком закололо. Оглядываясь теперь назад, я полагаю, что тогда, должно быть, почувствовал опасность. В глубине души я знал, еще до того как увидел, что в темноте нас поджидает нечто ужасное.

– В чем дело, приятель? – спросил лорд Фоули, приближаясь ко мне.

– Не вижу, милорд, – отвечал я, усаживаясь на полу и потирая голову. – Я обо что-то споткнулся и упал. Если вы соизволите посветить мне, я выясню, что это было…

Он опустил свечу, и я, щурясь при желтом пламени, стал разглядывать препятствие на полу.

Это было тело человека. Он полулежал, раскинув руки и ноги, поверх картины «Смерть Икара» (весьма среднего качества, как позже сообщит мне лорд Фоули), которая была ft прислонена к книжному шкафу, – видимо, ее собирались повесить.

Я сказал «тело», потому что неестественная поза не оставляла сомнений в том, что этот человек мертв. Голова его безвольно свешивалась на грудь, покоясь на складках тяжелого подбородка. Из круглого отверстия в виске выползало нечто вязкое, напоминающее мякоть гнилой сливы, в которой копошатся черви. Это месиво из мозгов, крови и костей заляпало его парик и образовало липкую дорожку, сливающуюся со струйкой слюны, сочащейся из его рта. Потрясенный столь чудовищным зрелищем, вызывавшим у меня омерзение, я сидел, словно пригвожденный к полу. Но даже в этом состоянии отупения я сразу узнал гротескные черты – изрытый ямками нос картошкой и толстые мясистые губы, узнал тучную фигуру в пышном наряде из шелка, кружев и бархата. Это был хозяин усадьбы, лорд Монтфорт, в чьем доме я жил вот уже несколько дней. Лицо лорда Монтфорта, при жизни красноватое в силу его вспыльчивого нрава и склонности к излишествам в еде и питье, со смертью утратило свой привычный цвет. Щеки, на которых прежде проступал нездоровый румянец, теперь под вытекающими из раны ручейками крови были бледно-лиловыми и зернистыми. Как живо я помню неестественные краски, выхваченные из темноты свечой Фоули: на фоне белизны кости, напудренного парика и накрахмаленного галстука поблескивают синюшная плоть и алая густеющая жижа. Таращась на труп, я чувствовал, как улетучиваются остатки моей юношеской бравады. Мой лоб покрылся испариной, грудь разрывалась от гулкого биения сердца. Не знаю, сколько времени я пробыл в оцепенении, пока в конце концов не заметил рядом худощавую фигуру лорда Фоули. Он сидел на корточках возле Монтфорта и, недоуменно качая головой, бормотал:

– Как же так? Как же так? Не может быть… не может быть, чтобы это произошло из-за меня.

Его взволнованный голос вывел меня из столбняка. Я поднял голову и посмотрел на него. Свеча теперь стояла на полу, и в ее сиянии профиль лорда Фоули отбрасывал на потолок гигантскую безобразную тень – выпуклый лоб, огромный крючковатый нос, выпирающий подбородок, – воскрешавшую в памяти образ уродливой горгульи.

– Я уверен, вы ни в чем не виноваты, милорд, – отозвался я, хотя понятия не имел, на что он намекает.

– Что-о? Да ты знаешь, с кем говоришь? Как ты смеешь строить предположения о том, что здесь произошло? Ты ни о чем не ведаешь. Это не твоего ума дело.

Мне не следовало удивляться его гневному тону – будучи низшего сословия (хотя и не был слугой, каковым он считал меня), я позволил себе обратиться к нему без должного почтения, на которое он претендовал. Мое лицо вспыхнуло от столь грубой отповеди, но я понял его намек. Он был в этом доме желанный гость, причем гость знатный, и мне, благоразумия ради, надлежало избрать более подобострастную манеру поведения.

Я смущенно извинился и поспешил найти себе занятие: вновь зажег свечу, отвел назад голову Монтфорта и попытался нащупать на его шее признаки жизни. Пульса не было, а сам он уже почти остыл в холодном помещении. Мои глаза несколько попривыкли к темноте, и мне показалось, что я различаю черный блестящий ромбик длиной с мой большой палец, вклинившийся в складки его мясистого подбородка. Прищурившись, я вновь откинул его голову, на этот раз чуть повернув ее набок, и склонился к его шее. Вообразите мое изумление, когда я обнаружил, что эта черная загогулина – лишь одна из нескольких на его теле. Я осторожно тронул ее. Пульсирующая, склизкая, она свалилась в мою ладонь, оставив гранатовую каплю крови на шее Монтфорта.

– Господи помилуй! – воскликнул я, яростно встряхивая руку, чтобы сбросить мерзкую тварь.

– В чем дело? – раздраженно спросил лорд Фоули.

– На нем пиявки.

Едва я произнес эти слова, в моем желудке всколыхнулась тошнота. Тело под одеждой накалилось, голова под париком начала плавиться, но лицо и ладони оставались ледяными, как сама смерть. От внутреннего жара и наружного холода меня стала бить безудержная дрожь. Это только усугубило мои страдания. Мне было унизительно сознавать, что я выказываю малодушие перед лордом Фоули, но я не мог контролировать себя. И тут мне пришла в голову еще одна неутешительная мысль. Жалкое зрелище, какое я являл собой, мало отличалось от того, свидетелем которого я стал, не понимая его природы, не далее как пять минут назад. Я реагировал точь-в-точь как Элизабет Монтфорт, супруга несчастной жертвы, когда она услышала выстрел.

Фоули зажег еще одну свечу, поднес ее к трупу и немигающим взглядом воззрился на шею Монтфорта. При виде тварей, о которых я сказал ему, его губы презрительно изогнулись.

– Ну полно, полно, парень, – произнес он, раздувая ноздри своего орлиного носа, – уж больно ты чувствителен. Кровопускание делают сплошь и рядом, эффективное средство от многих болезней.

Я набрал в рот воздуха и глубоко сглотнул, пытаясь подавить тошноту, так как с каждой минутой меня мутило все сильнее.

– Я знаю, что кровопускание полезно, сэр… Просто я никак не ожидал увидеть пиявки… при таких… таких… обстоятельствах.

– Не спорю, вид у них неприглядный, – сказал Фоули, ниже склоняясь над Монтфортом, на шее которого я теперь различал с полдюжины пирующих пиявок, – но вряд ли они так уж страшны, как тебе представляется. – Он еще раз посмотрел на меня, сурово, пристально, и, должно быть, заметил в моем лице признаки недомогания. – Если тошнит, иди к окну.

Промычав что-то нечленораздельное в качестве извинения, я зажал ладонью рот, пошатываясь, доковылял до окна, просунул голову под край приподнятой рамы и, перегнувшись через подоконник, изверг содержимое своего желудка на лежащую внизу землю. Слава богу, что я стоял спиной к Фоули, и он не видел самой унизительной части моего позора, хотя конечно же прекрасно слышал, как я отплевываюсь и давлюсь рвотой. Разумеется, мне от этого легче не стало. В голове у меня царил такой же сумбур, как и в раздираемом спазмами желудке. Я впервые лицезрел мертвеца; как я уже говорил, до той минуты, пока мои глаза не наткнулись на труп, я был уверен, что боязнь и слабонервность абсолютно чужды моей натуре. Теперь же выяснилось, что я не более отважен, чем кролик.

Фоули не обращал на меня внимания. Все то время, что я опорожнял в окно свой желудок, он рассуждал сам с собой, но я, пока приступ не начал утихать, был просто не в состоянии внимать его речам. Когда же наконец прислушался, его слова показались мне невразумительным бредом. Я отчетливо уловил лишь одну фразу: «Непонятно только, почему он решил сделать себе кровопускание во время ужина».

Стук опустившейся рамы напомнил Фоули о моем присутствии. Я побрел к нему, чувствуя на себе его осуждающий взгляд. И вдруг он обратился ко мне:

– В любом случае, как я уже сказал, это не твоего ума дело. В сущности, если здесь и есть кто-то чужой, то, полагаю, это вовсе не эти твари, а ты. Кто ты такой, дьявол тебя побери, ибо, клянусь, я никогда не видел тебя прежде.

– Вы правы, милорд, – признался я, сглатывая неприятный привкус во рту. – До сегодняшнего вечера мы с вами не встречались. Меня зовут Натаниел Хопсон, и я чужой человек в этом доме.

Я всегда считал, что у меня быстрые ноги и кулаки, но стремительная и яростная реакция Фоули меня просто ошеломила. Сдвинув брови в одну черную линию, он поднес свечу к моему подбородку, так что едва не обжег меня, и, впившись в мою голову пальцами другой руки, запрокинул ее назад. Я почувствовал, как мой парик покосился и полетел на пол. Лорд Фоули ощупывал и пихал меня, словно лошадь на базаре, проверяя зубы и норов, но, поскольку он уже дал мне понять, что ожидает от меня повиновения, я не хотел без нужды раздражать его и вынужден был подчиниться. Наконец унизительный осмотр был завершен, он отпустил мою голову и отстранился от меня.

– Объясни, кто ты такой. Сейчас не время дерзить и загадывать загадки, к тому же я терпеть не могу ни то, ни другое.

Я поднял с иола парик, но надевать не стал – просто держал в руке.

– Прошу прощения, милорд, я не хотел вводить вас в заблуждение. Я мастеровой краснодеревщика Томаса Чиппендейла с улицы святого Мартина в Лондоне.

Здесь мне придется рассказать, как пришлось рассказывать в тот вечер лорду Фоули (хоть у меня стучали зубы и по-прежнему крутило живот), что за необычные события привели меня в Хорсхит-Холл. Но прежде позвольте объяснить, почему я испытывал неловкость. Будучи ремесленником, я привык посещать роскошные гостиные и общаться с господами ранга лорда Фоули, хотя бы только на такие темы, как преимущества красного дерева в сравнении с дубом, уместность витой ножки взамен прямой или резной спинки стула, а не обыкновенной. И дело вовсе не в том, что мне не хватало образованности. Благодаря стараниям любящих родителей и регулярному посещению школы до тринадцати лет я умел читать, писать и рисовать не хуже любого человека моего социального положения. Но что касалось светских бесед со знатными господами, в этом я был воистину зеленый юнец. Отсюда проистекали и все мои затруднения. Как мне объяснить лорду Фоули свое присутствие? Какие подробности он желает услышать? Каким должен быть мой рассказ: искренним и развернутым или немногословным изложением сухих фактов? Как мне в моем нынешнем состоянии полнейшего смятения определить, что существенно, а что не имеет значения? Размышляя над этими вопросами, я, тем не менее, понимал, что времени мне отпущено мало. Лорд Фоули уже продемонстрировал вспыльчивость нрава, и я не хотел сердить его. Таким образом, плохо представляя, куда мой язык заведет меня, я поспешил начать свой рассказ.

Мне двадцать один год, сообщил я ему. Я выучился на квалифицированного краснодеревщика, но остаюсь мастеровым, то есть наемным ремесленником на службе у своего учителя. Только когда я накоплю средства на то, чтобы основать собственное дело, я стану самостоятельным мастером.

Пока я не наткнулся на ужасающее зрелище, которое только что описал, я вел беззаботное существование. Я родился счастливчиком, передо мной никогда не стояла проблема выбора, которая так часто портит жизнь многим в нашем сложном современном мире. Мой отец, добрый мягкий человек, был плотником, как прежде и его отец. В семье я был единственным ребенком, и ни у кого даже мысли не возникало, что я каким-то образом могу не последовать по его стопам.

Мать называла меня нескладным птенцом, говорила, что я выполз из ее чрева, как разворачивающийся рулон ткани, и никогда не соответствовал своим тощим пропорциям – всегда не в меру долговяз, всегда не в меру прожорлив. Мать, со своей стороны, была женщина властная и свою любовь ко мне выражала тем, что постоянно мыла меня и бранила. (Я и теперь еще живо помню, как мне досталось от нее за разодранный синий сюртук, а также за съеденные без разрешения ливерный пудинг и мясной пирог.) Отец не меньше матери пекся о моем благополучии. По его словам, навыки владения пилой и долотом я усвоил так же легко и свободно, как научился дышать и ходить, хотя, как ни странно, говаривал он, во мне жила не страсть к плотницкому делу, а нечто противоположное – тяга к разрушению. С малых лет я только и занимался тем, что все раскручивал, разбирал, взламывал, отсоединял. Мое увлечение он объяснял тем фактом, что однажды, купая меня в медном тазу, мать уронила меня головой вниз на плиты пола в кухне. Поток воды, хлынувший на пол вместе со мной, опрокинул трехногий табурет, и тот развалился на части. После на протяжении многих недель я пытался выдергивать ножки из всех других предметов в доме. Если это не удавалось сделать голыми руками, я брался за отвертку и долото. Мать боролась с моими пагубными наклонностями битьем, бранью и даже морила меня голодом, но ее героические усилия не увенчались успехом. Отец, со своей стороны, охотно меня порол, но когда понял, что наказания не помогают, стал учить меня столярному ремеслу.

Тщетно я старался объяснить родителям, что мое увлечение – не праздный вандализм; меня интересовало, что легло в основу создания внешней оболочки того или иного предмета. Мой детский глаз взирал на любой замок, выдвижной ящик или циферблат часов как на загадку. Как они работают? Что приводит их в движение? Почему это происходит так, а не иначе? В моей голове теснилась уйма вопросов, на которые мне не терпелось найти ответы, и я полагал, что единственный способ удовлетворить свое любопытство – это покопаться во внутренностях предметов.

Когда мне исполнилось тринадцать, родители признали свое поражение. Мое страстное стремление ломать и разбирать вещи с годами не угасало, хотя мне постоянно драли уши, кормили жидкой кашицей и принуждали часами вставлять шипы в гнезда, чтобы я освоил простейший метод соединения двух кусков дерева, которым должен владеть в совершенстве любой мебельщик. И тогда меня отправили в Лондон учиться мастерству изготовления мебели у искусного краснодеревщика Томаса Чиппендейла. Я хорошо понимал, что это скорее честь, чем наказание. Томас Чиппендейл, с недавних пор обосновавшийся в Сент-Полз-Ярд, слывшем сердцем мебельного производства в Лондоне, считался первым мастером в кругу коллег-краснодеревщиков.

Практичный йоркширец, Чиппендейл, пользуясь своей репутацией, отбирал учеников, как мы, простые смертные, выбираем яблоки на рынке. В учениках он видел дешевую рабочую силу и средство обогащения. Большинство мастеров оценивали свое наставничество в тридцать пять фунтов; Чиппендейл запросил с моих родителей сорок два. Плата немалая, согласился он, но абсолютно оправданная, ибо обусловлена его высоким авторитетом. Они должны понимать, доказывал он, что, когда со временем я открою собственное дело, мои связи с августейшим домом Чиппендейлов повысят мой престиж и принесут мне дополнительные доходы. Разве такое преимущество не должно быть отражено в цене? На это мои родители не смогли ничего возразить. Итак, убежденные в том, что наилучшим образом устраивают мою судьбу, они наскребли внушительную сумму, и я ступил на новую стезю.

В городе я освоился быстро. Не прошло и двух лет, как я перестал мести пол и носить доски и начал экспериментировать с разными видами конструкций, научился украшать резьбой и обстругивать кусочки дерева не крупнее крыла бабочки. Вместе с навыками своего будущего ремесла я постигал и науку плотских удовольствий в темных уголках и спальнях. Таким образом, пробуя силы в разнообразных занятиях, я в конце концов понял, что созидать куда интереснее, чем разрушать, и теперь охотно мастерил чайницы с «ласточкиными хвостами»,[2]2
  Деталь, шип в виде ласточкиного хвоста.


[Закрыть] а свободные минуты посвящал любовным утехам. За семь лет я достиг многого. Я работал подмастерьем у самого прославленного краснодеревщика в городе, дом которого на улице святого Мартина, куда он недавно перенес свою мастерскую, потрясал воображение пышностью и великолепием. По долгу службы мне случалось посещать роскошнейшие особняки, где я зачастую мог наслаждаться обществом несказанно очаровательных горничных, кухарок и камеристок. Словом, я вел здоровое деятельное существование, жил, как все.

Теперь о событиях, которые привели меня в Хорсхит-Холл. Это примерно то, что я, должно быть, рассказал лорду Фоули. Все началось довольно невинно, в канун Рождества, в Лондоне.

Я отлучался из мастерской по важному поручению хозяина и, вернувшись, решил провести несколько минут в объятиях знакомой драпировщицы, пылкой белокурой Молли Буллок. Я нашел ее в матрасном цеху, где она набивала матрасы, сидя в облаке гусиного пуха. Я не стал объяснять ей причину моего крайнего возбуждения; она и без того была рада видеть меня. Я поцеловал ее в губы, зарылся ладонью в ее нижние юбки, и она, смеясь, поспешила раздвинуть свои пышные бедра. Некоторое время спустя, когда еще свежо было воспоминание о том, как я тискал рыхлые теплые формы Молли, а в воздухе по-прежнему вихрились перышки, из белой круговерти вдруг выступил костлявый силуэт молодого посыльного. Мне надлежало немедленно явиться к хозяину.

На лестнице – очень к месту – висело готическое зеркало (стоимостью 1 фунт 15 шиллингов 6 пенсов). Я на мгновенье задержался перед ним и, чуть пригнувшись (я был выше напольных часов, стоявших в передней), осмотрел себя со всех сторон. Здесь следует упомянуть, что только по приезде в Лондон я усвоил, сколь важное значение имеет хороший костюм. И дело вовсе не в тщеславии – у меня нет средств на богатые наряды. Просто я понял, что элегантный сюртук и чистая рубашка компенсируют недостатки нескладной долговязой фигуры и кошелька, в котором бывало пусто так же часто, как и у меня в животе. Словом, я старался одеваться так, чтобы скрыть свои несовершенства. Так сказать, красивая драпировка поверх набивки из конского волоса.