Текст книги "Вольные штаты Славичи"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Десять вагонов
Гравюры на дереве С. Юдовина

Пролог

В осенний вечер 1929 года по Среднему проспекту Васильевского острова в Ленинграде шел человек невысокого роста, широкоплечий, в черном пальто и в зеленой кепке, надвинутой на уши. Шел он неторопливо, вразвалку, – видимо, устал за день, вышел погулять и шел теперь без всякой цели, куда глаза глядят.

Вечер был сырой, туманный. Низко над домами висели черные тучи.

На углу Десятой линии человек остановился.

– Дождь пойдет, – проворчал он, – надо домой.

Но не повернул назад, к дому, а зашагал почему-то по Десятой линии, к Малой Невке. Засунув руки в карманы пальто, посасывая короткую трубку, он шел и ворчал про себя:

– Ух, промокнешь. Промокнешь, брат…

И верно: вдруг как хлынет дождь. Не дождь – потоп. Только в Ленинграде, только поздней осенью бывают такие дожди, когда льет сверху и с боков, и вкривь и вкось, и с крыш и с труб.

– Дождался! – крикнул человек и побежал.

Он бежал вдоль невысокого забора. Казалось, конца ему не будет, этому забору, до того длинный. Однако забор кончился, а за забором был дом – двухэтажный флигель старинной постройки, с деревянными воротами. Человек распахнул калитку и забежал во двор.

– Дождался, – ворчал он, подымаясь по скользким ступеням на крыльцо. – А что я говорил? То-то.

На дворе, за флигелем, был еще дом, большой, четырехэтажный. В этом доме было очень много окон, может быть, сто, и во всех окнах горел яркий свет.

Человек с завистью посмотрел на освещенные окна.

– Живут люди, – проворчал он. Помолчал и опять сказал: – А ты стой тут – и мокни. Э-эх! – И мокрой рукой полез в карман за табаком.

В это время в одном из верхних окон высунулась голова, и мальчишеский голос громко крикнул:

– Эй, гражданин! – крикнул мальчишка, – чего там мокнешь? Иди в дом.

Человек услыхал голос и обрадовался.

– Это ты меня, что ли? – спросил он.

– А то кого же? – крикнул мальчишка – Иди в дом.

– Ну, спасибо, – сказал человек. – А пройти-то как?

– Известно как, – сказал мальчишка, – по двору, крутом. Маленький ты, что ли?

– Нет, не маленький, – сказал человек, – а темно же.

– Погоди, посвечу! – крикнул мальчишка и захлопнул окно.

«Годить» пришлось недолго, минуты три. Где-то справа открылась дверь, и знакомый голос крикнул:

– Эй, где ты там? Валяй сюда!

Лестница была внутренняя, сухая и теплая, а в дверях стоял сам хозяин, мальчишка лет десяти, маленький и щуплый, с широким ртом и с огромными оттопыренными ушами. Левое его ухо было наполовину срезано.

– И промок же ты, – сказал он и покачал головой. – Ну, иди на кухню – обсохнешь.

«Богато же в этом доме живут, – подумал человек, входя в кухню, это была просторная светлая комната в четыре окна – зал, а не кухня. – Да и ребят тут немало. Человек десять, никак».

Ребята, в серых рабочих халатах, кончали уборку: мыли посуду', чистили ножи, обтирали и скребли столы и полки. Открывая дверь, человек слышал голоса и смех, но, когда он вошел, стало тихо, и все с удивлением посмотрели на дверь.

– Здрасте, ребята, – сказал человек, стаскивая с головы свою насквозь промокшую кепку.

– Здрасте, – нерешительно ответило несколько голосов.

– Ты садись к плите, не бойсь, – важно сказал мальчишка с отрезанным ухом, – и пальто скинь. Чего в пальте-то сидеть? Аня! – крикнул он, – подай стул!

Аня, девочка лет пятнадцати, молчаливо придвинула к плите табурет. Потом она хозяйственно – концом передника – смахнула пыль, хотя табурет был чистый.

Человек сел. Он осмотрелся и сказал:

– Это что, ребята, детский дом, что ли?

– Правильно, – сказал мальчишка с отрезанным ухом, – национальный еврейский детский дом. Правильно. А мы, как бы это… Мы тут ребята… ну… Живем тут. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал человек. – А тебя как звать-то, хозяин?

– Меня как звать? – почему-то удивился мальчишка.

– Тебя.

– Меня Иеня звать, – сказал мальчишка. – А тебя как?

– А меня Ледин, – сказал гость. – Борис Михайлович Ледин.

– Педагог ты, что ли? – спросил мальчишка, внимательно оглядывая гостя.

– Нет, не педагог, – сказал тот, – писатель я. Книги пишу.

– Ну? – усомнился Иеня. – А какие, например, книги?

– А всякие, – сказал гость, – и для ребят писал.

– А где писал? – все еще не верил Иеня.

– Вот в «Пионере» писал, – сказал Ледин. – «Пионера»-то читаешь?

– Читаю.

– Рассказ про ученого немца читал?

– Читал.

– Так это я написал.

– Ну! – обрадовался Иеня и вдруг перешел на «вы». – Читал я ваш рассказ, честное слово, читал. Так это вы написали?

– Я.

– Здорово! – Иеня гордо оглядел ребят, – какого, дескать, зверя привел, а? – Вот это здорово! – крикнул он. – А немца этого вы знали, что ли?

– Как я его мог знать, когда он умер лет сто назад? – сказал Ледин. – Рассказывали мне про него.

– А если я вам расскажу – напишете? – спросил Иеня.

– Интересно расскажешь – напишу, – сказал Ледин.

– Рассказать-то я могу здорово, – серьезно сказал Иеня. – На большой палец, знаешь.

Ледин рассмеялся.

– Что ж, – сказал он, – валяй.

– Ну что вы? – удивился Иеня. – Это сразу-то? Мне подумать надо.

– А мне и думать не надо, – вмешался в разговор второй парнишка, постарше, – мне рассказать – раз плюнуть. Хотите про бандита расскажу?

– Про какого бандита?

– Да про Махно.

– А ты откуда про Махно-то знаешь? – сказал Ледин.

– Я-то откуда знаю?! – сказал мальчишка. – Я-то с ним знаком был, с Махно. Он к нам в дом пришел. Подошел ко мне и говорит: «большевик, говорит, растет».

Ледин заинтересовался.

– А где ж это было? – сказал он.

– На Украине, под Киевом, – ответил паренек и пояснил: – Да нас тут много с Украины. Ребят полтораста будет.

– Побольше, – подсказал кто-то.

– Уж побольше, – проворчал Иеня. – И больше не будет.

– А ты сам-то, хозяин, откудова? – спросил Ледин. – Тоже из Украины?

– Нет, – сказал Иеня, – поближе – из Белоруссии. Из Калинковичей. Слыхал?

– Нет, – сказал Ледин, – не слыхал.

– Ничего себе городок, – сказал Иеня, – малый он больно. Улиц десять, может, а так-то – ничего городок.

«Знакомый Махно» переступал с ноги на ногу, покашливал, не терпелось ему.

– Так рассказать? – предложил он.

Круглоголовый паренек, – звали его Семеном, – который все время сидел на подоконнике, вдруг спрыгнул на пол, подошел к плите и сказал:

– Ну, куда ты, чудила, лезешь! – сказал он. – Слыхали мы твой рассказ. Пришел Махно, – «здрасте – до свидания» – все. Вот кто действительно рассказывает, – повернулся он к Ледину, – так это Натан Шостак. Эго я понимаю.

– Да-а, – с завистью протянул Иеня, – Натан – тот рассказывает. Ну, понимаешь ты, об чем хочешь: об самогонщиках, об кавалеристах, об певцах, об Буденном, об ком хочешь. Ух, говорит парень! Позвать его?

– Позови, – сказал Ледин.

– Аня, – сказал Иеня, – Натан где? Не знаешь?

– В столовой, – сказала Аня, – он дежурный.

– Правильно! – крикнул Иеня и выскочил за дверь.

Слышно было, как он протопал по коридору, у кого-то по пути справляясь:

– Где рябой? Рябого-то не видали?

Натан, действительно, был рябой. Лет ему было, примерно, семнадцать, и сколочен он был крепко: рука – так рука, нога – так нога. Плотный был паренек и солидный.

– В чем дело? – сказал он, входя.

– Да вот расскажи ему, Натан, – сказал Семен, показывая на Ледина. – Он, понимаешь, писатель, он про тебя напишет.

– Можем, – Натан подошел к Ледину, поздоровался с ним за руку и сел. – Вам, значит, рассказать. А о чем именно?

– О чем хочешь, – сказал Ледин. – Ну, о себе.

– О себе? Можем, – он помолчал немного. – Можем и о себе, – повторил он, – только вот времени у меня сейчас мало. Вкратце, что ли? Значит, так: родился я на Украине, в городе Переяславе. Потом переехал в местечко Семиполье, а потом опять переехал в Переяслав…

– Нет, не то, – сказал Ледин. – Мне надо подробно. А то неинтересно.

– Подробно не могу. Некогда, – сказал Натан и встал. – Подробно – завтра могу. Завтра могу хоть пять часов.

– Ладно, – сказал Ледин, – давай завтра. Часов в двенадцать. Только уж точно.

– Как из пушки, – сказал Натан. – А сейчас бегу, некогда.

– Что ты все «некогда, некогда»! – сказал Семен. – Какие у тебя там дела?

– А в столовой дежурить ты за меня будешь?

– Нет, не буду, – сказал Семен. – Я вчера дежурил.

– Ну, то-то.

Глава первая
Эшелон

На другой день, часов в двенадцать, Ледин пришел в детский дом. Он прошел столовую – длинную комнату в первом этаже, – погулял по коридору, походил по лестницам и никого не встретил. За закрытыми дверьми, в классах, слышались голоса.

Ледин приоткрыл было одну дверь, но поспешно ее захлопнул и отошел – в классе шли занятия. Наконец на площадке пятого этажа он увидал маленькую девочку лет семи, тоненькую, с косичкой. Она держала перед собой раскрытую книгу и, водя пальцем по строкам, тихо, одними губами, что-то читала.

– Не знаешь, девочка, где Шостак? – сказал Ледин.

Девочка, не отрываясь от книги, кивком головы указала на одну дверь.

– Тут, – сказала она, – в красном уголке.

Ледин открыл дверь и вошел. Это была довольно большая комната, полукруглая, с узкими, высоко прорубленными окнами. Посредине комнаты стоял длинный стол, заваленный журналами и книгами, на стенах висели портреты и таблицы, а в сторонке, у окна, стоял шахматный столик. За столиком двое ребят играли в шахматы, а третий – одноногий парень на костылях – смотрел и советовал. Один из игроков был Семен, другой – белобрысый парень, похожий на эстонца.

Увидав писателя, Семен встал и поздоровался.

– Шостак скоро будет, – сказал он. – Вы, может быть, подождете?

– Подожду, – сказал Ледин. – Вы играйте.

Но игра не клеилась. Скоро Семен смешал фигуры и сказал:

– Сдаюсь.

Он встал и подошел к Ледину.

– Как вам наш красный уголок? – спросил он.

– Ничего, – сказал Ледин. – Только одного мне не понять: отчего так высоко прорублены окна? Что тут раньше было?

– Синагога, – сказал белобрысый парень.

– Как синагога? – удивился Ледин.

– Очень просто, – сказал белобрысый, – синагога как синагога, с амвоном, с кивотом, как полагается. Я еще помню, когда здесь была синагога.

– Когда же это было? – спросил Ледин.

– До революции, конечно.

– А ты разве так давно в этом доме? – спросил Ледин.

– Еще бы, – сказал белобрысый, – я тут живу тринадцать лет.

– Сколько же этому детскому дому лет?

– Лет двадцать пять, – ответил одноногий.

– Бери повыше, – сказал белобрысый. – Все сто.

– Хватил! – сказал одноногий. – Построен дом всего-то лет тридцать.

– Ну, да, – сказал белобрысый. – Живет тут без году неделя, а знает, когда построен дом.

– Кто и тринадцать лет живет, – сказал одноногий, – и не видит, что дом-то новый.

– Новый! Нечего сказать. Весь фасад облупился.

– Это не дом, – сказал одноногий. – Это штукатурка.

– А штукатурка, по-твоему, не дом? – сказал белобрысый.

– Штукатурка не дом, – сказал одноногий.

– А кирпичи – дом?

– Дом.

– А полы – дом?

– Дом.

– А потолки – дом?

– Дом.

– А штукатурка – не дом?

– А штукатурка не дом.

– А ты дурак! – сказал белобрысый.

– А ты!.. – крикнул одноногий.

Но тут в комнату вошел человек среднего роста, скуластый, в круглых роговых очках.

– О чем спор, ребятки? – сказал он, входя.

– Еремей Борисович, – сказал белобрысый, – сколько лет нашему дому?

Человек, которого звали Еремеем Борисовичем, ответил не сразу. Он снял очки и стал их протирать платком.

– Лег шестьдесят, – сказал он, дыша на стеклышки очков.

– Что я говорил? – важно сказал одноногий.

– Ты говорил: двадцать пять, – сказал белобрысый.

– А ты – сто, – сказал одноногий.

– Я говорил «сто»? – удивился белобрысый.

– Ладно, будет вам, – сказал Еремей Борисович. – Вот уж спорщики, – повернулся он к Ледину. – Беда!

– Как этот дом назывался до революции? – спросил Ледин.

– Еврейский сиротский дом, а проще «приют», – сказал Еремей Борисович. – А точнее – богадельня барона Гинзбурга.

– Туг с утра до ночи молились, – сказал белобрысый.

– Молились три раза в день, часа по два каждый раз, – сказал Еремей Борисович, – зато все остальное время ничего не делали.

– Вы расскажите подробно об этом сиротском доме, если вам не трудно, – сказал Ледин.

– Пожалуйста, – Еремей Борисович посмотрел на Ледина поверх очков и улыбнулся. – Только вы же все равно не поверите.

– Чему?

– Тому, что я вам расскажу о приюте, – сказал Еремей Борисович. – Ведь не поверите же вы, что ребят два часа ежедневно заставляли сидеть неподвижно.

– Как так – неподвижно? – удивился Ледин.

– Как николаевского солдата на часах, – сказал Еремей Борисович. – Ноги вместе. Руки на коленях. Сидеть смирно!

– К чему? – спросил Ледин.

– Ни к чему, конечно, – сказал Еремей Борисович. – Тогда это называлось «воспитывать». Ребят стукали кулаком по шее, запирали в сарай, нагишом выгоняли в холодный коридор, и это тоже называлось «воспитывать». Подождите минуту.

Еремей Борисович вышел из комнаты. Скоро он вернулся, держа в руках пачку фотографий.

– Видите этих мальчишек в черных картузах с блестящими козырьками? – сказал он. – Это воспитанники приюта. Черные картузы – это форма. Девочки носили черные платки. Жили тут так. Утром – молитва. После молитвы – занятия. Занимались только письмом и священным писанием. После обеда снова молитва. Потом девочки садятся за рукоделье, а мальчишки на два часа «застывают».

– Я все-таки не понимаю, зачем это делалось? – сказал Ледин.

– Расчет тут был простой, – сказал Еремей Борисович. – Девочки сидят за рукоделием. Хорошо. А с мальчишками что прикажете делать? Оставить их на свободе? Шуметь будут. Водить их гулять? Сапоги стопчут и аппетит нагуляют. Дать им работу? Но какую же работу? Заниматься? Но чем же с ними заниматься? И вот додумались: загонят мальчишек в большой зал, посадят кругом. Руки на колени! Ноги вместе! Голова вверх! Глаза навыкат! Сидеть смирно! По кругу ходит воспитатель, отставной унтер, человек высокого роста, похожий ладом на турка, с усами такой длины, что хоть за уши закладывай. Ходит он по кругу и то и дело кричит: «Ррыскин! чего ерзаешь? Машков! голову вверх! Глядеть весело! Каплан! не горбиться! Сидеть прямо!»

– Лучше всего, – сказал белобрысый, – было ночью. Ночью после налета хоть налопаешься.

– Какого налета? – спросил Ледин.

– Налета на кладовую, – сказал Еремей Борисович. – Кормили в приюте плохо, ребята голодали. А под боком, на дворе, кладовая. Вот ночью ребята заберутся в кладовую, напихают в карманы сколько влезет – булок, яблок, каши от обеда, а там пир на всю ночь. А утром – шум, крик: «Кто залез в кладовую? Сознавайсь! Выстроить всех в ряд! Кто залез? Говори! Рыскин, ты? Молчишь. Выходи. Левит, ты? Молчишь. Выходи. Каплан, ты? Молчишь. Выходи». А расправлялись потом зверски. Ночью выгонят в холодный коридор, в сарай запрут. Бывало – и секли.

– На налеты Бенька мастер, – сказал белобрысый. – Во был парень!

– Да-а-а! – сказал Еремей Борисович. – Он теперь летчиком. Сильный был паренек. И смелый. Никому уж спуску не даст. Попадало ему, конечно, но и от него доставалось. А раз как-то он взбунтовал весь приют.

– А часто бунтовали? – спросил Ледин.

– Нет, не часто. Запуганы были, – сказал Еремей Борисович. – А в тот раз был редкий случай. Весь приют поднялся как один человек. Было так. В дом поступил новый эконом. Карлик ростом, волосы прилизаны. Перед начальством ходит на цыпочках, а с ребятами подлец.

Как-то он ребят двадцать в сарай засадил. Сидят ребята час, сидят два, уже вечер подходит. Обозлились ребята на эконома. Задать бы ему!

– Ребята! – крикнул вдруг Беня Селезняк. – Придумал! Честное слово, придумал. Есть мешок?

– Есть, – сказал Лева Каплан, – хоть три. Около меня их тут груда.

– Тащи сюда! А иголка с ниткой есть у кого?

– Есть, – сказал Меер Казаков. Это был аккуратный паренек, приютский «портной». – Есть и иголка, есть и нитка. Нитка черная.

– Сойдет, – сказал Беня. – А опилки есть? А мусор есть? А глина есть? Давай! Разбитые банки? Тащи! Пух? Тащи! Все давай!

Ребята смекнули, в чем дело. Целую неделю эконом все говорил, что ждет откуда-то ценную посылку. Все бегал на почту, справлялся, не пришла ли посылка. Беня и решил прислать ему посылку. Сгребли мусор, грязь, опилки, пух, кости, тряпки, битое стекло; все это упаковали, утрамбовали как следует. Меер Казаков аккуратненько зашил мешок. Каплан печатными буквами написал: «С.-Петербург, Васильевский остров, 10-я линия, Еврейский сиротский приют. Эконому Птицеру». Беня налепил кусок глины на место печати и пришлепнул пятаком. Посылка получилась что надо.

Вечером ребят наконец выпустили из сарая. И вот ночью Беня встает, лезет по трубе в сарай, берет посылку и перебрасывает ее на балкон к эконому. «Кушайте на здоровье, ваша милость».

Утром эконом выходит на балкон и вдруг видит – посылка. Читает адрес: «Эконому Птицеру». Верно. Он хватает посылку, бросается к себе в комнату, вспарывает мешок. По всей комнате летят перья, мусор, опилки, песок.

Через три минуты все ребята уже выстроены в зале. Тут и начальник приюта, тут и «турок», тут и эконом.

– Кто?!

Ребята молчат.

– Так-с. Сговор, значит. Ну-ка, Лева Каплан, ты. Скажи – кто? – кричит эконом.

Молчат ребята.

– Повторяю: кто подбросил посылку?

Беня подмигнул, и все ребята в один голос:

– Я, я, я, я…

– Ага! Вот оно как. Ну-ка, Селезняк, выходи.

Беня не двигается с места.

– Беня Селезняк, выходи!

Беня спокойно глядит на эконома и стоит как столб.

– Выходи!

Стоит.

Тут эконом как взвизгнет и с кулаками на Беню.

– Тебе говорят, скотина!..

А Беня как хватит его по носу. Раз!

– Смирно! – закричал «турок». Но уже и его кто-то загонял в угол.

– Полицию! – крикнул начальник приюта и кинулся к двери. Но в дверях ему кто-то подставил подножку, он споткнулся и упал.

Что делалось! Ребята разошлись вовсю. Все тюфяки выкинули на двор, всю посуду перебили. Кричали. Стучали. Барабанили.

– А чем же все-таки кончилось? – спросил Ледин.

– А убрали эконома. После революции он опять сунулся было в дом, – сказал белобрысый, – но его выставили – «просим подальше».

– А что было с приютом после революции? – спросил Ледин.

– В первые годы туго было, – сказал Еремей Борисович. – Губоно помогало, чем могло. Но ведь годы какие были: на востоке – фронт, на юге – фронт, на севере – англичане, на западе – поляки, внутри – разруха, холод, голод, тиф. Назначили в дом заведующего, коммуниста, а он добровольцем пошел на фронт, попался в плен, и его расстреляли. Трудное было время. Котлеты из картофельной шелухи на рыбьем жиру – лучшая еда. А холод! Не топили совсем. В классах замерзали чернила. На потолках в спальнях – снег. Спасали нас пожары. Всем домом ходили на пожар греться, а если подвезет – стащить обгорелое бревно. Бревно распилят, расколют – и в плиту. Жаркая плита, горячий кофе, теплая кухня. Благодать. Помню такой случай. Зима. Мороз. Выхожу на улицу и вижу: бегут люди, скачут пожарные. Я к заведующему, а он уж и сам тут. «Кликните ребят! – кричит. – Идем за дровами». Кликнули ребят, пошли. А пожар недалеко, на Двадцатой линии. Горит склад. Но, как говорится, око видит, а зуб неймет. Вокруг милицейский кордон. Не подступиться. Стоим и скулим прямо. Сколько добра пропадает. Вдруг откуда-то сбоку лезет Беня Селезняк. Красный, в поту, в саже, ворот расстегнут и обеими руками тащит большое черное бревно. «Есть!» кричит Беня. Милиционер увидал и за ним. «Стой! Куда!» А уж Ленька Губерман – бух милиционеру под ноги, а уж Рыбкин милиционера за шинель держит, а уж десяток рук подхватили бревно, и бревно пошло, поплыло – и прямо в плиту. Жестокие годы были, что говорить. Конечно, детский дом по-настоящему-то зажил только после эшелона.

– Какого эшелона? – спросил Ледин.

– Вы не слыхали про эшелон? – удивился Еремей Борисович. – А впрочем, – спохватился он, – вам-то откуда о нем знать. Это для нас он «знаменитый эшелон». Для вас же «эшелон» – ничего не значит. Вкратце сказать, это было так. Осенью двадцатого года, после войны и погромов, когда все детские дома на Украине были битком набиты, решили дома разгрузить и часть детей перекинуть в Ленинград, тогда Петроград. Организовали специальный детский эшелон. Сначала – до Киева – из товарных вагонов, из теплушек, потом – из санитарных. Ехали не спеша, как вообще в те годы ездили. От Киева до Петрограда ехали не то два, не то три месяца. Мерзли по дороге. Впрочем, ребята сами вам расскажут об эшелоне. Кто из вас, ребята, расскажет?

– Могу и я, – сказал Семен. – Я еще помню, как мы ехали.

– Давай, – сказал Еремей Борисович.

– Осенью 1920 года, – сказал Семен, – в детском доме, в котором я тогда жил, заговорили о том, что всякий, кто хочет, может поехать в Петроград. Говорили, что в Петрограде нас будут кормить шоколадом, утром, вместо чаю, будет мед, вечером – кофе. Так что, когда заведующий собрал нас и спросит, кто из нас хочет ехать в Петроград, все вызвались. Нас помыли, накормили сытным обедом и отправили на вокзал.

На вокзале нас уже ждал эшелон. Это был длинный ряд вагонов-теплушек, в которых были устроены нары и стояли печурки. В хвосте эшелона шло несколько вагонов с мясом, так что эшелон был смешанный: и детский и мясной. Мы разлеглись на нарах, положив под голову мешки с соломою, и запели.

Мы, житомирцы, засели в одной теплушке, в других были белоцерковцы, потом елисаветградцы, черниговцы. В каждой теплушке ехал воспитатель. Пробовали было сунуться к нам в теплушки мешочники, но поездная стража их коленом. Погода стояла теплая. День и ночь у нас была открыта дверь. Мы пели песни, а когда встречались нам воинские эшелоны, махали шапками и кричали «ура». На станциях мы стояли долго. В каждом городе к нашему эшелону прицепляли новые вагоны с ребятами. Так что, высовываясь из теплушки, мы уже не видели хвоста эшелона. А многие сидели прямо на крышах. Над головой мы слышали топот, грохот, стук и песни.

Так вот мы приехали в Киев. В Киеве нас вымыли в бане, накормили обедом в столовой. Потом нам всем выдали новую американскую одежду. Мне дали бархатный пиджак, короткие штаны и высокие сапога на шнурках. Только мы переоделись, подкатил другой состав, санитарный, и нам сказали перебираться. Санитарный эшелон был много меньше первого, всего только десять вагонов, но зато вагоны какие – большие и чистые. Освещались они электричеством. В каждом вагоне было несколько купе, в каждом купе было несколько коек. Даже кухня была в этом эшелоне, – особый вагон. Нас стали кормить горячей едой, а то до Киева мы кормились всухомятку. В Киеве мы стояли две недели. Чтоб не болтаться зря, мы стали готовить инсценировку к Октябрьским торжествам. Мы собирались около станции на пустыре и тут между репейниками и крапивой репетировали. Со всех сторон собирался народ глазеть на нас. Постояли дней пять и поехали.

Раз ночью мы вдруг услыхали стрельбу. В вагонах потух свет, а за окнами бегали какие-то люди, кричали, ругались, стреляли. Поезд замедлил ход и наконец совсем стал. Тогда на полотно дорога выскочила охрана. В первом вагоне с нами ехали семь красноармейцев и восьмой – начальник охраны, латыш. Они осмотрели эшелон и увидели, что нехватает двух вагонов с провиантом – отцепили их бандиты и куда-то угнали. Сообщили на ближайшую станцию. Оттуда выслали дрезину. Охрана села на дрезину и погналась за бандитами. Целую ночь простояли мы в поле. Утром охрана вернулась. Перед дрезиной катились два сбежавших вагона, а на дрезине сидел пойманный бандит без шапки, с разбитой мордой. На станции его сдали в ЧК.

До Петрограда мы ехали месяца полтора, потому что пути были очень загружены. На каждой станции стояли ряды разбитых вагонов. А на узловых станциях были огромные «паровозные кладбища». Воинские эшелоны, эшелоны беженцев, хлебные эшелоны, «дикие» эшелоны – с мешочниками, с бабами, с дезертирами – катили по путям. «Крути, Гаврила!» кричали из вагонов лохматые, страшные люди. На вокзалах черт знает что делалось – куда ни ступишь, все люди. Когда наш эшелон подходил к станции, эти люди с криком кидались на вагоны. Их били, но они лезли напролом. Спасала нас охрана. Наши красноармейцы штыками бывало загородят вагоны. На штык-то не полезешь.

В Курске нам вдруг дали два больших паровоза. Верст двести мы ехали с шиком. Встречные эшелоны завидовали. «Эка раскатились! Комиссары!» кричали дезертиры и мешочники, выглядывая из своих теплушек. Зато в Туле нас оставили совсем без паровоза. День стоим, два стоим – нет паровоза. Ходили к начальнику станции, а он руками разводит: «Нет у меня паровоза, езжайте, как хотите». «Не самим же нам запрячься!» говорим. «Хотите – запрягайтесь, хотите – не запрягайтесь, только нет у меня паровоза. Подождите денек, – может быть, дам». Подождали денек, – дал паровоз. Но какой! Прямо смешно. Такой маленький, что машинист – здоровый дядя с усами как у таракана – еле вмешался в будке. Вот так-то – дохлой клячей – мы приехали в Петроград.

Когда мы вышли из вагонов, даже дух захватило – до того крепкий был мороз. У вокзала уже стояли грузовики. Нас – человек тридцать ребят – поставили на грузовике стоймя и повезли. На улицах мало было народу – мороз всех прогнал. Привезли нас сюда и сразу же на кухню да на плиту да по горячей картошке каждому. Потом затопили ванну и всех помыли в ванне. Зиновий Аронович побежал в ОНО. Там выдали тюфяки и подушки. На ночь мы расположились в кухне. Другие комнаты тогда не отапливались. Помню, всю ночь мне казалось, что я еще еду, и все снились белые и синие вагоны эшелона.

На весь дом затрещал звонок.

– Обедать, ребята! – сказал Еремей Борисович. – Вы с нами пойдете? – спросил он Ледина.

– Нет, – сказал Ледин. – Я здесь посижу. Подожду Натана.

– А я тут, – сказал Натан, появляясь в дверях. – Я в мастерской был, а сейчас вот пообедаю и приду.