Текст книги "О Тех, Кто Всегда Рядом!"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Куннар, – командует между тем Гуус, – принеси мне сверток из старой кельи. Только быстро, времени уже мало осталось, пора нам и делом заняться.

Хромец суетливо кивает и растворяется в сумраке.

Стоим, я смотрю на Полуторарукого, он – на меня. Общих дел, кроме наследства Карела, у нас нет, обсуждать нечего. Время идет, хромой Куннар где-то бродит. Странный человек Гуус – видать, долгая жизнь в пещерах лишает людей остатков разума. Он бы еще безногого послал – глядишь, через седьмицу я и обрел бы свое преемство.

– Расскажи мне, как вы добрались до Клиодны? – голос предводителя разбойников, внезапно раздавшийся в мрачной темноте, заставляет меня вздрогнуть.

Я вспоминаю недавние события и сам поражаюсь своей глупости и самонадеянности. Знал бы я тогда на что способны Туату и Анку – никогда в жизни даже и не помыслил бы о том поистине глупейшем приключении, в которое с такой необыкновенной легкостью ввязался.

Я говорю какие-то слова о том, как мы шли по замку, разыскивая логово Клиодны, а сам содрогаюсь при мысли о том, что в скором времени мне предстоит пережить еще одно подобное злоключение. Разница лишь в том, что теперь мою спину прикроет чистокровная Туату и если ей верить, то все должно пройти гладко.

Недолго длится моя история, но только я ее заканчиваю, возвращается Куннар. В его руках перетянутый витым шнуром сверток длиной примерно с мою руку. Хромец протягивает свою ношу Полуторарукому, но тот кивает подбородком на меня:

– Отдай, брат, эти клинки вот этому достойному юноше. Он найдет им лучшее применение, чем мы с тобой.

Ощутимая тяжесть ложится мне в руки. Кажется, я уже знаю, что оставил мне Карел. Разматываю один конец и начинаю соображать: доброе наследство досталось или не очень?

Под тусклым светом, падающим с ночного неба через дыру в потолке, я вижу хищный блеск стали. На развернутом лоскуте промасленной кожи лежат клинки: короткая дага, длиной всего в один локоть с полностью закрытой фигурным эфесом рукоятью; сломанная шпага, в которой нет никакого изящества, ее ширина чуть больше, чем мои два пальца. И последним я вижу подобие кухонного тесака, но только чудовищных размеров – он больше и тяжелее любого из тех, что я встречал раньше. По лезвиям всех трех бежит хитрозакрученная дорожка незнакомого узора, особенно тщательно расписан тесак.

– Всюду по клинкам пущено серебрение, – шепчет мне в ухо склонившийся Гуус. – Видишь витой узор из черно-белого металла? Это серебро! Если убивать тварей, то только этим!

Я уверен, что таких клинков нет ни у одного короля, в моих руках необыкновенное сокровище, но вот желаю ли я им владеть?

– Откуда это?

– Карел принес из своих болотных владений. Последнее оружие славной битвы, в которой множество кровососов нашли свою смерть!

Я вглядываюсь в отточенную сталь и уже готов разглядеть на ней отблески былых сражений, пожаров и славы, но ничего этого нет. Только несколько звезд отражаются блекло.

– Надеюсь, тебе пригодится, – произносит Полуторарукий. – Карел обещал мне, что однажды появится человек, который не устрашится черных Анку. И поднимет это славное оружие, которое одно и способно поразить мерзких тварей.

Зачем оно мне? Разве собираюсь я стать убийцей Анку? Нет! Мне бы спрятаться где подальше, переждать время, а потом вернуться за кладом – вот и все планы на ближайшее будущее. До того, как в мою жизнь вторгся Сид Беернис. Но и теперь я всем сердцем желаю побыстрее закончить навязанное дело и воспользоваться своим прежним планом. Очень уж он мне нравится. И нет в нем места никаким подвигам.

– Я бы с радостью пошел с тобой, храбрый витязь, – сожалеет Гуус, – но я никогда не был способен к открытой битве. И все же если нужно будет украсть что-нибудь или кого-нибудь придушить в безлунную ночь – обращайся. Теперь ты знаешь, где меня искать, и Харри запомнил тебя.

Он явно меня с кем-то перепутал.

– Послушай, Гуус. Я не могу сам тащить эти клинки через незнакомый город. Ты ведь знаешь, что сделают со мной кровососы, если найдут у меня серебро. Не мог бы ты поручить кому-то из своих подручных доставить их в таверну Тима Кожаные Щеки подземными путями? Для Одона из Хармана?

Предводитель шпаны досадливо чешет нос, но кивает:

– Завтра. Завтра в полночь тебе принесут твое оружие. Прощай, Одон из Хармана. Слепой Харри выведет тебя.

Он делает два шага в темноту и растворяется в ней, а в мою руку сзади вцепляется слепец и сразу тащит меня к выходу:

– Пошли, юноша, быстрее. Мне уже давно пора спать.

Мы спешим, я часто спотыкаюсь, дорога почти не запоминается, и я готов сожрать свою шляпу, но выводят меня из подземелья совершенно другим путем.

Поначалу я восхищаюсь предусмотрительностью Гууса, но очень быстро приходит понимание, что очень скоро я окажусь ночью в совершенно мне незнакомом городе. Один. Один Одон. А ночью по любому городу ходят только Анку да Желающие будят народ своими истошными воплями.

Я едва успеваю по настоящему испугаться, как Харри останавливается, открывает передо мной скрипнувшую дверь и буквально вышвыривает меня наружу, где я, конечно же поскальзываюсь и шлепаюсь в зловонную лужу, набитую какой-то жухлой листвой.

– Прощай, парень, в эту дверь не стучи, – бросает напоследок слепец.

Пока я барахтался в гнили, он успел закрыть дверь. Орать бесполезно: все окна в домах округи забраны тяжелыми ставнями, да и не высунет никто нос в ночь по доброй воле.

Глава 7
В которой Одону приходится оказаться в таком месте, куда по добру и собственной воле он не попал бы никогда

Брожу я долго, издалека иногда доносятся вопли Желающих и каждый раз я стараюсь отойти от них подальше. Хуже всего, что этой ночью мы с Хине-Тепу собирались прогуляться до нужного кладбища, но уже понятно, что и просто добраться до жилища будет подвигом.

До приметного трактира вислощекого Тима добредаю уже к утру, но никто не спешит распахивать передо мной ворота и приходится лезть через высокий каменный забор, по верхней плоскости которого кто-то заботливо рассыпал битые черепки. Острые.

Изрезался, замерз, несет от меня как из нужника на окраине. Зубы сильно колотятся друг о друга, грозя оставить меня без возможности вкушать в будущем что-то тверже манной каши.

На дворе ни души, я пробираюсь к коновязи и падаю на тюк сухой соломы, оставленный нерадивым служкой неподалеку от входа.

А будит меня с первыми петухами тот самый бездельник, что запамятовал прибрать солому. Да не один, а еще с тремя такими же лоботрясами, решившими выбить из грязного бродяги последние мозги. Они бесцеремонно тащут меня на двор, награждая незаслуженными зуботычинами и пинками.

Так бы бесславно и выбросили бы меня к бесам на улицу, если бы не вмешался хозяин корчмы. И только благодаря человеческой доброте этого достойного человека меня отмывают, заворачивают в белую холстину и ведут в снятую комнату, где на стуле перед окном я вижу Хине-Тепу, замершую в той же позе, в какой я ее оставил прошедшим вечером. Хоть она и остроухая кровососка, но я очень рад ее видеть – единственное как-то знакомое существо.

Когда слуги уходят, я падаю на кровать, обессиленный, но чрезвычайно довольный собой. Ведь вряд ли еще кому-нибудь в последние сто лет удавалось в одиночку пересечь половину Вайтры ночью. Если это не достойное песен деяние, то тогда что их достойно?

– Все хорошо? – спрашивает меня Туату.

– Замечательно.

У меня нет желания вести долгие разговоры, да и не поймет она меня. Что кровососке ночь? Как говорят у нас в деревне – она и есть порождение ночи. Разве может дите боятся мать? Она – хозяйка в ночи и сторонится света.

– Тогда в полночь мы с тобой пойдем на кладбище, – она сообщает мне это буднично, словно о чем-то незначительном.

Но мне, только что испытавшему на себе все прелести ночных похождений по Вайтре, не очень хочется вновь гулять по ее темным улицам.

– Может быть, стоит кого-нибудь нанять? – мои возражения вялы, ведь даже спорить сил не осталось.

– Человек Одон, голубчик, разве ты забыл, что я уже наняла тебя? Или это в человеческих привычках – перепоручать…

Что она говорит дальше, я не слышу, потому что сон набрасывается на меня с необыкновенной силой, закрывает глаза и погружает в забытье.

Снится какая-то мутная дрянь вроде Хине-Тепу, высасывающей из Полуторарукого мерзотную зеленую слизь, слепой Харри, играющий с дедом в кости, и когда из стаканчика с костями вдруг выскакивает Карел с огромными мечами в обеих руках, окровавленный и голый, сон обрывается и замещается глухой чернотой.

Просыпаюсь к ужину, тело ломит как после продолжительного покоса – будто выкосил в одиночку и без перерыва десяток лужаек.

Остроухая сидит в той же позе. Что за существо? Как она не устает?

– Эй, – говорю спросонья, – ты жрать-то не надумала?

– Я сыта, человек Одон, – отвечает Туату.

– Что-то не видел я, как ты ела хотя бы лепешку, – свешиваю ноги с кровати и чувствую, как желудок отзывается на это движение пустым урчанием.

– Я ела всего две седьмицы назад. Этого достаточно. Еще две седьмицы можно не тревожиться.

Даже боюсь представить, что она ела. Вернее – кого.

Вот бы мне так – раз в месяц поел и можно не морщить лоб, придумывая себе способ пропитания. Хорошо быть потусторонним существом. Выгодно. Не то что мне сейчас – живот полностью овладел телом и разумом и вопит: накорми меня!

Но внезапная догадка начинает ворочаться в мозгах, на некоторое время отодвигая в сторону даже голод. Если для Туату достаточно наедаться раз в месяц, то для чего же они установили такие порядки, что уже долгие годы люди, дожившие до смерти от старости вроде моего деда, становятся уникальной редкостью? Разве что убивают просто так – для развлечения? Я не заметил в Хине-Тепу какой-то чрезвычайной кровожадности. Мне вообще кажется, что ей все в нашем мире безразлично. Даже сидя у меня за спиной на Фее, она находится думами в каком-то другом месте. А, может быть, и не только думами. Если у этих тварей есть что-то, что заменяет им душу, то вот этим самым она всегда где-то далеко.

Людей много – целые города, Туату – мало. Их не стало особенно больше с тех пор, как они завладели нашим миром. Но если их мало, то и еды им нужно мало. Но почему-то они приходят однажды практически за каждым. Ну понятно, часть людей они обращают в своих слуг – Анку. Но не всех же? Если уже двести лет длится такое безобразие, то бессмертных Анку у них должно стать едва ли не больше, чем живущих людей. Однако их явно меньше. По крайней мере, видно не многих. Что-то не сходится у нас математика.

Во всем этом определенно есть какая-то загадка.

– Послушай, Хине-тепу, разве всем Туату нужно так мало еды?

– Пока растем, еды нужно больше. Когда я стану взрослой, то смогу быть сытой целый год, поев всего один раз.

Приехали! Еще того хуже. Тогда вообще нет никакого объяснения. Или это Анку такие прожорливые?

– А Анку?

– Что – «Анку»?

– Анку тоже могут есть так редко?

Она задумчиво – если Туату могут быть задумчивыми – смотрит на меня:

– Что, Одон, не понимаешь, куда деваются Прибранные?

Кручу головой как в детстве перед дедом:

– Не-а, не понимаю.

– Сид Беернис тоже не понимает.

Она отворачивается к окну, а я сижу с отвисшей челюстью.

В старые времена Туату довольствовались редкими путниками и всё было спокойно. Что заставило их стать кровожадными тварями, вылезти из своих Сидов? Что за сила? И сможет ли она загнать это шестипалое племя обратно в холмы? Сделать их вновь практически безобидными? Здесь определенно есть какая-то загадка. И Сид Беернис не понимает, куда деваются тысячи людей.

Хине-Тепу не оборачивается, но мне слышны ее слова:

– Мы надеемся об этом узнать, когда ты совершишь обещанное.

– Если мы убьем Морриг из Динта, ваш Сид получит возможность выйти в мир и узнать, почему так происходит?

– Да. Пока мы в Сиде, пока мы в числе младших, мы не можем претендовать на новые знания и значимые решения. И это невыносимо!

Святые духи! Я уже вообще ничего не соображаю. И понимаю, что мои вопросы закончились, ведь каждый новый мой глупый вопрос рождает еще десяток других, а к истине не приближает ни на шаг, запутывая еще больше.

– Сходи вниз, узнай у людей, как добраться до кладбища Кочевников. И лучше, если кто-нибудь тебе нарисует дорогу.

– А?…

– Иди уже, человек Одон, а то умрешь! Не от любопытства, так от голода.

Желудок, полностью согласный с остроухой, снова напоминает о себе и я спешу вниз, получить у Тима обещанный мне бесплатный завтрак.

С мечтами о котором пришлось расстаться сразу:

– Бесплатный завтрак, парень, а не ужин, – скучным голосом объясняет Тим. – Если хочешь бесплатный завтрак – иди на двор к свиньям. Если они еще не слопали твою порцию, то отбери и съешь сам!

Служки, собравшиеся вокруг его стойки, не стесняясь смеются в полный голос.

За пять оловяшек мне дают вполне сносный ужин из куска сочной баранины и какой-то каши из прежде невиданной крупы. В каше какие-то травки, от которых слюна прямо-таки течет рекой.

Пока ем, в голову приходят всякие мысли, иногда такие глупые, что сам себе удивляюсь: хотелось бы посмотреть на кровососку голышом – что там скрывается под ее бесформенным балахоном? Хотелось бы понять – моется она когда-нибудь или просто не загрязняется? Владеет волшебством или морочит мне голову? Если она всю жизнь просидела в Сиде, тех самых пор, когда людей еще не было на этой земле, то откуда знает о каком-то кладбище? Интересно, она умеет петь и можно ли назвать ее песню песней в человеческом понимании?

Почему-то сейчас приходит озарение, что она совсем-совсем-совсем чуждое нам существо. И то, что она немножко похожа на людей – это просто случайность. Или они специально принимают такую форму, чтобы не выделяться среди нас. Ведь бывают же безобидные ящерицы, выглядящие как ночной кошмар? Если бы волку предложили выбрать облик, он наверняка выбрал бы что-нибудь очень похожее на барана. Чтобы проще было подкрадываться, а то и жить в самом стаде.

Только опустошив тарелку и запив все кислым пивом, вспоминаю о данном мне поручении и снова плетусь к стойке Тима:

– Хозяин, а скажи мне, как найти здесь кладбище Кочевников?

Тим делает круглые глаза, еще покруглее, чем у Хине-Тепу, и я боюсь, что сейчас они выпадут из его головы:

– Парень, тебе зачем в это гиблое место? Надоело жить?

Его щеки стремительно сереют, он неподдельно испуган.

– А что такое? Разве Эти не сделали все дороги в нашем королевстве безопасными?

Тим нависает над стойкой, складывает на нее сухие руки с шелушащейся кожей, внимательно приглядывается ко мне и начинает вещать:

– На кладбище Кочевников никто не ходит уже двести лет. Потому что там обитает что-то такое, с чем не могут справиться и Эти. Территорию огородили и выставили стражу из Этих. Они всегда там болтаются и убивают без предупреждения каждого, кто оказывается рядом. Все еще хочешь там побывать?

Знал бы Тим, что совсем недавно я почти по своей воле забрался в Сид, а до этого принял участие в убийстве Туату – главы другого Сида, он, наверное, не стал бы пугать меня детскими страшилками.

– Если это такое страшное место, то, наверное, каждый горожанин должен знать, где оно находится? – я ковыряю щепочкой в зубах, изображая полнейшее безразличие к страхам Тима. – Вот и расскажи мне, как туда попасть. Или как туда не попасть.

– Парень, ты нормальный вообще? – спрашивает меня трактирщик и отворачивается к пивным бочкам налить пару кружек загулявшему бакалейщику.

– Тебе человеческим языком говорят: там делать нечего. Там нечего делать солдатам, Этим и даже парням Гууса, – имя Полуторарукого он произносит едва не шепотом, – а уж тебе и подавно. Сходи лучше к тетке Эльзе – у нее отличные девчонки!

– Своя есть, – отмахиваюсь от предложения. – Так расскажешь или мне еще у кого спросить?

– Иди, спрашивай. И не забудь завещание написать. А я не желаю быть тем, кто приложил руку к твоей кончине. Даже если ты совсем сумасшедший. Так что иди отсюда, парень, и выбрось глупости из своей бестолковой головы.

Вот почему так? Если человек хочет доброе дело сделать, то добрым он считает только то, что сам таковым полагает. Как мне его переубедить, что кажущееся зло таковым не является?

– Ладно, хозяин, как скажешь. Плесни-ка мне тогда еще пару кружек своей кислятины.

Иду с пивом к подвыпившему бакалейщику, угощаю и четверть часа слушаю его стенания о том, что бабам верить нельзя потому что они все и особенно его жена Клаудия – продажные девки, грязные коровы, норовящие наставить рога каждому, кто хоть немного им доверился.

– Отведи ее на кладбище Кочевников и…

– Что ты! – он даже зажимает себе рот рукой! – Слыханное ли дело такое с живым человеком делать? Лучше уж я сам с нее шкуру спущу. И ты о кладбище не думай – не доведет тебя такая дума до добра.

Да что это за место такое? Почему его все боятся и даже не желают о нем говорить? С другой стороны, почему я думал, что Туату будет стремиться на обычное кладбище? Что ей делать на обычном кладбище?

После долгих уговоров и трех кружек лучшего пива от Тима бакалейщик – его зовут Руди – соглашается нарисовать мне дорогу. Я долго запоминаю, что один квадратик – это высокий деревянный забор, следующий, похожий на первый как две капли воды – баня, и другой, неотличимый от первого и второго – школа для будущих королевских навигаторов. Понятия не имею, кто это такие. За очередным четырехугольником, который как раз и будет пустырем перед кладбищем, мне стоит быть осторожным даже в разгар белого дня. Там ходят Остроухие и отлавливают всех, кто оказался рядом.

Судя по корявому рисунку, идти не далеко – десяток кварталов. Можно будет не брать Фею, доберемся на своих ногах.

И все же о том, что за страх затаился на старинном кладбище, бакалейщик упорно молчит. Только делает испуганное лицо, всхлипывает и закатывает свои глазки, изображая подступающий обморок. Не ломать же ему пальцы?

Возвращаюсь в свою комнату сытый и готовый к новым подвигам. Немного все-таки напугал меня Тим, но, думаю, Хине-Тепу сможет рассеять его страхи.

– Эй, – говорю ей, пребывая в самом благодушном настроении, – что за беда притаилась на кладбище Кочевников? Почему люди не хотят нас туда отвести?

Она смотрит на меня так снисходительно, поднимается, накидывает на голову капюшон своего бесформенного одеяния и непонятно отвечает:

– Я не смогу ничего тебе сказать, человек Одон. Не потому что не хочу, а потому, что ты не поймешь. Ведь ты не сможешь осознать того, что свет может быть жестким, что все сущее в мире состоит всего лишь из одного. Ты не поймешь, как мертвое может быть живым, а живое мертвым. В твоем языке нет слов тому, что ждет нас на кладбище. Но я тебе обещаю – с тобой ничего кроме нескольких неприятных минут не случится. Так что пошли.

Никак не могу сказать, что меня убедило ее объяснения, но выбора мне кровососка не оставляет: назвался грибом – соответсвуй!

А на улице уже совсем ночь – звезды блестят, обе луны друг за дружкой выползли на небо. Где-то далеко слышны вопли Желающих. Мы выходим на улицу и нос к носу сталкиваемся с каким-то оборванцем, который тащит сверток, обещанный мне воровским королем – наследство Карела.

– Эй, – окликаю его. – Тебя не ко мне ли послали?

Он шарахается в ближайшую подворотню, но сразу высовывает из-за угла свой острый грязный нос:

– А ты кто? – голос простуженный, сипловатый, но очень густой, низкий.

– Одон из Хармана.

– А кто меня послал?

– Полутора…

– Тихо!

Оглядываясь по сторонам, он выползает из своего временного убежища, подозрительно косится на мою спутницу, но подходит и протягивает мне сверток, но не отдает:

– Скажи мне, куда я должен принести это?

– В корчму Тима Кожаные Щеки.

– Верно, – связанные клинки падают в мои подставленные руки и пока я смотрю на доставшееся мне наследство, оборванец исчезает в темноте.

– Что это, человек Одон? – еле слышно шелестит Хине-Тепу.

Я задумываюсь о том, что это для меня? Сокровище или проклятие? Кажется, теперь лишь я один в этом мире могу, если очень повезет, прикончить Анку или Туату. Но что это – призвание или проклятие? Не знаю.

– Железо, – отвечаю Сиде. – Просто острое железо. Пойду в комнату отнесу. Подожди меня здесь.

Бегом несусь к сундуку, стоящему под кроватью, чтобы сложить туда железки, закрыть на замок и избавиться от ответственности за существование этих артефактов, но в последний момент какая-то сила дергает меня за ту струнку сомнения, что постоянно натянута и мешает жить:

– Одон, – говорю себе, – возьми-ка ты, парень, эту славную дагу. Места много не займет, но на том кладбище, куда несет тебя нелегкая, она очень может пригодиться.

Однако рукоятка у нее совсем неудобная. Вероятно, в жестокой драке она была бы необыкновенно полезной – полностью охватывающая кулак с оружием, но для скрытного ношения она не предназначена никак. Даже тесак в этом отношении гораздо удобнее. Несколько мгновений посомневавшись и примерившись, выбираю все же его, хоть и тяжеловат – фунта четыре в нем, не меньше. Вроде бы и немного, но поноси-ка это с собою денек, оценишь быстро.

Быстро делаю двойную петлю – один конец вокруг рукоятки, другой затягиваю на своем плече. Теперь клинок висит на спине, немного неудобно и непривычно, но зато не должно быть заметно под плащом.

– Что это у тебя? – спрашивает Хине-Тепу, едва я появляюсь на улице.

– Где?

– Не считай себя непревзойденным хитрецом, человек Одон! По твоей походке видно, что ты потяжелел и что движения сковывает что-то длинное, висящее на спине.

Мне иногда кажется, что она все-таки колдунья. Как можно в ночной темноте, с одного взгляда понять, что человек потяжелел на четыре фунта? Видимо, мы с Сидами все же настолько разные, что и сравнивать нечего. Выйдет такая же нелепица, как если сопоставить курицу и деревянный башмак.

– Оружие взял, – бурчу, ускоряя шаг. – Место незнакомое, вдруг какие-нибудь разбойники?

– Если ты попадешься Анку, тебе будет трудно доказать, что ты сам – не разбойник, – остроухая семенит рядом, прямая, как корабельная мачта.

В самом деле, об этом я даже не успел подумать. Но теперь-то возвращаться поздно, да и не хочется показывать перед бабой, что я ошибся. Какая бы она ни была вся из себя Туату, кровососка и остроухая, но она – баба!

– Ну и пусть, не твое дело, – огрызаюсь просто ради того, чтобы оставить за собой последнее слово в споре.

Мы прошли высокий забор, баню и школу навигаторов, Хине-Тепу внезапно останавливается и что-то произносит. Какую-то тарабарщину, в которой мне слышится легкий свист, щелчки и трели с шипением.

– Это рядом, – добавляет она по-человечески и вытягивает руку вперед. – Мы пришли!

Известное дело – если куда-то идешь, то, если по дороге не кончишься, то обязательно рано или поздно придешь. Неудивительно.

– Что теперь?

Мы стоим в тени последнего на улице дома, не различимые для человеческого глаза. Лежащее перед нами кладбище выглядит настоящей свалкой – оно огорожено частыми кучами гниющего мусора с широкими проходами между ними. Очень неприятное, зловонное и грязное местечко. Я замечаю впереди две высокие фигуры в черном. Они тоже почти незаметны, медленно вышагивают по-цаплячьи, вытягивая головы в уродливых шляпах в стороны, оглядывают все вокруг, принюхиваются и наверняка прислушиваются.

– Анку! – произношу одними губами, предупреждая Хине-Тепу.

Она просто легко кивает и выходит из нашего нечаянного укрытия!

Мне страшно. Я уже видел, как легко она справляется с убеждением чужих Анку, но накопленный за всю мою недолгую жизнь страх заставляет осторожничать сверх всякой меры. К тому же у Анку на меня большой зуб и я не знаю, как решат поступить именно эти двое, разобравшись, кто такой стоит перед ними.

– Пойдем, не бойся, – говорит мне остроухая.

– Я не боюсь! – говорю ей громче, чем следовало. И добавляю шепотом: – Просто мне страшно.

А парочка Анку уже двинулась к нам. Теперь они напоминают сжатые пружины – быстрые, сильные и до дрожи ужасные.

И Туату, не таясь, идет к ним навстречу, идет так, как если бы они были двумя драными кошаками – ей на их присутствие ровным счетом плевать.

– Не отставай, человек Одон, – бросает мне через плечо.

И я спешу следом, сокращая каждым шагом расстояние до своей возможной смерти.

Однако по мере сближения шаг Анку становится все менее уверенным, а когда Хине-Тепу подходит к ним на расстояние вытянутой руки, они оба падают на одно колено, склоняют головы, но не делают ни малейшей попытки освободить ей дорогу.

Она что-то говорит – на своем птичье-змеином языке, я даже не пытаюсь понять, Анку в ответ ей мычат что-то такое же бессмысленное. А когда она показывает им рукой направление, в котором им, по ее мнению, стоило бы убраться, они оба поднимаются, но не делают даже единой попытки последовать совету. Все так же стоят и смотрят на нее и – о, ужас! – на меня.

Пока Хине-Тепу разбирается с ними, подходит еще парочка и я почему-то начинаю ощущать себя совсем неуютно.

А Туату ярится, ее щелканье становится громким, негодующим, она опускается к земле, шлепает несколько раз по ней раскрытой ладонью и опять выдает длиннющую руладу – должно быть, ругается по матери! Она по сравнению с громилами в черном выглядит маленькой и хрупкой, но они ей внимают и не выказывают ни малейшего противоречия за исключением нежеланием пустить нас на землю кладбища Кочевников.

Я скован ожиданием и непониманием, никак не соображу – что мне-то делать? Хлопаю глазами и удивляюсь – почему у кровососов Анку ко мне нет никаких вопросов? Неужели я для них такая мелкая вошь, о которой не стоит даже упоминать в серьезном разговоре? Обидно.

Пока я так рассуждаю, обстановка резко меняется: на том месте, где стояла Хине-Тепу, вдруг словно раскрывается огромный цветок! Сразу во все стороны летят какие-то не то широкие ленты, не то цветастые полотна – в темноте видны разные оттенки серого, окутывающие тела черных Анку, возражающих Сиде. Только в самой середине, там, где должно быть тело Туату, словно кто-то зажег яркий огонек – он блестит, выхватывая из темноты рожи мерзких кровососов. Она начинает кружится, как это делают наши, человеческие, девки на весенних праздниках. Только делает это гораздо быстрее – может быть, в сто раз быстрее, превращается в какой-то вертящийся волчок с неразличимыми формами, Анку мгновенно прилипают к ней, притянутые лентами, движение прекращается, они все замирают в невиданной композиции – ни дать, ни взять уродливые шмели вокруг плотоядного цветка! Я заворожен зрелищем, и пусть меня проклянут Святые Духи, если я хоть самую чуточку понимаю, что там происходит!

Из самой середины этого нагромождения тел вдруг выплескивается тугой и толстой струей темная жидкость. Она была бы похожа на кровь – такая же густая и непрозрачная, если бы была красной, но я готов поклясться – она черная!

Все происходит в мрачной тишине, я даже слышу сонный кашель какого-то болезного горожанина неподалеку, и это несоответствие между полнейшим безмолвием и бешенным движением кажется мне особенно непостижимым. Сладковато-приторный запах смешавшегося тления, пыли и почему-то грибов становится навязчивым, проникает в разум, застилает глаза туманной пеленой и едва не вызывает рвоту, но я проглатываю сухой ком, образовавшийся в горле, часто моргаю и наваждение отпускает – я снова могу видеть.

Пока передо мной разворачивается это непотребство, из темноты выныривают еще четверо Анку и бросаются к Хине-Тепу! Двое повисают на встретивших их лентах, но двое оставшихся ловко опрокидывают это нагромождение тел на заваленную мусором землю. И сразу еще двое сваливаются в драку буквально сверху!

– О-дон! – хрипит кровососка из-под груды тел, – Беги!

Не убей я Клиодну, я бы непременно побежал, а, может быть даже и в штаны бы наделал, но теперь во мне просыпается настоящее бешенство, которое я никак не контролирую! Это бешенство наливает мои руки и ноги небывалой мощью, они буквально дрожат от распирающей их силы! Но разум почему-то холоден, отрешен и готов к действию. Я выхватываю из-под плаща свой тесак, немного путаясь в веревке, не желающей сниматься с рукояти, скачу по мусорным горам в сторону образовавшейся кучи-малы.

Вот из сплетения тряпок, конечностей и башмаков показывается морда Анку в боевой ипостаси: клыки длиной в мой мизинец, глаза налиты зеленым и тотчас поперек его морды, разрубая ее почти пополам, врубается мой серебристый клинок! В разные стороны летят зубы, осколки кости, череп чудовища будто собирается загореться изнутри, но разом опадает, превращаясь в серую труху. А я машу своим тесаком по сторонам, совершенно не боясь убить Сиду – для ее смерти нужен еще солнечный свет, а его-то как раз и нет, поэтому куда бы я не ударил – каждый взмах будет смертельным для Анку и почти безвреден для Туату.

Хине-Тепу видимо понимает, что я пришел ей на помощь, потому что теперь она не пытается сама убить чужих Анку, но просто удерживает их от того, чтобы они не набросились на меня. Они становятся похожими на свору бешенных собак, рвущихся с поводков, но я почему-то уверен, что хоть и не смогла Сида их всех убить – их оказалось слишком много, но удержать их всех ей вполне по силам.

И я с утроенной резвостью начинаю размахивать своим чудо-оружием, уничтожая ненавистных людям вестников смерти, я мщу за своих предков и еще не рожденных детей и каждый удар, пришедшийся в оскаленную морду, придает мне новые силы, я начинаю казаться себе непобедимым! Изнутри накатывает какая-то необъяснимая волна, я чувствую, что в этот миг готов покончить вообще со всеми Анку в этом мире, но они внезапно заканчиваются, а до сознания доносится голос Туату:

– Хватит, хватит, хватит, человек!

Она лежит передо мною и в каждой ее руке покоится нечто, сильно смахивающее на огромную высушенную летучую мышь.

– Их оказалось слишком много, – говорит Хине-Тепу. – С шестью я бы справилась, но десять – очень много.

Я сажусь на обломки старой бочки, вытираю полой плаща клинок, хотя на вид он остался совершенно сухим. Сердце колотится, грудь раздувается как мехи в кузнице Петра, я возбужден сверх всякой меры. Дышать тяжело – просторная прежде рубаха стягивает ребра. И настроение такое, что покажись сейчас рядом еще десяток Анку – я бы бросился на них один, без раздумий! Постепенно успокаиваюсь, во рту появляется сухость, облизываю покрывшиеся коркой губы и спрашиваю подружку:

– Зачем ты вообще с ними дралась? Ты же говорила, что тебя не посмеет ослушаться ни один Анку?

Она поднимается с земли и снова превращается в холодную Туату.

– Так и есть, человек Одон. Они и не смогли.

Что-то совсем странное. Как это – не ослушались, но едва не убили?