Текст книги "Полицейские и воры. Авторский сборник"

Автор книги: Дональд Эдвин Уэстлейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

От миссис Луэллы Миллер из Бикнелла, Юта. Эуфимия Барбер выходит за состоятельного судовладельца из Портсмута, Нью–Хэмпшир, Джонаса Миллера, в 1811 году. В том же году Миллер умирает от желудочного расстройства. Вдова, продав имущество, исчезает.

От миссис Лолы Хопкинс из Ванкувера, Вашингтон. В 1813 году в южной Индиане Эуфимия Барбер выходит за фермера–вдовца Эдварда Хопкинса. Тот умирает в 1816 году, после долгих болей в области живота. Ферма продается, вдова съезжает.

От мистера Роя Камби из Канзас–Сити, Миссури. В 1819 году Эуфимия Барбер вышла за Стенли Тэтчера из Канзас–Сити, владевшего баржей вдовца. Он скончался в 1821 году вновь по причине желудка. Наследство продано, вдова скрылась.

Сомнений не оставалось. Промежутки между датами могли означать наличие и других вдовцов, подпадавших под роковые чары Эуфимии Барбер, чьи потомки не причисляли себя к любителям генеалогии. Кто мог подсчитать, сколько мужей умертвила Эуфимия Барбер? Совершенно ясно, что это убийства – жестокие убийства ради наживы. Лично у меня имелись свидетельства восьми убийств – а кто знает, восемь их было или восемнадцать? Кто скажет теперь, сколько раз Эуфимия Барбер убивала ради наживы и уходила безнаказанной?

Невероятная женщина. Ее мужьями становились всегда вдовцы – естественно, одинокие, естественно, легко поддающиеся женскому коварству. Она охотилась на вдовцов и потом оставалась их вдовой.

Джеральд.

Некая мысль явилась ко мне, и я ее отвергла. Невероятно, чтобы это оказалось правдой, – здесь не могло быть ни крупицы правды.

Но что я в действительности знала о Джеральде Фолксе, кроме его собственных рассказов? И разве я не вдова, одинокая и чувствительная? И обеспеченная?

Яблоко от яблони недалеко падает, как говорится.» А вдруг отпрыск унаследовал что–то от своих далеких предков?

Что за мысль! Мне пришло в голову, что, должно быть, немалое число вдов вроде меня интересуются своими родословными. Женщин, имеющих досуг и средства, чьи дети выросли и разъехались, заполняющих пустоту существования генеалогией. Бессовестный человек – охотник за богатенькими вдовушками – не найдет для знакомства предлога лучше, чем такой общий интерес.

Какая дичь – подумать такое о Джеральде! Но поскольку я не могла отделаться от этих мыслей, то в конце концов решила, что единственно возможный способ для меня – это попытаться найти подтверждение тому, что он говорил о себе, и тем самым снять возникшие подозрения.

Биржевой маклер в Олбени, Нью–Йорк, сказал он. Я тут же стала звонить старому приятелю моего первого мужа, бывшего маклером в Бостоне, и попросила его разузнать по возможности, работал ли в Олбени за последние пятнадцать – двадцать лет биржевым маклером человек по имени Джеральд Фолкс. Он сказал, что с легкостью это проверит по своим каналам и перезвонит. И перезвонил, сообщив, что таковой личности нигде не числится!

Однако я все еще отказывалась верить. Торопливо одевшись, я поспешила прямиком в телефонную компанию, где, что–то отчаянно наврав про генеалогические увлечения, ухитрилась отыскать старую телефонную книгу по Олбени, штат Нью–Йорк. Я знала, что для справочных целей в головном офисе компании хранятся телефонные справочники разных крупных городов, но не была уверена, что у них сохранились экземпляры такой давности. Наконец служащая вынесла мне телефонный справочник по Олбени 1946 года, пыльный и потрепанный, но целый.

Никакого Джеральда Фолкса не было ни в одном разделе справочника – ни среди домашних, ни среди рабочих телефонов.

Так. Значит, это правда. Теперь я поняла метод Джеральда. Подыскивая очередную жертву, он просматривал генеалогические издания в поисках женщин, которые пересекались с ним по его родственным связям. Затем он встречался с нею, быстро разузнавал, вдова ли она, подходит ли по возрасту, достаточен ли банковский счет, – и начинал ухаживать за ней.

Я подумала, что он совершил первую в своей жизни ошибку, воспользовавшись Эуфимией Барбер в качестве предлога для знакомства. Не знаю, понимал ли он, что следы Эуфимии могут привести к нему самому. Разумеется, никто из шестерых, написавших мне, не догадывался об ее подлинной роли, зная лишь об одной свадьбе и смерти.

И что мне делать теперь – сидя на заднем сиденье такси на обратном пути, я совещалась сама с собой.

Конечно, я испытала сильный шок и страшное разочарование. Как я встречусь с Томом, с другими детьми, с друзьями, которым уже успела сообщить радостные вести о предстоящем бракосочетании? И как смогу я вернуться к своему прежнему тусклому существованию, в которое Джеральд внес столько радости?

Может, позвонить в полицию? Сама–то я не сомневалась в своих выводах, но сумею ли убедить кого–то еще?

И тут я приняла решение. А приняв его, почувствовала себя лет на десять моложе, фунтов на десять полегче и не такой уж глупой. Поскольку, надо сознаться, происшедшее нанесло ощутимый удар моему достоинству.

В общем, решение было принято, и я вернулась к себе радостная и счастливая.

***

Итак, мы поженились.

Поженились? Да, конечно. А почему бы и нет?

Потому что он будет пытаться убить меня? Ну, разумеется, будет. Собственно, он уже пробовал – раз шесть.

Но Джеральд очутился в крайне невыгодном положении. Он не мог просто убить меня в открытую. Надо, чтобы убийство выглядело как естественная кончина, ну, на худой конец, несчастный случай. То есть ему приходилось быть дьявольски хитрым и строить козни так, чтобы никто ничего не заподозрил.

И здесь крылась причина его неудач. Я ведь была предупреждена, а значит, вооружена заранее.

И что я на самом–то деле теряла? В семьдесят три года – много ли мне еще осталось? А как, оказывается, насыщена может быть жизнь в таком возрасте! Особенно в сравнении с прошлым, до появления Джеральда! Ежечасно ощущать привкус смертельной угрозы, играть в кошки–мышки, обмениваясь ударами и контрударами, – что может быть еще восхитительней!

А потом, конечно, очаровательный и приятный супруг. Джеральду приходилось быть приятным и очаровательным. Он никогда не мог позволить себе не согласиться со мной – ну, в крайнем случае, слегка, так как не мог допустить, чтобы я покинула его. Он старался не дать мне никакого повода заподозрить его. Я не заговаривала с ним ни о чем подобном, и он считал, что я ни о чем не догадываюсь. Мы вместе ходили на концерты, в музеи и театры. И Джеральд всегда был исключительно внимательным кавалером – лучшего спутника трудно и желать.

Конечно, я не могла позволить ему приносить мне завтрак в постель – как он хотел. Нет, сказала я ему, в этом отношении я старомодна и убеждена, что кухня – это женское дело. Бедняга Джеральд!

И еще мы не путешествовали, сколько бы раз он ни предлагал.

А еще мы закрыли второй этаж нашего дома, так как я сочла, что нам двоим вполне просторно и на первом, а чтобы карабкаться по ступенькам, я немного старовата. Конечно, ему ничего не оставалось, как согласиться.

Тем временем у меня обнаружилось другое хобби, о котором Джеральд ничего не знал. Путем осторожных расспросов и тщательного изучения генеалогических материалов, а также пользуясь именами из джеральдовского семейного древа, я постепенно составила новый вид оного. Не фамильного, нет. В шутку его можно было бы назвать древом повешенных. Это список жен Джеральда. Вместе со своими генеалогическими материалами я завещаю его бостонской библиотеке. Если в конце концов Джеральду повезет, то–то удивится хранитель–библиотекарь, разбирая мои бумаги! Да и Джеральд удивится не меньше.

А, вот и он, подъехал в новом автомобиле. Опять собирается позвать меня проехаться с ним.

Только я не поеду.

До седьмого пота

Марго повернулась ко мне.

– Давай поговорим о морали, – начала она. Я ей не верил! Напустив на себя беспечный вид, я поправил под головой подушку и спросил:

– Морали? Какого же рода?

– Твоей, милый Родерик. Дай мне сигарету.

Я прикурил две, одну отдал ей, пристроив на простыню между нами пепельницу. Как–то, ради смеха, я поставил холодную стеклянную пепельницу ей на голый живот, а она не моргнув глазом ткнула тлеющим концом сигареты мне в ногу. Это случилось еще до того, как я узнал ее получше и научился не терять бдительности.

– Мораль, – произнесла она задумчиво, выпуская дым и словно размышляя над смыслом слов. – Что ты думаешь о морали, Родерик?

Полным именем она звала меня, когда ей хотелось меня подразнить или рассердить, но я не заглотнул приманку.

– Мораль, – отвечал я, пытаясь осторожно выяснить ее намерения, – мораль, по–моему, хорошая вещь.

– Да? А как ты думаешь, ты высокоморален, Родерик? У тебя в наличии нравственность?

– Примерно на среднем уровне.

– Вот как? Родерик, я ведь замужем.

– Об этом я осведомлен.

– А то, чем мы занимаемся так возмутительно часто, называется адюльтером. Знаешь такое слово?

– Что–то слышал.

– Это аморально.

– И незаконно, – добавил я, все еще пытаясь нащупать суть дела, – но, если ты не забеременела, это наружу не выйдет.

– Если ты прелюбодействуешь, Родерик, то ты лишен морали.

– Морали должно быть в меру, – сказал я, – всего должно быть в меру. Кроме секса, конечно.

– Прекрати.

– Прости. – Я переменил позу. Она глядела на меня серьезно.

– Умеренной морали быть не может, это просто глупость, – произнесла она.

– Прими мои извинения.

– Или ты нравствен, или безнравствен. Грешен или невинен. Если грешен – больше вопросов нет: ты аморален. Совершить один грех – то же, что совершить их все.

– Это что, твоя собственная теология?

– Теология тут ни при чем, я говорю о нравственности. Если ты совершаешь нечто аморальное по какой бы то ни было причине и сознаешь эту аморальность – больше с тобой говорить не о чем.

– А как насчет тебя? Без партнера тут не обойтись.

– Я это сознаю, Родерик, – она холодно усмехнулась, – и не претендую на высокую мораль.

– Здорово.

– Если я способна на один аморальный поступок, – продолжала она рассуждать, – я знаю, что способна на любой из них. Все – что угодно, все – что необходимо. А как ты?

– Я?

– Ты никогда не занимался самоанализом, подозреваю, ты ни разу не задумался о собственных взаимоотношениях с общепринятыми моральными нормами.

– Леди, вы выиграли сигарету.

– А джентльмен проиграл.

– Проиграл что?

Она повернулась и села, тыча сигаретой в пепельницу.

– Поживем – увидим.

– Увидим что?

– Насколько ты глуп.

– Ну, довольно–таки глуп.

– Понятно. Но не слишком ли глуп? – Она посмотрела мне прямо в глаза – страстное лицо, высокие скулы, синие холодные глаза, чувственный рот – какая–то первобытная, до ужаса эротичная красотка. – Ты понимаешь реальные следствия той философской истины, которую я тебе сейчас изложила? Раз свернув с пути истинного, ты должен быть готов к любому аморальному деянию, если потребуется. Знаешь, почему? По той простой причине, что, отказываясь поступать аморально, ты признаешь, что подобное поведение противоречит твоей натуре. С другой стороны, если аморальный акт представляется для тебя выгодным и ты уже совершал подобное в прошлом – тогда ты не смеешь возражать и отказываться. Согласен?

Разумеется, я бы согласился со всем, что бы она ни сказала.

– Ну хорошо. – Она погасила сигарету и поднялась, довольная. – Одевайся. Через час Чарльз будет дома.

– Это все? – вопросил я. – Разговор окончен?

– А что еще говорить? Ты согласен, что безнравственный человек не может отказаться от выполнения любого аморального деяния, за исключением того, который противоречит его собственным интересам. Вот и все.

– Я думал, ты все это ведешь к чему–то.

– Не дури, Родерик, – рассмеялась она. – Ну–ка, подымайся.

– Мне бы хотелось сходить в душ. – Мне нравился их душ – весь в голубом кафеле.

– Нет, не сегодня. Одевайся и выметайся.

Жалко. Но она бывает так строптива и переменчива, что иной раз лучше и убраться. Я встал и оделся.

Она всегда давала мне пятерку на такси. Да, а когда мы куда–нибудь ходили вместе, совала мне двадцатку на оплату двенадцатидолларового счета в кафе и никогда не заикалась о сдаче. Марго – не первая женщина в моей жизни, с которой у меня сложились подобные отношения, но зато она была намного моложе и очень привлекательна. Сначала я поражался ей, а потом осознал, что это следствие ее дикарской, беспощадной прямоты.

Однако нынешним вечером привычной пятерки не появилось. Вместо этого она сказала:

– По прошествии четырех месяцев, Родерик, вынуждена сообщить, что твои услуги больше не требуются.

– Прошу прощения?

– Твоя служба закончена, – усмехнулась она.

– Но, Марго…

– Ну–ну, милый. Не говори ничего, все это вздор.

– Но…

– Напоследок хочу тебе кое–что показать. Пойдем со мной. Я последовал за ней, сбитый с толку и встревоженный, в ее кабинет – маленькую уютную комнатку рядом с кухней, где был стол, за которым она сидела и подписывала чеки, и длинный диван, на котором я всегда ненасытно жаждал ее и на котором моя жажда никогда не была удовлетворена. Она указала мне на этот диван:

– Посиди тут, пока я поищу.

Я уселся. Слева за окном виднелась река и, поодаль, Лонг–Айленд и Куинс. Много ниже, вне поля зрения и ближе к дому, – авеню Ф.Д. Рузвельта и стоянка такси. Сквозь окно проникал легкий ветерок, навевая ароматы Куинса и принося гул Манхэттена.

Марго шарила на столе.

– Интересно, что из тебя выйдет, Родерик? – как бы рассеянно говоря сама с собой, спросила она.

Ну, я–то успел ее узнать. Она никогда не бывала рассеянной, а всегда полностью отдавала отчет в своих словах. И это обстоятельство наносило удар моему, так сказать, профессиональному самолюбию. Сейчас, например, я понимал: она шарит там, на столе, только для пущего эффекта – и все сказанное давно ею продумано и рассчитано. Я молча внимательно слушал.

– Ты стареешь, – продолжала она, – через несколько лет твоя рыночная стоимость станет опускаться, и ты, – она усмехнулась, – уже никогда не найдешь снова такой интересной работы, как у меня.

Все это было верно и составляло горькую правду – с ее стороны было особенно жестоко высказывать это в момент моего увольнения. Я сделал непроницаемое лицо и стиснул зубы.

Наконец она подала мне обычный конверт, сказав:

– Прочти это. Полагаю, тебе будет интересно. Внутри конверта лежал единственный листок бумаги без адреса, исписанный ее мелким, убористым почерком.

«Я, Марго Эвинг, добровольно и честно сознаюсь в убийстве своего мужа Чарльза.

Я убила его вследствие невозможности дальнейшего с ним проживания, но он никогда не давал мне поводов для развода, а я не могла существовать без его денежных средств.

Более никто – в особенности мужчина – в этом деле не замешан.

Я пишу это признание, так как, к моему удивлению, оказалось, что у меня есть совесть. Никогда не думала, что стану терзаться из–за смерти Чарльза, но произошло именно так. Я не в силах вынести это бремя.

Я трижды выстрелила в Чарльза из автоматического пистолета 25–го калибра марки «Стар», который он мне подарил как–то на Рождество. Убив его, я стерла отпечатки пальцев и выбросила оружие в пруд Центрального парка с пешеходного мостика.

Сразу вслед за этим я стала сожалеть о содеянном.

Марго Эвинг».

Оторвавшись от этого впечатляющего документа, я уставился на Марго, наблюдавшую за мной, как за подопытным кроликом.

– Ты убила Чарльза? – прошептал я.

– Что? – Она издала презрительный смешок. – Что за глупости! Конечно нет!

– А.., это.., это…

Выдвинув ящик стола, она вытащила что–то и кинула мне на колени. Я дернулся, и на пол соскользнул ее пистолет 25–го калибра.

– Вот, – сказала она, – он ведь не в пруду, верно?

– Я не.., не…

– Ты не понимаешь. Это напишут на твоей могиле, Родерик. – Она засмеялась и покачала головой, как снисходительная учительница. – Мне надо уходить, через полчаса сюда явится Чарльз.

– Что ты хочешь от меня, Марго? Скажи попросту, ради Христа!

– А надо ли? – Секунду помолчав, она вздохнула и произнесла:

– Да уж, видно, придется.

– Я не столь хитроумен, – не выдержав, съязвил я.

– А кто тебя знает, Родерик. Я призналась в убийстве и указала орудие убийства. Если бы Чарльз погиб, как там написано, – знаешь, Родерик, что бы ты мог сделать?

Я отрицательно покачал головой.

– Ты бы мог меня шантажировать!

– Я мог – что?

– Родерик, у тебя было бы вещественное доказательство против меня. Ты бы мог, шантажируя меня, с комфортом прожить до конца жизни. Признаюсь, я бы лучше до конца жизни терпела тебя в качестве шантажиста, нежели Чарльза – в качестве мужа. Потому что знаю, дорогой Родерик, – ты станешь держаться в рамках разумного. – Ее усмешка становилась все холоднее и злее. – Разве не так?

Ее мысль становилась пугающе ясной.

– Ты, ты хочешь, чтобы я…

– Ничего я от тебя не хочу, – отрезала она. И добавила:

– Знаешь, не было еще человека, который бы мне отказал. Мне даже не надо просить – они сами все делают. Интересно, что бы случилось с тем, кто посмел бы мне отказать?

– Ты давно это задумала, да? Поэтому и наняла меня, так?

– Ты просто глуп, неужели ты и вправду думал, что мне нужно кого–то нанимать? Я терпела твое слабоумие по необходимости, но теперь могу сказать, что испытывала отвращение, платя тебе за услуги, так же как когда ими пользовалась. Вот это удар.

– Ты не жаловалась, – выговорил я.

– В самом деле? Ладно, Родерик, мне надо идти. Чарльз будет с минуты на минуту.

– Подожди, – попросил я.

– Подождать? Чего?

– Мне нужно подумать…

– Едва ли на это есть время, – усмехнулась она.

У меня не было времени ни выслушивать ее, ни отвечать. Надо было решать, что делать.

Убить мужа? Что, если я действительно убью Чарльза Эвинга, хоть и в жизни никого не убивал и вообще самый щепетильный человек на свете? Убив его, я стану до конца жизни шантажировать Марго.

И что? Шантажировать Марго? Мне? Соперничать с ней в той дуэли двух дьявольских умов, которой явится этот шантаж? Она заполучит признание – и через полгода я в могиле.

Что же тогда? Отказ? Смогу ли я стать первым человеком, сумевшим отказать ей в ее притязаниях?

Марго смотрела на меня.

– Ну? – спросила она.

***

Прошло двадцать минут. Я ждал, пока ты придешь домой, Чарльз, и вот ты здесь, и я все тебе рассказал. Прости, что тебе пришлось выслушать все это под дулом пистолета, просто я сомневался, что ты согласишься со мной разговаривать.

Вероятно, осознав себя рогоносцем, ты меня ненавидишь – не важно. Рога, которые я повесил тебе на лоб, ничто по сравнению с проблемами куда более весомыми на данный момент.

Признание Марго вон в том конверте, на столе возле тебя. Я подожду, пока ты прочтешь и удостоверишься в правдивости моего рассказа.

Собираюсь ли я исполнить требование Марго? Намереваюсь ли убить тебя?

Ладно. Я подумал вначале об альтернативном решении – сложном и вместе с тем удовлетворительном. Взгляни еще раз на это признание, Чарльз, и ты увидишь, что его некоторым образом можно интерпретировать как записку самоубийцы. Следишь за моей мыслью?

Ну да. Я бью Марго по голове чем–то тяжелым – ну вот, скажем, рукояткой этого пистолета – и дожидаюсь, когда ты вернешься домой. Затем стреляю в тебя – ведь если Марго покончила с собой из–за раскаяния после твоего убийства, значит, тебя надо убить, – потом выбрасываю Марго в окно, спешу в Центральный парк, чтобы выкинуть пистолет, и наконец навсегда избавляюсь от вас всех.

В кабинете, где она сидела за столом, я занес пистолет…

И не смог этого сделать.

Нет. Я не столь кровожаден. Марго, морализируя, забыла одно: трусость – гораздо сильнее, чем совесть. И если я не мог убить ее, которую боялся и ненавидел, еще менее вероятно, что я могу убить тебя.

Нет, Чарльз, ты умрешь не от моей руки. Но Марго может найти другого – если ты сам не перейдешь в наступление.

Вот мое решение: как Марго натравила меня на тебя, я теперь натравлю тебя на нее. Ты, мне думается, посильнее меня и быстрее добьешься успеха. А если нет. Марго чудненько справится с тобой сама. Так что самым искренним образом желаю удачи.

А сейчас, прости, мне надо бежать.

Аллергия

Первые признаки аллергии Альберт почувствовал в понедельник, на который приходился Почтовый день, но его это не слишком обеспокоило. Он знал по опыту – аллергия возникала и пропадала в межсезонье; ничего особенно серьезного – не требовалось даже вызывать семейного доктора; откуда же ему было догадаться, что на этот раз аллергический насморк значил больше, чем просто наступление весны? Думать так причин не было…

Так вот. Был понедельник как понедельник – Почтовый день, как установилось уже на протяжении года. Насморк не насморк, а Альберту предстояло, как всегда, тянуть свою привычную почтовую лямку. Итак, за пять минут до полудня он вынул обычный белый служебный конверт из верхнего левого ящика стола и, вставив его в машинку, стал печатать свой собственный адрес:

«Альберту Уайту

До востребования

Монквойс, Нью–Йорк».

Затем, оглядевшись и убедившись, что мистера Клемента поблизости нет, в верхнем левом углу поместил следующий обратный адрес:

«По истечении пяти дней возвратить по адресу:

Бобу Харрингтону

«Геральд стейтсмен»

Монквойс, Нью–Йорк».

После этого, вытащив конверт из машинки, Альберт приклеил на него пятицентовую марку, которую достал из среднего ящика, и засунул пустой конверт во внутренний карман. (Ему доставляло маленькое тайное удовольствие, что мистер Клемент, сам того не зная, обеспечивал его марками для его дел.) Печатание двух адресов на конверте заняло пять минут, и, приведя за считанные секунды стол в порядок, ровно в полдень Альберт мог подняться, свернуть направо, подойти к дверям и отправиться на обед, притворив за собой дверь с надписью:

«Джейсон Клемент, адвокат».

Как и всегда по понедельникам в это время, он первым делом зашел на почту, где получил увесистый белый конверт в секции до востребования. «Вот, пожалуйста, мистер Уайт! – как всегда, воскликнул Почтальон Том. – Вот ваши сплетни за неделю!»

Альберт с Почтальоном Томом хорошо узнали друг друга за последние пятнадцать месяцев, в течение которых Альберт заходил каждый понедельник за своим письмом до востребования. Дабы отвести всякие подозрения, которые могли возникнуть у Почтальона Тома, Альберт постарался сразу же объяснить, что Боб Харрингтон, известный репортер из монквойской газеты, нанял его в качестве помощника для проверки всяких слухов и тому подобной конфиденциальной информации, которую присылали читатели газеты.

– Работа временная, – пояснил Альберт, – дополнительно к моей постоянной у мистера Клемента, и ее надо держать в тайне. Потому Боб и посылает мне материалы до востребования. И вообще мы должны делать вид, что друг друга не знаем.

– Клянусь Богом! – вскричал Почтальон Том, подмигивая и ухмыляясь.

Но позже Почтальон Том, видно, что–то почуял, потому что как–то в очередной понедельник спросил:

– А почему вы не забираете почту так долго? Почти целую неделю, как правило.

– Я должен получать письма по понедельникам, – пояснил Альберт, – независимо от того, когда Боб их мне высылает. Если я стану заходить сюда каждый день, это будет подозрительно.

– А, ну как же, – с умным видом кивнул Почтальон Том, – но, знаете, как бы вам не промахнуться. Видите, вот здесь в углу сверху надпись: по истечении пяти дней возвратить туда–то. Значит, если вы за пять дней не заберете письмо, его надо отправить обратно.

– И что, вы в самом деле отсылаете такие письма?

– Ну, вообще–то мы должны. Таковы правила, мистер Уайт.

– Очень хорошо, – сказал Альберт, – Бобу, ясное дело, особо ждать некогда. Так что если я даже не заберу письмо за пять дней, то смело отсылайте его назад. Мы с Бобом будем вам только благодарны.

– Заметано, – ответил Почтальон Том.

– И не отдавайте писем никому, даже если он скажет, что он от меня.

– Разумеется, нет, мистер Уайт. Только вам, и никому иному.

– То есть даже если вам кто–то позвонит от моего имени и скажет, что, мол, пришлет приятеля за почтой.

– Все ясно, мистер Уайт, – подмигнул Том. – Не беспокойтесь. Почтовая служба Соединенных Штатов вас не подведет. Никто не получит этих писем, кроме вас и мистера Харрингтона. Это я гарантирую.

– Очень признателен, – с чувством отвечал Альберт. В последующие месяцы Почтальон Том вопросов не задавал, и дни текли безмятежно. Разумеется, Альберту приходилось читать колонку из «Геральд стейтсмен» с изложением разных невероятно скандальных дел, которые беспрестанно раскапывал Боб, поскольку Почтальон Том частенько спрашивал, приложил ли тут свою руку Альберт. Во многих случаях Альберт говорил, что он тут непричастен, в других же признавал свою долю усилий по выведению кого–то на чистую воду. При этом Почтальон Том сиял, как удачливый шоумен. Он был, видно, прирожденный конспиратор, не нашедший покуда выхода своим природным талантам.

Сегодня, однако. Почтальону Тому потолковать было не о чем. Он посмотрел на Альберта и сказал:

– Простыли, мистер Уайт?

– Аллергия.

– У вас глаза слезятся.

– Да ничего, пройдет.

– Сейчас самая такая пора, – подытожил Почтальон Том.

Признав искренне его правоту, Альберт покинул почту и направился в муниципальную закусочную, где заказал Официантке Салли ростбиф.

(Жена Альберта Элизабет с удовольствием готовила бы ему бутерброды, и Альберт с удовольствием бы их съедал, кабы мистер Клемент не был против того, чтобы его служащие – даже сорокалетние служители закона в очках, с залысинами и брюшком – сидели за столами в своих кабинетах и поедали сандвичи из бумажных кульков. Потому им приходилось обедать в муниципальной закусочной, где подавали более–менее приличную еду, хотя и не столь разнообразную, как в меню.) Пока Официантка Салли выполняла заказ, Альберт прошел в мужской туалет помыть руки и провести обычную процедуру Почтового дня. Вынув из правого кармана только что врученное ему Почтальоном Томом письмо, он аккуратно распечатал его и вынул пачку документов. Пачка эта проследовала в новый конверт с только что отпечатанными адресами. Заклеив новый конверт, он положил его во внутренний карман, а старый, разорвав на мелкие кусочки, спустил в унитаз. Потом помыл руки и вернулся за свой обычный столик, где принялся за более–менее приличный обед из горошка, картофеля фри, ржаного хлеба, ростбифа и кофе.

На эти документы он наткнулся восемь лет назад. Как–то мистер Клемент задержался в суде, а Альберту потребовались некие бумаги. Без всякой задней мысли он пошарил у мистера Клемента в столе и, заметив, что один ящик заметно короче других, решил взглянуть, что там. Там оказалась зеленая металлическая коробка, обследовав которую он понял, насколько богат мистер Клемент и сколь бесчестными путями он этого достиг.

Мистер Клемент был пожилым, костлявым, седовласым и очень вспыльчивым человеком, все еще внушавшим трепет тем, с кем он сталкивался. И не просто трепет – он имел обыкновение носить с собой трость с серебряным набалдашником, которой пихал всяких нахалов, позволявших себе обходиться с ним неподобающим образом в общественных местах. Бизнес его распространялся преимущественно на недвижимость и некоторые корпоративные операции. Документы из зеленой коробки свидетельствовали, что мистер Клемент злонамеренно обкрадывал в широких масштабах свою клиентуру, копил денежки под вымышленными именами на банковских счетах и был уже миллионером.

Альберта по нахождении этих бумаг захлестнул поток противоречивых чувств. Сначала он был ошеломлен и разочарован вероломством мистера Клемента, хотя из–за стариковской вспыльчивости босса Альберт не ощущал к нему особого расположения – все же он уважал его и восхищался им; ныне этим эмоциям места уже не осталось. Во–вторых, Альберт боялся даже помыслить, что предпримет мистер Клемент, узнав о его открытии, – обнаруженные документы ясно рисовали образ человека, который под угрозой разоблачения мог пойти на что угодно. А в–третьих, – Альберт удивился сам себе, – он подумал о шантаже.

Все еще пребывая в смятении, Альберт Уайт возжаждал вещей, о которых еще недавно не мог и помыслить. Курорт в Акапулько. Красотки. Белые смокинги. Спортивные автомобили. Коктейли. Особняки. Станет ли мистер Клемент оплачивать все это, дабы зажать Альберту рот?

Конечно станет. Если только не найдет других способов заставить его молчать. От последней мысли Альберт содрогнулся.

И однако, он жаждал всего перечисленного. Роскоши. Возможности путешествовать. Приключений. Дорогостоящего греховодничества. В общем, всякой всячины.

В течение нескольких месяцев Альберт извлекал по одному документы из зеленой коробки и снимал фотокопии. Набрав свидетельств, достаточных, чтобы засадить мистера Клемента по двадцать второй век включительно, он спрятал все это в гараже за домиком, где жил с женой Элизабет; на следующие четыре года он затих.

Ему требовался план. Необходимо было организовать все так, чтобы в случае, если с Альбертом что–то случится, свидетельства оказались бы в руках властей, да еще убедить в неизбежности этого мистера Клемента – и так, чтобы комар носу не подточил. Дело, мягко говоря, затейливое. В течение четырех лет Альберту ничего толкового в голову не приходило.

А потом он прочел короткий рассказ некоего Ричарда Хардвика с описанием способа, который Альберт в конце концов и использовал: с документами, отправлявшимися самому себе до востребования, и с ищейкой–репортером в качестве обратного адресата. Альберт для начала проверил схему, сократил количество документов до приемлемого объема, провел пробную пересылку и убедился, что все работает, в точности как писал Хардвик.

Оставалось лишь уведомить мистера Клемента, представив ему детальные доказательства, предостеречь его, выставить удовлетворяющие обе стороны условия и усесться в предвкушении будущей роскоши. Уф–ф!

В тот самый день, когда Альберт впервые опустил конверт в почтовый ящик, он решил подергать за бороду мистера Клемента в его логове, то есть в собственном его кабинете. Альберт постучал в дверь по старой, многолетней привычке и зашел внутрь:

– Мистер Клемент?

Клемент поднял костлявое лицо, глянул холодно на него и спросил:

– Да, Альберт? Что там?

– Это дело Даквортов. Оно вам нужно сегодня?

– Естественно, нужно. Я говорил вам вчера, что оно потребуется мне сегодня после обеда.

– Да, сэр, – ответил Альберт и ретировался. Потом он долго сидел за столом в своем кабинете, тупо глядя в стену. Там, у Клемента, он собирался сказать: «Мистер Клемент, я знаю все», а вместо этого говорил про дело Даквортов, хотя прекрасно знал, что и как.

– Я его испугался, только и всего, – убеждал себя Альберт, – а бояться нечего. У меня есть для него товар, и тронуть меня он не посмеет.

Позже в тот же день Альберт предпринял новую попытку, когда принес материалы по делу Даквортов. Положив их на стол, он постоял, нерешительно кашлянул и вновь начал: