Текст книги "Любовь, опять любовь"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

„Если бы Реми взял меня в Париж, мы могли бы жить там тихо и спокойно, завели бы настоящихдрузей…" Вот этим подчеркнутым словом, по-моему, все сказано. И дальше: „Конечноv об этом нечего и думать. Но видела я их на празднике, его и жену. Ни следа любви между ними".

Ее приглашали гувернанткой в семью авиньонского юриста – вдовца. Несколько мужчин желали поселить ее в Ницце или Марселе в качестве постоянной любовницы. Эти предложения Жюли регистрировала в дневнике мимоходом, как будто заметки о погоде: сегодня жарко… или холодно… ни холодно, ни жарко…

Мы легко можем представить Жюли в качестве той, кем она не стала. Но что она выбрала? Каменную хижину в лесу. Многие презрительно именовали ее домишко коровником. Она выбрала одиночество, музыку, живопись и преднощные труды добровольного хрониста.

Согласна, нелегко соорудить из этого захватывающую драму. Даже если придерживаться выбранной вами формы. Действие первое: Поль. Действие второе: Реми. Действие третье: Филипп. Вот она пишет: „Как смогла бы я оторваться от своего домика, где все напоминает мне о любви?.."Так могла бы написать Жорж Санд. Но вот она продолжает: „ Живу здесь, как матушка моя жила в своем домишке. Разница в том, что ее всю жизнь содержали. Содержал мой отец. Она любила его всю жизнь, проблемы выбора не возникало. Уехать оттуда она не могла, ибо пришлось бы зарабатывать на жизнь. В качестве кого? Управлять борделем, как ее мать и бабка (на это она намекала)? Рядовой проституткой? Горничной, экономкой? Что она умела? Хорошо готовила, шила. Прекрасно разбиралась в лечебных травах. Полагаю, немало знала и о любви, но об этом мы вообще не говорили, а уж о сексе и подавно. Ведь она видела свою дочь настоящей леди и не хотела касаться определенных тем, опасалась затрагивать то, что она сама из себя представляла. И это так трогательно… Понимая матушку, я могу постичь себя. Но если бы мы сидели с нею и беседовали как женщина с женщиной, я боялась бы вдруг услышать от нее: «Вот, я живу здесь, в этом домике, потому что все в нем и рядом с ним напоминает мне о любви. И любовь эта охватывает память о тенях деревьев-гигантов на стенах дома, и зеркало в гостиной, и потолок спальни, и влажный воздух, перегруженный душным ароматом цветов, и запах мокрых звериных шкур, когда идет дождь…» Но мать моя не могла покинуть свой дом, даже если бы хотела это сделать, а я в состоянии сделать это в любой момент".

Где же здесь видится вам жертва?»

Финансовых дрязг в случае отказа от Стивена Эллингтон – Смита Сара не опасалась, ибо он написал:

«Разумеется, я поддержу пьесу в любом случае, даже если вы решите отказаться от моего скромного творческого вклада».

Он уже сидел за столом в ресторане, который, как Сара сразу с облегчением поняла, не входил в число модных. Помещение просторное, темноватое, старомодное. На первый взгляд Стивен Эллингтон-Смит выглядел джентльменом из глубинки. Направляясь к нему, Сара размышляла о том, что, спросит ее Мэри Форд по возвращении: «Ну, каков он с виду?», – она бы не задумываясь ответила: «Старомодный сельский джентльмен». И Мэри сразу бы все поняла. Она и Мэри, их родители, родители их родителей не смогли бы, конечно, определиться с любым жителем Британии, но где «разместить» Стивена Эллингтон-Смита, сообразили бы с ходу. С виду лет пятидесяти, крупный, но не жирный, уверенно занимающий, как казалось, много места в пространстве. Светлолицый, зеленоглазый, с пшеничными бровями и ресницами, в светлых волосах обильная седина. Одежда совершенно обычная, но Сара все же поймала себя на том, что подмечает детали для такого типа персонажа, буде он встретится в постановке. Суть костюма выражается в его незаметности при преследовании крупной дичи на охоте. Буро-желтоватый в невыраженную, чуть заметную клетку пиджак маскировал его, как шкура зебры в саванне.

Эллингтон-Смит заметил приближение дамы, поднялся, выдвинул стул. Она обратила внимание на его острый взгляд, не агрессивный и не запуганный. Поняла, что произвела благоприятное впечатление – что за диво, а как же иначе-то…

– Вот и вы, – улыбнулся он. – Очень приятно. Не знаю, чего ожидал, но не разочарован. – И, еще не сев, добавил: – Хочу сразу заверить вас, что не обижусь, если вы откажетесь от моей пьесы. Я ведь не драматург. Пьеса эта, можно сказать, плод моего энтузиазма.

Он сказал это, как бы облегчая ход оппоненту, позволяя приступить к обсуждению сути проблемы. Сара вспомнила разговор в театре. Мэри размышляла вслух: «Интересно, конечно… чтобы не сказать смешно. Он развлекается с Жюли Вэрон уже добрых десять лет. Чем она его приворожила?» Вот так. Действительно, чем? «Настоящий любитель старого стиля, знаете ли», – это уже фраза чиновника из Совета по искусствам. Почему этот англичанин занимается странной французской подданной в течение десяти лет, а то и больше? В рациональной области причину искать бесполезно, как и большинство движущих причин большинства живущих на свете людей. На это и намекала Мэри Форд. Весьма прозрачно намекала. «Если у нас с ним возникнут проблемы, пусть возникают сразу, с самого начала или даже перед началом». – «Каких проблем ты опасаешься?» – спросила ее тогда Сара, привыкшая ценить интуицию Мэри. Но тут интуиция Мэри не сработала. «Не знаю, – покачала она головой и пропела на мотив «Кто эта Сильвия?»: – Кто эта Джулия?»

Беседу начали с прозы жизни. Пьеса «Жюли Вэрон» с самого начала пути на сцену столкнулась с трудностями. «Зеленая птица» запланировала ее на лето вместе с еще двумя пьесами. Жан-Пьер ле Брен, член городского управления Бель – Ривьера, случайно узнал об этом от Ростанов, проявивших полную открытость и готовность к сотрудничеству, и мгновенно примчался в Лондон. Как это так, ставить, их не спросившись? У Четверки и вправду даже не появлялась мысль о консультации с Бель-Ривьером, хотя бы потому, что они не рассматривали проект как достаточно масштабный, международный. Кроме того, Бель-Ривьер и театром-то не обзавелся. Наконец, «Жюли Вэрон» издана на английском. Жан-Пьер проявил полное понимание и дипломатично похвалил англичан за быстроту реакции. О том, чтобы отнять Жюли у «Зеленой птицы», он даже не заикался. Да и вряд ли это было бы возможно. Но, разумеется, его огорчало, что родной Бель-Ривьер остался в стороне. Что можно было сделать? Скажем, устроить гастроль с английской версией по Франции. К тому же туристы во Франции преобладают англоговорящие. Да и живет там англичан немало… Жан-Пьер пожал плечами, предоставив им недоумевать, каким образом он оценивает эту ситуацию.

Хорошо, но из каких денег «Зеленая птица» профинансирует французское турне? Жан-Пьер сразу с энтузиазмом заверил, что сценическую площадку город обеспечит, и не где-нибудь, а у лесного домика Жюли – точнее, у того, что от этого домика осталось. Но две недели гастролей Бель-Ривьер оплатить не в состоянии. Пришел момент подключить американского спонсора, узнавшего о проекте от Совета по искусствам. Здесь очень помогла репутация Стивена.

На этой стадии переговоров между Лондоном и Бель-Ривьером, Лондоном и Калифорнией, Бель-Ривьером и Калифорнией летали фотоснимки. В Бель-Ривьере уже успели открыть музей Жюли Вэрон. К дому ее зачастили паломники.

Стивен морщился:

– Что бы она сказала… В ее лесу – толпы народу… У ее дома…

– Разве вы не в курсе, что ее дом собираются использовать как декорацию спектакля? Вы не видели печатных материалов?

– Как-то не уловил… – Казалось, он ей не вполне поверил. – Я даже ощущал угрызения совести, когда пьесу сочинял. Все же вторжение в ее личный мир. – Увидев, что озадаченная Сара не знает, как реагировать на новые нотки, появившиеся в его голосе, Стивен добавил с вызовом, почти по-детски: – Вы, наверное, поняли, что я безнадежно влюблен в Жюли Вэрон. – Лицо его болезненно скривилось, он откинулся на спинку стула, отодвинул тарелку, взглянул на Сару, ожидая приговора.

Она попыталась разыграть недоумение, но он сделал все, чтобы сорвать с нее эту маску.

– Да, я влюбился в Жюли Вэрон, как только услышал ее музыку там, в Бель-Ривьере. Это женщина моей жизни, и она сразу захватила меня целиком.

Он пытался произнести это тоном легкомысленным, но не смог.

– Понимаю, – протянула Сара.

– Надеюсь. Потому что тогда все сразу проясняется.

– Вы ведь не ждете от меня какой-нибудь банальности вроде «Она умерла восемьдесят лет назад»?

– Можете сказать, это ситуации не изменит.

Последовала пауза, призванная согласовать их позиции и настрой. Необычное чувство этого человека не вызывало желания заклеймить его каким-нибудь расхожим определением типа «безумная страсть». Он сидел за столом, весь такой капитальный и основательный, спокойно осматривался, глядел на посетителей и официантов, как будто ожидал от собеседницы реакции на предъявленный ультиматум. Разумеется, такое серьезное признание требовало от нее продуманного ответного шага. Думать Саре, однако, не пришлось. Помолчав, она с удивлением услышала свой голос:

– Вам дневники ее не слишком-то нравятся, верно?

Стивен даже рот приоткрыл. Очевидно, готовился непроизвольный вздох, но он овладел собой, не желая слишком непосредственного проявления эмоций. Резко поджал ноги, отвел глаза, Саре показалось, что он сейчас вскочит и убежит. Заставил себя посмотреть на нее – и в этот момент ей очень понравился. Она чувствовала себя с ним легко и свободно.

– Вы попали в точку. Верно… Верно, не нравятся. Когда я их читаю, ощущаю, что я где-то… снаружи. Как будто она захлопнула дверь перед моим носом…

– Что именно вас смущает?

– Мне не нравится ее холодная рассудительность, направленная прямо в меня.

– Но и когда влюблен, рассудительность не отключается, так ведь? Рассудок не молчит. Обсуждает, осуждает…

– Что? Если б Жюли была счастлива, она никогда бы такого не написала. Все написанное ею – какая-то глухая защита, круговая самооборона.

Сара засмеялась. Он отказывался воспринимать самое интересное в Жюли.

– Смейтесь, смейтесь, – проворчал Стивен с мрачной улыбкой, но Сара видела, что смех ее его не оскорбляет. Может, даже нравится. Он как будто расслабился, почувствовал облегчение, словно после долгой задержки дыхания вновь получил возможность дышать. – Вы не понимаете, Сара… можно называть вас Сарой? Эти дневники – обвинительный документ.

– Но ведь не вас она обвиняет.

– Не знаю. Не уверен. Я об этом думаю, часто. Что бы сделал я? Может быть, она писала бы обо мне, как писала о Реми: «Я представляла для него все, о чем он мечтал, когда стремился перерасти свою семью, но в итоге оказался он не более, чем сумма его семьи».

– А для вас она представляет…? Бегство от реальности?

– Нет-нет. – Без колебаний, сразу. – Для меня Жюли Вэрон представляет – всё на свете.

Сара ощутила прилив уважения – вот это самоотдача. Вся она, начиная с лица, непроизвольно собралась в критическую точку, опустила глаза. Стивен пристально смотрел на нее, и она чувствовала этот взгляд – не глядя на него.

– Только не говорите мне, что не понимаете значения моих слов, – сказал он.

– Может быть… Может быть, я решила многое забыть.

– Почему? – живо спросил он, без всякого желания польстить. – Вы прекрасно выглядите.

– Я все ещенеплохо выгляжу, – поправила она. – Покаеще. И только. Любви я не знаю уже двадцать лет. Совсем недавно вдруг подумалось об этом. Двадцать лет.

Еще не договорив, Сара удивилась, что так свободно рассуждает об этомс только что встреченным совершенно посторонним человеком. Хотя она уже не считала его посторонним. Ни разу она не упоминала эту сугубо личную тему в разговорах с друзьями, с семьей – она считала своих театральных друзей своей семьей.

– И стоит ли весь этот абсурд воспоминаний? – усмехнулась Сара.

– Абсурд? – изумился он, якобы не понимая ее.

– Все эти ночные бдения, сверление глазами потолка, – продолжила она по памяти, вспоминая, что такое и вправду имело место. – Слава Господу, это не повторится. Старость приносит облегчение.

Пристальный взгляд Стивена заставил ее ощутить фальшь в своем голосе и смолкнуть. Сара покраснела – об этом сказала ей залившая лицо жаркая волна. Парень он видный… был, во всяком случае… лет двадцать назад. Она иронически улыбнулась и продолжила, дивясь своей отваге:

– Сейчас мне кажется, что я слишком часто влюблялась.

– Я бы не стал учитывать легкие воспаления.

– Может быть, вы правы, – рассмеялась она. В чем он прав? Наверняка Стивен почувствовал ее неискренность. – Но стоит ли предполагать, что все ощущают одно и то же? Может быть, для большинства «легкие воспаления» таковыми и являются. Гляжу я на иного такого влюбленного и думаю, что экстренная случка мигом сняла бы с него этот напряг. – Сара зафиксировала ожидаемый, даже запланированный ею в этом месте неодобрительный взгляд собеседника. Чего еще ожидать от старухи! Она может загнуть грубое словцо из современного лексикона и тут же превратиться в сюсюкающую добрую бабулю. Но с этим человеком, чувствовала Сара, она может ослабить самоконтроль.

– Вы приняли решение забыть и забыли, вот и все, – сказал он после паузы.

– Что ж, может, и так. Может быть, не хотелось помнить. Если мужчина был всем в моей жизни… Мне повезло в браке… Знаете, давайте перейдем к вашей пьесе, Стивен.

И она сделала вид, что не хочет касаться памяти о покойном муже.

– Хорошо. Но я не придаю ей такого уж серьезного значения. Можем о ней и забыть.

– Нет-нет. В ней много хорошего. Диалоги хороши. – Сара не льстила, не кривила душой. Диалоги у Стивена получились лучше, чем у нее, и теперь она поняла почему. – У вас Реми занял главное место. А куда делся Поль? Ведь именно с ним она сбежала во Францию.

– Реми – любовь ее жизни, Жюли сама об этом пишет.

– Но она всерьез принялась за записи, лишь когда Поль бросил ее. Отношения с Полем не оставили таких подробных следов в дневниках, только и всего. – Ему эти слова явно не пришлись по вкусу. – Вы себя идентифицируете с Реми. Чувствуете родство? Поместное дворянство?

– Ну, вроде того.

– И вы пренебрегаете сыном мастера-печатника. Жюли и Робер встретились лишь однажды, обменялись лишь взглядами, и, цитирую: «Если тебе везет на невозможности, умей это увидеть». И после этого Жюли покончила с собой. Мне кажется, что сын печатника мог бы стать не менее важным персонажем, чем Реми.

– Похоже, вы хотите сделать из нее вертихвостку, то и дело влюбляющуюся во всех по очереди.

Саре показалось, что она ослышалась.

– Скольких женщин вы любили?

Теперь ей показалось, что то же самое почудилось и ему.

– Не вижу смысла в применении двойной шкалы ценностей.

Они скрестили взгляды, полные взаимной неприязни – и рассмеялись.

– Я любил лишь одну женщину.

Сара ожидала, что он вспомнит о жене – он был женат – или еще о какой-нибудь современнице, но нет, Стивен снова имел в виду Жюли.

– Теперь моя очередь утверждать, что вы забыли, – сказала Сара. – Но не в этом дело. Банально звучит, но искусство – одно, а жизнь – совсем другое» Вы этого как будто не замечаете. Если верить вам, то главное занятие Жюли в жизни – любовь, влюбленность.

– А разве не так?

– Да, она много любила. Но не это главное в ее жизни. Кроме того, не пойдет в наши дни пьеса о женщине, брошенной двумя любовниками и покончившей с собой. Публику не интересует романтическая героиня.

Никуда ей от этой темы не деться. Уж в который раз за этот месяц она возвращается к той же точке, к тому же камню преткновения.

– Но почему? Во все времена девушки встречаются с одной и той же проблемой. Так было и так пребудет вовеки.

– Слушайте, пусть об этом спорят те, кто пишет диссертации. Этика, эстетика… Я говорю вам то, что знаю по опыту, что мы имеем на практике. Еще в викторианскую эпоху потешались над благородными наивными глупышками. «Она была бедна, она была честна и в жертву богачу принесена». Помните эту песенку? Но я, кажется, поняла, чем горю помочь. – Сара решила утаить от Стивена, что решение нашла раньше. – Мы можем оставить ваш вариант. Но завершить его, увенчать, так сказать… Спросите, чем?

– Что ж… – вздохнул он, и Сара увидела, что в этот момент Стивен простился со своим детищем, каким он его знал и любил. Не теряя достоинства. Как и следовало ожидать от человека вроде него.

– Мы добавим то, что Жюли думалаобо всем этом.

– Ее дневники?

– И не только. Ее музыку. Ее песни, переложение на музыку отрывков из дневников – они так и просятся на сцену. Жюли Вэрон сама прокомментирует то, что с нею происходило.

Он задумался, долго молчал.

– Удивительно, как ее, Жюли, всегда у меня отбирают. – Еще пауза. – Понимаю, понимаю, как это странно звучит. Я, конечно, свихнулся.

– О, мы все свихнулись, – утешила его Сара, подпустив в голос покровительственные материнские нотки. И сразу поняла, что легко не отделается.

– Позволительно ли узнать, на чем свихнулись вы? – И Стивен выжидательно уставился на собеседницу исподлобья.

– О, я, можно сказать, преодолела огни-воды и всякие там трубы и достигла высот здравого смысла. Залитых ясным светом, лишенных неожиданностей.

– Не верю.

Они обменялись улыбками; они, можно сказать, слились в общей улыбке. Ресторан опустел. Все, что следовало сказать, сказано – во всяком случае, на данной стадии общения. Пора расставаться.

– Больше не хотите ничего услышать о моей концепции пьесы?

– Нет-нет, сдаюсь. Во всем доверяюсь вам.

– Не беспокойтесь, мы с вами соавторы, наши фамилии будут указаны рядом на афише.

– Более, чем щедро.

Они медленно вытттли из ресторана, казалось, не желая расставаться. Простились, зашагали в разные стороны. Осознали, что почти три часа провели вместе, что общались, доверяя друг другу то, что не доверяли гораздо более близким людям. Синхронно развернулись на мостовой Сент-Мартинс-лэйн, снова встретились взглядами. С жадным любопытством вгляделись в лица друг друга, как будто и не сидели рядом только что. Улыбки их выразили удивление, удовольствие, некоторое недоверие, вылившееся в легкое движение его плеч – она в тот же момент слегка развела руки в стороны. Оба рассмеялись, снова развернулись и энергично двинулись каждый своей дорогой, каждый к своей жизни.

В конторе Мэри Форд трудилась над коллажем из фотоснимков. Рядом стояла Соня, впитывая каждую деталь, вглядываясь, обучаясь, но делая вид, что лишь проявляет снисходительный интерес.

Сара рассказала Мэри о встрече со старомодным поместным дворянином Стивеном Эллингтон-Смитом. О великодушном пренебрежении его к «мелочам, о готовности пойти навстречу в том, что касается пьесы. Что он, в сущности, очень мил.

– Ну и отлично, если все отлично, – отреагировала Мэри, не отрываясь от своей головоломки. Соня, по своему обыкновению, выслушала все, сохраняя непроницаемую мину.

Сара уселась спиной к молодежи – молодая, впрочем, лишь одна из них; Мэри, как ни ряди, молодой уже не назовешь… взялась за работу – притворилась работающей. Они привыкли друг куфугу». Соня здесь, конечно, еще не вполне своя. Она учится и одновременно «столбит территорию». Рвется взять на себя «Гедду Габлер», следующую постановку. «У вас с „Жюли" хлопот полон рот», – ее главный аргумент. Саре с Мэри нет нужды совещаться по данному вопросу, они прекрасно посвящены в мысли друг друга. Почему бы и нет? Все равно никого более сообразительного, более хваткого им не найти… И более хищного тоже.

– Почему бы и нет? – не оборачиваясь, роняет Мэри.

– Почему бы и нет? – вторит Сара, утверждая Соню на следующей ступеньке, с соответствующим повышением оклада. Соня отбывает, а от стола Мэри снова доносится тихое, как будто обреченное:

– Почему бы и нет?

Сара поворачивается к Мэри и улыбкой подтверждает: да, время бежит, призраки прошлого догоняют.

Конечно, недели слишком много, чтобы вмонтировать в пьесу диалоги Стивена, но Сара решила этой неделей продемонстрировать ему значительность его вклада. Однако когда Сара уселась за работу, зарылась в россыпь своих записей, заметок, неделя уже не показалась ей столь большим сроком. Для начала ее не удовлетворил имеющийся перевод дневников. Кое-что она перевела заново, в особенности то, что предполагалось совместить с аккомпанементом. Пришлось обратиться за разрешением к Ростанам. «Вопрос лишь нескольких страниц, – уверяла она. – Я не намерена полностью переводить дневники Жюли». Хотя именно этого она и желала. Сара верила, что знатоки и любители литературы, читающие ее перевод, сразу увидят его преимущества, оценят живость ее языка, близость ее к мировосприятию Жюли. Она не одобряла выбор английской переводчицы, ее собственный выбор пал бы на иные отрывки, она выделила бы иные пассажи. Конечно же, она лучше понимает Жюли. Сара сдвинула музыкальный центр в сторону – не до него, – нахохлилась среди развала бумаг, вызывающе выставив перед собой старомодную шариковую ручку. Самоуверенность? – Да. Излишняя самоуверенность? – Ни в коем случае. Эта молодая балда не поняла в Жюли главного. Перевод ее безэмоционален, сух, «и это меня раздражает, это меня не устраивает». Сара чувствовала, что она с головой уходит в Жюли – а как же иначе, ведь это работа! Даже если через неделю после ее окончания забудешь напрочь. Чертова кукла эта Жюли, надо же, как въелась в сознание, как разрывает изнутри… Сара энергично замотала головой, отгоняя призрак «чертовой куклы». Пожалуй, лучше работать под ее музыку… Сара вздохнула. Годы работы, напряженной и самоотверженной… Следить за собой надо, не то воспаришь воздушным шариком…

Она подбирала слова, стыковала их, повторяла вслух, вслушивалась в звучание слов, в их мелодику, согласованную с музыкой инструментальной. Участь словотворцев и тех, кто использует их продукцию. Возникающие в твоей голове слова танцуют под какую-то неосознанную мелодию, подчиняются неведомым ритмам, следуют за таинственной дудочкой неведомого крысолова… Куда? Символы слов, их обрывки, знаменующие состояние духа. Они могут выйти из повиновения и изводить тебя целыми днями. Они невидимой пленкой отделят тебя от реальности. Не она первая это заметила. «Злость свою она обращала в слова. Фиалками моргали веки Юноны, пастушьей сумкой колыхались непорушенные пока невесты. Как она ненавидела слова, вторгающиеся между нею и жизнью! Ненавидела за их надругательство над всем; ненавидела штампованные фразы и фразочки, высасывающие жизнь из всего живущего». Дэвид Герберт Лоуренс. Да мало ли кто еще…

Цитата отлично иллюстрировала ее ощущения, выражала то, что заполнило ее созцание. Когда Сара справилась со своей задачей, слова Жюли, не говоря уже о словах графини Диэ, опустились на отведенные им места в Большом Цитатнике ее памяти для дальнейшего использования – или неиспользования – в моменты, когда мозг жужжит ульем, колется ежом и кусается клыками бешеного шакала.

Сара представила себе древнего пастушка-подпаска. Спокойнее отодвинуть сцену подальше во времени. Как будто ожила буколическая картинка на стенке старинной вазы. Этот древний подросток, естественно, чтению-письму не обучен, слов, нанесенных на папирус или пергамент, не видел, но сказок и мифов у него в голове хоть отбавляй, как и всегда, в любой культуре. Он сидит на пригорке, как водится, под деревом, следит за своими, скажем, овцами… козлятами-ягнятами и… что? Возможно, ни о чем, кроме овец, и не думает. Но память подсовывает ему какие-то образы, какие-то картины. Жестокая Сара не дозволила бедному парню прихватить с собой даже традиционную пастушью свирель. Тишина. Только ветер в ветвях. Птица в кроне. Кузнечик. Овцы. У Сары и в мыслях не было сделать этого пастушка пастушкой. Ни в коем случае! О чем может мечтать она? Разве что о женихах. Да и редко девочка остается в одиночестве. Впрочем, не так уж и важно, мальчик это или девочка. Главное – тишина. Сара пыталась вообразить себе мозг, не затронутый печатным словом. Не получалось.

Прошла неделя, и Сара позвонила Стивену, сообщила, что закончила работу над пьесой… или либретто? Как лучше обозначить получившийся продукт? Она сразу заметила, насколько он обрадовался, услышав ее голос, и, в свою очередь, испытала живейшее удовольствие от его теплой реакции.

– Но, знаете, вы вовсе не должны… – тут же ответил он, как ей показалось, чуть ли не приниженно.

– Как же, как же, – живо возразила Сара. – Мы ведь соавторы.

– Да-да, конечно… Значит, завтра?

И началось странное время. Впоследствии Саре казалось, что она провела этот период своей жизни в зачарованной (тране, куда ее случайно забросила судьба, в стране со своей особенной атмосферой, с фантастическим неизведанным ландшафтом, с полузнакомым – или полузабытым – языком. Перед очередной встречей со Стивеном в ресторане или парке Сара отмахивалась от самой себя: «Брось, забудь, игра воображения!» Когда подходило время расставаться, она оттягивала этот момент и видела, что Стивен занят тем же. Возможно, и он оправдывался перед собой игрою воображения перед свиданием с Сарой – или после расставания. И оба ощущали особую атмосферу, окружавшую их во время встречи, отличие обстановки от повседневной. Они оказывались в волшебном уголке, где можно говорить, о чем вздумается. Интересно, что оба при этом не проявляли повышенного интереса к прошлому друг друга. Она – вследствие чуждости ей его образа жизни. Стивен богат, живет в монументальном особняке – памятнике архитектуры и истории. В ответ на его вопросы Сара сообщала лишь факты: рано вышла замуж, рано овдовела, вырастила и воспитала двоих детей. Почти случайно – так ей теперь казалось – выдвинулась в театральном мире. Да, и еще: какое-то время возилась с племянницей, дочерью брата. Стивен слушал, вдумывался, заметил:

– Когда люди рассказывают о своей жизни, они, как правило, ничего не говорят о себе. – Как будто предвосхищая ее возражения, продолжил: – Особенно если им есть что сказать. Интересно в людях не то, чем их наградила жизнь. И ничего тут не поделаешь, не так ли?

Он как будто заступался за себя, стремился в чем-то оправдаться, как ей казалось. Почему? Почему он ощущал потребность просить прощения? За что?

Общение, между тем, приносило им наслаждение.

– Я всегда радуюсь вашему обществу, – говорил Стивен, и в его голосе звучало не только искреннее удовольствие, но и удивление, как будто радость эта оказалась неожиданной для него. Да и о ней не скажешь, что она привыкла к такого рода удовольствию. Работа, работа, работа… Ответственность… А мужчина с таким букетом положительных качеств, разумеется, не страдает от недостатка возможностей… Но вот они вместе и как будто владеют кодом доступа к локусу, где воздух напитан счастьем. Оба иронически улыбаются, покачивают головами, дивясь странному стечению обстоятельств. Ну и ну! Как будто развернули упаковку и нашли в подарочной коробке то, о чем давно мечтали и на что не надеялись. Ее жизнь преобразилась благодаря этому Стивену-как-его-там, влюбленному в покойницу. Эту его странную любовь они тоже пространно обсуждали, и он подтрунивал над собою, сообщал, что запер свою Жюли в крепость, куда Саре нет доступа. «Иначе мне ее от вас не спасти». То и дело упоминают они сумасшествие. «Вы совсем рехнулись, Стивен!» – «Да, Сара, охотно признаю». Однако назвать кого-то в глаза сумасшедшим означает нейтрализовать зловещий смысл слова. Тесный шутливый мирок.

Но не на шутку тревожил Стивен ее иногда, когда они вдруг замолкали и Сара видела, как менялось его лицо: мрачнело, отстранялось. Несомненно, «его» Жюли прочно внедрилась в него, он навещал ее, общался с нею и страдал от этого. Иногда, видя взгляд Стивена, Сара старалась не думать о его значении, как будто боясь заразы. Она научилась предохранять свой внутренний мир, еще общаясь с Джойс. Были моменты, когда она остерегалась вникать в состояние бедной девочки… девушки, опасаясь, как бы не упасть в бездну, из которой нет возврата. Было в Стивене нечто противоречащее его образу жизни, открытому для всех, здоровому, щедрому. Открытому шуткам над Жюли и его приверженности к ней. Сара, к стыду своему, не могла отделаться от Мыслей о колдовстве, которым эта давно умершая женщина влияла на людей. Она воображала Жюли каким-то Орфеем, во тьме околдовывающим жертв музыкой и словами.

Пьесу – или сценарий – Сары Стивен безоговорочно хвалил: «Весьма, весьма… Вы открыли мне глаза. Признаюсь в своей пристрастности. Вы же заставили меня ее увидеть по – новому, более объективно. Не изменив моих к ней чувств. Мы ведь созданы друг для друга, Жюли и я… Да, Сара, притворяться вы не умеете. Вы, скорее всего, не верите, что кто-то создан для вас. Помнится, я тоже так думал. Но всегда есть вероятность, что такой человек – одинтакой человек – существует. Странно, как мало людей на свете, которые… Но иногда чуешь что-то, как говорят, нутром. Однажды, помню, в Кении… Я служил в Кении, сейчас о ней уже все забыли. Войны, войны… Я встретил женщину. Родом из Индии. Старше меня. И вот… мы сразу поняли друг друга. В такое надо верить. Если не веришь, теряешь лучшее в жизни. И нас с вами тоже объединяет нечто подобное, мы оба это чувствуем. Это не зависит от возраста, пола, расы и всего прочего».

Сара подумала, что это их объединяющее – нечто вроде братства. Причем брат – не такой шут гороховый, как ее кровный братец Хэл, а настоящий, истинный брат. Впервые она подумала, что иметь брата – такого брата – приятно.

Полет в Ниццу. Сара и Мэри в небе над Европой. Мэри сидит, закрыв глаза, губы ее шевелятся. Нет, она не молится. Она бормочет свою мантру рекламщика: «Летом за зрителя дерутся десятки фестивалей, праздников, гастрольных трупп. Фестиваль Жюли Вэрон – один из многих. Моя задача – сделать его лучшим, самым ярким, чтобы затронуть, заманить каждого».

В аэропорту их встретил Жан-Пьер ле Брен, показавшийся им старым знакомым. Смуглый красавец, со вкусом одетый, соединяющий в своей манере поведения уникальнук) французскую корректность, вежливость и практический скептицизм. Как будто в университете он специализировался в праве и анархии, слив их в единый стиль поведения. Англичанок, в которых он видел тоже в некотором роде официальных лиц, он приветствовал безукоризненно вежливо, однако сохранял слегка прикрытую готовность к конфронтации, которую затем отбросил, решив, что гостьи ему пришлись по душе. Он сразу повез Сару и Мэри в лучший ресторанчик Бель – Ривьера «Колин-Руж». Рабочий день в мэрии уже закончился, и он ехал между лесистыми холмами. Сначала погнал, превышая все мыслимые пределы скорости, по асфальту, потом, почти не сбавив газу, по проселку. По этой дороге Жюли каждый день ходила в Бель-Ривьер и возвращалась домой.

– В любую погоду, la pauvre [3]3
  Бедняжка (фр.).


[Закрыть]. – Несентиментальные англичанки улыбнулись, наблюдая, как на глазах сентиментального, как и положено, француза появились слезы.