Текст книги "Где ты, любовь моя?"
Автор книги: Долорес Палья
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Глава 18
– Он сказал «нет». Нет. Категорически. Без вопросов. Все семинаристы должны жить в общежитии. Исключений из правил не бывает.
– О!
Епископ, русский старик с поросячьими глазками, епископ Рытов. Милош пришел к нему второго октября, перед началом занятий, и попросил аудиенции.
Накануне вечером мы проговорили несколько часов в нашей комнате в «Отеле дю Миди».
– Я попытаюсь продолжить. Ты даже не представляешь, какое это будет разочарование для моих родителей, если я передумаю по причине, которую они не в состоянии принять…
– Ты хочешь сказать – по причине, которую ты сам не в состоянии принять, – прервала я его.
– Это одно и то же. Если я могу принять причину, то и они смогут. Они очень понятливые, и они просто люди. И не станут требовать от меня невозможного. Дай мне попытаться хотя бы еще этот год. Дай мне удостовериться. Я дам себе еще один год. Я уже почти уверен, но надо до конца убедиться. Я не могу позволить, чтобы на столь важное решение повлияло… нечто инородное.
Я улыбнулась.
– Не смейся.
– Я не смеюсь.
– Пока что я вынес из семинарии только горечь, голод да ненависть к лицемерию. Плюс разочарование в вере… не в Бога, а в то, что Он создал. Как я могу верить в честность такого человека, как Рытов? Как я могу верить этим никчемным старикам, которые пришли в семинарию только потому, что им больше некуда податься! И голод! Грязные простыни, запах нищеты и туберкулеза, лицемерие и мелочность. Но я пытаюсь убедить себя, что это все из-за изгнания, из-за эмиграции. Если бы я был дома, если бы семинария была дома, все было бы иначе, как у моего отца. Я не могу вот так запросто отбросить все, чему меня учили с детства, не могу решить быстро, без… бездумно.
Но дело не только в тебе. Мной с самого начала пренебрегали. Для меня это уже третий год, и два из них я только и думаю – а не бросить ли все это? И если сейчас я сдамся, то не из-за тебя. Все было бы иначе, если бы я не хотел стать священником, но я хотел! Очень хотел. Только вот давно это было.
Он сидел на кровати, устремив взгляд куда-то вдаль.
– Но я собираюсь настоять на том, чтобы больше не жить в общежитии. Попытаюсь найти способ переубедить Рытова.
Однако Рытова переубедить не удалось. Даже наоборот, хитрый старикан, почуяв, что запахло жареным, изменил программу на следующий год обучения. Каждый день, за исключением выходных, студенты должны были возвращаться назад к двенадцати ночи. Нас лишили наших встреч по средам.
Все переменилось. Клод уехал. Мы слезно распрощались с ним на Восточном вокзале. Провожать его пришла целая толпа. Даже Прецель и та слезу пустила. Я решила отказаться от комнаты у мадам Ферсон. Вернее, так решила Моник.
– Зачем платить за аренду, даже если сумма не так уж и велика, ведь у нас целая квартира пустует? Я дам тебе ключ. Заодно последишь за порядком. Будешь оплачивать счета, время от времени давать на чай консьержке, пыль, может, когда протрешь да цветы польешь. Обустроишься в комнате для гостей. Будешь готовить своему парню, сколько и когда пожелаешь. Он такой худенький.
Вот так я и унаследовала квартиру на рю де Сен-Пер. Но наша комната в «Отеле дю Миди» с видом на канал была настоящим домом.
Я встречала Милоша у шлюзов ровно в пять, и всю осень мы гуляли по округе.
Так же как и я сейчас, мы бесцельно бродили, смотрели на канал, наблюдали за проходящими мимо баржами, за играми детей.
Солнце спряталось за тучку. Надо прибавить шагу, холодно становится.
Человек так одинок, когда в душе его горит огонь незаслуженной обиды, разъедает его изнутри, словно язва, прожигает насквозь. И выхода нет. Стоя на высоком пешеходном мостике, я почувствовала, как начался волшебный парижский дождь. А я упорно пыталась найти саму себя.
Кто такой Милош? Сказать, что когда-то он был здесь, а теперь его нет, – значит, не сказать ничего. Я не в состоянии поверить в это.
Милош оставил меня. Позволил мне уехать в Америку, а потом вышвырнул вон. На письма не отвечал, исчез из вида. Клод не смог найти его. Думаю, он просто не хотел, чтобы его нашли. О да, я так думаю! О чем я только не передумала в свое время!
Покинутая, брошенная, ничего не понимающая, с болью в груди, я ушла в себя и слепо приняла то, что была не в силах постичь. Я не могла перестать любить Милоша, поскольку не видела для этого причин. Я не могла остановиться, подвести итог, приказать себе перестать любить его.
Но с годами я стала бояться его и себя. Я отказывалась ехать в Париж, так как ничего не понимала и боялась. Несмотря на раздражение Гевина, несмотря на то что каждый раз, когда надо было попасть в Италию, я тратила кучу денег, чтобы как-нибудь объехать Францию. Может быть, я просто не хотела ничего знать.
Все эти годы я хранила Милоша для себя, потому что любила его так, как никогда никого не любила, безоговорочно, без лишних вопросов. Потому что я создала для себя его образ, и он ответил мне тем же. Потому что мы были одним целым.
Глава 19
Начался новый учебный год. Я вернулась в «Гранд шомьер» и по-прежнему брала уроки у Андре Лота. Я с головой погрузилась в живопись, изучала искусство, наблюдала за тем, как рисуют другие, и от жизни не отставала. Hoвый год – годы в то время измерялись уроками, а не календарем – новый год оказался совсем другим. Я ужасно скучала по Клоду. Без него Сен-Жермен-де-Пре потерял былую привлекательность.
Мы с Милошем выработали свой режим. Мы проводили вместе время с пяти до полуночи, или, точнее говоря, до одиннадцати тридцати. Если мы оказывались на Левом берегу, то я оставалась в квартире Моник. Если были на севере, я ночевала в «Отеле дю Миди». Вещи я держала в обоих местах, но для такого неорганизованного человека, как я, это была настоящая пытка. Всякие мелочи сводили меня с ума. Если мне что-то требовалось, эта вещь обязательно оказывалась в другом месте. В те месяцы я вспоминаю себя с непременной огромной сумкой в руках: альбомы, наброски, свитера, туфли и гигантская связка ключей в придачу.
Иногда мы с Милошем встречались около шести либо в «Селект», либо в «Баре США» – излюбленном месте художников, где постоянно толкался народ из «Гранд шомьер» и многих других студий, которые изобиловали в Четырнадцатом округе. В Латинском квартале имелось несколько балканских ресторанчиков, где хорошая еда стоила меньше сорока центов. Был еще югославский ресторанчик с изображениями Михайловича на стенах и портретом короля. К концу месяца мы, бывало, обедали в студенческих столовых за шестьдесят франков, что составляло меньше десяти центов. Насколько я помню, мы частенько довольствовались малым. В то время чечевица составляла львиную долю студенческого меню, я на нее потом всю жизнь без содрогания смотреть не могла. И petit suisse, безвкусный белый сыр, и еще йогурт – продукт, который Милош вынес из своего балканского детства, но к которому я так и не привыкла.
На рю де ла Юшетт располагалась греческая кондитерская, где мы покупали маленькие миндальные пирожные по десять франков каждое и ели их прямо на улице, вокруг нас витали целые облака сахарной пудры, опускаясь на лицо, на одежду.
Время от времени Тор присылал мне из дома посылки – консервированное масло, рубленую солонину, кукурузу в банках, ветчину, куриное филе, супы в пакетиках, растворимый кофе, сухое молоко, из которого мы готовили себе сливочные напитки на ночь, шоколад «Херши», «клинекс», кукурузные хлопья и рисовые шарики – все те вещи, о которых в послевоенном Париже никто даже слыхом не слыхивал.
Посылки являлись для нас настоящим праздником. Мы делили продукты на две части – одну для рю де Сен-Пер, другую для отеля. А потом устраивали себе пир. Милош частенько готовил обед для нас и наших друзей – тушеная баранина с рисом, чесноком и оливками. Повар из него вышел отличный, куда лучше меня.
Он сумел сберечь большую часть заработанных летом денег. Купив теплое пальто с ботинками, Милош ограничил себя семью тысячами франков в месяц. Вместе с тремя тысячами, которые платила семинария, выходило десять. На десять тысяч франков в месяц с голоду, конечно, не умрешь, но нормально питаться все равно невозможно. Однако по сравнению с прошлыми годами это было просто шикарно.
Желтая парижская зима, сырая и туманная, заключила нас в свои объятия. Дорога с Левого берега до семинарии стала весьма утомительной и раздражала Милоша, хотя мы часто меняли место проживания. С одной стороны, Монпарнас притягивал нас гораздо сильнее, чем каналы. Там у нас было больше друзей, больше интересов. Однако прощание в метро в одиннадцать тридцать угнетало нас обоих. Наш милый епископ был тверд и непреклонен в своей решимости не выпускать Милоша на ночь. Даже наоборот, контроль за ним только усилился. К моему величайшему разочарованию, батюшка начал устраивать по пятницам встречи семинаристов. Епископ, этот ужасно неприятный человечек, умел заглянуть своими поросячьими глазками прямо в душу. У Милоша сложилось такое впечатление, что пятничные бдения – прямой результат его просьбы жить вне семинарии. Это его подозрение подтвердил Серж, которому один из стариков сказал по секрету, что епископ со своими священниками только и делают, что промывают Милошу косточки. Почему? Да потому, что этот серьезный молодой человек, такой тихий и послушный, внезапно поднял голову и явно уплывает у них из рук, хотя они никак не могли сообразить, что к чему. И это когда ему всего год остался! Рытов не собирался рисковать с Милошем. Слишком уж он ценен. Разве его отец не выдающийся богослов, а дед не знаменитый схоласт? Маленькие глазки Рытова неотступно следили за ним.
В результате в метро мы проводили больше времени, чем где бы то ни было еще.
И все же жили мы весело. Несмотря на епископов и ранние расставания, несмотря на постоянную нехватку денег, мы радовались каждому дню.
Одна моя американская подруга открыла в Латинском квартале клуб – дюжина столиков и бар в крохотном подвальчике. Назывался он «Голубая луна», но был известен как «У Аджи».
Аджи, маленькая, острая на язычок негритяночка из Вашингтона, обладала чудесным голосом и легко сходилась с людьми – незаменимые качества для тех, кто развлекает народ. Она наняла пианиста и еще троих музыкантов и устраивала шоу каждый раз, когда у нее было настроение. Она могла спеть три песни или десять – как бог на душу положит. Ее густой сильный голос не имел ничего общего со «школьным» джазом конца пятидесятых. Аджи придерживалась старых традиций. Я познакомилась с ней через Клода сразу после приезда в Париж, По случайному совпадению она тоже брала уроки у Андре Лота. Аджи оказалась очень чувственным художником, с врожденным трепетным отношением к цвету. Лот очень заинтересовался ее работами. Мы часто виделись, но по-настоящему подружились только зимой сорок девятого года, когда она открыла свой клуб.
Мы с Милошем заглядывали туда время от времени, если могли позволить себе потратить пару сотен франков на пиво. И хотя мы старались растянуть напиток на весь вечер, такие расходы были нам не по карману. Аджи приветствовала нас со свойственным ей весьма своеобразным юмором, и я очень привязалась к этому месту. Она часто делала зарисовки с наиболее интересных посетителей, и задняя стенка бара служила своего рода галереей карандашных набросков. В тот год перед Рождеством она сделала не меньше дюжины набросков с Милоша. Крошечная, вполовину его роста, она, бывало, сидела на высоком стуле за стойкой бара, и ее живые милые глаза внимательно следили за движениями Милоша. «Да у этого парня все кости наружу!» – восхищенно шептала она.
Однажды вечером Милош не пришел в «Селект» в шесть, как мы договаривались. Я прождала до начала восьмого, потом отправилась на квартиру Моник, на случай, если он заглянет туда. Но он так и не появился. Около полуночи я заснула, ощущая смутную тревогу, но по-настоящему не волновалась. На следующее утро Жан позвонил мне в половине девятого. Я с трудом разобрала, что он говорит: к сильному южному акценту добавилось ужасное волнение. Один из «русских», по всей видимости – священник, приходил в отель и расспрашивал по поводу частых визитов Милоша. У Жана, который и при обычных-то обстоятельствах духовенство недолюбливал, выработалась прямо-таки патологическая неприязнь к «русским» Милоша. Его чуть удар от ярости не хватил. К счастью, Николь оказалась рядом, она и ответила пораженному пастору, что Милош приходит сюда поесть, и точка. Тогда священник поинтересовался насчет молоденькой американки, которая постоянно сопровождает его. Удар под дых. Жан потерял над собой контроль и в буквальном смысле слова вытолкал мужика за дверь.
Сердце у меня упало. Пришло время выбирать, но не так, как этого хотел Милош. Я чуть не плакала. Так нельзя. Они не имеют права припирать его к стенке. Он должен был сам прийти к этому, спокойно, а не в состоянии аффекта. Не из-за меня и не потому, что эти люди решили выставить его вон.
В тот день я не пошла на занятия в надежде, что Милош зайдет и расскажет мне, что происходит. Но он не пришел. В полдень я отправилась в отель на метро. Жан обслуживал клиентов и сделал мне знак, что поднимется, как только освободится. Я пошла прямиком в нашу комнату. Через несколько минут раздался стук в дверь. Я крикнула «Входите», уверенная, что это Жан или Николь. Но это был Милош в сопровождении еще одного парня, в руках он держал чемодан и пару свертков. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга. Потом улыбка заиграла на его губах, засияла в глазах и озарила весь коридор, как будто новое солнце взошло.
– Это Серж.
И совершенно неожиданно мы расхохотались, все трое.
– Что сделано, то сделано. Если бы не их тупизм, я до сих пор был бы с ними, пытаясь решиться на что-нибудь, понять, оправдать их в своих собственных глазах.
На лице его играли тени. Он сидел на скрипучем пуфе, Серж оседлал стул. А я мерила шагами комнату и никак не могла успокоиться. И вдруг увидела всех нас со стороны, таких серьезных, таких юных. Бледный декабрьский день погас, плавно перетекая в вечер.
Мы отпраздновали «освобождение Милоша», как выразился Серж, бутылочкой дешевого игристого вина наподобие шампанского. Это был подарок Сержа.
Друзья рассказали мне, как Рытов вызвал Милоша к себе, угрожал написать отцу о его «скандальном поведении» и заявил, что, если Милош не отречется от своей порочной «связи», его учеба подойдет к концу и его исключат. «Подумай, какой это будет удар для родителей!» – предупредил он. При этих словах Милош вышел из себя.
Он никогда не рассказывал мне, что ответил Рытову и что случилось после, но, похоже, нечистое дыхание Рытова словно плотину прорвало, и сомнения рассеялись. Все аргументы, которыми Милош оправдывал свое пребывание в семинарии, оказались бесполезными. В его мозгу созрело решение, окончательное и бесповоротное.
Он хлопнул дверью, собрал на глазах у изумленного общежития свои вещи и книги и ушел.
Теперь, когда все было решено, Милош вздохнул свободнее. Не знаю, насколько мне были понятны его мучения, через которые ему пришлось пройти той осенью. Я была просто не в состоянии оценить их масштаб. Православная церковь, это смешение либерализма со средневековым мракобесием, оставалась для меня непостижимой. Я вообще никакие догмы не приемлю. Вера в Бога и любовь к Нему, да еще настолько сильные, чтобы посвятить служению Ему всю свою жизнь, в какой-то мере даже смущали меня, а странности православия только усложняли дело. Теперь я просто поражаюсь своему невежеству. Я конечно же радовалась, что все кончилось, но в душе не доверяла решению Милоша, принятому поспешно, в гневе. Гнев не был свойствен ему. И что еще более важно – я инстинктивно чувствовала, что Милош оставил в семинарии немаловажную часть себя, ту часть, которую было слишком больно и трудно переделать.
Временами на меня накатывал страх, что вся ответственность за это решение лежит на мне. Но, видит бог, боялась я недостаточно, ой как недостаточно.
Глава 20
Рождество 1949 года. Тор прислал мне сотню долларов. Мы были богатыми! Просто миллионерами! Едем в Лондон конечно же. Я написала Клоду, попросила его найти нам самый дешевый отельчик, а еще изменить свои планы и остаться в Англии на Рождество, чтобы к Новому году всем вместе вернуться в Париж. Клод был в восторге.
Для меня идея провести Рождество в Лондоне оказалась просто чудом. Я любила елки, снег и Санта-Клауса – все эти англосаксонские забавы. Французы ничего в этом не смыслят, по крайней мере, в те годы дела обстояли именно так. Может быть, американское влияние и «Галери Лафайет» изменили Францию. Как бы то ни было, в те времена рождественский дух оставался привилегией Англии, и, несмотря на суровость тех лет, несмотря на продовольственные талоны, бесконечные очереди за второсортными продуктами и холодную, сырую зиму, Лондон на Рождество был просто великолепен.
Клод встретил нас на вокзале «Виктория», закутанный в огромное пальто по самые уши.
– Пассажиры третьего класса – сюда, – услышали мы знакомый голос еще до того, как сумели разыскать Клода в толпе. И вот мы оба, замотанные шарфами и укутанные в пальто, оказались в его шерстяных объятиях.
– Хватит, хватит, как говорят англичане, – осклабился Милош.
– Салют, mon gros 1111
Здоровяк (фр.).
[Закрыть]. Я тут специально для вас настоящий лондонский туман заказал.
Мы вступили с вокзала в окутанный туманом, сырой, ярко освещенный Лондон, и говорили, говорили все разом, и никак не могли наговориться.
Наша комната находилась на Кромвель-роуд, в пансионе миссис Макензи. Клод представил ее как мадам Ферсон из Кенсингтона. Она тоже была глухая. И комната оказалась очень похожей на ту, что я снимала у мадам Ферсон, только холоднее. Клод показал нам, как пользоваться газовым камином, и мы пришли к однозначному выводу, что ни в литературе, ни в разговорах никто и никогда не преувеличивал, описывая английские спальни.
Проходя по Кенсингтон-Хай-стрит, где дома напоминают любому американцу о Нью-Йорке, я внезапно прониклась красотой Лондона, грацией английских зданий и английских пропорций. Меня восхитило филигранное мастерство, с которым выполнены даже самые незначительные детали: вывески магазинов, окошки над дверями, украшения, воротные столбы.
– Лондон прекрасен! – закричала я.
– Прекрасен? – изумился Клод. – Неужели ты и вправду так думаешь?
– А ты разве нет?
– Нет. Он не прекрасен. Вот Париж – тот прекрасен, и Флоренция тоже. А Лондон внушителен.
– Красота свойственна не только женщинам. Это относится и к городам, – возразил Милош. – Лондон впечатляет, и даже его уродливость кажется воплощением красоты.
Мы еще долго спорили на эту тему. Несколько дней. Чем ближе мы знакомились с Лондоном, тем прекраснее он становился. Даже его бесконечные туманы!
Клод обо всем позаботился и все предусмотрел. Днем мы самостоятельно осматривали город. Занятия у него еще не закончились, но он снабдил нас подробными инструкциями, включив в них даже свои собственные комментарии, так что у нас было такое чувство, будто он все время с нами. Британский музей, Тауэр, Парламент, Вестминстер, Музей Виктории и Альберта, музей Диккенса, Национальная галерея, Букингемский дворец, Уайтхолл и так далее и тому подобное. Мы бродили, пока наши окоченевшие ноги не отказывались нас носить, расслаблялись в дружеской атмосфере метро, взбирались на верхний этаж автобусов, бегали на дневные концерты, потому что шел дождь и еще потому что мне казалось грехом посещать театры по вечерам.
По вечерам у Клода были совсем другие планы. Он водил нас по пабам. Милош пребывал в полном восхищении от этих уникальных английских заведений, с которыми бары других стран не идут ни в какое сравнение. Клод – преданный паболог – показал их нам больше дюжины – все разные, каждый со своим характером, в каждом течет своя собственная жизнь. Затем последовал курс современной драмы – бесплатные билеты на пьесы с участием его друзей. Затем «знакомство с Настоящим Английским Домом», то бишь визиты к его друзьям – обычно это была жилая комната, заваленная пустыми бутылками из-под вина и пива. Мы изучили Сохо: улица за улицей, дверь за дверью, паб за пабом.
На Рождество мы трое сидели за столом в квартире Клода на Блумсбери, рядом с Британским музеем. Мы ели копченую рыбу, щедро заливая ее пивом «Гиннес», и клятвенно божились не рассказывать Моник и Фреду, что у нас не было настоящего рождественского ужина.
Думаю, именно оттого, что теперь Лондон стал для меня родным и знакомым, у меня в голове все перемешалось, и я так плохо помню ту рождественскую неделю. Много лет спустя, когда я поселилась здесь вместе с Гевином и детьми, я постаралась вычеркнуть воспоминания 1949 года из своей памяти. И была полна решимости не замечать любые следы пребывания Милоша в Лондоне, открыть этот город для себя заново, как будто никогда раньше не приезжала сюда.
Однажды я случайно очутилась там, где когда-то стоял пансион миссис Макензи. На его месте построили школу. Сердце мое пронзила знакомая боль, но ее быстренько вытеснило еще более знакомое оцепенение. И после этого Милоша в Лондоне больше не было.
Мы вернулись в Париж тридцатого, как раз вовремя, чтобы встретить Новый год на рю де Сен-Пер. Супервечеринка в духе Клода плавно перетекла в следующий день. Странно даже думать, что все окружавшие нас люди, которые до сих пор остаются в моей памяти, могут жить другой жизнью, оторванной от нашей, за пределами теплого круга Сен-Жермен-де-Пре, такого, каким он был тогда и которого теперь уже не существует. Мальчишки, подобные Филиппу, неужели они корпят в офисах с девяти до шести, неужели у них есть дети и тещи, неужели они выгуливают собак по вечерам? Сидят ли они в кафе «Флер», совершенно не замечая произошедших за последние пятнадцать лет перемен? Помнят ли они свои лица и руки такими, какими они были в 1948 году, как помню их я?
Полагаю, что нет. Полагаю, у них не случилось такого раскола, как у меня. Полагаю… полагаю… полагаю…
А что мне осталось? Ничего, только окунаться с головой в эту иллюзию да выныривать обратно. Гостья из эфемерной страны воспоминаний.
