Текст книги "Где ты, любовь моя?"
Автор книги: Долорес Палья
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Глава 12
– Знаешь, – задумчиво произнес он, – мы как будто в двух мирах живем, ты и я. То снимаем маски, то одеваем, как двуликие Янусы.
Мы расположились на набережной острова Сите, рядом с памятником Генриху IV. На дворе стоял первый теплый мартовский денек.
– Когда мы здесь, на Левом берегу, с Клодом, Филиппом и остальными, мы одни. А когда мы в отеле у каналов – мы совсем другие. В кафе сидим одни мы, вдоль шлюзов гуляем другие мы.
Он повернулся на живот, чтобы поглядеть на мою реакцию. Я ничего не ответила, и он продолжил:
– Другие мы – тайные. Более… более реальные. Или менее реальные, может быть. Да, наверное, менее реальные.
– Я – вполне реальная, – прошептала я.
Он смотрел на траву, на тоненькие росточки городской травки, пробивающиеся через мостовую. Пальцы его водили вверх-вниз по травинкам, как будто перышки гладили, только чтобы потрогать – какие они на ощупь.
– Я не уверен, что ты – реальная, – медленно произнес он. – Не уверен, что ты здесь, что это твоя рука, что это твое плечо, что это твое дыхание качает травинки. Совсем не уверен.
Он снова перевернулся и обхватил колени руками. Теперь мне не было видно его лицо.
– Знаешь ли ты, что заблудившиеся в пустыне люди часто видят миражи? Известно ли тебе, что такое галлюцинации? Голод тоже способен вызвать галлюцинации. Не только голод физический, от отсутствия еды, но голод… от отсутствия привязанности… любви, когда ты ищешь того, кто будет искать глазами именно тебя, смотреть на тебя и знать – это ты, а не просто бросит взгляд мельком и пройдет мимо. И тогда появляется кто-то… кто… всего лишь галлюцинация, мираж, от одиночества. Иногда я просыпаюсь – не только во сне, но и наяву, – просыпаюсь, и мне становится холодно и страшно, потому что я понимаю – ты всего лишь мираж, что меня просто мучает голод, и мне хочется кричать, потому что тебя не существует. И пустота, одна пустота вокруг, такая знакомая, во всем теле пустота.
Я протянула руку и коснулась его плеча:
– Я реальная. Тебе нечего бояться.
Он молчал, отвернувшись от меня.
– Милош?
Но он не откликнулся. Просто сидел, уставившись на траву.
Сегодня, теплым весенним вечером пятнадцать лет спустя, другие парочки прогуливались по острову Сите, сидели на траве, ловили последние лучи заходящего солнца. Но огромного дуба у подножия лестницы, прекрасного огромного дуба больше нет. Он погиб в буре. Неизбежный Париж, неизменившийся Париж, вечный Париж. За исключением небольших деталей.
А потом весенний дождик принялся рисовать узоры на стекле, кубы и стрелы, кружево и замки среди деревьев, листвы и теней. Всю субботу я работала над портретом. Очень трудным портретом. Никак не могла сосредоточиться, понять его, осмыслить природу того света, который отражался в его глазах, передать его. Милош пришел около пяти. Сколько месяцев прошло? А я все еще подпрыгивала от радости, когда видела на его лице приветственную улыбку.
– Как продвигается работа? – Он взглянул на мольберт. – Уф! Неужто я и впрямь такой грустный? – Он скорчил портрету рожу. – Меланхоличный славянин?
– Или просто священник? – улыбнулась я ему в ответ.
Я продолжала писать, не обращая на него внимания. Время от времени я слышала его шаги, замечала, что он то стоит у окна, то сидит на кровати, читает. Однако через некоторое время я скосила на него глаза, и меня поразило выражение его лица: взгляд мрачный, почти холодный.
– В чем дело?
Он поднялся и взял сигарету.
– Дело. Английский язык такой странный. Дело, деловой, в чем дело? Дело, безделье, окунуться в дело с головой, дело жизни, призвание, служение, сбежать от дел, спастись, спасение, избавление, заблуждение, любовь, Бог, мир, плоть, война, кровь, голод, молодость, Дух Святой…
– О чем это ты? – ужаснулась я, хотя интуитивно понимала, что рано или поздно это должно было произойти. – О чем ты?
– Ни о чем. Извини.
– Давай выкладывай.
– Нечего выкладывать…
– Хочешь сказать, что не желаешь обижать меня.
– Нет. Я не желаю обижать тебя. Но я не то хочу сказать. Это… дело не в тебе… дело во мне.
– Ты имеешь в виду плотский грех и все такое.
– И все такое. Именно так. Ты знаешь, что это – «все такое»? Ты знаешь, что мы грешим? Попираем мораль? Нарушаем обет? Ты знаешь, что я нарушаю обет?
– А я – нет! Это точно! – зашлась я. – И любая догма, которая твердит, что ты погряз в грехе…
– Почему? Только потому, что любовь сильнее всего остального? Только поэтому она оправдывает сама себя, оправдывает все на свете? Нет, это не так. Или Фрейд сметает заповеди Господни? Ничего подобного.
– Что с тобой, Милош? Что случилось?
– Ничего не случилось. То есть все случилось, просто я отказывался посмотреть правде в глаза. Потому что не могу позволить себе потерять тебя. Не могу позволить себе сказать: да, я поддался плотскому греху, но все это было ошибкой, и, кроме того, я так молод, и мне нравится заниматься любовью, но я слишком беден, чтобы жениться, а она такая продвинутая девушка, американка, очень современная, потому я и пал, но все было ошибкой, и я больше не буду делать этого. Нет, я не могу произнести эти слова. Я не лицемер. А ты не такая уж продвинутая для этого…
– Продолжай, – подхлестнула я его. – Выговорись. Ты «живешь в грехе», по твоим понятиям?
– И по твоим тоже, надеюсь.
– Нет, только не по моим. Вовсе нет.
– Но ты ведь не порочна!
– Нет, я так не думаю. Просто я люблю тебя, только и всего. Не жить с тобой – вот что противоестественно, лицемерно, вот когда я стала бы лгать себе…
– Когда? Хочешь сказать, если бы лишила себя удовольствия, на которое не имеешь никакого права?
– Но я имею право! Мое тело принадлежит только мне, и управляет им мой разум. И я не истязаю его. Я делаю с ним то, для чего оно было создано… если говорить начистоту. Я люблю тебя…
– Поэтому я имею тебя, – прервал он меня.
– Порочно это или нет?
– Конечно да.
Я замолчала.
– Карола, неужели ты не видишь, что я погряз во лжи?
– Нет! – Но на самом деле я все понимала. Просто у меня никогда не хватало духу посмотреть на него как на семинариста, как на будущего священника. Мне становилось неловко от этих мыслей. И я чувствовала себя неуютно, когда вспоминала, что люблю будущего православного священника. Я ни одного православного христианина в жизни не встречала, не говоря уже о священниках… И я понятия не имела, во что они верят, как относятся к сексу и тому подобным вещам. Я знала только одно: их семинаристы голодают, у них нет ни зимних пальто, ни теплых ботинок. Однако это, надо думать, никакой связи с религией не имеет.
– Да. Да, зимние пальто, отсутствие денег, лицемерие. Да. Знаю, знаю, знаю. Но каждый раз, когда я захожу в эту комнату, каждый раз, когда протягиваю к тебе руки и обнимаю тебя, каждый раз, когда я занимаюсь с тобой любовью, у меня такое чувство, что я тону…
– Господь всемогущий, Милош! Неужели у тебя не возникает никаких сомнений по поводу догм, которыми тебя пичкают? Неужели ты и вправду веришь, что совершаешь грех, что я грешна, что эта комната грешна? – закричала я.
Он подошел к окну, распахнул его и уставился на проплывающую мимо баржу.
Я отложила в сторону кисть, которую все еще держала в руке. В комнате повисло молчание.
– Что я могу предложить тебе? Что я смогу дать тебе в будущем? Какие аргументы найду, чтобы оправдать себя, свои поступки? – Голос его доносился будто из далекого далека.
Когда это случилось? В мае, дождливым майским днем сорок девятого года. И вот сегодня я смотрю на реку Сену, самую романтичную из всех рек на земле. Смотрю на Сену и снова слышу его голос, думая о том, что даже тогда он казался мне ужасно далеким.
Такси довезло меня до рю Мейнардье. Я поискала глазами кафе на углу, в котором мы, бывало, встречались. Оно все еще там и почти не изменилось: никаких неоновых вывесок, никаких металлических излишеств, которые незаметно прокрались в этот город. На стенах – все те же открытки. Только человек за стойкой бара другой. Я заказала кофе и, как в былые времена, принялась рассматривать картинки. Теперь их стало гораздо больше; больше, чем я помню.
Я пошла вдоль каналов. Дома тоже казались прежними, за исключением пары-тройки новых да современной заправочной станции. Но в общем и целом все осталось по-старому. Вот магазинчик, где торгуют тропическими рыбами, червями и черепахами. А вот и три конских головы над мясной лавкой. Когда-то я даже делала с них наброски.
– Ты даешь мне то, что ни одна церковь не в силах осудить. Это любовь. Бог – это любовь, разве тебя не учили этому в воскресной школе? Бог – это любовь. И если обстоятельства сильнее нас, если война, бедность и несчастья не дают тебе выразить свою любовь в положенной форме, то в этом нет ни твоей, ни моей вины! – ответила я ему.
– Выразить в положенной форме, – повторил он, обдумывая мои слова. – Иногда ты говоришь так странно. Скажи мне, Карола, только честно – ты веришь в Бога?
Я заглянула в его тревожные глаза, и мне стало страшно отвечать. Я боялась обидеть его, а больше всего боялась потерять его.
Три милых конских головы смотрели на меня поверх мясной лавки в наступающих сумерках.
– Не знаю, – собралась я с духом.
– Это означает – нет.
– Это означает, что я не знаю.
– Но если ты сомневаешься, если ты сомневаешься в существовании Господа, тогда что ты обо мне думаешь? Что ты можешь подумать обо мне? – прошептал он, отворачиваясь к окну.
Могут ли конские головы смеяться?
– Не понимаю, о чем ты. Моя вера не имеет абсолютно никакого отношения к тому, что между нами происходит.
– Еще как имеет. Открой глаза. Посмотри. Я учусь на священника. И в то же время живу здесь, с тобой, занимаюсь с тобой любовью, делю с тобой жизнь и хочу большего, большего, чем имею сейчас… и все это время учусь на священника. Неужели тебя не шокирует это противоречие? Мягко говоря, противоречие.
– Может быть. В каком-то смысле, – медленно проговорила я.
– Ага, вот видишь! Кем надо быть, чтобы поставить себя в подобные условия? Либо сластолюбцем, либо лицемером. Божий человек, который занимается блудом, либо лицемер, который изображает из себя Божьего человека. Кто тогда другие служители Бога? Кто они, те, которых я знаю? Те, которые месяцами заставляли меня голодать, да так, что мысли о еде забивали всяческие раздумья о Боге; те, чью глупость только их фанатизм переплюнуть может; те, кто механически вызубрили свои уроки и с тех пор не задались ни одним вопросом? Те, кто готов распять меня на кресте за то, что я люблю тебя, а тебя за то, что ты любишь меня? О господи… я не знаю. Я больше ничего не знаю. – Он устало опустился на край кровати. – И если ты не веришь в Бога, как можешь ты понять меня… понять, что я пытаюсь…
– Послушай. – Я присела рядом с ним. – Я совершенно не разбираюсь в твоем призвании. Я даже не знаю, правильное ли я для этого слово выбрала. Я не знаю, чем отличается человек, который решил служить Господу, от поэта или сапожника. Все начинается в тебе и заканчивается в тебе. Если только ты честен с самим собой. Меня совершенно не мучает вопрос, что я совершаю неправильные поступки здесь, с тобой. Это не так! Будь мы с тобой женаты, для меня ничего не изменилось бы. Но я должна признать, что догмы говорят нам: нет, брак – это святыня, и брачный акт только для… для членов клуба, если хочешь. Но пресловутое милосердие Божие должно предусмотреть исключение для таких, как мы. Там, где любовь настоящая, чистая, прекрасная, и там, где окружающий мир не просто враждебен, а почти невыносим. Я уверена, Милош, твой Бог совсем не злой и не может не понимать, что такое настоящая любовь.
Он улыбнулся мне, как улыбаются неразумному ребенку:
– Нет. Он не злой. Но я не уверен, что Он такой, каким ты Его себе представляешь.
– Милош, – сказала я ему через несколько минут. Он снова стоял у окна и глядел на канал. – Милош, то, что мы делаем, правильно.
Он развернулся, прижал меня к себе и погладил по волосам. Но ничего не ответил.
Мне совершенно не хочется снова видеть ту церковь. Пойду к каналу. Там есть прелестный пешеходный мостик в викторианском стиле, разводной, который поднимается, если баржа идет. Когда-то там была металлическая табличка с нарисованной лошадью, запряженной в карету, и надписью: «Ездить рысью запрещено».
Глава 13
Вот и шлюзы. Совсем не изменились. Словно призраки! Неужели я гонюсь за призраком? Но за чьим – за призраком Милоша или за своим собственным призраком? Чью загубленную юность ищу? Девчонки, которая плавно плыла к безумию и потом так же плавно выплыла обратно, потому что все вокруг твердили – так надо? О да, они были правы, все до одного; и она прервала свой побег, только вот в Париж ездить отказывалась, потому что знала – здесь ее ждет новый побег. А она не могла себе этого позволить. Призрак ли это? Ее ли это призрак? Или она готова изгнать тот, другой? Неужели те двое так далеки от меня теперь, что я говорю о себе в третьем лице, а Милоша называю «он»? Я шла вдоль канала, пытаясь сложить картинку из отдельных кусочков, докопаться до истины в паутине абсурда.
Сам канал, может, и не изменился, но годы брали свое. Безобразные новые дома, огромные, квадратные, недолговечные, облупившиеся, неприглядные, на окнах даже герань – и то редкость. Старые здания, низкие, узкие и серые, все еще оставались на своих местах. Меня всегда удивляли таблички с французскими названиями на этих зданиях. Они как будто прибыли из другой страны, почти неизвестной, с незнакомым языком: латвийским, например. Но никак не французским.
Я просто диву давалась, глядя на вереницы автомобилей, чистенькие площади и дома, на прекрасную одежду, прелестные туфельки и ботиночки. Интересно, сколько теперь стоит жетон в метро и сколько он стоил тогда, в сорок восьмом? Сколько же он стоил в сорок восьмом? Не помню, хотя должна бы помнить. Неужели это и в самом деле Париж? Существует ли вообще город под названием Париж? Или Париж – всего лишь идея, которая приходит к человеку там, где он был молод и непорочен? Разве мое представление о Париже имеет что-нибудь общее с этим шумным городом, где над бистро моей памяти горят неоновые вывески?
Нет никакого Парижа; есть просто безымянное место, где юность живет, цветет и умирает, где все происходит легко, само собой; страна, в которую нет возврата. Потому что ее больше не существует.
Мимо плывет баржа с сияющим штурвалом и плющом в цветочных горшках.
Краснощекий мальчишка играет на палубе. Баржа проплывает мимо высокого серого дома с балконами. Вот что стало с крохотным «Отель дю Миди». Бедный Жан, он тоже умер, и его маленькая гостиница превратилась в огромный многоквартирный дом. Париж есть, и его нет. Он в моей голове, этот несуществующий Париж; то я его вижу, чувствую его запах, могу дотронуться до него, то он исчезает.
Вон там, на третьем этаже, где висят нейлоновые занавески и шторы в цветочек, я и жила. Почти два года я жила там, я была там, я существовала, потому что существовала эта комната, она существовала, потому что существовали мы, потому что мы вдохнули в нее жизнь, потому что Жан и Николь сотворили ее, согрели ее своим теплом, потому что они встречали нас с распростертыми объятиями, кормили нас, окружали своей любовью, смехом и радостью. А теперь она где-то между шторками в цветочек и лестничным пролетом многоквартирного дома. Жан умер, Милош исчез, да и я сама наполовину жива. Но комната все еще осталась.
Новое кафе конечно же называется «Кафе дю Нор» 88
«Северное кафе» (фр.).
[Закрыть], над ним горит неоновая вывеска, а внутри полно новомодных штучек.
«Бутерброд с ветчиной, пожалуйста, и стакан божоле… Да, на террасу, пожалуйста… Нет, совсем не холодно… Очень тепло для мая…»
Как забавно копаться в своих воспоминаниях, словно в старых вещах. Одни выцвели и поблекли, другие совсем как новые.
Пасхальные каникулы 1949 года. Все куда-то направляются, все ждут поезда, автобуса или собираются путешествовать автостопом. Клод никак не мог решить, куда ехать, потому что его задерживает мать с отчимом. Они собирались приехать в Париж, но у Фреда появились дела в Англии, и они не знали, как поступить. Филипп и его коммунальный автомобиль – единственный на всех – отбывали в Швейцарию. К несчастью.
– Я только что с матерью разговаривал, – выпалил запыхавшийся Клод, одним махом одолевший лестницу. – Они в Англию едут. Но мы все равно можем поехать в Канн. Ключи будут у Гастона, он в деревне живет. Милоша тоже пригласили. Кстати, мать взяла с меня клятву передать вам с Милошем приглашение. Боюсь, к старости у нее совсем с головой плохо становится, один романтический бред на уме. Одним словом, отбываем.
В ту среду мы с Клодом ждали Милоша в кафе на рю Мейнардье. Хороши же мы были под дождем – веселая троица, которой плевать на непогоду, все мысли только о солнце, лодках и Лазурном Береге.
– Как поедем? Втроем автостопом не добраться, – заметил Милош.
– К черту автостоп. Со студенческой скидкой поезд не дороже обойдется. Можете об этом не беспокоиться, я сам заплачу за билет, потом отдашь, – отмахнулся Клод.
Я заметила, что Милоша бросило в краску. Мы поднялись в комнату «Отель дю Mиди». Клод никогда тут раньше не бывал.
– Какой чудный вид! – выглянул он в окно. – Под дождем на Брюгге похоже.
Мы с Милошем улыбнулись друг другу. Как будто собственное дитя показывали.
А потом, пока наши ботинки сушились у плиты, мы пили сливовицу – югославское сливовое бренди – и строили планы на каникулы.
Когда мы забрались в битком набитый ночной поезд, дождь никак не желал униматься. А проснулись мы уже под ярким голубым небом. Вокруг – сосны и мимоза, погода гораздо теплее, чем мы ожидали.
– Парижская весна – просто чудо, она помогает почувствовать все очарование Миди, – заявил Клод.
– В этом плане парижская зима еще лучше, – добавил Милош.
Целые дни напролет мы валялись на горячем песке пляжа, поедая восхитительные сандвичи с салатом. Вода была еще холодная, и мы просто лежали на солнце, смеялись и кувыркались в песке. Мы показали Милошу Ниццу и Монте-Карло. Поскольку для казино у нас не было ни подходящей одежды, ни денег, мы бродили по улицам, пропитываясь духом игры и стараясь «ощутить вкус роскоши». То готовили невероятные обеды, то обходились бутербродами с яичницей. То спали до полудня, то вскакивали в шесть утра, «чтобы время не терять». Слушали музыку, читали, валяли дурака – одним словом, делали все, что душа пожелает.
Вечерами мы бродили по холмам, все втроем, взявшись за руки, вдыхали аромат весны и распевали песни. Еще несколько дней под солнцем, пикников на пляже, обедов на террасе, послеобеденного сна или полуденных моционов, прогулок по морю, визитов на Изе – средневековый горный утес, последний поход в порт, спешная уборка на кухне – и снова ночной поезд, и мы все трое спим без задних ног в переполненном вагоне третьего класса.
Глава 14
В Париже становилось все теплее. Теперь Милош почти каждый вечер был свободен, и мы проводили вместе больше времени, чем раньше, до Пасхи.
Меня пригласили на выставку Пикассо в Дом Французской Мысли. Мы вместе ходили по музеям, стояли в очереди в «Урсулинки», посещали выступления Сартра в Сорбонне, Камю и Гэри Дэвиса. Слушали джаз в погребках у Сены, танцевали на Монмартре вместе с американскими туристами. Обедали на Университетском острове, устраивали пикники в Булонском лесу. Мы открыли для себя не слишком известные парки Парижа, такие как парк Монсури и Бют-Шомон. Пили бесконечное пиво во «Флер», «Селект», «Дом», «Куполь», ели бутерброды на набережных Сены. Забирались на Эйфелеву башню. А почему бы и нет? Приветствовали отмену нормирования продуктов той весной, слушали лекции Мерло-Понти и Джона Стейнбека, ходили на репетиции в «Комеди Франсез», где Луи Жуве наводил критику. Мы читали, слушали, болтали и мечтали.
Недели текли за неделями, время лилось незаметно, и ничто, кроме последнего поезда метро, над нами не тяготело. Ни времени, ни границ, ни груза ответственности.
Близилось лето. Мы снова отправимся в Канн конечно же. Сможем проехаться автостопом по Италии и даже до Сицилии добраться. Мы с Клодом как раз обсуждали маршруты, города и острова.
– У меня на лето работа есть, – покачал головой Милош.
– Работа? – уставились мы на него.
– Да, – рассмеялся он, – работа.
Это очень задело меня. Он мне ничего про работу не говорил.
– Что будешь делать? – спросила я.
– Канавы копать или что-нибудь в этом духе. Одним словом, физический труд в Германии.
Он рассмеялся, увидев мое удивление, и обнял меня за плечи.
– Только на шесть недель, – успокоил он меня, словно маленького ребенка.
Когда мы остались одни, Милош пояснил:
– Так я смогу купить себе зимнее пальто и ботинки, и еще на несколько месяцев останется. На следующей неделе мой кузен Алексис приедет в Париж, он все и устроит. У него есть связи с несколькими конторами, организующими работу студентов в Германии. В прошлом году мы сто тысяч франков заработали в трудовом лагере. Глупо было бы не поехать снова.
Я понимала, что он прав, но не могла скрыть разочарования.
– И еще я три белые рубашки куплю, – рассмеялся он.
– По одной на каждый прием пищи?
Длинное, такое заманчивое, долгожданное лето…
– А что мне делать? – спросила я.
– Это же всего шесть недель, и ты поедешь с Клодом в Канн, загоришь, будешь рисовать на открытом воздухе, а может, поучишься готовить в закрытом помещении.
– Ты один поедешь или с Алексисом?
– Надеюсь, что с ним. Но если не с ним, то уж точно с Сержем – это парень из нашей семинарии. Кстати, – добавил он, странно улыбнувшись, – Серж тебя видел. И считает тебя красавицей.
– Но я ведь никогда с Алексисом не встречалась? – спросила я, взглянув на Милоша. В глубине души я знала, что Милош намеренно не рассказывал Алексису обо мне. Не знаю почему, но я с самого начала почувствовала – с Алексисом надо считаться.
– Ну, он проводил исследования в Гейдельберге. У него превосходная стипендия. Пишет диссертацию по Кьеркегору, но с христианской точки зрения.
– Это ни о чем не говорит, – прервала я его.
Он засмеялся:
– Между прочим, он прекрасный парень. Ты познакомишься с ним. Через некоторое время.
Было совершенно очевидно, что от Алексиса меня скрывали столь же тщательно, как и от людей из семинарии. И по той же причине.
– Через некоторое время? – Я поняла, что Серж – совсем другой. Вот с кем бы мне хотелось познакомиться.
– Чего ты улыбаешься? – спросил он.
– Ничего. А я улыбаюсь? Смотри! Чайки! – Прямо под нашим окном над шлюзами летали чайки.
Сколько же стоил билет в метро в сорок восьмом году? Почему я никак не могу вспомнить?
На террасе пригревало весеннее солнышко. Я ела бутерброд и смотрела на проплывающие мимо баржи. Чайки. Это чайки? Или голуби? Никак не могу разглядеть.