Текст книги "Вольные штаты Славичи"

Автор книги: Дойвбер Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– А сейчас он где – брат? – спросил Ледин Рубина.

– На Урале, – сказал Гриша, – в Перми.

Глава четвертая
Бандиты

Бандит Хведька[25]25
  Рассказ Шамая Каданера.


[Закрыть]

У меня был ребе. Высокий худой старик, косой и бородатый. А у ребе был хедер – маленькая комната в синагоге. В хедере за длинным деревянным столом на двух длинных деревянных скамейках сидели восемнадцать человек ребят и я – девятнадцатый. Во крут стола ходил ребе, сутулый, в ермолке, с кожаной плеткой в руках. Он тыкал плеткой в ту или в другую букву и говорил: «алеф», мы хором повторяли: «алеф». «Бейс» – «бейс». «Гимель» – «гимель».

Вдруг на улице послышался топот копыт, потом стрелять стали. «Гимель, – начал было ребе, – повторите там…» Раздался выстрел. Ребе испугался:

– Что там такое?

Стрельба усилилась.

– Бандиты! – прошептал ребе и забегал по комнате. – Детки! – заговорил он, – спасайтесь! Бегите домой, детки!

Спасаться и бежать домой было уже поздно. За стеной в большой комнате синагоги бандиты уже рубили шашками амвон, столы, скамейки, рамы окон, потом открылась дверь, и в комнату ворвался бандит. У него было красное, толстое лицо с отвислой нижней губой и широким, приплюснутым носом. Бандит был сильно пьян. В правой руке он держал шашку.

С минуту бандит стоял молча и тупо глядел вперед. Вдруг глазки его заблестели, он весело мигнул нам и прогнусавил: «Жиденё». Ребе хотел что-то сказать, но бандит, ухватившись левой рукой за стол, чтоб не свалиться, правой ногой саданул ребе в спину так, что тот упал на пол. Бандит заржал.

– Раббинер! – крикнул он. – Черт бородатый!

– Хведька! Хватай его за усам! – появившись в дверях, громко крикнул второй бандит, парнишка лет семнадцати.

Хведька, первый бандит, не понял сразу, что ему говорят. Он перестал смеяться, потом посмотрел на дверь. Потом снова заржал.

– Раббинер! вставай! – прохрипел он. – Вставай, хрен! Бороду резать будим.

Хведька дернул ребе за ус, взмахнул шашкой и отхватил ему полбороды.

Ребе вскочил. Борода его была срезана косо: одна половина бороды осталась прежней длины, по пояс, а другая была срезана почти до самого подбородка.

А Хведька заливался. Он прыгал вокруг ребе, опускался на корточки, хватал себя за живот, за щеки и гоготал.

– Жиденё! – кричал он. – Гляди на раббинер!

Мы стояли в дверях и руками держались друг за друга. Мы не смеялись.

Хведька выпрямился и сердито посмотрел на нас.

– Жиденё, убью! – прохрипел он, взмахнув шашкой. – Убью, паршивцы!

Мы кинулись в дверь. Все бандиты, кроме Хведьки, уже ушли из синагога. По огородам, по задворкам мы бежали домой. А ребе недолго после этого протянул. Испугался он очень, заболел и через две недели умер.

Как поляки бежали от бандитов, а бандиты – от поляков[26]26
  Рассказ Зелика Гликмана.


[Закрыть]

В 1919 году в нашем местечке Липковичи стояли поляки. Важные такие паны, усатые. Было их три полка.

Стоят поляки неделю, другую. А крутом тихо. Красная армия у Березины. Обленились поляки, обжились, жрут, пьют и усы подкручивают. «Попробуй кто, подступись».

И вдруг побежали. Это было летом. Вечером. Мы сидели за столом у открытого окна и ужинали.

– Пáрит как, – сказал дядя, – надо окно закрыть.

Он встал и пошел к окну. И вдруг близко раздался выстрел. И второй выстрел и третий.

– Отойди от окна, Михл! – крикнула тетя.

– Неужели это красные? – сказал дядя. – Откуда бы им взяться вдруг?

Дядя прислушался.

– Нет, – сказал он, помолчав, – это не красные, это банды.

В Белоруссии в то время было много мелких банд. Не красные, не белые и не зеленые, а просто бандиты. Какой-нибудь отставной унтер соберет вокруг себя человек 30 бандитов и пойдет гулять по полям. Где плохо лежит – там стянет. А наскочит на крепкий кулак, подберет штаны и драла.

– Это не красные, – сказал дядя. – Это банда, я их за версту узнаю. Покажут же им поляки.

– Бойцы, елки-палки, – сказал старший сын дяди Герш, охромевший на войне, – накладут им поляки в хвост и в гриву.

– Нашли куда соваться, – сказал дядя, – дурьё.

Я открыл дверь и вышел на улицу. Целая толпа бежала по улице, все с узлами, с мешками, с чемоданами. Это были польские солдаты. Пять-шесть человек в офицерской форме с револьверами в руках гнались за ними и, ругаясь, тыча дулом в спину, старались их повернуть и построить в ряды. Но солдаты ловко увертывались и бежали в обратную сторону. Многие кричали: «Бóльшевики! Бóльшевики!» Винтовки были у всех, но никто не стрелял. Проскакали военные тележки. Шесть лошадей волокли большую пушку.

– Поляки отступают! – крикнул я.

– Не мели, – сказал дядя. – Будут поляки бегать от бандитов!

– Бегут, – сказал я.

– Ерунда! – сказал дядя.

Мы закрыли ставни, заперли дверь и всю ночь просидели на полу.

И всю ночь в местечке стреляли. Утром дядя спросил Герша:

– Как думаешь, кто в городе: поляки или бандиты?

Герш вместо ответа открыл половинку окна и выглянул на улицу. Он долго нюхал воздух, поглядел влево, вправо, удивленно свистнул и, повернувшись к нам, сказал:

– Бандиты, елки-палки.

– Что ж делать? – заплакала тетя.

– Чего там, – сказал дядя, – одна хвороба, что поляки, что бандиты.

Где-то закричали. Бандиты были близко. Дядя захлопнул окно и приказал нам снова сесть на пол и молчать, что бы ни случилось. Крики приближались. Но тут – на наше счастье – ударил набат. Бандиты высыпали из домов и побежали на площадь.

Я видел их, этих бандитов. Я подкрался к базару и, сидя за забором, увидел их всех в сборе. Парад у них тогда был, что ли? Ну и бойцы! Было их человек пятьдесят, самое большое шестьдесят. Вооружены кто чем: винтовками, обрезами, охотничьими двустволками, пиками. Одеты чудно; один в синих гусарских штанах, другой – поверх длинной полотняной рубахи надел новенький френч, у третьего – под английской шинелью голая волосатая грудь. Все бандиты были на конях. Командовал этим сбродом худой, длинный человек, одетый в красную черкеску с капитанскими погонами. Он был выше всех на целую голову. Атаман что-то говорил. А бандиты шумели и ругались.

Ночью опять начали стрелять. Поляки, увидав, что заняли местечко не красные, а бандиты, повели на Липковичи наступление. Наступали поляки по всем правилам: стреляли из пушек, перебегали цепью, пускали сигнальные ракеты. И все это было ни к чему: бандиты, увидав, что дело тут нешуточное, сами укатили. Остался только один бандит, раненый в ногу. Он лежал на базаре у церковной ограды и плевался.

Всю ночь поляки обстреливали Липковичи. Утром, увидав, что в местечке уже давно нет ни одного вооруженного бандита, поляки решились вступить в Липковичи. Вступали они стройными рядами, со знаменами, с барабанным боем. Впереди – паны-офицеры, усы крутят, бренчат саблями и важно поглядывают по сторонам: «попробуй кто, подступись».

Как бандиты убили австрийца[27]27
  Рассказ Еремея Борисовича Дордима.


[Закрыть]

Ехал я в 1918 из Киева в Москву. Ехал в теплушке. Народу в теплушке набито! Лежат в три этажа, один поверх другого. И ехал со мной один солдат, веселый такой парень. Всю дорогу, трое суток, он простоял на ногах. Сесть ему негде было, но он не унывал, шутил и зубоскалил. А в теплушке – темно, душно. На каждой станции – бой с мешочниками. Вши заедают. Езда что надо. Вспомнить страшно.

На третий день, рано утром, приехали мы на маленькую станцию Гусино. На станции деревянный вокзальчик, за вокзальчиком – редкая лесная просека – вот и все. Удивительное дело: вокзал был пуст, ни одного «мешочника». Встретил поезд сам начальник станции, худощавый человек в форменной шапке, и сообщил нам, что поезд дальше не пойдет. В вагонах заволновались. На перрон выскочили солдаты с винтовками, бабы, мужики. Все кричали, грозили бить, побить, угробить. Но начальник заявил, что поезд дальше не пустит, так как по линии бродит бандитская шайка и, вероятно, путь уже перерезан. «Но, – добавил начальник. – с минуты на минуту ожидаем воинский эшелон. Как пройдет эшелон, так и вас отправлю». Пока же нас перевели на запасной пуль.

В вагонах пошумели и успокоились. Коли бандиты, то что тут поделаешь. Вылезли мы из вагонов, расселись на перроне, на опушке леса, развязали кульки, поели, а потом растянулись на траве, захрапели.

Я от нечего делать слонялся по станции. Тут мне встретился веселый солдат. Он насвистывал что-то и улыбался.

– Здрасте, – сказал он, – дорогой товарищ.

– Здрасте, – сказал я.

Мы пошли вместе.

Веселого солдата звали Алексеем Никандровым. Раньше он крестьянствовал, но вот уже четыре года как он оторвался от хозяйства и воюет. Осенью, в Октябрьскую революцию, он было ткнулся домой. Пришел домой, а хозяйство все развалилось, батька помер, женка пропала. Одна старуха мать осталась, и та по домам ходит, милостыню собирает. Пожил Алексей дома недельку, а тут немцы стали подступать. Плюнул он на дом, на хозяйство и пошел в Красную гвардию. Повоевал немного и получил пулю в левый бок. Теперь он выписался из больницы и едет искать свой отряд. Говорили ему люди, что отряд этот стоит где-то тут, в этих местах.

Рассказывая, Алексей заглядывал в открытые двери теплушек.

– Иной раз, – пояснил он мне, – найдешь так нужную вещь: сапоги, шинельку.

На этот раз Алексею не везло. Вагоны были пусты.

Вдруг у одной теплушки Алексей остановился.

– Тут кто-то есть, – сказал он.

Я подошел к вагону и просунул в открытую дверь голову. Со света я плохо видел, что делается в полутемном вагоне, но в углу, несомненно, стоял человек.

– Кто тут? – негромко спросил Алексей.

Человек не отвечал.

– Кто такой? – продолжал Алексей.

Человек молчал.

– Что он – хворый, что ли, или немой? – сказал Алексей и полез в вагон. Я вскарабкался тоже.

Человек, который стоял в углу вагона, был одет в австрийскую военную форму. С виду он казался стариком, так как оброс густой седой бородой, а лицо у него было черное, в морщинах. Он прислонился плечом к стене и сосал потухшую трубку. На нас он даже не посмотрел.

– Ты кто будешь, братишка? – спросил Алексей. Подождав и не дождавшись ответа, он сказал на ломаном немецком языке:

– Дайч?

Человек в австрийской форме поднял на нас пустые серые глаза и мотнул головой.

– Не немец, – как бы перевел мне Алексей. – Австрияк ты, выходит? Пленный? – повернулся он к человеку.

Но человек уже не глядел на нас. Он снова застыл с потухшей трубкой в стиснутых зубах.

– Чудак, – сказал Алексей и произнес второе известное ему немецкое слово: – Муттер.

Австриец смотрел перед собой пустыми тусклыми глазами и не отвечал.

– Пойдем, – сказал мне Алексей и спрыгнул наземь.

– Живодеры! Сукины сыны! – ругался Алексей. – Видал, что они с человеком сделали? А? Взяли человека от хозяйства, от дому, дали в руки винтовку: иди, пали! Он, дурак, и пошел. Да что – дурак, а мы, умники, не пошли разве? Попал человек в чужие края, загнали в самую Сибирь к чертовой матери, посадили в барак, поставили часового с ружьем. «Сиди, мол, подлец, и не моги отлучаться, потому – пленный». Сидит человек и все ждет, когда это кончится и его к «муттер» отправят. Год проходит, два, три, а это не кончается. Только у двери часовой меняется. Взял человек, да и попер пешком до дому. А идти-то вон сколько, одно слово – Рассея, елки-палки. Он, может, тысячи верст прошел, а в кармане – блоха на аркане, по-русски – ни ухом ни рылом, жрать нечего. Ну, известное дело: шел, шел, да и свихнулся. Довели человека, живодеры. Сукины сыны!

Часа через два я снова заглянул в вагон. Австриец стоял в том же положении и сосал потухшую трубку.

Наступили сумерки. Туман подымался над лесом, на вокзале зажгли фонарь, как вдруг в просеке раздались выстрелы. Бандиты. Солдаты-красногвардейцы, которых в нашем эшелоне было немало, залегли цепью вдоль вагонов и открыли стрельбу. Однако бандиты подступали все ближе. Уже в просеке видны были люди. Они перебегали от дерева к дереву, останавливались на минуту и бежали дальше. Их было много, этих людей. Некоторые были на конях. Пули летали над головой, шлепались в стены вагонов. Одна пуля попала в нашу теплушку и ранила толстую женщину в ковровом платке.

Дело принимало плохой для нас оборот.

Наши солдаты-красногвардейцы стреляли, не видя куда, в темную просеку, а у бандитов была четкая мишень – вагоны. И потом бандитов было больше, да и вооружены они были лучше. Должно быть, бандиты пошли обходом, так как пули летели уже со всех сторон. Красногвардейцы же залегли под вагонами и стреляли довольно редко – пуль нехватало.

В это время за поворотом показались огни, и загудел паровоз. К станции подходил поезд, а с крыши переднего вагона стрелял пулемет. «Воинский эшелон!» – пронеслось по теплушкам. И бандиты, верно, знали о воинском эшелоне, они мигом пропали. Поезд, не доходя до вокзала, остановился, и на перрон с площадки первого вагона соскочили… девять человек. Это была поездная охрана. Поезд был товарный и вез зерно.

Ночь прошла тревожно, никто не спал. Ждали, что бандиты вернутся. Однако они не вернулись. Они, должно быть, думали, что прибывший поезд – воинский.

Воинский эшелон прибыл только утром, в десятом часу. Он подкатил к станции с треском, с шумом. Из вагонов – пассажирских, четвертого класса – слышны были песни, крики, хохот, играла гармошка.

Поезд недолго постоял на станции. Скоро укатил. За ним следом двинулся товарный. Мы поехали последние во втором часу дня.

Перед тем как уехать, мы с Алексеем проходили по путям.

– Как же наш австрияк? – сказал Алексей. – Испугался, небось, перепалки.

Алексей отыскал вагон и просунул в открытую дверь голову.

– Так и есть, – рассмеялся Алексей, – удрал.

Я тоже заглянул в вагон, австрийца не было.

Но только мы сделали шаг, как Алексей вдруг остановился, круто повернул и, не говоря ни слова, полез в вагон. Я за ним.

И вот что мы увидели.

На полу, в самом темном углу теплушки, раскинув руки, лежал австриец. Он был убит. Рядом валялась потухшая трубка.

– Убили-таки, мародеры! – тихо проговорил Алексей.

По пути проходил смазчик. Я спрыгнул на песок и показал ему на труп австрийца.

– Кто убил? – спросил я.

Смазчик, не подымая глаз, стучал длинным молотком по колесам.

– Кто убил? – проворчал он. – Известно, кто убил – бандит убил.

В теплушку Алексей вернулся хмурый и злой. Он грубо толкнул сапогом какого-то человека в пальто с котиковым воротником и, когда тот поднялся, сел на его место у печки, обхватил руками винтовку и долго сидел так, молчаливый и злой. Когда толстая баба в ковровом платке закачалась и заголосила, Алексей так сердито буркнул: «Заткнись, говорю!» – что баба съежилась и замолкла.

И только уже слезая и прощаясь со мной, Алексей вдруг улыбнулся, тряхнул мою руку и сказал:

– Вот тебе и «муттер», елки-палки! Да ничего, браток. Ладно будет.

Как я завел бандитов[28]28
  Рассказ Меера Рома.


[Закрыть]

Играл я на улице с товарищем, Симхе его звали. И вдруг – стрельба.

– На базаре бандиты! – закричал на улице человек.

– Дети, в дом! – высунувшись из окна, крикнула мать.

– Бежим на базар! – сказал Симхе. – Поглядим, а?!

На базаре была суматоха. Бандиты наскочили неожиданно, в самый разгар базара, и теперь всякий, кто мог, бегом бежал. Вдруг наезжает на меня толстый бандит.

– Стой, – кричит, – малец! – Где тут Берке Гезин живет, знаешь?

– Знаю, – говорю.

– Веди! – приказал бандит.

Я хотел было смыться, но бандит поднял хлыст и заскрипел черными зубами.

– Пришибу, щенок, – прохрипел он, – веди!

Где живет Берке Гезин, я знал хорошо. Гезин жил рядом с нами. Но я, хоть лет мне тогда было немного, сразу понял, зачем им Гезина надо: расстрелять. Берке Гезин был начальником красной охраны.

Повел я бандитов. Что мне было делать? Я впереди иду, а за мной три бандита на конях едут. Шагом едут.

– Скоро? – спрашивает бандит с черными зубами.

– Скоро, – отвечаю. – Третий дом.

И дальше иду. Куда – и сам не знаю. «Куда, – думаю, – их повести?»

На слободе стояла старая, деревянная церковь, а недалеко от церкви в новом доме жил псаломщик. Проходя мимо дома, я увидел, что двери закрыты и ворота заперты. Псаломщик, стало быть, уехал куда-то. Я ткнул пальцем в этот дом и сказал: «Тут».

Бандиты бегом на крыльцо. А я подтянул штаны и драла.

Чем кончилось дело у псаломщика, не знаю. Но пока бандиты смекнули, что их тут обкрутили, пока они искали, где он живет, Берке Гезин, пока доехали до него, я успел шепнуть Берке два слова, и он смылся.

Глава пятая
Махновцы и деникинцы

Махно в очках и с бородой[29]29
  Рассказ Якова Козарновского.


[Закрыть]

Вечером мать сказала:

– Хорошо будет, если эта ночь пройдет спокойно.

Я спросил:

– А что будет, мама?

– Ничего, спи, – сказала мать.

«Нет, – подумал я, – я спать не буду. Верно, опять будут стрелять».

А я любил, когда стреляют. Решил я не спать, и, конечно же, заснул. Спал я у стены, а напротив у окна спала мать с братом. Брату было тогда пять месяцев. Отца дома не было. Отец служил в Красной армии.

Уснул я и, помню, увидел страшный такой сон. Будто в комнату входит отец в серой шинели, в солдатской шапке, с винтовкой, а лицо у отца черное как у негра. Вошел, стал у двери и молчит. «Папа!» крикнул я. А он молчит. «Папа! – кричу, – это ты?..» А он как ббабахнет винтовкой в дверь, так что в ушах зазвенело. «Папа!.. – кричу, – что ты делаешь?» А он как зарычит, как закричит: «Отдай, – кричит, – кольцо, жидовка!»

Я проснулся. Проснулся и вижу: посредине комнаты стоит мать, а вокруг несколько человек бандитов с саблями, с револьверами. Один шашкой рубит шкаф, другой – комод взламывает, а третий, курносый, кривоногий, схватил мать за палец левой руки, тянет палец и кричит:

– Отдай, – кричит, – кольцо, жидовка!

– Погодите, – плачет мать, – я сама кольцо сниму.

Но бандит не отпускает, тянет палец и кричит:

– Отдай кольцо! Убью!

Тут в комнату вошел невысокий волосатый человек с бородой, в очках. Он оттолкнул бандита и сказал:

– Оставь, Грыцько. Она сама отдаст!

Другие бандиты, увидав волосатого человека, опустили шашки и стояли молча, выжидая. А волосатый человек прошелся по комнате. Дошел до меня, остановился и сказал:

– Это большевик растет.

Потом коротко скомандовал бандитам: «Айда, хлопцы!» и вышел.

Когда бандиты ушли, мать сказала:

– Знаешь, кто это был?

– Длинноволосый-то? – спросил я.

– Да, – сказала мать, – это был батько Махно. Самый яростный бандит.

Махно продает дрова[30]30
  Рассказ Фриды Левидовой.


[Закрыть]

Мы жили в Павлограде. Пошла раз мать на базар и купила воз дров. Дрова привез старый мужичонка, грязный как трубочист. На базаре старик долго торговался, боялся, что его хотят обмишурить, божился, что за эту цену продать самому дороже, что коли он так дешево продаст, жена его дома обругает да еще кочергой изобьет да выгонит. Но потом уступил, привез дрова к нам на двор, сложил их в сенцах, полупил деньга, керенками, три раза пересчитал керенки, завернул их в тряпку, сунул за пояс, сел на телегу и уехал. Мужик как мужик. И только глаза у мужика были очень быстрые какие-то, вороватые.

После того, как мужик уехал, мать пошла топить печь. Взяла она полено, расколола его пополам, и вдруг из полена записка вываливается. Развернули мы записку, а там написано: «Эти дрова продал батько Махно». Через два дня Махно со своей бандой заняли Павлоград. Грабили. Убивали. Помню: стою я у окна и вижу – едут мимо окна два бандита. А навстречу бандитам вдет человек, немолодой уже, в бараньей шапке. Вдруг один бандит выхватил шашку, крикнул: «А не притупилась ли еще моя сабля?» И как рубанет человека по плечу. Человек и повалился. А бандит говорит товарищу: «Нет, не притупилась еще». И поехали.

Как Махно занял местечко[31]31
  Рассказ Михаила Лойтера


[Закрыть]

Махно часто переодевался. Любил он это дело. То мужиком переоденется, то красноармейцем, то старым евреем в лапсердаке и с бородой, а случалось – и бабой. Рассказывал мне как-то один паренек из Киевщины, – мы с ним в Житомире в детдоме жили, – как Махно занял их местечко.

Вот раз в базарный день наехало в местечко много народу. Толкаются, галдят, ходят из лавки в лавку. А у церкви с самого утра стоят возов тридцать с сеном. На каждом возу поверх сена лежит молодой парень, курит козью ножку и дремлет, поджидая покупателя. А придет покупатель, парень лениво сползет вниз и заломит такую цену, что покупатель ахнет и бежать. А парню, видать, только этого и надо. Он опять заберется на телегу и лежит себе брюхом вверх, преет на солнце.

Вдруг – уже базар подходил к концу, уже разъехались мужики по домам – вдруг с одного воза подымается баба в голубом сарафане, сует в рот два пальца да как свистнет. А парни на возах, как услыхали свист, скок с телег, вытащили из сена винтовки, обрезы, и пошла пальба. Баба скинула голубой сарафан, а под сарафаном у нее кожаная тужурка, и уже это не баба совсем, а сам батько Махно. Через полчаса все местечко было у него в руках. Захватил совет, ограбил почту. Всю ночь гулял Махно в местечке, а утром поднялся и со всей бандой ушел куда-то в степь.

Как Махно бежал[32]32
  Рассказ Лени Кремера.


[Закрыть]

А у нас вот Махно не повезло. Засыпался. Он раз тоже так: приехал со своими бандитами на базар. Только привезли они на этот раз не сено, а дрова. Сидят они на возах, курят, торгуются с покупателями и ждут. Но в местечке тогда стоял небольшой красноармейский отряд. Командир отряда, проходя по базару, увидал возы, парней, присмотрелся к ним и подумал: «Эге! уж не порох ли под дровами?» Собрал своих ребят, переодел их в крестьянскую одежду, пробрался с ними на церковный двор, запрятал в высокой траве пулемет и ждет, что будет. Махно хитрый был, а тут – прохлопал. Все шло по порядку: вот кончается базар, вот разъезжаются мужики по домам, и вот с одного воза подымается невысокий рыжий мужик, – переодетый Махно, – сует в рот два пальца и как свистнет. И только он свистнул, как вдруг с церковного двора пулемет – так-так-так, как швейная машина. Бандиты залезли под возы. А из-за ограды красноармейцы из винтовок палят. Бросили бандиты и повозки и коней и драла в степь. Только их и видели. Троих захватили в плен. Красноармейцев мало было, человек всего пятнадцать, а то – будь их побольше – всю бы шайку захватили и самого батько – Махно.

Как деникинцы убили мою мать[33]33
  Рассказ Ошера Горовица.


[Закрыть]

Жили мы на окраине города, у реки. На реке стояла мельница. На мельнице жил мельник. Хороший такой старик. Звали его Осипом Игнатьичем. Когда к городу подступили беляки, я был на мельнице у плотины. Услыхал я стрельбу – и бежать. Вдруг кто-то цап меня за плечо. Посмотрел я – Осип Игнатьич. «Катись, – говорит, – домой колбаской и тащи сюда мать. Ее там зарежут, а у меня спокойно. У меня никто не тронет».

Взял я мать, брата, сестру и пошел с ними на мельницу. Осип Игнатьич посадил нас чай пить. «Попейте, покушайте, – говорит, – а там уж запрячу вас куда-нибудь».

Осип Игнатьич уложил мать внизу в машинной, а нас наверху в чуланчике. В чуланчике стояли мешки с мукой. Так что к утру мы все стали белыми от муки.

Утром на мельницу пришли деникинцы. Двое. Один – высокий, чубатый, другой Веснущатый и кривоногий.

– Красные е? – спросил чубатый мельника.

– Нема, – ответил мельник.

– Побожись!

Мельник перекрестился.

– А жиды е? – продолжал чубатый.

– Нема.

– Побожись!

Мельник сказал:

– Верно слово, братцы, нема.

– А ты побожись, – настаивал чубатый.

– Да что ты привязался, – божись да божись! – крикнул мельник. – Говорят тебе – нема.

– Крутишь ты, хрен, – сказал чубатый, – пушку заливаешь.

Он отпихнул мельника и прошел в машинную. А в машинной была мать. Мать увидала деникинца, испугалась и заплакала.

– Вот тебе и нема! – сказал чубатый мельнику. – Ну, жидовка, – важно проговорил он, – золото е?

Мать достала из кармана золотую браслетку и отдала ее деникинцу. Деникинец, не глядя, опустил браслетку в карман.

– Еще.

– Нет у меня больше золота, – сказала мать. – Я вдова бедная, больше у меня золота нет.

– Еще! – спокойно сказал деникинец. И вдруг размахнулся и крикнул: – Морду расквашу!

Но уже чубатого с одной стороны подхватил мельник, с другой Веснущатый деникинец.

– Брось, Петро! – сказал Веснущатый товарищу. – Ты ж ее до смерти напужал! Дурьё!

Чубатый дернул плечом, плюнул, повернулся и вышел.

– Идем, мать, до дому, – сказал Веснущатый деникинец, когда чубатый вышел, – я тебя провожу, не бойсь.

Веснущатый деникинец поселился у нас. Это был славный парень родом из Черниговщины. Звали его Опанас. К деникинцам он попал по мобилизации.

– Как выйдет случай, перебегу к большевикам, – говорил он нам, – сволочи они все, деникинцы. Чистые бандиты.

Жилось нам с ним спокойно. Вокруг грабили, а нас не трогали. Опанас не давал нас трогать. Он сам ходил покупать нам хлеба, а ночью спать ложился, на всякий случай, у двери.

Однажды днем к нам зашел деникинский офицер. Опапас вытянулся в струнку. Офицер сказал:

– Красные есть?

– Никак нет, ваше-родие, – ответил за мать Опанас.

Офицер повернулся к Опанасу.

– Ты тут как, на постое?

– Так точно, ваше-родие, на постое.

– Красных нет? – повторил офицер.

– Никак нет, – ответил Опанас.

– Ну, ладно, ты уж того… смотри…

Офицер сел и попросил пить. Мать принесла ему кружку молока. Офицер выпил и сказал:

– Я сам, – сказал он, – за советы. Но я против большевиков. Они разоряют нас. Верно я говорю?

– Так точно, ваше-родие, – крикнул Опанас. А когда офицер вышел, Опанас подмигнул нам и сказал: – Их-то, бар-то, большевики разоряют. Это верно.

Грабили деникинцы. Купцы обрадовались белым, открыли магазины и сели торговать. Но в первый же день пьяные деникинцы разгромили все лавки и очистили их до нитки. Повсюду, на заборах, на стенах висел приказ Деникина: «За грабеж буду расстреливать». Но грабежи продолжались, а расстреливали только большевиков и пленных красноармейцев. За грабеж не трогали.

А красные собрались с силами и вдруг ночью подступили к городу. Деникинцы испугались и кинулись отступать.

Мы уже спали, когда к нам в дом постукались. Вбежал белый офицер.

– Ты что, ч-черт? – набросился он на Опанаса. – К стенке хочешь? Ступай немедленно!

Опанас оделся и взял винтовку. Выходя, обернулся в дверях и сказал:

– Прощай, Лейка.

– Прощай, Опанас! – закричали мы.

Вдруг кто-то рванул дверь, и в комнату ворвался деникинец. Я его сразу узнал. Это был тот самый чубатый, с мельницы. Через одно плечо у него был перекинута кастрюля, через другое – сапоги.

– Деньги давай! – закричал он.

– Нету нас денег, – заплакала мать, – бедные мы.

– Давай деньги! – кричал деникинец.

Он поднял винтовку, прицелился.

Мать подбежала к стене, сняла круглые часы и дала их деникинцу. Деникинец бросил часы на пол.

– Говорю тебе – деньги давай!

В окно постучались. Кто-то крикнул: «Скорей!» Тогда деникинец, не целясь, выстрелил. Пуля попала маме в грудь. Мать упала.

Я побежал на улицу.

– Караул, спасите! – кричал я.

Но никто меня не заметил. На улице стреляли, расстреливали, убивали.

Наконец ко мне подбежал Нахман, наш сосед.

– Чего ты плачешь? Что случилось? – спросил он.

– Маму убили! – крикнул я и потащил его в дом.

Когда мы вошли в дом, мать была уже мертвая.

Красный разведчик Михаил Карачев[34]34
  Рассказ Бориса Нотгафта.


[Закрыть]

Пошла мать на базар. Ушла она одна, а вернулась не одна: корзину ей нес какой-то красноармеец.

– Ну, товарищ, – сказала мать, входя в дом, – спасибо, что донесли.

– Да что там, – Красноармеец махнул рукой и рассмеялся. – Меня же не убыло.

– Садитесь, – сказала мать, – хотите чаю?

– Угостите, выпьем с удовольствием, – сказал красноармеец, – а не угостите, и так уйдем.

Мы сели пить чай.

– Как тебя звать? – спросил меня красноармеец.

– Борух, – сказал я.

– Борух, – повторил красноармеец, – а по-русски как? – спросил он.

– По-русски – Борис, – сказала мать.

– Ну, Боря, – сказал красноармеец, – скажи-ка по совести, сколько тебе годков?

– Пять, – сказал я, – шестой вдет.

– Ого! Большой, значит, – удивился красноармеец. – А ну-ка, покажи, усы-то у тебя растут?

– Нет, не растут усы, – сказал я.

– Эх, жалко, – вздохнул красноармеец, – расти у тебя усы, взял бы тебя в Красную армию. За командира бы взял. А фартовый бы из тебя вышел командир. Верно я говорю?

– Верно, – сказал я.

– А вас как звать? – спросила мать.

– Нас звать Мишей, Михаилом, значит, – ответил красноармеец, – по отчеству Иванычем, а по фамилии Карачев.

– Вы не здешний? – спросила мать.

– Орловские мы, – сказал красноармеец, – Елецкого уезда. Слыхали, может?

– Слыхала, – сказала мать.

– То-то, – рассмеялся красноармеец. – Елец – всем ворам отец. Верно я говорю?

Подружились мы с Мишей. Стал он к нам ходить часто. Придет, посидит, чаю выпьет, иногда принесет с собой хлеба, иногда поможет матери по хозяйству. А то и так: уйдем на день гулять в город, а вечером домой к нам чаю выпить, поговорить. Привыкли мы к нему, как к родному. Да и ему наш дом пригляделся. Как у него свободный час, так к нам.

Так прошло месяца два или три. Раз утром в базарный день началась пальба. Красные, отстреливаясь, уходили за реку, а за ними в город врывались деникинцы. Улицы опустели.

Ворвались деникинцы в город в два часа дня, а к четырем они дошли уже и до нашего переулка. Мы сидели в кухне на полу, когда услыхали стук в дверь и крик: «Открой дверь, стрелять будем!»

Дверь выломали. В комнату вошли пять деникинских офицеров. Денщики несли за ними большие узлы, битую птицу и посудины со спиртом.

– Кто тут есть? – тонким голосом крикнул молоденький офицер.

Он быстро обежал комнаты, заглянул в кухню и увидел нас.

– Будешь запираться, дрянь ты? Будешь? – закричал офицерик и несколько раз ударил мать хлыстом по спине.

Мать перестала плакать, она обеими руками обхватила нас, прижала к себе и посмотрела на офицерика. Офицерик остановился.

– Запомни же, дрянь! – проворчал он, повернулся и вышел, хлопнув дверью.

В столовой вокруг стола расселись уже офицеры. Шашки они отстегнули и кинули их на шкаф. Но револьверы они положили рядом с собой на стол. Посредине сидел толстый полковник. Он говорил басом и громко смеялся. Вокруг бегали денщики. Они развязывали узлы, накрывали стол и ставили перед офицерами бутылки вина, консервы, белый хлеб. Офицеры, видать, зашли к нам пообедать.

– Это ты пока что снеси-ка в сарай, – сказал денщику полковник, показав на посудины со спиртом. – Эй, хозяйка! – крикнул он.

Вошла мать.

– Красных у тебя нет? – сказал полковник.

– Нет, – сказала мать.

– То-то, – сказал полковник. – А теперь вот что: возьми-ка вот битую птицу, тут тебе и куры, тут тебе и индейка, делай там, как знаешь, хоть разорвись, но через два часа чтоб был готов обед. Понимэ?

– Поняла, – сказала мать.

А пока до обеда офицеры играли в карты и пили.

Мать зачем-то вышла в сени. Вдруг кто-то схватил ее за руку и сжал. Мать увидела деникинского офицера и испугалась, но офицер ее не выпускал.

– Тихо, – прошептал он, – это я.

Мать узнала его.

– Миша! – крикнула она.

– Тихо, – прошептал Minna. – В доме беляки?

– Беляки.

– А в сарае никого?

– Никого.

– Я туда.

– Миша!

– А?

– Там они спирт поставили.

– Ничего, плевать.

– Найдут, Миша.

– Ничего.

Офицеры сидели за столом, дулись в карты, хлестали вино и все больше пьянели.