Текст книги "Где ты, любовь моя?"
Автор книги: Долорес Палья
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Глава 5
Росселини и Магнани в 1948 году произвели фурор. Очереди на «Открытый город» были бесконечными. Я решила выждать, пока не наберется достаточно народу, потом, минут за десять до начала, пробежаться к «Урсулинкам» и поглядеть, нет ли в очереди знакомых. Уловка срабатывала почти всегда. Даже если ни одного из моих друзей в очереди не оказывалось, я всегда могла попросить кого-нибудь купить мне билет. Попытка не пытка.
В тот вечер я пообедала одна в «Пти Сен-Бенуа» и ближе к половине десятого направилась в Латинский квартал, выбрав рю Месье-ле-Пренс. На дворе стоял холодный ноябрьский вечер, по-парижски холодный, сырой и яркий. Я помню свой путь, освещенный бульвар и туман, бесконечный туман. Двое моих знакомых парней как раз спешили в «Пренс Поль», что на рю Месье-ле-Пренс, они остановили меня и позвали с собой послушать музыку: кто-то собирался играть там на гитаре. Я заколебалась, но выбор пал на Росселини, и я пошла дальше. Однако очередь в «Урсулинках» разочаровала меня. Я не только никого не узнала, но к тому же сегодняшним зрителям по большей части уже перевалило за шестьдесят. Неслыханное дело для кинотеатра Латинского квартала: никого с Монпарнаса, никого с Сен-Жермен-де-Пре. Как будто целая делегация владельцев апартаментов на Нелли собралась.
И вдруг я заметила паренька. Он уже в самых дверях стоял. Наверное, уже не меньше часа в очереди толкался. Я не признала в нем никого из завсегдатаев кафе Левого берега, но он, по крайней мере, был одного со мной возраста. Парень читал книгу. Я еще раз окинула очередь взглядом, чтобы удостовериться напоследок, и решила – вот оно.
– Pardon, monsieur 11
Простите, месье (фр.).
[Закрыть], – зашептала я, и он подскочил на месте. Он так перепугался, что я рассмеялась, отчего он пришел в еще большее замешательство. – Je m'excuse, mais puis-je vous demander de m'acheter un billet? 22
Извините, не могли бы вы купить мне билет? (фр.)
[Закрыть]
Я старалась говорить как можно тише, чтобы остальные не услышали. Люди, отстоявшие в очереди битый час, не питают теплых чувств к молоденьким кокеткам, которые появляются за пять минут до начала, хлопают ресницами и…
– Mais, je suis confus, mademoiselle, je ne crois pas que j'ai assez d'argent sur moi… 33
Мне очень неловко, мадемуазель, но, боюсь, у меня не хватит денег… (фр.)
[Закрыть]
Я снова рассмеялась:
– Нет, вы не так меня поняли. Я сама заплачу, просто очередь очень длинная.
Парень явно удивился, заметив позади себя огромную толпу народу.
– О да. Конечно. С радостью, – сказал он. И тоже улыбнулся. Мне никогда не доводилось видеть подобной улыбки, по крайней мере, у взрослых людей. Его улыбка была по-детски невинной, искренней и светлой.
Со времени своего приезда в Париж через Клода и его друзей я познакомилась с целым скопищем молодых людей. Сама атмосфера на Левом берегу 1948 года располагала к этому. Люди общались, ходили в кафе, мои ровесники были открытыми, жадными до свежих идей – новое поколение, одним словом. Но этот парень у входа в «Урсулинки» разительно отличался ото всех.
Очередь медленно продвигалась вперед, и вскоре мы оказались в кинотеатре. Он заколебался, пока мы шли по проходу.
– Давай вместе сядем, – выпалила я на одном дыхании. – Этот фильм не стоит смотреть в одиночку.
Он с любопытством взглянул на меня, очевидно взвешивая мои слова, затем серьезно кивнул, ну прямо как ребенок. Парень был красив, по-мужски красив. Он пошел было к свободным местам, но я взяла его за руку и потащила вперед, ряд в восьмой или седьмой.
– Слишком близко! – возразил он.
– Ничего подобного! – заявила я с видом знатока. – Надо сесть поближе, иначе половину пропустишь.
Он крепко сжал мою руку, и мы двинулись к своим местам. В сорок восьмом году никто не снимал пальто, потому что отопления нигде не было. Я улыбнулась ему, устроившись поудобнее в глубоком кресле и ожидая Росселини. Он казался смущенным, или, точнее, это я его смутила. Я полезла в карман и вытащила оттуда американский шоколадный батончик, немного помявшийся среди сигарет, спичек и всякого прочего хлама.
– Ты американка? – спросил он меня по-английски.
– Да. Это шоколадка меня выдала?
– Нет. Твои манеры.
Я рассмеялась:
– Неужели никто никогда не приставал к тебе в очереди в кинотеатр и не тащил за руку в передние ряды?
Теперь мы уже оба смеялись.
– Ты студентка? – спросил он, аккуратно разворачивая шоколадку и стараясь не перепачкать пальцы.
– Искусство, – ответила я, вылавливая из кармана «клинекс».
Он с любопытством осмотрел салфетку:
– Что это?
– Это чтобы руки вытирать. Шоколад всегда течет. Бумажный носовой платок, «клинекс».
– Ага. – Он осторожно взял его чистой левой рукой. – Умно придумано.
– Ты никогда не видел бумажных носовых платков?
– Нет. Среди моих друзей нет американцев. У них у всех в карманах шоколадные батончики и бумажные носовые платки? Они все так с людьми общаются? – Он одарил меня нежной застенчивой улыбкой.
– Не все американцы такие болтливые, как я, но у нас у всех есть «клинекс». – Я растянула губы в улыбке, но тут же пожалела о своей бесцеремонности: она была совершенно не к месту. Нет, даже больше – мы с ним будто бы на разных языках разговаривали. Он смотрел на меня серьезно, в глазах читалась попытка осмыслить глубинный смысл моих слов, а не раскусить шутку. Однако, поняв, что я просто пошутила, он тоже засмеялся. На нем был армейский плащ, толстый голубой свитер с высоким горлом и совершенно неописуемые брюки.
– Меня зовут Милош Керович. Я учусь в Православной семинарии, хочу стать священником.
Свет в зале погас как раз вовремя, чтобы скрыть мое удивление. Весь фильм я только об этом и думала, не в силах осознать услышанное. Священник, православный священник. Господи, помилуй мя!
Мы вышли из кинотеатра вместе, с жаром обсуждая Росселини, и в итоге добрались до войны. Он воевал в горах вместе с четниками 44
Четники – члены антинационалистической группировки Югославии, которые в годы Второй мировой войны боролись против народно-освободительных сил. (Здесь и далее примеч. перев.)
[Закрыть], затем прошел через немецкие лагеря.
– Сколько тебе лет? – поинтересовалась я.
– Почти двадцать два.
– Но ты был слишком молод, чтобы воевать!
– Как и все остальные, – пожал он плечами.
Некоторое время мы молча шли по бульвару Сен-Мишель в сторону Сены.
– Проводить тебя до дома? – спросил он.
Я глянула на часы на площади Сен-Мишель. Было двенадцать сорок пять.
– Ой, ты на метро опоздал. Где находится твоя семинария?
– Довольно далеко. В районе каналов. Но не переживай насчет метро. Я могу пешком дойти, мне не привыкать.
– Да, но это моя вина. Я должна была подумать. Сама-то я рядом живу, на рю де Драгон. Я привыкла, что до дома рукой подать.
– Ничего страшного, уверяю тебя. Я часто хожу пешком.
– А разве тебе не надо возвращаться к определенному времени? – Как только я начинала думать о нем как о будущем священнике, мне становилось не по себе.
– Надо, только не в выходные. В выходные я свободен. Да и в другие дни могу припоздниться немного. Это не слишком большой грех. Священник сделает, конечно, выговор, если узнает, но только и всего. Выговор? Я правильно сказал?
– Да, выговор. – Он был настолько серьезен, что я улыбнулась, но только в душе. – Где ты учил английский?
– Ребенком еще выучил, но уже начал забывать. Теперь он у меня с французским путается. Моя мать преподает английский. Даже стихи с английского на болгарский переводила. Донн, Блейк, Бернс. Но последний вроде бы шотландец, да? И Йетс. Она еще Йетса переводила.
– Милош – это Мишель?
– Да. А Карола – это как «Christmas carols» – рождественские песенки?
– Да.
Мы оба расхохотались.
– У тебя много друзей в Париже?
– Нет, совсем немного. А у тебя?
– Полно. Мой отец жил здесь до войны, знакомых у него осталась целая прорва. Он преподает английский в маленькой школе рядом с Нью-Йорком. Там все девчонки в него влюблены. Ему всего сорок два, и он настоящий красавчик.
– Сорок два! Рановато он женился. А твоя мать? Такая же молоденькая?
– Они ровесники. Но давно уже в разводе. А я живу, то есть жила, с отцом.
– Не с матерью? – бросил он на меня удивленный взгляд.
Конечно, незнакомые люди всегда удивлялись, услышав, что Тор взял на себя всю ответственность за свою пятилетнюю дочь, но тех, кто знал Тора и мою мать, поступок моего отца скорее забавлял, чем поражал. Милош же явно принял этот факт за скандальный!
– Видишь ли, – пустилась я в объяснения, – отец всегда был привязан ко мне гораздо больше, чем мать. К тому же им обоим приходилось работать – времена в Америке наступили не из лучших, – и Тор мог позволить себе ребенка, а мать не слишком много получала. По крайней мере, такова официальная версия.
Я повернулась и поглядела на Милоша. Мы как раз проходили под фонарем, и свет падал ему на лицо. Карие глаза с любопытством смотрели на меня из-под слегка нахмуренных бровей.
– Не пойми меня неправильно, – улыбнулась я ему. – У меня было чудесное счастливое детство.
– Знаешь, у людей складывается странное мнение об Америке по книгам и по фильмам. Развод. Мне кажется, ты первая из моих знакомых, у кого родители в разводе. Мой отец священник, и дед был священником. Америка – как бы это выразиться? – такая далекая…
У меня не было времени ответить ему, мы как раз добрались до угла бульвара Сен-Жермен. На улицу высыпала толпа молодых людей, и я узнала среди них Клода.
– Привет! – крикнул он. – Пошли с нами во «Флер»!
Милош заколебался.
– Твои друзья? – поглядел он им вслед.
– Да. Это Клод Гальен. Он мой самый близкий друг в Париже, ангел-хранитель. Пошли, я представлю тебя.
– Но уже так поздно… И мне не хотелось бы навязываться твоим друзьям.
– Навязываться? Во «Флер»? – Я рассмеялась. – Идем! Они тебе понравятся.
– Нет, правда… То есть… я хочу сказать… у меня не слишком много…
И вдруг я поняла, в чем тут дело.
– Позволь мне пригласить тебя. В конце концов, ты ведь провел меня в «Урсулинки». В следующий раз будет твоя очередь.
На его лице отразился неприкрытый ужас.
– Ты ведь знаешь студентов, – продолжала я, упорно не замечая его смущения, – платит тот, у кого в кармане звенит. Разве у подающих надежды священников не так?
– У кого?
– У епископов-эмбрионов?
На какую– то секунду ужас его стал просто вселенским, но тут он увидел мою улыбку и расхохотался над тем, что в Священном Писании явно называлось богохульством.
– Мне начинает казаться, что кино и книги не врут.
Клод и остальные заняли столик в самом конце зала. Клод сидел лицом к выходу и сразу же заметил нас. Он улыбнулся мне и смерил Милоша довольно холодным, оценивающим взглядом. Мы подсели к ним за столик, Милош устроился рядом со мной. Высокий, широкий в кости, но очень худой, даже слишком, прекрасные карие глаза, хорошо очерченные брови, тонкие черты лица, мягкие губы, упрямый подбородок, огромные квадратные ладони, длинные пальцы нервно одергивают потертые рукава. Лицо настолько невинное, что даже я была поражена, при всей моей тогдашней невинности.
Говорил он немного, но говорунов в кафе и без него всегда хватало. Никто не обращал на него особого внимания. Кроме меня.
Около половины второго официанты стали демонстративно совершать обряд заключительной уборки. Кто-то предложил отправиться на Ле-Аль, поесть жареного картофеля с сосисками. Милош бросил на меня тревожный взгляд.
– Ты не устала? – спросил он меня.
– Нет.
– И я тоже.
– Ты есть хочешь?
– Нет… не то чтобы…
Но я увидела, что хочет, да еще как. Внезапно я поняла, что эти тонкие черты лица и выступающие скулы – не признак славянской расы, а результат самого обыкновенного голода. Ну почему я раньше этого не поняла?! Идиотка! Небось похлебал чечевичного супа в какой-нибудь студенческой столовой, да и то не меньше восьми часов назад. Давно надо было догадаться!
– Ну а я проголодалась, – заявила я и двинулась вслед за остальными. – Пойдем. Мы знаем одно классное местечко.
У Филиппа, одного из приятелей Клода, имелся довоенный «ситроен», и мы всемером залезли туда. Мы с Милошем оказались сзади, вместе с Клодом и одной худышкой, которую все звали Прецель и которая бесцеремонно забралась Клоду на колени. Девица поглядела сверху вниз со своего насеста и простонала, увидев Милоша:
– Ого, это кто? Какой классный!
– Ш-ш-ш, – шикнула я на нее, – он терпеть не может девушек.
– О нет! Неужели еще один, – взмолилась Прецель. – Почему они все такие милашки? – Она привалилась к Клоду, который с любопытством поглядывал на меня.
Вооружившись бумажными пакетами с картофелем и острыми североафриканскими сосисками на палочках, мы сидели на ступеньках Сент-Эсташ, пока не начал моросить дождик.
– Домой, – бросил клич владелец машины, и все с ним согласились, кроме меня.
– У меня кузен в Париже остановился на время, – сказал Милош. – Он рядом живет. Переночую сегодня у него, а не в семинарии. Завтра суббота, занятий нет.
– Это хорошо. Не придется так далеко пешком тащиться.
– А ты? Твои друзья рядом с тобой живут? – спросил он.
Мы стояли немного в стороне от всех остальных.
– Да. Клод – на следующей улице, рю де Сен-Пер. Филипп живет прямо над «Флер», а Прецель… ну, не знаю, есть ли у нее вообще дом. Кстати, автомобиль принадлежит Филиппу. Он в IDHEC учится.
– Что такое IDHEC?
– Школа кинематографии. – Я даже представить себе не могла, что кто-то может не знать о существовании IDHEC.
– Хочет стать актером? – Милош бросил взгляд в сторону Филиппа.
– Нет, – рассмеялась я, – режиссером. Если бы он хотел стать актером, то поступил бы в консерваторию. Как Клод.
– Клод в консерватории учится? О! А остальные?
– Остальных я почти не знаю.
– А Прецель, как вы ее называете?
– Наверное, на уличную женщину…
– Уличную женщину? Это ведь не улицы подметать?
Я чуть со смеху не лопнула, когда увидела, с каким серьезным выражением лица он это говорит.
– Не смейся надо мной, а то я себя дураком чувствую.
– Не буду. Извини, но уличная…
– Ага, понимаю. Теперь я понял, что такое уличная женщина. Они не подметают. – И мы оба расхохотались.
Потом между нами повисло неловкое молчание. Я заглянула в его прекрасные глаза и поняла, что он чувствует себя не в своей тарелке. Русский семинарист, изучающий теологию.
– Милош…
Он тоже смотрел на меня.
– Ты можешь прийти ко мне завтра на обед?
– О…
– Пожалуйста. Мне бы этого очень хотелось.
– Ну, я…
– Рю де Драгон, дом тридцать, четвертый этаж направо, у мадам Ферсон.
– Мерси, – улыбнулся он. И на меня снова снизошел сияющий свет.
Клод позвал меня из машины. Мы стояли на тротуаре у Сент-Эсташ, и я пожелала Милошу спокойной ночи, чувствуя, как краска заливает щеки, и надеясь, что он не заметит этого, когда мы пожимали друг другу руки, словно двое серьезных детей.
Глава 6
На следующий день я купила самую большую отбивную, которую только смогла найти, огромный батон, внушительный кусок паштета, дневную порцию молока – мне пока еще не исполнилось двадцать один, и я могла позволить себе пинту молока в день – и гигантский pain d'йpice, этот резиновый французский пряник, который был очень популярен в те дни. Приготовила рис, салат, в который покрошила два вареных яйца, и бутылку вина.
Мадам Ферсон была поражена моим энтузиазмом. За все это время я ни разу не показалась на кухне. Возбуждение не покидало меня. Я целую вечность валялась в ванной, с особой тщательностью выгладила белую блузку, вылила бутылку vin ordinaire в графин, как будто это было настоящее бургундское. Я руку могла дать на отсечение, что он не опоздает. В час у меня было все готово. Стол накрыт белой праздничной скатертью, которую мне выдала озадаченная хозяйка. Рис сварился, отбивная готова отправиться в гриль, салат нарублен, одним словом – все как надо.
Но он не пришел вовремя. К половине второго я начала думать, что мы не поняли друг друга. К двум уже знала, что он вообще не придет. К половине третьего заливалась слезами. Накрытый стол, рис, отбивная и салат молча взирали на мои мучения. Легкие шаги миссис Ферсон, которая крадучись прошмыгнула мимо моей комнаты, заставили меня почувствовать себя самой большой дурой в Париже.
Я рухнула на кровать, измяв тщательно отглаженную блузку, курила сигарету за сигаретой, отказываясь признать, что испытываю не только гнев, но и ужасное разочарование. В пять я вышла из дому, всячески избегая встречи с мадам Ферсон, и провела вечер с Клодом и Филиппом. Никто из них даже не вспомнил про Милоша.
Никаких новостей от него не было. Он так и не извинился, не позвонил и не написал. Исчез, и все. Мысли о нем постоянно преследовали меня, но не злые, а грустные. Какой же он красивый! Не красавчик, нет, а именно красивый – и этот внутренний свет, который отражается в глазах и улыбке… Почему он не пришел в ту субботу? Ну почему?
Следующая суббота выдалась на редкость замечательной: на дворе стоял чудесный осенний день, холодный, но яркий и чистый, и небо было синее-синее. Клод поднял меня в девять, вломившись ко мне в комнату. Мадам Ферсон бежала за ним следом, ругая его на чем свет стоит. Клод церемонно поклонился ей, поинтересовался, не желает ли она выпить, и подождал, пока она возмущенно фыркнет и удалится прочь. Обычная процедура, которая повторялась раз за разом и, похоже, нравилась обоим.
– Поехали в Пер-Лашез 55
Пер-Лашез – кладбище в Париже, место захоронения многих выдающихся деятелей.
[Закрыть], на могилу де Нерваля, – сказал Клод, наблюдая, как я выбираюсь из кровати. – Давай наряжайся в тогу и мокасины, в этот прекрасный денек отдадим дань памяти любезному Жерару, духовному отцу нашему.
За пять месяцев, проведенных в Париже, я уже шесть раз «отдавала дань памяти нашему любезному Жерару Нервалю».
– Может, лучше к Бодлеру сходим? Он ближе, – сонно заканючила я.
– В такой день к Принцу Ночи? Да ты что! Нет, только не к Бодлеру. «Дама с камелиями» еще куда ни шло, а по пути – одарить дорогого Оскара зеленой гвоздикой, а потом рассеять анемоны над спящим Нервалем…
– Да ты просто вурдалак какой-то! Почитай мне что-нибудь из «Сильвы», пока я одеваюсь. И не подглядывай.
– Даже в мыслях нет. Кроме того, девственницы интересны только в теоретическом плане. А на практике лучше оставлю-ка я тебя на съедение какому-нибудь цинику, а там поглядим.
– Вот поросенок. Кстати, почему ты так уверен, что я девственница?
– Моя маленькая сладенькая Карола, да от тебя за версту девственностью несет!
– Ха!
– И не надо так фыркать. Это и вправду очень трогательно.
Он рассмеялся и на несколько минут снова превратился в «англичанина», цитируя Уайльда, Честертона и попурри из Рональда Фирбанка, пока голос его не потонул в шуме льющейся из крана воды.
Мы и вправду отправились в Пер-Лашез и положили маленький букетик анемонов на могилу Жерара де Нерваля. Мы и в самом деле кивнули Оскару Уайльду, Маргарите Готье, Шопену и еще тому спириту, возле могилы которого все время толпились неряшливого вида престарелые леди, общавшиеся с его духом.
Но к тому времени мысли мои были далеко от Нерваля и его соседей по Пер-Лашез. Разглядывая карту Парижа, я заметила, что каналы, о которых говорил Милош, совсем недалеко отсюда. Если идти прямо на север, то скоро уткнешься прямо в них. Русская семинария тоже была отмечена на плане, не больше чем в пятнадцати минутах ходьбы отсюда.
Поддавшись импульсу, я развернулась к Клоду и солгала:
– Послушай, раз мы здесь, я, пожалуй, загляну к одному из друзей Тора. Он тут поблизости живет.
– Прямо сейчас? – удивленно моргнул он. Я тут же поняла, что ложь моя оказалась слишком откровенной. – У Тора есть друзья в Белльвилле? Как странно. – Однако у Клода хватило такта не развивать эту тему. – Давай сначала пообедаем в Ле Виллет, – взял он меня за руку. – Ты там еще не была. Это квартал рядом с бойней. Шикарные отбивные и все такое. Как будто в Чикаго попадаешь.
Я почувствовала себя беспросветной дурой. Что за идиотская идея бродить среди каналов, вздыхая о том, кого ты совершенно не знаешь?
Клод подозрительно прищурился:
– Ты что задумала?
– Ничего.
– Ну, тогда нас ждут отбивные.
И мы пошли на свидание с ними. Один раз Клод оторвался от превосходного мяса и спросил как бы между прочим:
– Кстати, что сталось с тем мальчиком? Ну, с тем худющим, что ходил с нами во «Флер»?
– Понятия не имею. Я его больше не видела. – Я почувствовала, что щеки мои заливаются краской, и разозлилась.
– Ты где с ним познакомилась?
– В очереди в «Урсулинки».
– Как мило. Чем он занимается?
– Студент.
– Студент чего?
– Откуда мне знать? Философия или что-то в этом духе.
– Кто он?
– Кто он?
– Да, кто он? Я хочу сказать, по национальности…
– Русский, наверное…
– Ну да, конечно. Красный? Белый?
– У меня такое чувство, что очень белый, белее не бывает.
Клод сделал вид, что обдумывает мой ответ, и принялся играть со мной в обидную игру.
– Ага. Казак? Нет, слишком худ, да и руки слишком нежные. Достоевский или Маяков…
– Прекрати! Это не смешно.
– Ох, Карола, Карола, – осклабился Клод.
– Извини, но мне не нравится, когда меня дразнят.
Я встала и пошла припудрить носик. Он подловил меня, и я злилась на себя за то, что попалась. Но когда я вернулась к столику, мое раздражение исчезло. Так же как и Клод. Под пустой бутылкой из-под вина виднелись записка и банкнот в пять тысяч франков. «Будь хорошей девочкой, заплати по счету, – прочитала я. – Сдачу заберу завтра. Bon voyage».
