Текст книги "Где ты, любовь моя?"

Автор книги: Долорес Палья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава 7

Русская церковь удобно устроилась посередине длинной торговой авеню. Я поймала у ресторана такси. Церковь, видимо, играла роль своеобразного культурного центра. Засаженная деревьями дорожка идет мимо сторожки смотрителя, поднимается вверх по крутому склону, бежит справа от маленьких ветхих бараков, пока не приводит к самой вершине холма, на котором и находится церковь. На шумной улице ни у кого даже подозрений не возникает, что можно попасть в такой мирный сельский уголок, стоит только с тротуара свернуть.

Вокруг не было ни души ни в безобразного вида доме, мимо которого я прошла, ни в других жилых помещениях. Деревья все еще не обронили зеленую листву и в ярком солнечном свете казались совершенно нереальными. На деревянное крылечко церкви вели низенькие ступенечки. Я медленно поднялась по ним, наслаждаясь красотой настенных росписей. Очутившись на крыльце, я снова огляделась вокруг, окинула взглядом деревья, небольшие домишки, бегущие во все стороны тропинки, но никого не увидела. Вокруг стояла звенящая тишина. Я открыла дверь церкви и вошла. Очень мило. Со стен смотрят византийские святые в окружении золотой листвы, вокруг голов – золотые нимбы, лица позолоченные, вытянутые. Роспись не слишком старая, но очень трогательная. Есть в православных церквях духовная теплота, ощущение солнца. И никакой суровости, глаза у святых темные, взгляд тающий. Господь в золотом обличье.

Милош тихо отворил дверь. Он стоял в прямоугольнике света – золотая фигура среди золотых икон, и у меня даже глаза заслезились. Я почувствовала себя грешницей, вторгшейся в чужие владения.

– Привет.

– Я видел, как ты вошла сюда…

– Да.

Мы не знали, что сказать друг другу.

– Значит, здесь ты и живешь?

– Вон там, – махнул он рукой в сторону уродливого здания, но глаз от меня не отвел. Ждал.

– Почему ты не пришел на обед в тот день? – тихо спросила я, удивляясь, что вообще заговорила на эту тему, как будто мой голос не подчинялся мне.

– Я… я не думал, что ты и вправду… то есть я хочу сказать, я не был уверен…

– О!

– Ты меня ждала? – Голос низкий, несмелый.

– Да. Я купила огромную отбивную. Клод и Прецель помогли мне расправиться с ней, – солгала я. – Какая красивая церковь! – Я двинулась к алтарю, который совершенно не походил на алтарь. – Это клирос?

– Нет, клирос вон там, справа и внизу. Сверху для девушек. Таких, как ты. – Он робко улыбнулся. – Ты здесь никогда раньше не бывала?

– Нет, я не православная, – засмеялась я. – Я вообще никакая.

– Но ты же должна придерживаться какой-то веры!

– Почему должна? – поддела я его.

– Ну, надо же во что-то верить. Я имею в виду Бога, в любом его проявлении. – Он бросил на меня тревожный взгляд.

– Ты собираешься стать миссионером? – засмеялась я.

Мы вышли из церкви. Я снова окинула взором бегущую по склону холма тропинку и высокие деревья.

– Скажи, – нарушила я тишину, – ты сегодня катехизис изучаешь или можешь пойти со мной на прогулку?

– Ты так смешно разговариваешь, – засмеялся он. – Возможно, тебя и впрямь не помешает наставить на путь истинный.

Мы спустились вниз и дошли до главной тропинки.

– Я буду ждать тебя в кафе на углу, на случай, если твои бородатые епископы выступают против киднепинга.

Он пошел в сторону некрашеных бараков, и я поглядела на грязные окна, нестираные, висевшие на веревках занавески и на ступеньки, такие же ободранные и неприветливые, как и все остальное. По ним даже подниматься не хотелось. Интересно, католики, иудеи и протестанты во Франции так же пренебрежительно относятся к своим будущим пастырям?

Бар на углу оказался милым маленьким заведением, столь же пропитанным французским духом, сколь земли семинарии – византийским. Одна из стен была обклеена открытками.

Я заказала себе пива и потягивала его, разглядывая рисунки.

Милош появился только через полчаса, точнее, прибежал, запыхавшись.

– Ты знакома с местными каналами? – горел он энтузиазмом. – Они такие красивые. Как будто ты вдруг очутился в Германии, Фландрии или в прибалтийском городке. Совершенно на весь остальной Париж не похоже. Даже названия у улиц другие – рю де Рэн, рю де Кольмар, рю де Лерен, и все на восток ведут. Хочешь пройтись туда?

Он возвышался надо мной, словно башня. Мы брели вдоль серых улиц; серых, несмотря на солнце, изломанных улиц, бегущих вверх и вниз по холмам к самым каналам.

– Почему ты решил стать священником? – спросила я.

– Я же говорил тебе, что мой отец – священник. Ты ведь знаешь, что православным священникам разрешается жениться? Я потому говорю, что французы всегда упускают это из виду и впадают в кому, когда слышат, что мой отец – священник. В любом случае я всегда… я начал учиться, когда еще маленьким мальчиком был. Ничего другого для меня никто не прочил.

– Хочешь сказать, у тебя не было выбора? Родители все за тебя решили?

– Вовсе нет. К примеру, никто из моих братьев не захотел пойти по стопам отца; у них не было склонности, или призвания, как хочешь назови. А у меня есть призвание.

– Твои родители все еще живы?

– Да, слава богу. – Он обернулся ко мне и улыбнулся. – И все еще женаты.

– А твои братья? Они тоже в Париже?

– Нет, я единственный беженец, я тут один.

– А где твоя семья живет? – продолжала я засыпать его вопросами.

– В Македонии. Это в Югославии.

– Значит, ты югослав?

– В какой-то степени. Моя мать – уроженка Болгарии, а отец – русский. Я родился в Софии, и там прошло мое детство, потом мы переехали в Белград. По документам я болгарский эмигрант, хотя Болгарию я с тридцать пятого года не видел. Родители мои в Югославии, и я сам сражался в югославской армии, то есть с четниками. И могу считать по-сербски.

Милош рассмеялся:

– Когда американцы выдумали термин «перемещенные лица», они, наверное, имели в виду меня. – В его словах не было ни капли злобы, как будто он сам до сих пор удивлялся подобному повороту событий. – У одного из моих братьев проявилась склонность к политике. Он был ярым антикоммунистом. Мой отец, который никогда не был фанатиком, поглядел на него однажды и сказал: «Иван, похоже, ты упускаешь из виду, что являешься продуктом Октябрьской революции». Иван вытаращил на него глаза: «Как это, батюшка?» Отец мой даже и не думал улыбаться, а продолжал так же серьезно смотреть на Ивана – он старший сын в семье. Через несколько секунд он расхохотался и заявил: «Если бы не революция, я бы сидел себе тихо-мирно в Петербурге, никогда бы в жизни в Болгарию не попал, и вас, четверых руссо-болгаро-сербов, и в помине бы не было!»

«Какие мы с ним разные, – подумала я, – и в то же время как он не похож на других славян». В те времена юные «перемещенные лица» не были редкостью. По большей части они мало чем выделялись среди прочих иностранных студентов, однако их отличали горячая, прямо-таки сжигающая любовь к своей родине, о которой другие и слыхом не слыхивали. Американцы вообще не понимали их тоски по отечеству. Не то чтобы я не любила Америку, Нью-Йорк или свою абстрактную Родную Землю. Любила, конечно. Но у поляков, чехов, венгров и сербов все было по-другому, на куда более высоком уровне. Мой патриотизм лишь отдаленно походил на их чувства. Я конечно же осознавала это различие, но мои симпатии по отношению к ним частенько вступали в конфликт с холодным внутренним голосом, который отвергал их дутый национализм.

Ностальгия Милоша имела совершенно иной характер. Он тосковал не по какому-то определенному славянскому уголку, а по всему славянскому миру в целом. Он никогда не горевал о своей неприкаянности, он сокрушался о миллионах оторванных от родных мест людей, депортированных, вырванных с корнем, разбросанных по всей этой странной послевоенной карте Европы. Не то чтобы он видел в себе яркий пример, нет. Он просто не мог оторвать свою судьбу от судьбы миллионов таких же, как он.

Какие слова он нашел, чтобы донести это до меня? Как сумел выразить свои чувства через слишком правильный, немного забавный книжный английский? Я уже и не помню сейчас. Я помню только, что понимала его, восхищалась его простотой, его откровенностью, незлобивостью. Он был так далек от моих друзей-интеллектуалов, от моего либерально-прогрессивного отца, от моего окружения, от моего прошлого, от моего воспитания. Он был так далек от всего, что я знала, но в то же время так близок, так узнаваем, его было так легко принять, понять и полюбить.

Набережные. Эти странные quais, бегущие вдоль огромных массивов безобразных домов. Свет и деревья здесь разительно отличаются от монотонности всего остального города. Кэ де л'Ур, Кэ де Фландр, Кэ Балтик, Кэ де Нор… Ленивые баржи с бельгийскими и голландскими флагами, маленькие горшочки с плющом и геранью рядом со штурвалом, одежда сушится на веревках над кучами песка или гравия.

Ветер обдувает наши лица.

– Замерзла? – спросил он.

– Немножко.

– Гляди! – показал он пальцем и захохотал. На самом углу, напротив шлюза, примостилось маленькое кафе-отель с безумным названием «Кафе дю Миди» 66
  «Южное кафе» (фр.).


[Закрыть]. – Это в таком-то месте! На севере!

Мы зашли, щеки наши горели от ветра. Хозяин стоял за стойкой бара. Он окинул нас любопытным взглядом и указал на столик у окна, рядом с плитой. Это было самое что ни на есть обыкновенное маленькое кафе, каких в Париже тысячи, но с первой же минуты я ощутила его необычайно теплую, сердечную атмосферу. Из окон были видны шлюз, странные механизмы для спуска воды, зеленые аллеи, багряные листья.

– Когда-нибудь надо вернуться сюда и сделать наброски, – сказала я, обхватив руками стакан подогретого вина.

Милош встал и подошел к хозяину. Через минуту вернулся с блокнотом и тремя карандашами.

– Сейчас, – сказал он. – Не «когда-нибудь», а сейчас.

Для начала я попыталась нарисовать его, но у меня ничего не получилось, и я раздраженно вырвала листок и бросила его на пол. Потом пришел черед вида из окна, потом – хозяина, который подсел к нам и щедро подливал вина, «чтобы расслабить пальцы», как он выразился. Мы все трое беспрестанно смеялись.

Патрон прибыл сюда из Тулона. Во время войны его кафе разбомбили, вот он и перебрался в Париж. Жена его была родом из Парижа. Она воспользовалась обстоятельствами и перетащила мужа с солнечного юга в «эту бронхиальную ловушку», сказал он. Канал – это единственный порт, который смог предложить им Париж, поэтому он и купил это кафе, назвав его «Кафе дю Миди». Южный акцент месье Жана и его средиземноморская жестикуляция могли согреть любой разговор, как бы ни было холодно за окном.

Он взял разбросанные по столу наброски и церемонно развесил их над стойкой бара.

– Как знать, как знать, – повторял он, – если бы владельцы кафе были более дальновидными в отношении Ван Гога… Я рисковать не собираюсь. – Он склонил голову набок и посмотрел на свой портрет. – Кроме того, эта вещь мне льстит.

Он вернулся к нам за столик и подлил еще вина.

– Bon. Поскольку я стал покровителем искусств и поскольку я давно уже так не веселился, позвольте пригласить вас на буйабесс. Приходите к восьми. Я покажу вам, что такое настоящий буйабесс, а не эта бурда, которой потчуют вас в Париже. Настоящий. Заодно и с женой моей познакомитесь.

– Думаешь, он серьезно? – спросил Милош, когда мы вышли на улицу. Мы оба поверить не могли, что такое вообще бывает.

– Конечно, серьезно, такой человек не стал бы разбрасываться словами. – Со мной люди всегда обходились тепло и доброжелательно, поэтому я быстрее пришла в себя.

Милош по– прежнему сомневался:

– Ты знаешь, я в Париже уже два года, но каждый раз мне не верится, когда меня приглашают в гости, домой. И в тот день с тобой… я тоже просто не поверил. – Он щелкнул пальцами. – Ты такая удивительная. – Он улыбнулся. – У меня такое чувство, что со мной чудо произошло.

– Так и есть, – засмеялась я.

Мы бродили вдоль каналов, наблюдая за тем, как день постепенно перетекает в сумерки. Особенно нас привлек канал де Люрк, где мы провели несколько часов, болтали о том о сем, смеялись, время от времени бегали друг за другом, пытаясь согреться, иногда присаживались на зеленый бережок и махали проплывающим мимо капитанам барж, их детям, которые скакали по кучам, словно козлики, или прыгали через скакалку, и они тоже улыбались нам и махали в ответ.

В задней части кафе стоял накрытый белоснежной скатертью длинный стол, в центре расположилась ваза с цветами. Мадам Николь, жена хозяина, оказалась маленькой скромной женщиной лет пятидесяти. Она радушно приветствовала нас, потому что мы понравились Жану.

Милош никогда раньше не пробовал буйабесс. Я заметила, какими глазами Жан поглядел на его истощенную широкоплечую фигуру, когда он снял плащ.

– Итак, здесь у нас русский, – констатировал он. – А вы – американка. Весьма необычная смесь. Да и времена сейчас тоже необычные настали, что и говорить. Чего только в Париже не повидаешь, да, ma petite Николь? Но и в Тулоне было полно всяких странностей. Помнишь ту английскую миледи, которая выскочила замуж за моряка с Мартиники? Леди Как-ее-там и огромный черный парень. Потом он сидел на ее яхте и отдавал приказы матросам. Перед войной это было. Да, старый добрый Тулон. А теперь там этих ужасных новостроек везде понатыкали. Э-эх!

Милошу положили весьма внушительную порцию рыбы, бульона и чесночного хлеба. И соус, просто восхитительный соус! Жан очень гордился своим соусом и чуть не запрыгал от радости, когда я начала нахваливать его. Я уничтожила несколько порций буйабесса и сказала ему, нисколько не преувеличивая, что это лучшее из всех блюд, которые мне доводилось пробовать. А соус вообще ни с чем не сравнится! Но все свое внимание хозяин сосредоточил на Милоше. Вино, непринужденный разговор, длинные рассказы Жана – все это, безусловно, подействовало на нас. Чем больше Жан пил, тем явственнее проступал его акцент, и в результате истории становились все смешнее и смешнее.

Собираться мы начали только около двенадцати. Жан никак не мог переварить тот факт, что Милош – семинарист.

– Я сразу понял, что он особенный. Как только увидел его, так сразу и понял. Но русский священник! Ну не знаю… – протянул он с сомнением.

Николь тактично заметила, что особеннее не придумаешь. Милош хохотал от всей души. На прощание мы долго жали друг другу руки, обещали заглянуть еще, причем как можно скорее. Да и вообще как можно чаще наведываться.

Мы с Милошем медленно брели по холодной ветреной улице. Я поверить не могла, что всего каких-то двенадцать часов назад этот парень был просто тем, кто не пришел на обед, и вызывал у меня раздражение. Но этот восхитительный день все изменил.

– Пошли, я провожу тебя до метро, – предложил Милош.

Мы неохотно переставляли ноги, улыбаясь друг другу.

У входа в метро он взял меня за руку.

– Завтра… – несмело начал он. – Не могла бы ты… не могли бы мы погулять завтра?

Ветер завывал, выдувая из нас остатки тепла.

– Рю де Драгон, дом тридцать. Ровно в полдень. И на этот раз я не пойду искать…

– У мадам Ферсон, – засмеялся он. – Ровно в полдень. Четвертый этаж. Спокойной ночи, Карола. И – мерси.

Таково было начало, робкое, несмелое. А конец – здесь, в номере отеля на бульваре Распай, пятнадцать лет спустя.

Я медленно брела по бульвару Распай к своей гостинице. Я видела его улыбку, слышала его смех. Как он мог уйти, как он мог бросить меня? Алексис? Неужели Алексис убедил его сделать это? Но как он мог заставить его? Где ты, Милош? О боже, где же он?

Глава 8

Стук в дверь раздался ровно в полдень, вместе с колоколами Сен-Жермен-де-Пре. В тот день – было второе воскресенье ноября – он впервые несмело вошел в мою комнату.

– Как тут мило! – сказал он, оглядывая яркие шторы и покрывало с розами.

– Я шкаф под гостиную переделала, – засмеялась я. – Видел когда-нибудь такой громадный?

Мы пообедали за столом у окна, глядя поверх крыш.

– Я уже и забыл, что значит жить в красивой комнате, – грустно улыбнулся Милош. – Нас в общежитии двадцать человек.

– Двадцать!

– Ты шокирована?

– Ну, не то чтобы шокирована. Но это, наверное, не слишком приятно, то есть… конечно, если вы все ровесники…

– Это действительно не слишком приятно. И мы не ровесники. Среди нас есть несколько стариков…

– Старики? Изучают теологию?

– Да. Возрастной лимит не предусмотрен…

Я видела, что ему больно признаваться мне, человеку, не имеющему отношения к семинарии, что его учебное заведение совсем не такое, каким должно быть. Но на другие темы мы говорили совершенно свободно, слушали музыку, посмотрели наброски и картины, которые я написала за лето. Потом пошли гулять и не заметили, как настал вечер. И в следующие дни мы виделись, как только выпадала такая возможность.

В самом начале мы бессознательно избегали встреч с Клодом и моими друзьями. Я чувствовала, что Милош не слишком уютно чувствует себя с ними. Кроме того, у нас всегда было чем заняться, что посмотреть, и мне не хотелось ничьей компании. Но главная причина все же таилась не в этом, и потребовалось некоторое время, чтобы я сумела разобраться сама в себе. Мы вели себя так вовсе не потому, что Милош был семинаристом, и не потому, что он отличался от других молодых людей. Все упиралось в деньги.

В 1948 году стипендии у всех студентов были разные. Да и сейчас наверняка ничего не изменилось. К примеру, один мой приятель, испанский художник, получал десять тысяч франков в месяц – гроши. Американцам платили семьдесят пять долларов в месяц, или тридцать пять тысяч франков, плюс оплата учебников, обучения и лабораторий. Тор присылал мне такую же сумму, но я всегда получала от него деньги на Рождество, каникулы, на одежду и тому подобное иногда он просто клал банкнот в конверт, «на марки», как он выражался. Мать Клода давала ему пятьдесят тысяч франков в месяц и оплачивала расходы на квартиру; среди студентов он считался богачом и имел возможность кормить половину Сен-Жермен-де-Пре. Но Милош получал три тысячи франков в месяц, что равнялось шести-семи долларам. У него, конечно, была бесплатная комната, то есть кровать в общежитии. Но три тысячи франков должны были покрыть все остальные расходы, включая еду.

Милош голодал. Не просто был голоден, а голодал по-настоящему, и голод этот было невозможно утолить одним хорошим обедом. Поесть – стало для него навязчивой идеей, целью, раем небесным. За несколько недель до нашей встречи он взялся за совершенно безумную работу – перевести длинный текст с русского на английский. Ему пообещали десять тысяч франков – просто смех, да и только, но десять тысяч франков казались для него столь невероятной суммой, что его трясло от страха при мысли – а вдруг ему откажут? Когда мы познакомились, Милош питался нормально, или почти нормально, уже около двух недель. Муки голода отступили, перестали преследовать его днями и ночами. У него осталось немного денег, чтобы прокормиться еще две недели. Единственная роскошь, которую он себе позволил, – поход в кино на «Открытый город».

Я конечно же читала про голод. Незадолго до этого я как раз перечитывала Оруэлла, но никогда в жизни мне не доводилось встречаться с теми, кто страдал от голода, как Милош. Его огромное тело, под два метра ростом, предполагало солидный вес, но было худым и изможденным. В то воскресенье я приготовила обед и ужин и могла бы готовить завтраки, обеды и ужины каждый день, но ему надо было «изучать катехизис». В то время он мог отлучаться только в среду вечером да по выходным.

Первые недели, в ноябре и декабре, прошли спокойно, без всякого шума и суеты, под знаком зарождающейся любви.

Один раз мы с ним ходили в театр. Мы смотрели «Occupe-toi d'Amйlie» в «Мариньи» с Жаном Луи Баро и Мадлен Рено. Клод ходил с нами и после спектакля повел нас съесть по тарелке лукового супа на Ле-Аль. В другой раз мы ходили на концерт Сеговии. До этого я понятия не имела о том, что Милош без ума от Сеговии и вообще обожает испанскую музыку и много о ней знает. Меня поражало другое – как в его жизни с войной, концлагерями, голодом и семинарией вообще появились такие вещи, как любовь к испанской музыке.

Постепенно мы узнавали друг друга, и Милош стал более уверенным в себе, более открытым. Я чувствовала, что нашла в Милоше такую любовь, о существовании которой даже не подозревала, как будто моя привязанность к этому исхудавшему высокому парню была бесценным и очень хрупким даром, посланным из далекого далека.

– Я буду скучать по тебе все каникулы. Как бы мне хотелось, чтобы ты тоже поехал. Мать Клода совсем не будет против.

– А как бы мне этого хотелось! Но мой кузен приезжает из Гейдельберга специально, чтобы повидаться со мной. Я не могу разочаровать его.

– Да, полагаю, ты прав. И все же глупо упускать такой случай расслабиться, понежиться на солнышке…

Я ехала в Канн с тяжелым сердцем, хотя не желала признаваться в этом даже самой себе. Перед отъездом я заглянула к Жану в «Кафе дю Миди», оставила там посылку с консервированным мясом и маслом и попросила передать ее Милошу на Рождество. Я не могла уехать в Канн и бросить его со столовской едой и тремя тысячами франков.

Поздно ночью, свернувшись калачиком в углу неотапливаемого вагона, я поняла наконец, как сильно я влюблена. Влюблена по уши. В голове у меня все перемешалось, и остались только вопросы, на которые не существовало ответов.