Текст книги "Полицейские и воры. Авторский сборник"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

– Мистер Клемент?

– Что еще? – проворчал Клемент.

– Я неважно себя чувствую. Хотел бы взять завтра выходной на полдня, если можно.

– Отпечатали бумаги Уилкокса?

– Еще нет, сэр.

– Отпечатайте и можете идти.

– Да, сэр. Благодарю вас, Расстроившись, Альберт покинул кабинет, сознавая, что опять сплоховал и что сегодня новых попыток предпринимать не следует: все равно ничего не выйдет. Он отпечатал необходимые бумаги, прибрал на столе и пришел домой часом раньше, объяснив Элизабет, что ему стало нехорошо на работе, – то была чистая правда.

В следующие год и три месяца Альберт неоднократно пытался проинформировать мистера Клемента об имеющихся у него возможностях, но как–то так получалось, что, когда он открывал рот, оттуда выскакивали совсем другие фразы. Он репетировал ночами у зеркала – его требования звучали с восхитительной ясностью и прямотой. Или же он заучивал написанный собственноручно текст, хотя фразы всегда выходили громоздкими и многословными.

В уме–то у него была полная ясность по поводу того, что он хотел высказать. Он бы рассказал о своей находке и о схеме «до востребования». Он бы открыл свое желание путешествовать и то, что он намеревается еженедельно переправлять бумаги в новую точку – Канны, Палм–Бич, Виктория–Фоллс, указав, какого объема финансовое содержание позволит ему забирать корреспонденцию с крайним сроком в пять дней. Он бы также уведомил Клемента, что Элизабет, вероятно, слишком домоседка, чтобы в полной мере насладиться избранным им, Альбертом, с некоторых пор образом жизни, но все же, поскольку он чувствует к ней некоторую привязанность, ему хотелось бы думать, что в его отсутствие она будет мистером Клементом должным образом обеспечена.

Он должен сказать все это. Когда–нибудь. Он не терял надежды. В день, когда возобладают его мужество и желание иной жизни, он сделает, что задумал. День этот, однако, все не наступал.

Между тем отправка и получение письма с документами стали частью его недельной рутинной работы, включенной в привычный распорядок жизни, словно в этом и не было ничего необычного. Каждый понедельник, уходя на обед, он забирал письмо до востребования, в туалете кафе перекладывал бумаги в другой конверт и рвал старый и по пути с обеда кидал письмо в почтовый ящик. (Письмо приходило к Почтальону Тому во вторник. Соответственно, со среды до следующего понедельника проходило пять дней, и цикл начинался заново.) И этот понедельник ничем не отличался от прочих, за исключением насморка. Официантка Салли заметила, принеся ростбиф:

– Вы что–то неважно выглядите, мистер Уайт.

– Просто аллергия, – ответил Альберт.

– Сезонная – на пару суток, наверное, – сказала она.

Альберт согласился с ее диагнозом, доел еду, заплатил, оставив обычные двадцать пять центов чаевых, и вернулся в офис, сделав по пути две остановки. Первую – у почтового ящика, куда опустил конверт в очередной раз, а вторую – у лавочки, где купил пакетик салфеток.

Хотелось бы думать, что Официантка Салли права насчет длительности этой его аллергии, – сутки, сказала она, – но вообще–то он в этом сомневался. Исходя из прошлого опыта, он знал, что аллергия эта длится дня три – то есть до четверга, а после начнется улучшение.

Как бы не так. Закончился понедельник, за ним последовали вторник, среда и четверг, скверный и по погоде, и по его самочувствию. Альберт надел плащ и галоши и, захватив зонт, поплелся в офис с полной коробкой салфеток.

А в пятницу стало еще хуже. Элизабет, истой домохозяйке, которой более всего шел передник и яблочный пирог в руках, хватило одного взгляда утром на Альберта, чтобы тут же распорядиться:

– И не думай даже вставать. Я позвоню мистеру Клементу и скажу, что ты заболел.

Альберт и правда заболел. Он не мог пойти на работу – он даже не попытался запротестовать и встать, и ему было так плохо, что он почти забыл о письме, валявшемся где–то в недрах почты.

Он провалялся все выходные, проводя большую часть времени в дреме, лишь изредка собираясь с силами, чтобы приподняться, хлебнуть бульона или отпить чаю, и снова затем погружаясь в дремоту.

Часов в одиннадцать вечера в воскресенье Альберт вдруг пробудился после странного сна, в котором ему ясно привиделся конверт: плотный одинокий конверт покоился в почтовом ящике, а за ним тянулась рука – и рука эта принадлежала Бобу Харрингтону, вездесущему репортеру.

– Господи! – вскричал Альберт.

Элизабет, пока он болел, спала в другой постели и не слышала его.

– Завтра я должен поправиться, – громко произнес он, снова опуская голову на подушку, и полежал еще некоторое время, раздумывая об этом.

Но наутро лучше ему не стало. Его разбудил стук дождевых капель по окну спальни. Он сел, тотчас поняв, что все так же болен и немощен, и его охватила паника. Но он постарался ее подавить, решив сохранять хладнокровие.

Зашла Элизабет с вопросом, что бы ему хотелось на завтрак.

– Мне нужно позвонить, – сказал Альберт.

– Кому ты хочешь, чтобы я позвонила, милый?

– Нет, – отвечал Альберт твердо, – я должен позвонить сам.

– Милый, да я с радостью…

Альберт злился редко, но, уж когда на него находило, он становился невыносим.

– Твоя радость меня не волнует, – выдавил он саркастически и гнусаво из–за заложенного носа, – мне нужно позвонить, а тебя я всего лишь прошу помочь мне спуститься в гостиную.

Элизабет по доброте душевной запротестовала, но, увидев в конце концов, что Альберта не переубедить, сдалась. Он был слаб, как котенок, и, тяжело опираясь на нее, спустился вниз по лестнице в гостиную. В полном изнеможении он опустился в кресло рядом с телефоном. Элизабет меж тем отправилась на кухню – приготовить то, что она называла «хорошеньким яичком всмятку».

«Хорошенькое яичко всмятку», – скрипел зубами Альберт. Его душила ярость. В жизни он не чувствовал себя столь физически слабым, и в жизни не испытывал он столь страстного желания крушить всех и вся. Окажись мистер Клемент сейчас тут, уж Альберт все бы выложил ему. Никогда еще не было ему так плохо.

Он едва мог поднять телефонный справочник, и перелистывание страниц требовало невероятных усилий. И конечно же для начала он искал не ту букву. Наконец, найдя нужный номер, он набрал его и, услышав голос, сказал:

– Попросите, пожалуйста, Тома.

– Которого Тома?

– Да не знаю я! Тома!

– Мистер, у нас тут три Тома. Если вам нужен Том Скильцовски – это одно, если нужен…

– Том, который до востребования!

– А, тогда это Том Кеннебенк. Подождите.

Альберт прождал три минуты. Время от времени он переспрашивал в трубку, но ответа не получал. Он уже думал, что их разъединили, и собирался перезвонить, но послышались отдаленные голоса – если б он сделал, как хотел, то при снятой трубке на том конце вновь дозвонился бы не скоро.

Терпение его было вознаграждено, когда в трубке раздался голос Почтальона Тома:

– Алло? Кто говорит?

– Алло, привет, Том, – Альберт старался говорить бодро, – это знаете кто – Альберт Уайт.

– А! Как вы там, мистер Уайт?

– Да не очень здорово, Том, в том–то и дело. Я весь уик–энд провел в постели и…

– Ну вот, мистер Уайт. То–то вы были сам не свой на той неделе.

– Ну да. Я…

– Я это понял сразу, как вас увидел. Помните? Я вам еще сказал, что вы ужасно выглядите?

– Да–да, вы правы, Том, – Альберт едва сдерживался, – я вот насчет чего, – заторопился он, пресекая дальнейшие разглагольствования на медицинские темы, – я насчет письма для меня.

– Сейчас погляжу. Подождите. – И не успел Альберт ответить, как Том бросил трубку и пошел смотреть.

Пока Альберт в бессильной ярости ждал, когда этот дурень вернется, вошла Элизабет с дымящейся чашкой чаю, приговаривая:

– Ну–ка, попей, милый. Это тебе придаст сил. – Она поставила чашку рядом с телефоном и пристроилась рядом, сложив руки на животе. – Что–то важное? – смущенно спросила она.

Альберту приходило в голову, что рано или поздно придется все это Элизабет объяснять. Каким образом – он и понятия не имел, уповая лишь на то, что придумает что–нибудь до того, как начнет действовать. Но сейчас надо было хотя бы вести себя естественно. Состроив подобие улыбки, он пояснил:

– Это все, понимаешь, дела. Кое–что надо сегодня сделать. Как там яйцо?

– Сейчас будет готово. – И она заторопилась обратно на кухню.

Через минуту объявился Почтальон Том:

– Вот ваше письмо, мистер Уайт. Сами знаете от кого.

– Том, послушайте меня внимательно. Я сегодня болен, но завтра, надеюсь, будет получше. Придержите пока письмо. Не отсылайте его Бобу Харрингтону.

– Минутку, мистер Уайт.

– Том!..

Но тот опять исчез.

Вошла Элизабет, показывая жестом, что все готово. Альберт, силясь улыбнуться, махнул рукой, отсылая ее обратно. Тут воротился Том, приговаривая:

– Так, ну вот, мистер Уайт, это письмо у нас со вторника. Элизабет еще не сдвинулась с места. Альберт яростно замахал в ее сторону, чтобы она убиралась.

– Я за ним зайду через день–два, – произнес он в трубку.

– Вам бы лучше позвонить мистеру Харрингтону, – посоветовал Том, – чтоб он выслал его вам, как только получит назад.

– Том, подержите его для меня!

– Не могу, мистер Уайт. Помните, мы об этом говорили. Вы же сами сказали – обязательно отошлите обратно, если я не заберу за пять дней.

– Но я болею! – взревел Альберт. Элизабет стояла как вкопанная, и Альберт понимал, что ей до смерти хочется узнать, в чем тут дело.

– Мистер Уайт, – произнес Том беззаботно, чем привел Альберта в еще большее бешенство, – если вы больны, все равно вы никакими подпольными делами заниматься не сможете. Разве что под одеялом. Хи–хи.

– Том, ну вы же меня знаете! Голос–то мой вы узнаете, правда?

– Ну конечно, мистер Уайт.

– Ну так письмо–то адресовано мне, так ведь?

– Мистер Уайт, почтовые правила гласят, что…

– Да к чертям ваши правила!

Элизабет была в изумлении. Почтальон Том тоже выразительно замолк. Да Альберт и сам был несколько ошарашен.

– Извините, Том, – вымолвил он, – я не хотел, просто я немного расстроился и плохо себя чувствую, ну и…

– Да что вы, жизнь не кончена, мистер Уайт. – Судя по голосу, Почтальон Том явно пытался его утешить. – Не уволит вас мистер Харрингтон, раз вы болеете.

Тут при виде так и не вышедшей из комнаты Элизабет Альберта осенило.

– Слушайте, Том. Я сейчас за письмом пошлю жену. – Это означало, что придется раскрыть Элизабет всю правду либо хоть часть ее, ничего другого не оставалось. – Я ей дам какие–нибудь свои документы, ну хоть водительские права, или записку от меня, или…

– Невозможно, мистер Уайт. Вы разве не помните, сами же мне говорили, чтобы никому кроме вас лично писем не отдавать, невзирая ни на какие там телефонные звонки и прочее.

Разумеется, Альберт это помнил, черт подери. Но есть же разница!

– Том, прошу вас, как вы не понимаете, – снова начал он.

– Мистер Уайт, слушайте, вы же взяли с меня слово…

– А, чтоб тебя! – заорал Альберт, признавая свое поражение, и швырнул трубку.

– Что случилось, Альберт? – обратилась к нему Элизабет. – Я в жизни тебя таким не видела.

– Не приставай ко мне, – отвечал тот мрачно. – Не приставай хоть сейчас.

Он опять перелистал телефонный справочник и, найдя номер «Геральд стейтсмен», набрал его и попросил Боба Харрингтона.

Телефонистка попросила подождать.

В тот же миг Альберт представил себе воочию этот разговор. Он скажет журналисту, что к нему вернется письмо, которое тот никогда не посылал, и попросит его не вскрывать? Попросить об этом ушлого репортера? Попросить такую ищейку не вскрывать письмо, попавшее к нему столь причудливым и таинственным образом? Все равно что положить льву в рот сырое мясо, наказав не есть его.

И Альберт повесил трубку, грустно покачав головой.

– Просто не знаю, что делать, – сказал он.

– Вызвать доктора Френсиса? – предложила Элизабет. Доктору Френсису звонили еще в пятницу, он проконсультировал Элизабет по телефону и, связавшись с аптекой, распорядился, что доставить на дом Уайтам. О нем говорили – и не без оснований, – что он не позвонил бы сам, даже если бы пациентом была собственная его жена. Но тут Альберт, осененный новой идеей, воскликнул:

– Да! Позвони! Попроси его приехать немедленно! А я пока, – он чуть притих, – съем твое яйцо.

Доктор Френсис пришел часа в два, скинул мокрый плащ – погода была жуткая – и спросил недовольным тоном:

– Ну, что за срочность?

Альберт, лежавший на диване в гостиной на первом этаже, под кучей одеял, позвал его:

– Доктор! Я тут!

– Ну, так я же вам все выписал в пятницу.

– Доктор, – торопливо начал Альберт, – мне необходимо сегодня попасть на почту. Это вопрос жизни и смерти. Прошу вас, дайте мне что–нибудь – что угодно, лишь бы я смог туда добраться.

– Что такое? – нахмурился Френсис.

– Мне надо туда попасть.

– Ну, вы просто насмотрелись детективов по телевизору. Никаких таких средств нет. Болеете – так болейте. Принимайте то, что я вам прописал, лежите, и, может, к концу недели поправитесь.

– Но мне надо туда сегодня!

– Пошлите жену.

– А–а–а–а–а–а–а–а–а–а!

Безумная ярость, казалось, придала Альберту сил. Отшвырнув одеяла, он потащился в холл, схватил пальто, надев его прямо поверх пижамы, потом нахлобучил шляпу и – как был в одних тапках – направился к входной двери. Элизабет и доктор Френсис кричали что–то ему, но он не слышал ни слова.

Едва сделав два шага снаружи, Альберт поскользнулся на мокром тротуаре, ноги его подкосились – и он сломал ключицу.

Элизабет и доктор Френсис привели его обратно. А потом, когда доктор забинтовал его, он погрузился в угрюмое молчание, проклиная весь свет.

Так продолжалось до среды, когда зазвонил телефон, после чего Элизабет со странным выражением лица сообщила, что звонит мистер Клемент.

Альберт обреченно поднял трубку и произнес:

– Алло?

– Мой самолет улетает через минуту, мерзавец, – проскрежетал ему Клемент прямо в ухо, – но сперва я хотел поговорить с тобой. Чтобы ты знал: наши с тобой дела не закончены. Я еще вернусь. Вернусь.

Трах.

Альберт положил трубку.

– Что там, милый? – спросила Элизабет, стоя в дверях. Альберт приоткрыл рот. Что ей сказать? Как сказать? Все это было так запутанно и тягостно.

– Милый, что–то не так?

– Да! – взорвался он. – Можешь оставить меня в покое. Я потерял работу!

Дьявольщина

– Думается, мне надо стать Сатаной. Будет весело, – объявил я.

– Обхохочешься, – заметила Дорис саркастически. – И как это тебе взбрело в голову?

– Ну так, – продолжил я извиняющимся тоном, – подойдет же. Блудный сын возвращается и…

– Ворует мамины побрякушки, – докончила Дорис.

– Именно так. Костюм Люцифера – это то, что надо. Лучшего наряда для меня не придумаешь.

– Остроумие, – вставила Дорис, – вот за что ты мне всегда нравился. Почему бы тебе не стать просто Блудным Сыном? Я задумался, потом покачал головой.

– Нет, – сказал я. – Костюм не должен все разъяснять. А в ярко–красном наряде демона, с длинным хвостом и с вилами…

– Блеск, – согласилась Дорис, – передай–ка пикулей. Я передал пикули. Потом откусил сандвич, прожевал, проглотил и обратился к ней:

– Ну а ты вот, такая умная, ты–то кем собираешься быть?

– Еще не решила. Но это будет что–то оригинальное, милый, обещаю тебе. Что–то красивое и необычное.

– Осеннее Утро, – предположил я.

– Я так и думала – ты предложишь что–нибудь подобное.

Почему не Леди Годива?

Чего–то подобного я и ожидал. Но я не стал спорить, а вместо этого занялся сандвичем. Перед тем как мы кончили есть, Дорис взяла меня за руку и сказала:

– Не беспокойся, Уилли. Ты же знаешь, я не имела в виду ничего плохого…

Я, разумеется, знал и потому ответил:

– В некоторых отношениях ты поумнее меня. Но ты ведь все равно меня любишь.

– Ну конечно люблю, – отвечала она с чувством, поглаживая меня по руке, – и ты любишь меня.

– Разумеется.

Да, разумеется. Из–за любви к Дорис от меня отреклись мои родные, лишили меня наследства и выкинули из самого огромного дома в городе. Ради нее я пожертвовал многомиллионным состоянием. После этого ей не приходилось сомневаться в чувствах мужа.

Последние пять лет, с тех самых пор, как я убрался из поместья Пидмонтов, отказавшись от всяких притязаний на их кажущееся счастье, были нелегкими. Само собой разумеется, Уильям Пидмонт III (в моем лице) не мог заниматься физическим трудом ради пропитания, а гуманитарное образование, полученное в привилегированном колледже, никоим образом не подготовило меня к какой–либо «беловоротничковой» <Белый воротничок – представитель выпускников учебных заведений, принадлежащих к привилегированным классам общества (англ.).> деятельности. Оказавшись людьми без профессии, мы с Дорис вынуждены были рассчитывать лишь на свои быстрые ноги и острый ум, дабы иметь доход сообразно нашим потребностям.

Но спустя год, в течение которого мы в сущности только учились, жизнь стала постепенно налаживаться. Немножко украсть тут, своровать там, скромненько распродать еще где–нибудь – набиралась вполне приличная сумма. А в сельской местности, особенно на юге, старое доброе мошенничество все еще могло приносить небольшой, но стабильный доход.

Однако дела шли не столь хорошо, чтобы я мог позволить себе простить свое дражайшее семейство. Вот уж нет. Помимо того, что мои любезнейшие родственнички обрекли меня на жизнь впроголодь, они еще и отвергли девушку Дорис, которую я любил только потому, что она происходила из бедной семьи, членов которой, случалось, таскали в полицию. Поэтому обида постоянно терзала меня на протяжении всех пяти лет. Я жаждал встретиться вновь со своей семьей и свести с ними счеты.

Но о таком не стоило и думать. Я не мог проникнуть в их общество ни под каким предлогом – а не проникнув, как я мог осуществить свою месть? Нет, это было невозможно.

Вернее, это было невозможно до определенного момента. До того счастливого дня, когда мои ловкие пальцы вытянули у бывшего владельца бумажник с приглашением на два лица в усадьбу Пидмонт. На весенний бал–маскарад. С раздачей призов.

Так–то вот. С раздачей призов.

Это случилось пару недель назад. Мы приехали в город всего за день до того, как мне досталось приглашение, – раза два в год я возвращался в родные места, вынашивая планы отмщения, – и коротали время в мелком воровстве. Мы были здесь в достаточной безопасности, покуда избегали появляться там, где меня мог встретить кто–то из родни, и проявляли должную осмотрительность, чтобы не попасть в полицейскую облаву. Поэтому мы остались в городе и ждали своего часа.

Сегодня же во время завтрака, за три дня до большого бала–маскарада, меня осенило, какой костюм мне надеть. Дорис это, конечно, позабавило: среди всего прочего меня привлекала в ней ее беспрестанная борьба с банальностями, шаблоном, стереотипом. Я ведь происходил из семьи, где банальность возводили в ранг философской концепции, и не мог сразу поменять свой образ мыслей, однако разделял взгляды Дорис и с истинным удовольствием наблюдал, как она подмечает любые взятые мной на вооружение штампы.

С другой стороны, я все же унаследовал склонность к ясным символам и не собирался от нее отказываться. Костюм Люцифера, к примеру: я его придумал, Дорис кольнула меня за пошлость, и я порадовался ее насмешкам, не забывая о том, что доставлю себе и другое удовольствие, облачась в избранный наряд.

В общем, я бы сказал, что я человек дружелюбный. Да, дружелюбный. В общении с миром – за единственным исключением своей собственной семьи, по отношению к которой я непримирим, – это моя обычная и характерная черта.

Итак, уверив еще раз друг друга в своих добрых чувствах, мы пошли за костюмами в магазинчик, который я приглядел ранее. Потратив часть денег из бумажника незнакомца, я заказал потрясающий наряд Сатаны с хвостом, вилами и всем прочим, после чего предложил Дорис тоже подобрать себе что–нибудь, чтобы внести аванс сразу за два костюма. Владелец бумажника, видно, недурно зарабатывал – во всяком случае, наличности у него с собой было немало.

Но Дорис воротила нос.

– Нет, – сказала она. – Мне нужно что–то другое. Оригинальное.

– Ну, так думай, – подытожил я.

В субботу, когда я отправился за своим костюмом, благая мысль ее еще не осенила. Но она поклялась, что к моему приходу что–нибудь сотворит.

– Ну да, – недоверчиво сказал я, – обернешься старой простыней. Призрак прошлого Рождества.

– Вот увидишь, – пообещала она.

А когда я воротился со своим дьявольским нарядом, Дорис была одета с головы до ног во все черное. Можно подумать, она окунулась в бочку с черной краской. Голову обтягивал черный чулок, как у грабителей из комиксов, открытой оставалась лишь нижняя часть лица, которая, в свою очередь, была прикрыта маленьким квадратным зеркальцем, каким–то чудом прикрепленным на уровне носа.

Посмотрев на нее, я не увидел практически ничего. Все кругом черное – единственное, на что наткнулся мой взгляд, – мое собственное отражение в зеркальце.

– Ладно, сдаюсь, – сказал я, моргнув несколько раз. – И кем же ты будешь?

– Тобой, – произнесла она из–за зеркальца.

– А?

– Ну, то есть любым, кто будет, говоря со мной, глядеть на меня.

Я посмотрел в зеркальце и увидел себя.

– Ну, Дорис, это нечестно. Тебе нужно быть кем–то.

– А я и есть кто–то. Я – это ты. И потом, неплохая экипировка для вора, а?

Я разочарованно взирал на сверток со своей дьявольской одеждой, запоздало представляя себе, как буду пробираться в ней по темным верхним залам усадьбы. Несомненно, Дорис была куда более изобретательна.

Однако менять что–либо уже не представлялось возможным. Кроме того, мой костюм нравился мне и по некоторым другим причинам. Так что, когда мы этим вечером появились в начале десятого в нашем фамильном особняке, я под верхней одеждой был весь в красном, а Дорис – в черном.

На приглашениях, разумеется, не стояло никаких имен, это испортило бы главную забаву – попытки угадать, кто есть кто. Наше я вручил Кибберу, противному старику, который неимоверно давно служил у нас, и мы с Дорис влились в живописную толчею главного зала.

По случаю празднества из него убрали всю обстановку, кроме небольших диванчиков вдоль стен, против дверей. Искрились массивные люстры, на стенах висели барельефы всяческих знаменитостей, а в дальнем углу возвышался привычный оркестр, игравший на всех благотворительных вечерах, устраиваемых моими родителями. (Это уменьшало налоги и было вполне по–деловому, верно же?) Повсюду шумела пестрая толпа гостей, наряженных всевозможными типажами: от Пирата Джона Сильвера до Последнего Летнего Лепестка; кролик танцевал с лисой, почтальон болтал с почтовым ящиком.

Дорис немедленно привлекла внимание. Люди подходили к ней, спрашивали, кого она представляет, и неизменно получали в ответ: «Вас». Вопрошавший секунду стоял оторопев, потом до него доходил смысл сказанного, и он удалялся в восхищении.

Наконец я отвел ее с танцевальной площадки и зашептал в ухо:

– Помнишь, когда–то давно ты мне рассказывала о первой заповеди хорошего вора, которую завещал тебе отец. Помнишь?

– Будь неприметным, – ответила она.

– Так–то вот.

– Не умничай. – И она ткнула меня кулаком в бок. Чуть позже я танцевал со своей сестрой Юджиной.

– Кажется, я вас знаю, – проговорила она. – Прямо так на языке и вертится. Вы на кого–то очень похожи.

Дорогая Юджина. Приятно сознавать, что ты, как всегда, непроходимо тупа.

Я видел своих братьев Джокко и Хьюберта, но не общался с ними и потому не имел случая выяснить, остались ли они столь же слабоумными. Надо сказать, с безопасного расстояния они представлялись мне теми же прежними бестолочами. (Я заметил, что они смотрят на меня, но это было не долго. Позже я понял, что они глазеют на каждого, – запоминали костюмы, надо думать.) В десять тридцать я вернулся к Дорис, окруженной вожделеющими особями мужского пола, и шепнул ей на ухо: «Пора». Извинившись перед своими новыми обожателями, она присоединилась ко мне в холле. Внизу у дверей по–прежнему дежурил Киббер. Я провел Дорис к черной лестнице; мы никого не повстречали.

Дом был мне хорошо знаком. Я крался по местам моего полного роскоши, но несчастного детства. В доме, где правил беспринципный отец и ветреная дурочка мать, я рос в окружении братьев и сестер в атмосфере всесокрушающей пошлости, и неудивительно, что, повстречав Дорис, вцепился в нее, как утопающий в спасательный круг.

Но Дорис не только спасла меня – она дала мне новую жизнь. На втором этаже я направился к отцовскому кабинету. Как всякий бесчестный человек, он опасался, что когда–нибудь все тайное станет явным, поэтому держал большую сумму наличными в тайнике в своем логове. Но от любопытного скучающего ребенка ничего в доме не скроешь. Я знал об этих деньгах, припрятанных в столе на всякий случай, – мать наверняка не подозревала об этом, так как отец опасался и ее, – так вот, я знал о них с десяти лет.

Они все еще лежали там. Пять тысяч долларов в потрепанных купюрах. Переложив их в свой костюм, я поставил ящик с двойным дном на место, и мы проследовали в спальню матери.

Всякий раз в помещение проникал я один, а Дорис караулила в дверях.

В спальне я сдвинул осенний пейзаж – он выглядел как сборная картинка: позади него размещался сейф, в котором мать держала свои драгоценности. Сегодня она надела их не так много – костюм не соответствовал. На этот раз она предстала в образе Дианы–охотницы, с колчаном со стрелами, колыхающимся на спине, хотя, право слово, ей больше бы пошел костюм торговки.

Стоя у дверей, Дорис зашептала:

– Как ты собираешься его открыть? Мы же не можем его взорвать.

– Я знаю, где она записывает шифр, – прошептал я в ответ и стал перелистывать маленькую телефонную книжку на столике. – Она не может запомнить цифр, – пояснил я Дорис, – поэтому заносит их сюда под видом телефонного номера.

– Невероятно, – сказала Дорис. – На какую букву? На «К» – как «комбинация»?

– Нет. На «З» – как «запор». Матушка у нас грамотная.

– Ты хочешь сказать – педантичная, – выдохнула Дорис.

После недолгих размышлений мне удалось выяснить цифровую комбинацию: влево – 8, вправо – 26, влево – 12, вправо – 33.

Вернувшись к сейфу, я открыл его, переложил драгоценности к себе, захлопнул сейф и направился к двери, как тут Дорис прошептала, что кто–то идет.

Я скользнул под кровать. Дорис отступила за дверь.

Это была, к несчастью, мать. Она зашла в комнату, включила маленький ночник – она не любила в спальне яркого света – и стала рыться в шкафу, подрагивая стрелами в колчане за спиной.

Дорис же на самом виду! Чуть выглянув из–под кровати, я увидел, что дверь полуоткрыта, а Дорис за ней, и стоит матери оглянуться, она обнаружит ее!

Но мать ее не заметила. Дорис прикрыла нижнюю часть лица с зеркальцем обтянутыми в черное руками и на фоне темной двери стала невидимой, как стекло. Я сознавал, что она все еще там, лишь потому.., лишь потому, что просто знал об этом.

Наконец мать удалилась, а через пару минут и мы вслед за ней. Мы вернулись в главный зал, где вновь некоторое время помаячили, танцуя и беседуя, – готовя таким образом свое благополучное отбытие. Человек сорок человек увидят, как мы спокойно уходим. Кому взбредет в голову заподозрить нас в воровстве?

Я уже стал со всеми прощаться, как вдруг тяжелая рука легла мне на плечо и знакомый голос произнес:

– Постойте, вас хотят видеть.

Обернувшись, я увидел своего старшего брата Джокко, футболиста, громадного и плотного, как и прежде, одетого Тарзаном. Я высвободился и сделал шаг в сторону двери, но тут увидел, что он улыбается во весь рот. Он не догадался, кто я, – я ему был нужен для чего–то другого.

– Что случилось? – спросил я.

– Пойдемте, – сказал он по–детски восторженно и таинственно, – там увидите.

Я двинулся за ним, каждую секунду готовый к бегству. Мы подошли к эстраде, где толклись недоуменно несколько Чертей, Дорис и – поодаль, у микрофона, – моя мать.

Джокко подтолкнул меня к прочим Чертям, и мать объявила во всеуслышание:

– Внимание, начинаем вручать призы!

Призы?

Когда публика затихла, мать продолжила:

– Вместо того чтобы вручить обычный приз за лучший костюм, мы решили, что будет интереснее вручить два приза – за самый оригинальный и за самый банальный костюм!

О Боже!

Я старался не смотреть на Дорис, поскольку и так знал, что она сейчас самодовольно и победно улыбается под своим зеркальцем. Совершенно ясно, что ее привели сюда, чтобы наградить за самый оригинальный костюм, – и радости по этому поводу хватит на ближайшую неделю.

Но это было не все. А мы, восемь Чертей, не затем ли здесь, чтобы вместе – и справедливо, надо признать – получить призы за самый неоригинальный костюм? Мне и за месяц не загладить свой промах.

Мои предчувствия оправдались. Мать объявила, что приз за самый необычный костюм присужден юной леди, изображавшей всех остальных! Дорис шагнула на эстраду, изящно раскланялась и приняла свой приз – маленькие часики–брошь.

Ей зааплодировали. Тяжелое предчувствие закралось в мое сердце, но я постарался прогнать его. В конце концов, они лишь добавили нам трофеев, только и всего.

Наступил наш черед – восьми дьяволов в алых костюмах, – и мы, покорно столпившись на эстраде, получили свои призы: пустые браслетки для монограмм.

Я, конечно, чувствовал себя круглым дураком, стоя над толпой, чествовавшей меня за отсутствие оригинальности, и видя, как Дорис довольно посмеивалась, но минутой спустя ощутил себя в гораздо более идиотском положении, так как толпа стала скандировать:

– Разоблачить! Разоблачить!

Да, пробраться к дверям я не успел, но хоть Дорис удалось ускользнуть в суматохе, и, насколько я ее знаю, она уже должна строить планы, как вызволить меня отсюда. Не могу себе представить, как именно это будет, но одно знаю наверняка.

Это будет нечто оригинальное.