Текст книги "Где ты, любовь моя?"
Автор книги: Долорес Палья
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Долорес Палья
Где ты, любовь моя?
Глава 1
Церковь, огромная, безликая, в готическом стиле. Словно во сне, я выбралась из такси, медленно поднялась по ступенькам и сквозь охватившее меня оцепенение ощутила внезапно нахлынувшее любопытство к тетушке, на чьи похороны приехала. Естественное любопытство к родственнице, о которой я знала лишь понаслышке и которая оставила мне после смерти приличную сумму денег. Предки ее когда-то приняли католическую веру. Но любопытство это мелькнуло и погасло, так и не сумев прорваться сквозь окутавшую меня пелену страха, прямо-таки гротескного ужаса. Мое подсознание старалось отгородиться от Парижа, от его шума и запаха, отгородиться от мысли о том, что я снова здесь, что именно в этом месте я узнаю правду и тогда все будет кончено.
У дверей церкви меня встретил адвокат. Он испытующе взглянул на меня, приняв бледность за проявление горя, и все же во взгляде его сквозило недоверие, поскольку бледность эта была несоизмерима с масштабами потребной случаю скорби. Маленький чуткий мэтр Жансон. Вчера он позвонил мне в Лондон и на безупречном английском поведал, что моя тетя Элис скончалась. Во сне. Отошла с миром.
– Моя дорогая миссис Дейвис, ваша тетя была очень высокого мнения о вас. Она оставила вам довольно приличную сумму денег. Если быть точным – двадцать пять тысяч долларов.
Он замолчал, ожидая реакции, – привычка профессионального оратора. Маленькая смешная тетушка Элис. Надо же! Вы только представьте, у нее было что оставить в наследство, да еще столько!
– Вы конечно же захотите приехать на похороны, – продолжил он, выдержав паузу. – Я постараюсь заранее подготовить документы, чтобы не задерживать вас и уладить все дела в тот же день. Вы сможете вступить в права наследования…
Его голос жужжал со скоростью шесть шиллингов в минуту, но я уже не слышала, о чем он говорит.
– Нет-нет. – Мой собственный голос долетал до меня словно издалека. – В Париж я не поеду. Я никогда не езжу в Париж, знаете ли. Нет, я не могу… Это исключено… Мне очень жаль… нет… нет… это невозможно… Просто я никогда не езжу в Париж…
Слава богу, Гевина рядом не было. Он бы наверняка вышел из себя, услышав про очередной приступ страха перед Парижем, поскольку страх мой действительно не поддавался никакому логическому объяснению.
– Нет… Я не могу приехать. Бумаги и дома можно подписать… Прошу вас… пожалуйста… давайте сделаем это именно так… Я знаю… Да… Я знаю… Огромные деньги… Да… очень щедрый поступок… да…
Медленно утекали минуты, по шесть шиллингов каждая; медленно, мало-помалу, его аргументы взяли верх над моими, хотя иначе и быть не могло, и в итоге мэтр Жансон выбил из меня обещание прибыть девятичасовым самолетом в Ле-Бурже и немедленно отправиться в церковь Святого Иосифа на авеню Ош. Я буду свободна не позднее следующего дня. Он это гарантирует. Какой отель я предпочитаю? Отель?! Сердце тяжело забилось в груди. За что мне все это? Почему меня тащат назад, в прошлое, столько лет спустя? Какой отель? Не знаю. «Кере»? Отлично. Отлично. Но только на одну ночь, не больше.
Я положила трубку и долго сидела, уставившись на телефон. Итак, пришло время выяснить все до конца.
Я живу в милом домике в Челси. Мужа моего зовут Гевин Дейвис. Он архитектор. У нас четверо сыновей. Мы поженились в пятьдесят третьем году в Нью-Йорке и прожили там два года, а в пятьдесят пятом вернулись назад в Англию. Я веду нормальную здоровую жизнь в окружении нормальных здоровых людей и очень люблю своих детей, своего мужа и свой дом; у меня много друзей, да и денег достаточно, так что на этот счет волноваться не приходится. Жизнь прекрасна и удивительна, и я понимаю это, осознаю, иногда до боли в сердце.
И все же эта жизнь с Гевином, начавшаяся в пятьдесят третьем, – всего лишь результат другого, незаконченного романа, который я оборвала за три года до этого. Впрочем, возможно, я была лишь жертвой обстоятельств, хотя и полагала, будто сама распоряжаюсь своей судьбой.
И вот я здесь, в церкви Святого Иосифа, узкие готические окошки подмигивают мне, мэтр Жансон держит мою руку в своей, и я иду к передней скамье, а на других – престарелые американские леди в окружении своих потрепанных временем мужей, с любопытством поглядывающие на меня, единственную родственницу тетушки Элис в Европе. «Бледненькая какая, – сказал кто-то, – бледненькая».
Грянул поразивший меня своими размерами орган. Священник вышел к алтарю. Гроб тети Элис накрыт огромным покрывалом с буквой «Т» – «Тор». Оглушительные звуки реквиема и запах ладана окутали меня. Костяшки моих пальцев побелели. Как красиво поет хор!
Много лет тому назад в маленькой церквушке Коннектикута молились по Тору, но там не было ни священника, ни ладана, ни швейцарских стражей со скипетрами и лентами, ни «Реквиема» Моцарта, лишь скорбная стонущая тишина да мои беззвучные молитвы. Но все это в прошлом.
Тринадцать лет тому назад Тору, моему отцу, было всего сорок четыре. Я уже два года жила в Париже, когда Тор внезапно вызвал меня домой. Мне ужасно не хотелось уезжать. По крайней мере, до тех пор, пока я не поняла, что он умирает. А доходило до меня очень долго. Тор просто не мог умереть в сорок четыре! Златовласый Тор, молодой веселый Тор, самый смешной, самый живой из всех мужчин. Умирал он от рака, который можно было вылечить еще год назад. Непобедимый Тор, которого одолели боль и смерть. Я уехала домой и долгие месяцы сидела у его постели, месяцы мучений и страха, месяцы агонии и морфия. Потом он умер, и все остальное умерло вместе с ним.
И вот теперь я опять в Париже. У истоков первых дней, у самого начала. В холодной, пропахшей фимиамом церкви. Священник простер вперед руки, плакальщицы опустились на колени, и я оплакивала вместе с ними другую, давнюю смерть.
Вчера вечером в Лондоне я готовилась оставить своих детей на целых два дня. Позвонила подруге, которая согласилась приехать к нам, приглядеть за домом. Горничную отпустила гораздо позже обычного. По иронии судьбы, мужа моего тоже дома не оказалось: он уехал в Ирландию и собирался вернуться только через несколько дней. Я оставила ему телефон адвоката и отеля, в котором собиралась остановиться. Взяла с собой смену белья и испанскую шаль – для похорон. Легла я рано, приняв на ночь две таблетки секонала, и очнулась только в семь утра. Со стороны можно было подумать, что я абсолютно спокойна. И все же спокойствие это было каким-то неестественным, если не сказать – пугающим. Мои шаги по сверкающему полу аэропорта гулко и холодно отдавались в сердце. Я поймала взглядом свое отражение: высокая женщина в черном костюме, лицо бледное, словно мелом присыпанное, вид такой, словно впереди ее ждет долгое изнурительное путешествие, а не часовой перелет через Ла-Манш. Я с любопытством уставилась в зеркало и никак не могла поверить, что там – я сама.
Но в Ле– Бурже мое притворное спокойствие испарилось без следа. По дороге в город таксист свернул на рю де Фландр, и в животе у меня похолодело от страха. Я то закрывала глаза, то пялилась на сиденье, то изучала ручку своей черно-белой дорожной сумочки, лишь бы не смотреть на до боли знакомую рю де Фландр. Я отгородилась от Парижа, от людей, от их лиц, от их походки, от звука их голосов и визга их машин.
Оказавшись в церкви, окутанная торжественной скорбной музыкой, сочувственными взглядами престарелых леди, поддержкой внимательного мэтра Жансона, я снова почувствовала себя в безопасности. Гроб и священник поплыли перед глазами. Но не о тете Элис я плакала, не об этой милой доброй старушке – я оплакивала свой собственный воображаемый гроб, в который я уложила себя много лет назад и отправила в могилу вслед за отцом в Коннектикуте, а потом начала новую жизнь, которая не имела ничего общего с той, прежней. Я родилась в возрасте двадцати двух лет.
Месса подошла к концу. Мы с мэтром Жансоном побрели вслед за гробом на задний дворик церкви. Престарелые леди и их мужья пожимали мне руки. Какой странный ритуал. Я автоматически обменивалась рукопожатиями с этими незнакомыми людьми, принимая их соболезнования по поводу очередной смерти.
В машине, по пути на кладбище, мэтр Жансон поинтересовался, как долго я не была в Париже.
– Тринадцать лет, – ответила я.
И вот я снова здесь, и теперь все должно закончиться. Я заставлю себя разузнать правду. Я буду искать его и… себя? Нет. Не себя. Я найду себя в нем. В том, каким он был и каким стал. И узнаю. Я должна узнать.
И вдруг исчезло безмолвие всех прожитых лет, когда мне то и дело хотелось закричать: «Где ты, Милош? Что с тобой случилось?» Перед моим мысленным взором прошла вереница воспоминаний. Я вспомнила, как в первое время боялась сойти с ума, цепляясь за действительность, словно альпинист за веревку; заново пережила годы отчаяния, паники и холода – мне было холодно даже в Нью-Йорке жарким летом, потому что в душе я умерла и единственной моей заботой было не упасть. Теперь все это неожиданно потеряло смысл. Я наконец докопаюсь до правды.
Хотя страх и паника давным-давно отступили, что-то внутри меня умерло, атрофировалось после смерти Тора и исчезновения Милоша. Именно так – исчезновения. Шок от этих двух невосполнимых потерь вызвал довольно странное состояние моего разума, поначалу граничащее с умопомрачением, а затем перешедшее в глухую пустоту и отказ от принятия действительности. Так было, пока не появился Гевин. Здоровый, веселый Гевин, который однажды сказал мне в Центральном парке:
– Милая моя девочка, все, что тебе нужно, – дом, полный ребятишек, и я предлагаю начать претворять наши планы в жизнь прямо сейчас!
Гевин – полная противоположность моего утонченного окружения, умеющий отдавать себя без остатка, самый нежный из мужчин, самый мудрый из мужей. Он просто встряхнул меня как следует и вернул обратно на землю. Спасибо Тебе, Господи! Но даже ему не удалось побороть мое упорное нежелание возвращаться в Париж. Никому не удалось.
Но теперь я здесь. Стоя у могилы, бок о бок с адвокатом и священником, я отодвинулась немного в сторонку и произнесла вслух, как будто читая молитву: «Милош, я вернулась, чтобы найти тебя». Тихо, для себя одной.
Мы шли мимо могил, поросших свежей майской травкой.
Мэтр Жансон театрально вздохнул и повернулся ко мне:
– Вот видите, ничего страшного, правда? Все не так плохо. А теперь поедемте в мой офис, и я объясню вам, что к чему. Затем пообедаем где-нибудь. После полудня все бумаги отправятся в посольство, а завтра утром поверенный их подпишет. Днем вы поставите свою подпись и уедете. Может, даже раньше. Все очень просто, уверяю вас.
Я слушала его вполуха, уловив только одно – завтра днем я буду свободна. Меня снова охватила паника. Все совсем не так просто. Невозможно сразу сбросить с себя латы, в которые закована часть тебя, твоей души, взять и сбросить их только потому, что судьба решила выкинуть очередной фортель и тетя Элис ухитрилась умереть именно в Париже. Паника с таким остервенением накинулась на меня, что я даже оступилась. Адвокат подхватил меня под руку и удержал от падения. Страх бежал по моим венам, как электричество по проводам. Я почувствовала, как силы покидают меня. Мне с этим не справиться.
Все оставшееся утро, обедая где-то у Елисейских Полей, глядя на Париж из окон такси, из офиса адвоката и из нотариальной конторы американского посольства на площади Согласия, я сотни раз ощущала, как земля уходит у меня из-под ног. Я чувствовала, как мой призрак слоняется по большому шумному городу, и снова видела перед собой высокую фигуру Милоша в заношенном плаще с обтрепанными рукавами и его ясную, ослепительную улыбку. Я видела его за каждым углом, на каждом повороте такси, за каждой готовой открыться дверью, пока в конце концов не поняла, что схожу с ума, и тогда мне захотелось только одного – отправиться в отель, в котором заботливый мэтр Жансон забронировал для меня номер, остаться в одиночестве, броситься на кровать и реветь в безликую подушку. Бесконечный день все-таки подошел к концу, я без сопротивления позволила усадить себя в очередное такси и добралась-таки до долгожданного отеля.
Я бросилась в постель и тут же отключилась. Очнулась я примерно через час, немного успокоившись. Тот факт, что отель располагался на бульваре Распай, ускользнул от моего внимания; я поняла это только тогда, когда прочитала название на пепельнице. Вот, значит, как. Опять Монпарнас. Я набрала ванну и расслабилась, лежа в горячей воде и покуривая сигарету. Хватит уже. Пора прийти в согласие с собой. Пора положить этому конец. Но ничего, кроме начала, я не видела. Начала истории, случившейся пятнадцать лет тому назад.
Глава 2
Рождественские каникулы 1947 года я провела с Тором, в его доме в Коннектикуте, где он преподавал в маленьком колледже. Мне было девятнадцать, и я изучала искусство. Я листала книгу стихов, которую Тор выпустил во время войны, и внимание мое привлекло сочинение о Париже во время оккупации.
– Когда мне можно будет поехать в Париж, Тор? – спросила я.
– Ты хочешь уехать? – удивленно глянул он на меня.
– Несколько человек из «Лиги» уже там, в сентябре отправились. Они в «Гранд шомьер» учатся, берут уроки у Леже или Лота. И добились гораздо большего, чем мы.
– Тебе не кажется, что ты слишком молода для этого? – задумчиво пожевал он губу.
В тот день мы больше не говорили о Париже, но следующим вечером, за обедом, Тор снова поднял эту тему:
– Насчет Парижа. Я тут подумал. Заканчивай этот год в «Лиге». Если к тому времени не передумаешь, в июне можешь отплывать. Думаю, Моник и Фред Брукс согласятся присмотреть за тобой. К тому времени тебе почти двадцать исполнится. Полагаю, это уже совсем не младенческий возраст, – осклабился он в улыбке. – Я обо всем позабочусь.
Именно так он и поступил – позаботился обо всем. До войны он каждое лето проводил в Европе, а я ездила к матери. Они с Тором развелись, когда мне едва исполнилось пять. Растил меня Тор, и мое счастливое детство прошло под знаком Тора.
К июню планы Тора насчет меня оформились окончательно. Меня приняли в «Гранд шомьер»; Моник и Фред Брукс и сын Моник Клод Гальен ждали моего приезда. Тор снабдил меня рекомендательными письмами ко всем, кого он знал и кто мог хоть чем-то пригодиться двадцатилетней студентке-художнице, – почти все они относились к Сен-Жермен-де-Пре.
Пятого июня я взошла на борт «Де Грас», а на вокзале Сен-Лазар в Париже меня встретил высокий нескладный молодой человек в спортивной куртке и серых фланелевых брюках, который выглядел очень по-английски и держал в руках табличку с надписью: «Мисс Тор, пожалуйста». Табличка эта была приделана к палке от воздушного шарика.
– Клод Гальен? – расхохоталась я.
Он осмотрел меня с ног до головы и ответил голосом Эвелин Вог:
– Ну, не так уж и плохо. Я боялся, что ты одна из тех леди-филологов, с усиками и в ботинках на толстой подошве. Пошли попробуем протащить тебя через таможню. – Он кинул табличку на проезжающий мимо багаж, к величайшему возмущению носильщика.
Клод, который так близок мне сейчас и который стоял у самых истоков. Я до сих пор словно наяву вижу свой первый день в Париже. И до сих пор помню свои ощущения: я никак не могла поверить, что это не сон, что вокруг меня – мир чудес под названием «Париж-1948».
Я помню Париж 1948 года. Помню улицы, кафе, погребки, песни, кабаре, бары, еду, запахи, воздух. Помню высокого молоденького Клода, англичанина до мозга костей, неуклюжего, щеголеватого, смешливого, его острый язычок, несказанную доброту, половодье чувств, радость жизни. Помню себя саму рядом с ним все первые месяцы.
С Клодом я бродила по улицам Парижа 1948 года, плохо отапливаемого, голодного Парижа, в котором царило радостное возбуждение; невообразимо прекрасного, несмотря на раны войны, поднявшегося с колен, живого и здорового, древнего и такого молодого.
Мы отправились в комнату на рю де Драгон, которую он снял для меня и которая представляла собой часть апартаментов глухой старой вдовы, мадам Ферсон. Комната оказалась большой и светлой и выходила окнами на улицу. Отсюда, с высоты четвертого этажа, я впервые увидела шальную красоту парижских крыш. Идеальное гнездышко для юной девы. За дополнительные восемьдесят франков я могла пользоваться кухней и ванной. Всего выходило около пятнадцати долларов в месяц.
Мы с Клодом полюбили друг друга с первого взгляда, но не в физическом плане. Мы поняли это с самого начала; разглядывая друг друга в залитой солнцем комнатке на рю де Драгон, среди свертков и чемоданов, мы почувствовали, как зарождается чудесная дружба.
– Есть два квартала, – объяснял он, сидя на стуле и наблюдая за моими попытками распаковать вещи. – То есть два, в которых тебе придется бывать чаще всего. Монпарнас и Сен-Жермен-де-Пре. Латинский квартал – студенческий, и его тоже нельзя сбрасывать со счетов. Призраки Франсуа Вийона, Рутбефа и все такое. Но Сен-Жермен, где ты живешь, и Монпарнас, где расположена твоя школа, – центр мироздания. Правда, есть еще Правый берег. И потом, всегда можно съездить в Брюссель и Лидс, если захочешь…
Я села на груду одежды, и мы расхохотались.
– Ты что, никогда за рекой не бываешь? Или это как жители Нью-Йорка, которые дальше Музея современного искусства ни ногой?
– Нет, – осклабился Клод, – я утрирую, конечно. Но идею ты уловила правильно.
– Расскажи мне о себе. Тор говорил, что ты француз, но вырос в Англии. А отца твоего убили на войне.
– Мой отец преподавал во французском лицее в Лондоне. Мы уехали в Англию, когда мне всего три годика было. Представляешь, я говорю по-французски с чудовищным английским акцентом! Да, отца моего действительно убили в сорок втором. Мать моя – она тебе обязательно понравится – вышла замуж за английского художника, Фреда Брукса. Они на юге живут, в холмах над Канном. Фред, храни его Господь, большая редкость – сумел сберечь немного денег. Ты знаешь его работы?
– Нет. А что, должна?
– Ну, «родина-мать» и все такое. Вы в Штатах только американских художников изучаете?
Я засмеялась. Он говорил об Америке так, словно это была крохотная экзотическая страна, нечто вроде Новой Зеландии.
– Ну ладно, скоро узнаешь. Он совсем не так плох. И отличный парень. Война в Испании и все такое. Огромный и рассеянный. У них милый старинный провинциальный домик около Мужена. Всегда полно бродяг, кошек, людей, собак, и даже парочка лошадей имеется. Очень добрые. Твой отец был там два года назад, сразу после того, как война закончилась. Они только в этом году окончательно переехали. Оставили свою квартиру в Лондоне. Я собирался в RADA попробовать поступить…
– Что за RADA?
– Королевская академия драматических искусств.
– О! Ты хочешь играть?
– Да я всегда играю, – захохотал он.
– Да нет, я хочу сказать…
– Знаю, знаю, – не унимался он. – Как бы то ни было, вместо RADA я очутился в консерватории. Расин, Мольер – и мой чудовищный акцент. Боюсь, не слишком хорошо у меня получается. Если так и дальше пойдет, то всю оставшуюся жизнь придется играть английских дворецких в комедиях Попеско. Ни нашим, ни вашим.
Он поднялся, окинул взглядом комнату, груду барахла, которое я успела вытащить, и оставшиеся нераспакованными чемоданы, печально вздохнул и с тоской поглядел в окно.
– Послушай, денек выдался на славу. Почему бы тебе не закончить с этим потом? Пошли, я покажу тебе Париж. Не могла же ты до смерти устать за неделю на «Де Грас», в конце концов.
Надо сказать, вещи я распаковывала несколько дней, потому что каждый раз денек выдавался на славу и каждый раз Клод предлагал заняться чем-нибудь получше, а не «суетиться с носочками и чулочками», как он выражался.
Париж 1948 года – просто невероятное место. Клод, казалось, знал всех и вся. Через несколько дней я уже чувствовала себя как дома в кафешках, маленьких ресторанчиках и барах, через несколько недель досконально изучила половину Левого берега. Эти несколько недель мы с Клодом постоянно бродили по городу, он – беспечно и по-хозяйски, как в своем собственном поместье, а я – словно во сне. Я писала пламенные письма Тору, на которые он отвечал с неизменным энтузиазмом и лишь иногда добавлял родительские нотации, предупреждая, как бы я не свалилась за борт. Отеческое попечение – не самая сильная черта Тора, нотации ему никогда особо не удавались.
Кого я знала в те первые дни? Американских джазистов, в большинстве своем негров, которые начали слетаться в Париж и подарили Левому берегу самый прекрасный в Европе джаз того времени; теплую группку молодых художников из «Гранд шомьер», опять же в большинстве своем американцев, и нескольких испанцев и каталонцев, тоже художников. Затем толпа с Сен-Жермен-де-Пре – друзья Клода. Французские актеры, режиссеры, операторы, мальчики из кинематографической школы, все молодые, все начинающие, все полны энергией послевоенных лет. Были и другие. Мы познакомились с Адамовым, слушали Греко, тоже начинающую, читали Сартра и Камю, де Бовуар и Превера, бегали в кино, маленькие театры, «Роз Руж», «Табу», вели бесконечные беседы в кафе «Флер» и «Монтане».
Так все и начиналось. И началом всего был Клод. Я словно пробудилась и увидела мир, полный грации, энтузиазма и надежд, мир, который снова изменился в пятидесятых. Оттепель конца сороковых в Париже, подъем активности, взрыв неизрасходованной во время войны энергии – ради всего этого слеталась в Париж молодежь. Длилось это, правда, недолго, но тогда казалось, что так будет всегда, что все наши послевоенные ожидания оправдаются, надежды сбудутся, мир изменится и станет таким, каким мы его представляли. Но этого так и не случилось. Однако в сорок восьмом году мы были полны надежд и верили в лучшее.
Так все и начиналось. Полное чудес лето прошло на подъеме – моя первая встреча со Средиземным морем, мой первый визит в Италию. Когда я впервые ступила на пьяца де ла Синьориа во Флоренции, я задохнулась от обступившей меня красоты и тут же припомнила слова Тора, сопровождаемые завистливым взглядом:
– Ты увидишь все это впервые, и я так завидую тебе!
Уставшие, загорелые, без гроша в кармане, «разделавшие Италию в пух и прах», как выразился Клод, в начале сентября мы закончили свой раунд в Канне, в доме родителей Клода. Фред установил в свободной комнате мольберт, и я взялась за кисть, впервые с моего приезда в Европу. За три недели в Миди я написала три огромных полотна, побив свой собственный рекорд – раньше такого никогда не случалось. Я до сих пор пишу очень медленно.
Моник, высокая, античной красоты женщина, спокойная и собранная, несмотря на творящееся в доме безумство, отнеслась ко мне тепло и с любовью. Она была одного возраста с Тором – чуть за сорок. Ее необычайная грация поразила мое воображение; у меня сложилось такое ощущение, что без волшебства тут не обошлось. Я все время ловила себя на том, что делаю с нее наброски, то за столом, то на берегу: движение кисти, сплетение пальцев, поворот головы, разворот плеч.
– Ты когда-нибудь видела свою мать? – спросила она меня однажды вечером.
– Да, – удивилась я. – Конечно, видела. Каждые летние каникулы проводила с ними на Лонг-Айленде. Вы ее знаете?
– Знала. Давным-давно. Милая девчушка, – улыбнулась Моник.
– Она и сейчас такая.
– У нее еще дети есть?
– Нет, – рассмеялась я. – Наверное, меня за глаза хватило. Я всегда с Тором жила, да вы и сами в курсе.
Она улыбнулась улыбкой Клода:
– Да, в курсе. Что у нее за муж?
– О, он славный. Ученый, физикой занимается. Они очень друг другу подходят. И вообще, – откровенно призналась я, – не понимаю, как ее угораздило за Тора выйти. Они такие разные!
Моник засмеялась:
– Ничего удивительного, что вы с отцом так хорошо ладите. Ты вся в него пошла.
Я улыбнулась. Люди постоянно повторяли мне это с тех самых пор, как я себя помню.
К середине сентября мы стали подумывать над тем, что пора бы уже вернуться в Париж, к «настоящей жизни», как говорил Клод. Занятия начинались только в сентябре, но мы хотели приехать чуть раньше, чтобы попривыкнуть и обустроиться.
Моник с Фредом тоже решили ненадолго съездить в Париж. Мы поехали на машине, убив три дня на дорогу, которую можно одолеть за двенадцать часов. И если по приезде в Париж я сразу же влюбилась в него, то за те три дня я потеряла голову от сельской местности, полюбив ее больше, чем Италию. Безграничная красота Франции таила в себе буйное веселье.
