Текст книги "Где ты, любовь моя?"
Автор книги: Долорес Палья
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Глава 21
Он стоял у мольберта рядом с керосиновой плитой, которая изо всех сил старалась согреть огромную комнату. Картина была новой. Я экспериментировала с серыми и голубыми тонами канала, пепельными оттенками домов в капризном свете зимы. Он прищурился, стараясь уловить настроение.
– Мне нравится. Жаль, что ты ему эту картину не показала.
– Эту? – удивилась я.
В галерее на рю Бонапарт планировалась выставка работ молодых американцев в Париже. Я узнала о ней от своего друга Тедди Клейна, маленького пухленького художника из Чикагского художественного института. Он и сам собирался там выставляться. Мы с Тедди познакомились, как только я поступила в «Гранд шомьер», и ему нравились мои полотна. Тедди заявил, что мои работы довольно хороши, хотя он твердо убежден – женщины и живопись несовместимы. Совместимы ли, нет ли, но он заинтересовался моими картинами и устроил мне встречу с владельцем галереи. Я должна была принести три полотна, и если они произведут на хозяина впечатление, то он придет ко мне в студию – комната в «Отеле дю Миди» внезапно превратилась в мою студию – и там решит, стоит ли выставлять меня. Всего он планировал взять девять художников и восемь кандидатур уже подобрал. Что и говорить, шанс весьма призрачный.
Меня терзали сомнения, но Тедди горел энтузиазмом.
– Почему бы и нет? – настаивал он. – Что ты теряешь? Мне твоя мазня по вкусу, так почему ему не должно понравиться?
Мы сидели в «Куполь». Я не знала, что и ответить. Конечно же, он прав. Почему бы и нет, собственно говоря?
– Послушай, – напирал Тедди, – я приду к тебе в студию и помогу отобрать картины. Потом ты, я и Милош возьмем каждый по полотну и понесем. Если ему не понравится – что ж, даже на такси тратиться не придется. От рю де Сен-Пер до галереи можно пешком дойти.
– Но я не там пишу. То есть… у меня своего рода студия рядом с Бютт-Шомон, – покраснела я.
Тедди бросил на меня испытующий взгляд, улыбнулся и пожал плечами:
– Ну, значит, придется-таки разориться на такси. Но что такое деньги?
Мы пошли в галерею, и Тедди представил меня секретарше. Самого месье Брюне на месте не оказалось. Нам назначили встречу на завтра в полдень, и мы ушли.
– Поехали ко мне, в так называемую студию, я покажу тебе свои работы, – предложила я.
– Нет, я приеду завтра утром, мы все подберем и направимся прямиком в галерею. Если, конечно, мне удастся найти этот Бютт-Шомон, – рассмеялся Тедди.
На следующий день я очень удивилась, поймав себя на том, что ужасно нервничаю. Я непрестанно повторяла себе, будто это все выдумки Тедди и в Париже сотни американцев постарше и поопытнее меня, поэтому шансы мои – один на миллиард. Зачем профессиональной галерее никому не известная девчонка двадцати одного года? И нечего переживать по этому поводу! Однако я ничего не могла с собой поделать и ко времени приезда Тедди уже пребывала на грани нервного срыва.
Он прямо– таки фонтанировал рассказами о том, как с дюжину раз чуть не заблудился, а на втором этаже у него было такое чувство, что из комнаты вот-вот появится Жан Габен с довоенным «Голуазом» во рту.
Мы с Милошем хохотали над ним. Мы уже привыкли к отелю, и реакция постороннего человека позабавила нас.
Тщательно просмотрев все полотна, Тедди отобрал три, одно из которых мне не нравилось. Мы начали спорить, но Тедди удалось настоять на своем, и это окончательно выбило меня из колеи.
В итоге мы все – и люди, и полотна – забрались в такси и целую вечность спустя вылезли у галереи на рю Бонапарт.
Месье Брюне говорил по телефону. Он улыбнулся нам, помахал рукой Тедди и принялся с нескрываемым интересом разглядывать Милоша. У меня сердце упало. Он все время двигался, не отрываясь от трубки, словно танцевал на месте, почти незаметно перетекая с места на место. Я замерла перед ним, вцепившись мертвой хваткой в одну из картин, и чуть не плакала, слушая этот веселый голос. У меня было такое чувство, что меня раздели и выставили на холод.
Закончив разговор, он подошел к нам и протянул руку. «Прямо как танцор», – подумала я. И все же в общении он казался очень легким человеком и отнесся к нам по-дружески. Мы прислонили картины к стене, и он внимательно рассмотрел каждую. На одной я изобразила крыши Парижа в серо-голубых тонах; на второй – холмы близ Канна; третья представляла собой портрет Милоша за столом.
Работы мои были сырыми; единственное их достоинство, как мне кажется, – восхищенное подражание Пикассо. Месье Брюне долго переходил от одного полотна к другому, руки его пребывали в постоянном движении – то подпирают подбородок, то по волосам пройдутся, то поглаживают лацканы пиджака; одним словом, ни секунды покоя. Я, словно завороженная, наблюдала за ним, совершенно позабыв про волнение, настолько он оказался колоритным персонажем. Даже его реакция перестала беспокоить меня.
– Вам сколько лет, мадемуазель? – спросил он наконец.
– Двадцать один, месье. – Я изо всех сил старалась не рассмеяться.
– Двадцать один. Двадцать один. Как здорово, когда тебе двадцать один. Вы сумели отразить в картинах свою молодость, мадемуазель!
Я уставилась на него в полном замешательстве.
– Могу я предложить вам выставить этот портрет, – продолжил он, – или у вас имеются другие полотна, которые вам больше нравятся?
Тедди, который все это время переводил округлившиеся глаза с меня на Брюне, ответил первым. У меня язык к небу прирос. Тедди разговаривал с Брюне на равных, совершенно спокойно, как будто нисколько не сомневался, что мои работы придутся ко двору. Естественно, так и должно было быть, другой реакции мы и не ожидали. Я не смела поднять глаза на Милоша, хотя слышала, что он тоже говорил. Они назначили встречу на завтра, мы пожали друг другу руки, я даже сумела выдавить из себя «спасибо» и «до свидания», но все еще пребывала в состоянии шока, когда мы вышли на улицу.
Как только галерея исчезла из вида, Тедди издал боевой клич:
– Ему понравилось! Ему понравилось! Ты девятая, Карола, ты девятая представительница Америки!
Мы отправились прямиком во «Флер», вместе с картинами, и щедро угостились кальвадосом. Мне принесли бумагу и конверты, и я нацарапала две записки: одну Тору, другую Клоду, сообщая, что одну из моих картин приняли на парижскую выставку. И какую выставку! Девять американцев в Париже!
На следующий день Брюне приехал в отель, превознося до небес мой весьма оригинальный выбор жилья рядом со скотобойней. Здесь такие замечательные рестораны! Его позабавила и наша комната, и мой энтузиазм по поводу вида из окна. Некоторое время спустя я узнала, что он живет на набережной О'Флер с видом на Нотр-Дам. Представляю, насколько странным показался ему канал.
Но он был милым парнем и не стал заострять на этом внимание. Он выбрал три картины – две с каналами и тот самый портрет Милоша, который так заинтересовал его накануне.
– У молодого человека весьма примечательный череп. Он тоже художник?
– Нет, – ответила я.
– Чем он занимается? Студент конечно же?
– Да, но он недавно сменил профиль. Планирует поступить в Сорбонну, получить степень по литературе. А пока погряз в бюрократических проволочках.
– О да! Представляю себе. Гора бумаг, масса потерянного времени. Ужас, – вздохнул Брюне.
В каком– то отношении хозяин галереи был слишком хорош, чтобы быть настоящим. И все же он был само очарование. Сунув под мышку три громоздких полотна, он попросил меня заглянуть в галерею и занести автобиографию для каталога, потом ухитрился грациозно протянуть мне руку -снова эти движения танцора – и удалился.
В определенном плане я была даже рада его странностям, они отвлекали меня от «серьезной» стороны дела. Мои картины на выставке? Как только я начинала думать об этом, у меня голова шла кругом. Вот мы стоим перед галереей, повторяем, что и как сказать Брюне, а через несколько минут меня уже приняли! В данных обстоятельствах комичная манерность Брюне несла с собой облегчение. Так я скоро начну считать себя настоящим художником!
Впрочем, все остальные оказались такими же, как я. Никто из нас никогда в Париже не выставлялся; большинство вообще нигде не выставлялось, если уж на то пошло. Всем не было и тридцати; некоторым меньше двадцати пяти. У Брюне имелся врожденный талант импресарио. Он делал рекламу, поднимал шум, расклеивал афиши, пускал пробные шары, платил за статьи. Ко времени открытия выставки интерес к девяти юным американцам вырос до неимоверных размеров, хотя никто понятия не имел об их творчестве.
Брюне сказал, что мы можем позвать столько народу, сколько пожелаем. Я разослала пятьдесят приглашений.
Несколько недель перед открытием выставки Милош только и делал, что бегал по всевозможным конторам, занимающимся делами студентов, университетским архивариусам, правительственным учреждениям, эмигрантским центрам, пытаясь пробиться на литературный факультет и – что еще труднее – выбить себе стипендию. Университеты во Франции бесплатные. Еда – нет. Если бы его приняли в Сорбонну, на литературный факультет, да еще в середине учебного года – что само по себе уже чудо, – до октября стипендию он все равно вряд ли получил бы. С одной стороны, ему, как эмигранту, было легче. А с другой – гораздо сложнее. Он целыми днями торчал в Entr'aide Universitaire, французском правительственном учреждении, которое занимается такого рода вопросами. После бесконечного ожидания им удалось заполучить копию его документов из семинарии. После этого в Entr'aide пообещали ускорить процесс. Затем на очереди оказалась Сорбонна. Его могли принять только в качестве вольного слушателя, а не студента, претендующего на ученую степень. По крайней мере, до октября – точно. В этом случае ни на какую стипендию рассчитывать не приходилось. Может, организации эмигрантов помогут? Работники Сорбонны порекомендовали ему несколько таких организаций: государственных, негосударственных, религиозных, светских, некоммерческих, международных – все с совершенно неудобоваримыми названиями. Одна из дамочек поинтересовалась, можно ли отнести его к «бедствующим». Милош ответил, что не совсем понимает смысл ее вопроса.
– Ну, к безработным, бездомным, больным и тому подобное.
Он постарался не рассмеяться ей в лицо, не рассмеяться над ее прямо-таки математической классификацией несчастий и видов помощи, строго соответствующей каждому из них, прямо как в мозаике для детей.
– Нет, думаю, я к ним не отношусь, – как можно более серьезно ответил он.
– Тогда извините, – приветливо улыбнулась мадам. – Мы имеем дело только с бедствующими.
– Это даже не Кафка, – покачал головой Милош. – Или скорее Кафка в квадрате. Классифицированный бред. Здесь бедствующие, там наоборот, все специально для вашего случая безумия. В одном месте меня даже спросили, не являюсь ли я членом профсоюза. Потому что где-то-неизвестно-где есть место именно для члена профсоюза, если я, конечно, могу тотчас же туда отправиться. В другом мне посоветовали попытаться в Женеве. Что бы это могло значить? Что попытаться в Женеве?
– Невероятно, – развела я руками. – Уму непостижимо.
– Даже больше, чем невероятно. Ужасно. Кошмар. Контор все больше, а ответы все туманнее. Наиболее реальный вариант – дождаться октября и начала нового семестра. А пока посещать Сорбонну в качестве вольнослушателя. Но как только речь заходит о стипендии, все только плечами пожимают: «Ах, это, месье…» И выдают напоследок: «Может, стоит попытаться в эмигрантских организациях?» Черт бы их побрал!
Но какой бы безвыходной ни казалась ситуация, мы старались не придавать ей большого значения или вовсе выкинуть ее головы, по крайней мере, на время. Выставка открывалась на следующий день ровно в шесть, и больше мы ни о чем думать не могли. Тор и Клод прислали мне телеграммы с поздравлениями. Я купила себе новое платье специально для этого случая, из легкого твида, с длинными рукавами и глубоким вырезом. Прекрасный покрой выгодно подчеркивал грудь. Я чувствовала себя высокой и стройной, как Лорен Бако, на которую конечно же совершенно не походила, однако это сравнение всегда придавало мне уверенности в себе. Милош с улыбкой следил за тем, как я поправляю прическу, стараясь опустить локон на один глаз, тщательно подкрашиваю ресницы и пытаюсь накрасить губы кисточкой. Слава богу, у него хватило такта обойтись без комментариев, кроме «Ты прекрасно выглядишь», когда я предстала перед ним в законченном виде. «И такая высокая на каблуках!» – добавил он.
Тедди Клейн со своим другом Бобом Эндрюсом – тоже одним из девяти – пришли к нам пропустить по стаканчику перед открытием. Оба никогда не бывали в районе каналов, и Милош повел их на экскурсию, пока я одевалась. Жан с Николь приготовили огромное блюдо с паштетом, сыром, хлебом и маслом. Парни с энтузиазмом обсуждали каналы, весь этот район, столь не похожий на остальной Париж, необычную игру света и тени. Жан и Николь, которые переживали не меньше моего, закрыли кафе, чтобы «сконцентрироваться», как выразился Жан. Он сконцентрировался на Тедди с Бобом, на своей собственной выставке рисунков и набросков, которые он церемонно развесил по всему кафе, с афишей нашей галереи посередине, и на том, чтобы немного подпоить нас. Мы ушли из кафе около пяти. Жан с Николь должны были приехать чуть позже.
Проезжая Париж, прижавшись друг к другу в многолюдном метро, мы оба ужасно нервничали, ощущая, что одним махом, словно по волшебству, переместились в мир взрослых.
– Теперь ты большая девочка, – прошептал Милош, склонившись надо мной. – Только глянь, что ты сделала – попала на выставку молодых американцев в Париже, первую после войны. И ты – единственная дама! О да, ты совсем выросла!
Как крепко прижималась я к нему, проезжая через Париж!
Все прошло даже лучше, чем рассчитывал Брюне: толпы народу, шум, знаменитости. Выставка имела ошеломительный успех.
Мы приехали в начале седьмого, когда в галерее уже было полно народу. Актрисы, в душе, несомненно, благодарные Америке, прибыли на американских же автомобилях и в одежде от кутюр. Бизнесмены, коллекционеры, закутанные в меха дамочки – почитательницы современного искусства; обвешанные драгоценностями молодые мужчины, которые, вне всякого сомнения, совершили в жизни немало интересного; полдюжины критиков, небольшое количество настоящих знаменитостей, которые действительно приехали по делу, – такие тоже имелись. И вся интеллигенция Сен-Жермен-де-Пре. И все приятели с Монпарнаса всех девяти художников. Рабочие брюки и растянутые свитера, девчонки в черных колготках и дамы в норковых манто, среднезападный акцент послов и мягкий говорок бара «Крилон», сигареты – в мундштуках и настоящий «Голуаз». Жан Кокто и владельцы «Отеля дю Mиди». Вот это было открытие! Кругом сверкали фотовспышки, меня снимали у портрета Милоша, к картинам прилепили маленькие красные звездочки, французское радио держало перед нами микрофоны, посмеивалось над нашими французскими ляпсусами. Аджи появилась в сопровождении своих музыкантов.
– Блеск и нищета, – заявила она, одарив меня счастливой улыбкой. И все.
Далее последовали Филипп, Прецель и т.д. и т.п., и каждый шептал, что мы непременно должны встретиться у Аджи, «если, конечно, тебя не позовут в «Максим»… К моим полотнам приклеили две маленькие красные звездочки.
Брюне сумел продать почти все картины прямо на открытии. Цены были смехотворными, но для нас – целое состояние. Наши с Тедди картины ушли одновременно. Мы были потрясены до глубины души. Действо длилось почти до одиннадцати. Леди, машины, приятные молодые люди, знаменитости, рабочие брюки, мундштуки и сигары вымелась прочь, и наш импресарио, наш цирковой мастер, спокойный и излучающий счастье месье Брюне, потушил свет и начал закрываться. Помню, я ужасно жалела, что Тор не был с нами и не видел всего этого. Ему бы очень понравилось.
Мы взяли такси до Латинского квартала.
– Люди с нашими доходами, понимаете ли, – откинулся на сиденье Тедди, явно находившийся под впечатлением от продажи трех полотен, – люди с нашими доходами в долгу перед рабочим классом. Вот лично я в долгу перед семьей этого таксиста, так что придется заплатить ему.
В «У Аджи» тоже было не протолкнуться. Туда явились завсегдатаи из «Гранд шомьер», испанцы с Монпарнаса – тоже художники, несколько израильтян – романтические личности со звучными именами и невероятными историями о своей недавней войне; там были фотографы с непременными футлярами через плечо и полдюжины американских негров-джазистов, которые играли по очереди.
В тот вечер все столики были заняты. Вечеринка считалась частной. Все друг друга знали. Мы постоянно сдвигали столики в сторону, чтобы потанцевать. Аджи сидела на пианино, иногда пела, иногда просто наблюдала.
Я как раз танцевала с одним каталонцем, когда увидела, что Милош направляется ко мне, глядя прямо в глаза, на губах играет улыбка, взгляд пронзает висящий в воздухе сигаретный дым.
– Можно?
Он похлопал Джорджи по плечу, крепко-крепко прижал меня к себе, и мы закружились в танце под «Осенние листья».
– Мне нравится эта песня. И мне захотелось обнять тебя. Ты не против?
Сколько раз сквозь все эти годы я вспоминала этот миг, как он идет ко мне, глядя прямо в глаза, и взгляд его приковал меня на веки вечные.
Глава 22
Это случилось двенадцатого февраля. Даже теперь я поверить не могу, что через месяц все кончится, осколки нашей жизни, нашей любви разлетятся во все стороны.
Те несколько недель 1950 года, холодные и сырые, озаренные желтым светом парижской зимы, прошли спокойно и незаметно.
Моник и Фред сдали свою квартиру на рю де Сен-Пер, и я окончательно перебралась в «Отель дю Миди». Занятия в «Гранд шомьер» я посещала регулярно, но к началу почти никогда не приходила. Через несколько недель бесплодных попыток привести свои бумаги в порядок Милош оставил все как есть до следующего семестра. Придется дожидаться октября, никуда не денешься. А пока он начал давать уроки русского языка для студентов, изучающих Восток.
Время от времени к нам заглядывал Серж с письмами от родителей Милоша и новостями из семинарии. И каждый раз говорил о ярости епископа Рытова по поводу ухода Милоша, которая не только не ослабевала с течением времени, а, казалось, еще больше разрасталась. Милош напрягался и молча выслушивал Сержа.
Он не просто ушел из семинарии. Он ушел под напором неприемлемых для него самого обстоятельств. Ему никогда не хотелось бросить все вот так, в порыве гнева. Его будто бы обманули, провели, не дали выбрать самому, и он злился за это на Рытова.
Долгое время он был не в состоянии взяться за письмо родителям, все откладывал и откладывал.
А когда решился, уже после Рождества, в его послании в основном отразилась боль из-за того, что разрыв произошел так внезапно. Милош бесконечно уважал своего отца и безумно нервничал, ожидая его реакции. Одна мысль о том, что он причинит боль этому дорогому для него человеку, сводила его с ума. Несколько дней письмо валялось у Милоша в кармане; он никак не мог заставить себя опустить его в почтовый ящик. Поняв, что я заметила это, он потупил взор и в тот же день, проходя мимо почты на рю де Университет, вытащил его из кармана, купил марку и опустил в ящик. В глазах его была тревога.
Ответ пришел только через две недели. И две недели он ждал его, день за днем, не желая обсуждать это. Казалось, он вообще не хотел говорить на эту тему. По крайней мере, со мной.
И вот Серж принес ответ. Милош опасливо взял в руки конверт и отошел в сторону, не сводя с него взгляда. Мы с Сержем сделали вид, что ничего не заметили, и завели разговор о чем-то несущественном. Через минуту-другую лицо Милоша просветлело, плечи расслабились.
– Все в порядке. Он говорит, что я правильно поступил. Говорит, что понимает меня.
Как здорово было видеть безмерное облегчение, явно написанное у него на лице. Серж поглядел на меня и выдохнул, всем видом показывая, что опасность миновала.
У нас с отцом всегда были, мягко говоря, немного другие взаимоотношения, поэтому мне было трудно понять Милоша с его чуть ли не рабским преклонением перед родителями. Глядя назад, я понимаю, что если бы я задалась целью найти полную противоположность своему образу жизни и воспитанию, то более непохожего человека, чем Милош, во всем свете не сыскать. Я даже не представляла, как мне вести себя с ним, и постоянно чувствовала свою беспомощность. И теперь могла только от души порадоваться, что он обрел душевный покой, нашел взаимопонимание и с самим собой, и со своими родителями.
«Может, я и осудил бы тебя при иных обстоятельствах, в другое время. Однако в изгнании, в нужде и полном одиночестве, в котором ты, как я понимаю, пребываешь, поскольку Алексис сейчас в Германии, ты должен сам выбирать свой путь. Есть множество способов служить Богу. Твоей веры в Него вполне достаточно, так же как и моей веры в тебя. Выбери свой путь, строй свою жизнь. Не суди Рытова, не суди Церковь, не стоит делать горьких выводов. Твое сердце само подскажет тебе, что правильно, а что нет. Ты всегда это знал. Бог не оставит тебя, и я тоже» – так писал его отец.
