Текст книги "Любовь, опять любовь"
Автор книги: Дорис Лессинг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
В квартире Сары полно солнца и цветов. От Бенджамина, который сейчас в Шотландии, й от Стивена, за ее долготерпение. И одинокая страстная кровавая роза, анонимная, в традиции «угадай, от кого?». Сара расправила цветы, радуясь, что не призналась в своем состоянии Стивену. Не то пришлось бы ей благодарить его за долготерпение. Жизнь на грани… Одно словечко может столкнуть ее в припадок истерического плача… Но нет, мы научились плотно сжимать губы. А вся эта солнечная бодрятинка, поверхностный легкомысленный антураж… второстепенная шелуха.
Она подсела к своему дневнику, заброшенному во Франции, попыталась сосредоточиться, промаялась не один час и выжала из себя лишь следующее:
«Представить только, я воображала, что с любовью покончено навсегда. И вот опять открещиваюсь от мелких пакостных бесов, от призраков прошлого».
Отошла, вернулась, потужилась и выдала еще жалкую кучку букв:
«Глупые мечты, желания и вожделения…»
Сара направилась в театр. Соня лучилась энтузиазмом, вся в делах, едва выкроила полчаса, чтобы посидеть с Сарой в конторе. Где Патрик? Работает над каким-то новым проектом, потом сам расскажет. Вид у Сони был как будто слегка смущенный: странно, на нее совсем не похоже.
– Но как же так, мы трое в отъезде, он не должен был оставлять вас одну. Мало ли что…
– Как вы тут вчетвером справлялись, ума не приложу, – удивлялась Соня. – Столько работы…
– Как-то получалось…
Мобильник Сони вдруг заверещал, она рванулась прочь, уже в дверях крикнула Саре:
– Надо вам на мою «Гедду» глянуть, оценить, что получилось.
Отзывы о «Гедде» радовали. Особо выделяли световые эффекты и декорации – работа Патрика. Очень быстро Сара убедилась, что от неприязни Сони к Патрику не осталось и следа. Она высоко ценила его таланты, отлично сработалась с ним и даже подружилась.
Весь театр обсуждал подробности очередной стычки Сони с Роджером Стентом. На презентацию спектакля Стент прибыл за пять минут до подъема занавеса, прикрывшись окладистой рыжей бородой и фальшивым именем. Усевшись в первом ряду, он напустил на себя воинственный вид и принялся оглядываться вокруг. Конечно, критик ожидал борьбы с превосходящими силами противника. Но до первого антракта его никто не беспокоил. Как только в зале зажегся свет, перед ним возникла Соня с плечистым рабочим сцены. Стент напрягся, приготовился к стычке.
– Прослушаем? – спросила Соня. Не Стента спросила, а своего сопровождающего.
– Да стоит ли время терять? На что он сгодится? – подал голос заранее проинструктированный подручный.
– Да, пожалуй, мало на что. – И она прошлась по статям и качествам объекта, как будто приобретала раба на невольничьем рынке. Завершила обзор презрительным взглядом на его ляжки и репликой: – Однако, мясист. Может, приспособим его полы подметать?
Сцена происходила на глазах множества свидетелей, коллег Стента и его конкурентов, и в приукрашенном виде вылилась в язвительную статейку в «Ивнинг стандард». Сам Стент оказался перед трагической дилеммой. «Гедда Габлер» ему откровенно понравилась. Поскольку театром он ранее не интересовался, то и знаком с ним не был, а теперь принялся наверстывать, читать пьесы, втянулся в новый мир, увлекся. Группа «младотурок» между тем продолжала размахивать своим знаменем, лозунг на котором не изменился: «ТЕАТРУ – НЕТ!». Театр мертв, считали они, во всяком случае, в Британии: он отжил, он смешон, нелеп… Тезис, рожденный как гротескный мыслительный каприз редактора «Новых талантов», отлился в неколебимую чугунную догму. Роджера терпели в группе лишь из-за его нелюбви к театру, Разрываемый симпатиями, сомнениями и обязательствами перед редакцией, он прибегнул к популярной среди трусоватых авторов уловке: большую часть своих пяти сотен слов посвятил описанию сюжета, присовокупив:
«Скучная пьеса о скучающей домохозяйке, излечить которую от скуки помогла бы занятость общественно полезным трудом. Но к чему вообще ставить эту пьесу – совершенно непонятно».
Стент попытался найти другую работу, но газетно-журнальный мир тесен. Решился тайком от своих работодателей и союзников отправиться на две недели на Эдинбургский фестиваль.
Заваленная работой Сара как раз собиралась позвонить Мэри Форд, попросить ее вернуться, но Мэри, как будто ощутив эту потребность каким-то шестым чувством, позвонила сама, сообщила, что возвращается.
– Чем я здесь занята? Нет, Сара, не надо гадать…
Вернувшись, она доложила, что «Жюли Вэрон» идет все с тем же успехом, что уже есть заявки на следующий год. Работа занимала весь световой день, вечера Мэри проводила с больной матерью, состояние здоровья которой неуклонно ухудшалось, а Сара покупала омолаживающие кремы и всякие молодежные одежки.
«Знать не хочу, что мне снилось сегодня. Проснулась в слезах. И не могла их унять. Почему?
Все тот же вопрос: почему я долгие годы жила спокойно и уютно и вдруг переполнилась вожделением, стремлением, жаждой – чего? Без чего мне так неймется? Что жжет в темноте ночи тело, будоражит сердце и голову, заставляет тосковать по теплу, по поцелую?..»
Годами, не помышляла она ни о замужестве, ни о сожительстве, ни даже о встречах с мужчиной. Теперь же в воображении ожили спавшие глубоким сном фантазии. Сара осматривалась, искала кого-то, с кем можно разделить эту ношу. Забытые, похороненные «я» всплывали на поверхность, как лопающиеся пузыри, обжигали разлетающимися брызгами, напоминали о себе. Она казалась себе куколкой, прилепившейся к ветке, внешне как будто сухой и мертвой, внутри же заполненной какой-то смесью, оформляющейся в живое существо, в насекомое, в бабочку…
Генри оторвался от Питсбурга и «Саломеи», прилетел на уикенд выбрать новых Поля и Жюли.
Встреча с Генри – ощущения ребенка, подхваченного ласковыми руками, о которых он давно мечтал. Услышав голос Генри и увидев его улыбку, нежную и ироническую, Сара в тот же миг влюбилась. Интересный момент, когда один мужчина выскальзывает из сердца и его место тут же занимает другой. Долой Билла! Страдания ее не имели с ним ничего общего. Как не имели они ничего общего и с Генри. Ноша желания надежно спрятана внутри, как полостная опухоль, ждет своего часа. А когда появляется «он», скрытая любовь выплескивается, проецируется на возникший объект… убираясь обратно в случае несовместимости характеров, матриц, гепггальтов – или каких там еще терминов напридумывали ученые бороды да лысины? И снова уходит в подполье, продолжается латентный период, спячка, ожидание…
Радостно ей было с Генри. Радостно, невинно и легко. Невинно? Когда жгло ее невидимым пламенем изнутри…
Всю субботу и воскресное утро Генри, Сара и Стивен, а также Рой и Мэри за боковым столом заседали в пыльной церкви, наблюдали за воплощением Поля и Жюли в вереницу молодых людей, облаченных в одежду спортивного типа и кроссовки. Молодые люди произносили слова, с которыми срослись Молли Мак-Гвайр и Билл Коллинз. Девушка с флейтой дополняла и оживляла картину. Но фрагменты музыки Жюли, соответствующие выбранным Генри эпизодам, страшно раздражали Сару, ибо любая нотная последовательность, любая даже отдельная нота действовали как фортепианный аккорд, обозначающий смену ключа, сбивали мелодию, звучавшую в ее голове и не имеющую ничего общего с Жюли. Мелодия поработила Сару, заняла все ее сознание, вырвалась из нее в виде неясного напевного жужжания – обычное явление, иначе ведь такую мелодию из себя не вытравить, она должна износиться сама.
– Что это вы там такое жужжите? – поинтересовался Стивен.
– Не имею представления. Никак не могу избавиться.
Генри, однако, имел представление. Он напел, не глядя на Сару:
– Боб Дилан, – добавил он и, зная, что Сара пожелает раствориться в воздухе, сделаться невидимой и занять как можно меньший объем в пространстве, вскочил и резво направился к исполнителям с какими-то надуманными вопросами и замечаниями.
Стивен надулся.
– У меня все время в голове музыка Жюли. Поражаюсь, как вы можете отвлекаться на всякую ерунду.
Сару поразила его реакция на новоизбранную Жюли. Генри остановил выбор на типажной актрисе, резко отличавшейся от Молли, внешностью Жюли вовсе не напоминавшей. Сара подумала, что Стивен с энтузиазмом воспримет новую исполнительницу как Жюли, вошедшую в его жизнь, но он лишь проворчал:
– Ладно, поживем – увидим.
И Генри испарился. Натянутые струны лопнули: гуд'бай, до августа, через три недели увидимся…
Сара совсем уж было собралась отправиться в отпуск, но передумала. Слишком боялась остаться наедине со своими демонами. Тем более, что работы хватало, просто выше головы. В случае успеха в Квинзгифте «Жюли Вэрон» могла прорваться в Вест-Энд, уже и запросы поступили. Шли толки о мюзикле по «Тому Джонсу», проекту еще более амбициозному, нежели «Жюли», Саре предлагали заняться сценарием. Но нет, у нее иссякла энергия, хотя в этом она, конечно, коллегам не признается. Хватит работы за глаза и за уши. «Гедда» пойдет в Вест – Энде, ею займется Соня. Скоро начнут репетировать «Детей сладкой свободы», пьесу о последних днях Шелли в Италии.
Соня обвинила их в чрезмерной поглощенности работой, что вызвало нечто вроде спора. Ну и что в этом такого, если работа не воспринимается как обуза, как нечто принудительное? Соня сменила направление удара и обвинила их в том, что они сидят и теоретизируют, когда назревает кризис. Что за кризис? Оказывается, Соня вела к тому, что у нее есть подруга, обучавшаяся на режиссера; звать ее Вирджиния, в честь Вирджинии Вульф. Ладно, давайте попробуем подругу, решили они.
– Что ж, и вправду, слишком это хорошо, чтобы вечно длиться. Сколько лет мы вчетвером работали без всяких споров.
Сара появлялась в театре ежедневно. Ей это не составляло труда, доказывало, что депрессия не задавила ее. Хотя она ощущала, что состояние ее с каждым днем ухудшается, но до Стивена ей еще было далеко. Вспомнить хотя бы его лицо, когда он смотрел на плакат с Жюли в образе аравитянки… Или у водопада в Бель-Ривьере. Сама Сара ничего подобного не ощущала.
Она писала:
. «Происходит нечто для меня непостижимое. Я не могла бы скорбеть больше, если бы умер кто-то горячо любимый, если бы утратила того, кого люблю больше жизни».
Она писала:
«Я и впрямь больна. Больна любовью. Любовью, ничего общего не имеющей с Генри или с этим мальчиком».
Она думала: «Если бы вся семья моя погибла от землетрясения или при пожаре, если бы я в молодости потеряла в автомобильной аварии мужа и обоих детей – тогда бы я чувствовала себя так же. Чувство необъятной потери. Как будто лишили единственной пищи, которая доступна и желанна». Сердце сжималось, грудь сдавили гранитные скалы.
Она писала:
«Страстное физическое желание. Яд. Я отравлена, нет сомнения. Помнится, у Стендаля пораженная любовью девушка полагала себя отравленной. Иона не ошибалась. И я не ошибаюсь. Какой-то шарлатан в Штатах берется вылечить от любви. Это, мол, химический дисбаланс, утверждает он».
Она писала:
«Если врач скажет мне: „Вы больны, вы обречены прожить всю оставшуюся жизнь, страдая от боли в груди" – я смирюсь, я привыкну к этой боли, научусь жить с нею. Живут же люди без рук, без ног, парализованные ниже пояса. Чем лучше я со своей сердечной болью?»
Она писала:
«С этим можно покончить, спрыгнув с обрыва или с крыши многоэтажки. Люди, так поступающие из-за безысходности любви, прекращают таким образом свои страдания. Физические страдания. Подобного я раньше не понимала. Разбитое сердце. Но почему эмоциональные страдания проявляются физической болью? Странно это…»
И все же далеко ей было до Стивена. Он звонил почти каждый вечер. В сумерки, когда наступала меланхолия. Самое тяжкое – время перед ужином. И для животных тоже. Собаки и лошади тяжело переносят минуты наступления темноты.
– Наша Флосси – рыжий сеттер каждый день, когда темнеет, прибегает ко мне, ластится, подставляет загривок. Мы забываем, что уже миллионы лет каждое живое существо на свете боится наступления тьмы.
– А теперь мы не боимся – печалимся.
– И то, и другое.
Стивен спрашивал, чем она занималась в этот день, рассказывал, что делал сам, описывал подробно, в деталях, с целью профилактики вызванной печалью рассеянности. Спрашивал, что Сара читает, сообщал, что у него возле кровати лежит целая груда книг в качестве средства от бессонницы, потому что спит он плохо.
Они говорили по часу и более, он разглядывал во время разговора темнеющие поля. Говорил, что слышит ржание лошадей. У нее за окном рос платан, сквозь листву которого просвечивали огни окон дома напротив.
Стивен приезжал в город, приглашал Сару на прогулку в Риджентс-парк. Солнечный вечер, цветы, деревья – праздничная атмосфера. Веселые люди, веселые дети, веселые собаки – а их глаза отягощены печалью. Он опускал руку в карман, касался корешка книги, как будто какого-то талисмана.
– Что за книга?
Он вынул из кармана и вручил Саре «Динамику и контексты огорчений». Она подержала книжку и собиралась вернуть, но Стивен задержал ее руку.
– Нет-нет, очень полезная книга. К примеру, я теперь знаю, что я «интернализован» Жюли.
– Любовь зла, любовь слепа… полагаю, можно найти более полезную литературу по любви, чем сборники психологической кулинарии.
– Не сказал бы, что литература вообще полезна. Но о себе могу сказать, что дошел до Пруста. Единственный, кого могу выдержать, от кого не отрывается внимание. А раньше находил его безнадежно самовлюбленным.
– А я перечитываю Стендаля, «О любви». Он более лапидарен, нежели Пруст.
– Но лучше ли?
– Оба сочетают романтичность в любви с весьма трезвым интеллектом.
– Как и Жюли.
– Вы не сказали бы такого, когда мы встретились впервые.
– Это точно, не сказал бы. – Стивен вздохнул, почти простонал. Остановился, как будто наблюдая за лебедями, припаянными к своим отражениям в глади пруда. Наступила пауза. Долгая пауза.
– Стивен… – Молчание. – Дать вам почитать Стендаля?
– Почему бы и нет… – Но ответил он после долгой паузы. Его мысли витали где-то далеко.
Сара принялась умышленно плести беседу.
– Вы не перечитывали «Страдания юного Вертера»? – Стивен как будто не услышал. – Интересно, ведь Гёте сначала влюбился в Лотту, а потом в Максимилиану де ля Рош. О Лотте он сам говорил, что она скорее способствует мирному развитию событий, нежели возбуждает бурные страсти, но именно Лотту вывел в героини.
Стивен глазел на тот же участок пруда, где лебеди уступили место уткам, энергичным, суетливым, то и дело нырявшим в воду. Еще вздох, такой же горестный. Слышал ли он ее вообще?
– Очевидно, Максимилиана возбуждала страсти, но написано почему-то иначе.
Сара уже решила, что Стивен ее не слышал, но через некоторое время он ответил:
– Вы хотите обвинить Гёте в нечестности?
– Почему же… Ведь это, в конце концов, художественноепроизведение, а не летопись. Право автора на вымысел, на иносказания… Представьте себе, сочинил бы он историю о том, как юный Вертер сначала безумно влюбился в Лотту, а затем страстно – в Максимилиану. Читатель бы оскорбился легкомыслием героя.
Сара с удивлением обнаружила, что считает про себя секунды. Досчитала до пятнадцати, прежде чем до Стивена дошло сказанное ею или прежде чем он сформулировал ответ.
– Нынешний бы не оскорбился.
– Между прочим, Ромео сначала был без памяти влюблен в Розалинду, а потом переключился на Джульетту.
Раз, два, три, четыре, пять… Досчитала до двадцати.
– Нынешние читатели уже ко всему привыкли.
Сара задумалась: «Неужели и я так же себя веду? Наши в театре тоже ждут от меня ответа по полминуты?»
– Стивен, я хочу у вас спросить… нет, подождите. – Он отстранился от нее, лицо совершенно замкнулось. – Вы говорили, что у вас была любовь до Жюли. Вы рассматриваете ее как пробу, репетицию перед настоящей любовью?
Она думала, что не дождется ответа, но наконец услышала:
– Это было совсем другое.
– Предположим, Гёте описал бы две страсти, обе сильные, одну после другой. Первую – к женщине, обозначим это так, материнского типа, а вторую – зрелую страсть, «настоящую». Он этого не сделал, и теперь один из европейских архетипов романтической любви – пресная англосаксонская домохозяюшка. А истинная пламенная страсть к Максимилиане осталась в тени. Каждый из нас может заявить: я любил, любила, был влюблен в… и умолчать о другой, «неподобающей» страсти.
Можно было бы предположить, что Стивен ее не слушал, но ответ раздался сразу же:
– За Лотту они готовы были отдать жизнь. Молодежь в Германии. Десятками прыгали с утесов, бросались под копыта лошадей.
– Потому что Лотта – уютная домашняя кукла?
– Сомневаюсь, что моя любовь – домашняя кукла. – Он снова отреагировал сразу, глядя Саре в глаза, как будто собирался услышать от нее рубленое «да» или «нет». Она, однако, с ответом не торопилась, и Стивен добавил почти бодро: – А если вдуматься, возможно, и да. Хотя какая, собственно, разница? Эта женщина бы вам понравилась, Сара. Если бы она вышла за меня… – Он рассмеялся, хотя и хрипло. – Если бы она вышла за меня, я бы не надоедал вам всей этой ахинеей столько времени.
Стивен положил руку Саре на предплечье и повел ее к розарию. Почтенный джентльмен прогуливается с дамой солнечным вечерком, даже улыбается. Сара почувствовала облегчение, как будто тяжесть свалилась с сердца.
– Поклонники Гёте линчуют вас за ваши выкладки.
– Но он сам сказал: «Приятно, если новая страсть возникнет прежде, чем увяла прежняя». В этом случае старая увяла, а новая зародилась в течение нескольких дней.
– Приятно…
– Он же заявил: «В желании высшее счастье».
– Бог ты мой…
– И Стендаль бы с ним не стал спорить. «Удовольствие для возвышенной души», так он полагал.
– Полный кретинизм, – проронил Стивен.
Он остановился посреди розового сада королевы Мэри, среди людей, наслаждавшихся видом и ароматом цветников, вынул из кармана книжку, раскрыл и прочитал вслух:
– «Образ страдальца в его представлении определяется образом объекта его страсти. Прежние любовные неудачи, общие для этого психологического типа, усугубляют нынешнее состояние, каждая сдача позиций болезни присовокупляет все прежние надежды к теперешним. Боль расценивается страдальцем как гарантия грядущего успеха. Не забывайте, что Купидон осыпает свои жертвы стрелами, а не розами». – Они двинулись далее. Стивен шел, держа книгу, как священник держит требник или зубрила конспект. – И это не так далеко от Пруста, – добавил он.
– Мне кажется, что радость самоанализа для Пруста перекрывала страдания, причиненные любовью. А для Стендаля анализ представлял собой средство выживания, преодоления страданий любви.
– Как и для Жюли, – добавил он сразу же, а не через пятнадцать – двадцать секунд. – В то время как Гёте наслаждался драматизмом всего этого.
– Что ж, он был еще очень молод.
– Я на подобное не был способен в молодости. Молодость сама по себе уже тяжкое испытание.
Но Сара представляла себя не просто юной, а совсем ребенком.
– Я стараюсь вообще не думать о молодости. Уверена, что не понравятся мне эти воспоминания.
– Вы заметили, что никогда не упоминали своих родителей?
– Неужели? Что ж… Не слишком-то часто я их и видела. Они расстались, когда мне было пятнадцать, и оба потом вступили в новый брак. И я со всеми четырьмя лажу, когда вижусь. Отец и жена его живут в Италии. Вторая его супруга – особа несколько легкомысленная. Я часто думала, что он жалел о содеянном. А вот мать наверняка не жалела. Она и ее… – неплохой парень, кстати. Фермер в Шотландии. Намного моложе ее, лет на пятнадцать. И очень неплохо живут.
Подошли к воротам. Сара решила проводить Стивена до клуба, но оказалось, что он остановился не в клубе, а в отеле.
– Клуб – слишком сложно. В клубе приходится общаться. А мне не хочется общаться ни с кем, кроме вас. Знаете, раньше я много разговаривал с Жюли, а теперь все больше с вами.
Через неделю Стивен снова приехал в город, позвонил из отеля. Сара подумала, что на линии помехи, но оказалось, что он бубнит и мямлит, глотает слова.
– Я хотел бы с вами увидеться, – проговорил он наконец более или менее вразумительно, интонацией давая понять, что хочет сообщить ей что-то важное.
– Хорошо. Где?
Молчание.
– Стивен?
– Да…
– Приехать к вам в отель?
– О, нет, нет. Здесь слишком людно.
– Тогда снова в парке?
– Да, да, в парке.
Она вошла в парк сквозь золоченые парадные ворота, подошла к сгорбившемуся на скамье старику, села рядом. Не поднимая головы, не глядя на нее, он кивнул. Затем, сделав усилие над собой – заметное усилие, – начал беседу. Рассказал о судьбе «Жюли Вэрон» в Квинзгифте, как хорошо все складывается. Сара со своей стороны поведала о развитии событий в «Зеленой птице». Соня занялась вплотную новой сотрудницей, Вирджинией. Над кроватью этой Вирджинии висел портрет Вирджинии Вульф, и Соня заставила подругу заменить тезку Ребеккой Уэст. Вмешательство Сони принесло замечательные плоды: Вирджиния подстриглась и сменила блеклые одеяния на кричащий попугайский наряд, схожий с «прикидом» самой Сони.
Стивен улыбнулся, и Сара продолжила развивать тему театра. Рассказала об интенсивной работе над «Детьми сладкой свободы». Она ожидала, что Стивен отреагирует на название, но этого не случилось. Предложила прогуляться, и он кивнул. Встал неестественно, как деревянный, зашагал, как приговоренный на казнь.
– Хочу вас кое о чем спросить, – обратилась к нему Сара.
Тон ее вырвал Стивена из полузабытья, он бросил в нее взгляд, как камень, как будто отбиваясь.
– Польщен доверием, – выдавил он, что можно было перевести и как «Шла бы ты ко всем чертям со своими вопросами».
– Нет-нет, – поспешно заверила его Сара. – Нет, это не обо мне, о вас… Но очень важно для меня. Вы же видите, как у нас с вами складываются отношения, несмотря ни на что, поверх всего, можно сказать…
– Поверх! Не сказал бы, что наши отношения поверхностны. Потому-то я вам и благодарен. Не считайте меня неблагодарным.
– Нет-нет… Вот послушайте… У меня навязчивый сон, что-то вроде этого: вы открываете дверь, которой вроде бы и не было, о которой вы не знали, и видите что-то, подводящее черту.
– Итог?
Они остановились у фонтана, глядя на заросли фуксии сквозь решетку водных струй. Рыбины, русалки, вода, фуксии…
– Премиленькие фуксии, – заметил Стивен. – А у нас никак не приживаются. Вот азалии – совсем другое дело.
– Разные условия, разница в ситуации… Скрытая истина… Итак, вы открыли дверь, и что за нею?
Ответ снова последовал без задержки, легко и свободно:
– За нею обнимаются голые Элизабет и Нора. Наслаждаются друг другом и смеются надо мной. – Она такого ответа не ожидала. Слишком резкая истина. – А что за вашей внезапно открывшейся дверью?
Сара ощутила прилив благодарности, обрадовалась возможности разгрузить душу.
– За моей дверью девочка, малышка. Она с размаху бьет куклу ножницами, из куклы хлещет кровь.
Стивен побледнел. Кивнул.
– И… кто эта кукла?
– Не знаю, но, возможно, младтттий брат.
– Возможно, конечно.
Далее двинулись молча. Лишь однажды он замер от какой-то мысли, оцепенел. Сара мягко подтолкнула его в направлении выхода.
У ворот они расстались. Перед этим Стивен внезапно обнял ее и поцеловал. Холодное, охлаждающее объятие. Отдаляющееся лицо его вдруг покрыла маска, как будто невидимая рука тем же жестом, каким неостывшему еще покойнику закрывают глаза, сдавила его веки и отдернула вниз уголки рта.
Ежедневно с девяти утра до восьми вечера Сара работала в театре, не разграничивая своих обязанностей и задач Мэри, Патрика и Сони. Патрик звонил, сообщал, что болен – нет-нет, ничего серьезного, для беспокойства нет оснований! Вот отдохнет немного… Врал, разумеется. Соня помалкивала, но они строили свои догадки. Он чувствовал себя виноватым за неосуществленные наметки по «Жюли». Что ж, они справлялись и без Патрика. Мэри с Соней навестили провинциальные театры в поисках возможностей для «Зеленой птицы». В Бирмингеме столкнулись с Роджером Стентом. «А, Барбаросса! – воскликнула Соня. – Шныряешь?» Шел «Царь Эдип». – «С-сука!» – прошипел Стент. «Совершенно верно», – охотно согласилась Соня.
– Посчитала это комплиментом, разумеется, – прокомментировала Мэри по телефону.
Сара и Рой много лет сидели за соседними столами, дружно работали из года в год, готовили друг другу кофе, вместе бегали перекусить в кафе через дорогу. Эта дружба без претензий помогала Саре выжить, и, как она полагала, Рой воспринимал их отношения точно так же. Семья его разваливалась, дело шло к разводу, которого он не желал. Жена завела любовника, ребенок страдал.
Конечно же, обо всем этом Рой не мог не думать и в рабочие часы, так же как и ее голову наводняли лихорадочные досужие мысли, блеклые и яркие фантазии. Саре казалось, что она становится кем-то иным. Еще недавно она постыдилась бы тратить время на столь идиотские грезы, ничтожные и презренные. К ней толпой ломились былые любовники, давние и недавние, состоявшиеся и воображаемые, хором и поочередно заверяли ее, что она – наиединственнейшая женщина в их жизни, желаннейшая, дражайшая – и прочая бредятина в том же духе. Сцены эти всегда имели место в чьем-то присутствии. Чаще всего Саре представлялся Билл. Сунуть эту мерзкую рольку Генри она все же стеснялась. Билла заставляла она в отчаянии рвать на себе волосы, сожалея о блаженстве, коего он по глупости своей лишился. Всплывали в памяти замшелые интимные сцены, весьма слабо связанные с реальностью, представлявшие ее романтической героиней, и Саре приходилось дополнительным усилием коррелировать эти фантазии с действительностью. Все эти упражнения требовали значительных затрат внутренней энергии, ибо сознание все время норовило вернуть ее к зеленой юности, которая банальности не терпит.
В то же время Сара не переставала дивиться какой-то сценической частью разума, сколько возможностей она упустила за годы и годы, отказываясь от многого совершенно сознательно по той же причине, по которой отказывалась даже думать о… о ком? Цветы – одиночные, оформленные экстравагантными обертками розы, лилии, орхидеи – продолжали прибывать, но, понимая, что они не от Генри, она об этих цветах забывала. Ее теперешнее состояние заставляло рассматривать прежние отказы и отречения как преступления против собственного несостоявшегося счастья. Год за годом она притягивала мужские взгляды, ее домогались, ухаживали за нею, но она стойко отказывалась от всех знаков внимания… почти от всех. Почти постоянное «нет» ввиду отсутствия внутренней убежденности. Разок-другой снизошла. Насладилась. «Наслаждение»… неплохое слово. «Любовь»? Слово – да, но значение… Слова, слова… «Очарование»? Тоже подходит. Измерение, в котором она растворилась, потерялась. Но не окончательно. Лучше ли ей теперь? Сара заметила, что по мере приближения начала репетиций – и, соответственно, возвращения Генри – печаль давила на нее меньше. Ненамного, но меньше.
Ничто лучше любви не продемонстрирует, сколь разные личности могут уживаться в одном организме. Женщина (пуще того – девушка), обдумывающая свои будущие романы и вспоминающая прошлые, не задумываясь, заклеймит Сару как непроходимую дуру за то, что она удовольствовалась столь малым. Обычная будничная Сара, с которой она надеялась прожить остаток жизни, не захотела бы иметь дела с этой грезящей наяву дурой. Но Саре скорбной, печальной нет дела до других, до сопутствующих и встречных. Она страдает, терпит, мается…
Она писала:
«Адские сезоны. Не выжить…»
Она писала:
«Глубинная бомба. На какую глубину?»
И вот однажды вечером, накануне начала репетиций, в конце первой недели августа, в контору театра вошел Генри. Сара ожила. Исчезли все печали, жизнь стала легкой и приятной. Вернулась любовь. Она любила Генри, потому что он любил ее, возвращая ей любовь к самой себе.
Войдя на следующее утро под своды старинной церкви и увидев лица старых знакомых и нескольких новичков, она как будто повернула на дорогу домой, где свет небес нес с собой благословение. Печаль исчезла, траурная пелена с души спала. Церковный неф, однако, лучше не стал, а после Бель – Ривьера казался еще гаже. Пресловутый световой столб, предмет бесчисленных шуток, стянулся к мутному прямоугольнику возле высокого окна, напоминая, что земля несется по орбите навстречу равноденствию, когда Жюли уже сдуют осенние ветры, а все собравшиеся здесь рассеются по миру. Снаружи солнечный свет заливал Лондон и всю Англию, замедляя движения людей, заставляя их улыбаться. Участники репетиций при каждой возможности выскакивали на улицу, на набережную канала; развалившись на скамейках, жевали бутерброды и сосали соки из банок и картонок. Репетиции рассматривались отчасти как обуза, ибо старые участники знали роли назубок и лишь отрабатывали взаимодействие с Сюзан Крэг и Дэвидом Боулсом, ставшими Жюли и Полем. Новый Поль, разумеется, не был столь сусальным красавчиком, как Билл. Симпатичный, талантливый актер, он, однако, вполне убедительно выглядел на сценической площадке.
– Этот Поль не лишит нас, бедных, сна и покоя, – заметила Салли, посоветовав Жюли «не валять дурака, чтобы не остаться в дурах».
Салли казалась заболевшей. Она похудела, улыбалась слишком часто. Ричарда Сервиса пришлось заменить. Сара получила от него письмо с извинениями. «Полагаю, излишне излагать причины, по которым я вынужден отказаться от роли, – писал Ричард. – Если бы не трое моих детишек, письмо было бы совершенно иным, уверяю вас. Желаю успеха Жюли на английской почве».
Зрелые женщины привыкли справляться со своими невзгодами, не привлекая к себе излишнего внимания.
Новая Жюли – стройная смуглая девушка с большими темными глазами. Появись она на первом прослушивании, ей, конечно, сразу досталась бы роль.
– Подарок судьбы, – втихомолку признался Саре Генри. – Я уже забыл, что Молли справилась с ролью Жюли очень неплохо.
Стивен не появлялся до конца первой недели, пришел, лишь когда до премьеры оставалось десять дней. Он сел рядом с Сарой, на ее вопрос «Ну как?» скептически сморщился: «Не очень».
Исполнители старались вовсю, понимая, что на них смотрит английский источник финансирования. Сюзан и Дэвид, Сюзан и Рой Стрезер, читающий за, еще не прибывшего Эндрю, затем Сюзан и новый печатник, Джон Бриджман, симпатичный середнячок, в свободное от актерских забот время пиротехник и сапер, специалист по разминированию – согласно сюжету крушили сердца друг друга.
Сара сидела рядом со Стивеном и гадала, как к нему отнесется Сюзан. Солидный, серьезный, сдержанный, спокойно восседающий за столом, в зеленоватом полотняное костюме, когда-то – и не так давно – безумно дорогом, в туфлях, не предназначенных для пешеходной пыли тротуаров. Восприятию мешало то, что Сара его «интернализовала», сложно оказалось отвлечься и воспринять Стивена так, как должны воспринимать окружающие. Наконец ей, кажется, удалось отстраниться, и она осознала импозантность этого господина. Хорош, ничего не скажешь. И сидит с умным видом, загляденье, да и только.
