Текст книги "О Тех, Кто Всегда Рядом!"

Автор книги: Дмитрий Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8
В которой Одон узнает, что не везде Сиды такие, какими их привыкли знать в его деревне

Сразу за поворотом открывается вид на одиноко торчащую башню с плоской кровлей, покоящейся на десятке резных колонн. Она стоит на самом краю берега и я удивляюсь отваге тех каменщиков, что клали кирпичи над бездной.

– Маяк, – говорит за спиной Хине-Тепу непонятное слово.

– Маяк? – переспрашиваю, – Что это такое?

Хине-Тепу пускается в длинное путанное объяснение, из которого я понимаю только, что маяки эти каким-то образом предохраняют мореходов от смерти. Что-то там связанное со светом в ночи. Не представляю той волшебной силы, которая заставит эту башню светиться ночью.

– Там люди-то есть? Очень уж есть хочется. – говорю, а сам уже вижу фигурки нескольких человек, боязливо подбирающихся к маяку.

И здесь землю опять трясет, на дорогу валятся камни, по большей части некрупные, размером не больше моей головы.

А люди возле маяка – их трое – замирают на мгновение, и сразу бросаются наутек, рассыпаются в разные стороны и начинают что-то орать – еле слышное из-за взбесившегося прибоя.

– Что это они делают? – поворачиваю голову к остроухой.

– Боятся, что маяк на них рухнет.

– А он рухнет?

– Мне-то откуда знать, человек Одон? Я его не строила, не знаю из чего он сложен и какими чарами скреплен.

– Им здесь раствора не хватает для крепости? Еще и колдовство используют?

Каждый шаг в этом мире становится для меня открытием. Никогда не думал, что строить можно с помощью волшбы.

– Иногда. Как и везде в человеческих мирах. Разве в твоем Хармане не принято чтобы жрец обходил новый дом с молитвами?

Наверное, она права, но я еще ни разу не присутствовал на освящении нового дома в городе. А в деревне нашей, когда что-то построят, то не сильно расстраиваются, что рядом нет никакого храма – живут себе и живут. Безо всяких молитв.

– Они нам не опасны? – это я спрашиваю не из страха, а чтобы подготовиться к неожиданностям.

– Люди? Нет, не думаю, что они могут быть нам опасны.

– Тогда пошли быстрее, а то очень уж жрать хочется!

Ускоряю шаг и вскоре оказываемся возле согнутой спины одного из прячущихся за камнями людей.

– Эй, – говорю негромко, чтобы не напугать несчастного. – Доброго вам дня!

Он подскакивает как ужаленный колодезной гадюкой, ударяется плечом о камень, за которым прятался, трясет башкой и руками одновременно, наверное, хочет меня испугать. Из него вырывается полукрик-полувсхлип, он часто моргает выпученными глазами – даже не знаю, что он увидел вместо меня?

Успеваю заметить, что выглядит он несколько болезненным: бледное лицо, редкие коричневые зубы внутри обросшего щетиной рта, тонкие руки с корявыми пальцами. Одежда его состоит из какой-то странной рубахи с обрезанными рукавами и без застежек, похожей на короткий сарафан, полосатых штанов, едва доходящих до середины голени и очень необычной обуви, похожей на обычную толстую кожаную подошву, перетянутую поверх стопы несколькими веревками.

За спиной тонко хихикает Туату.

– Доброго дня, говорю! – повторяю как можно дружелюбнее.

И вдруг он падает на колени, стучит лбом о землю и начинает тараторить:

– О, госпожа, как я рад тебя видеть! Не зря тряслась земля, ты почтила наш дом своим появлением. Будь хозяйкой в этом доме, а мы станем тебе прислуживать! Не отвергай нас, молю! Наконец-то повезло и нам, я так счастлив! Останься с нами надолго, великая госпожа и направь нас! Вкуси нашего хлеба и испей нашего молока!

Меня он будто бы и не видит, словно я какой-нибудь морок. И вдруг на меня сваливается догадка: если я в потустороннем мире, то, скорее всего, я здесь – приведение! Мне становится неуютно и я на всякий случай ощупываю себя еще раз. Потом вспоминаю, что приведениям вроде как не должно быть больно, если они вдруг окажутся в морской воде? Или наоборот? Ведь боятся же Анку серебра? Почему бы приведениям не боятся морской соли? Загадки не находят сиюминутного ответа и я откладываю их разгадывание на потом.

А мужик продолжает трепать языком! Его речь не очень-то похожа на ту, к которой я привык, некоторые слова чудовищно исковерканы, и о их смысле приходится догадываться, но все равно она доступна для понимания. И это открытие приносит мне небольшое облегчение: не придется сильно напрягаться, объясняя иностранцу, что мне очень хочется кушать.

Слова из него сыплются как горох из прохудившегося мешка и с каждым новым словом он делает на четвереньках короткий шажок в сторону Хине-Тепу. Я на всякий случай сторонюсь и оглядываюсь вокруг: его крик был услышан и еще два человека – дородная простоволосая бабища и тощий мальчишка моего возраста – тоже ползут к нам на коленках. Успеваю сообразить, что это, должно быть, семейка полоумного мужика.

– Остановись, человек! – предупреждает остроухая. – Остановись!

– Не оставь нас милостью своей, великая госпожа! Дозволь прикоснуться к твоему чудесному платью и вкусить немножко от плодов твоей учености!

Я качаю головой, понимая, что нам посчастливилось нарваться на местных сумасшедших.

– Стой или я уйду тотчас! – жестко командует Хине-Тепу и чокнутый замирает.

Зато семейка его удваивает скорость и быстренько оказывается рядом с ним.

Они тоже порываются как-то выразить Сиде свою признательность, тянут руки к ее балахону, но с места не трогаются.

Хине-Тепу молчит и улыбается так, будто нашла вдруг давно потерявшихся родственников!

Я смотрю на их лица и постепенно ко мне приходит осознание, что и они узрели перед собой не привычного моим соплеменникам монстра, олицетворение неумолимой смерти и ужаса, но нечто священное, что-то такое сокровенное и желанное, что выпадает встретить очень немногим. Что-то бесконечно высокое и редкое – каким для меня стало бы сошествие Святых Духов. И в глазах этих людей нет никакого страха, к которому я так привык в своем мире. Одна лишь надежда и желание оказаться поближе к остроухой.

– Я приму ваши дары, – важно говорит моя спутница. – Ведите.

Все трое разворачиваются и, полусогнутые, спешат куда-то в сторону от маяка. Они постоянно оглядываются, удостоверяясь, что чудесное видение не исчезло, а следует за ними.

Жилище семейки находится с другой стороны дороги, оно скрыто от глаз круглыми валунами, валяющимися на берегу повсеместно. Дом невелик – всего в две комнаты. Поодаль виднеется еще какая-то постройка – то ли хлев, то ли сарай, разобрать невозможно.

Внутри витает какой-то тяжелый спертый запах, будто дверь наружу открывали не позже прошлого года.

Стол у смотрителя маяка не блещет разнообразием, но то, что на нем есть, присутствует в избытке – пять круглых буханок серого хлеба, целая бутыль молока, огромная тяжелая сырная голова, пара мисок остропахнущих овощей, какие-то травки, наваленные ароматным снопом… Мяса нет. Никакого. Ни рыбы, ни птицы, ни завалящего порося.

Хине-Тепу отламывает кусочек от каравая, кладет в рот и показательно пережевывает. Наверное, это какой-то неведомый ритуал? Потом остроухая вытягивает руку над столом и в нее тотчас вкладывают глиняную кружку до половины наполненную молоком. Она мочит в нем губы и ставит плошку на стол.

– Кто вы, люди? – только теперь спрашивает кровососка.

Бабища открывает было рот, чтобы вывалить на гостью самую достоверную информацию, но глава семьи запускает в нее деревянной ложкой и, восстановив таким образом старшинство, отвечает сам, умудряясь совместить в интонациях крайнюю степень угодливости и какое-то подобие достоинства:

– Уважаемая высокая госпожа! Я поставлен сюда городским старостой следить за маяком, дабы не допускать крушение судов на этом мысу. Зовут меня Иштван из рода Салернских Иштванов. Это моя жена – Старка, а этот мальчик – наш единственный сын. Имя ему дали при рождении такое же как мне.

– Благодарю тебя, Иштван, за предоставленные дары. Благодарю за кров и добрые слова. Ты позволишь нам остаться здесь на несколько дней?

И в этот момент я понимаю, что значит выражение «свалилось счастье». От радости бедолагу Иштвана прямо-таки выворачивает наизнанку! Он подпрыгивает, едва не стукаясь темечком о потолочную балку, он открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба – должно быть, ищет слова, но их не хватает.

В конце концов, он снова шлепается на колени, подползает к Хине-Тепу и поскуливая от восторга, просит:

– Благослови! Благослови меня и семью, высокая госпожа! И оставайся здесь сколько пожелаешь!

Его семейство повторяет действия папаши Иштвана и замирает перед ангельским ликом кровососки.

На меня никто из них не обращает никакого внимания – словно я какая-нибудь крынка разбитая. Им нет до меня никакого дела и я, пользуясь моментом, набрасываюсь на угощение. Молоко оказывается козьим, хлеб немного кислит, зато печеные овощи, незнакомые мне совершенно, очень вкусны.

Пока я вырезаю из головки сыра приличных размеров кусок, Хине-Тепу возлагает свою маленькую ладонь поочередно на головы всех троих.

– Благословляю тебя, Иштван, на долгую безбедную и бесхлопотную жизнь, – гладит она спутанные мокрые волосы смотрителя.

– И тебя, Старка, благословляю на мир и любовь, – опускается рука остроухой на чело бабищи.

– И тебе, молодой Иштван, желаю удачи, – и плечи мальчишки трясутся от счастливых рыданий, от доставшегося ему дара. – Дарю тебе умение всегда попадать стрелой в выбранную цель. И умертвлять живых одним выстрелом. На три года.

У парняги нижняя челюсть падает на грудь.

– О, высокая госпожа! Достойны ли мы таких даров? – голосит Старка.

– Владейте, – Хине-Тепу поднимает над их головами обе руки и замысловато шевелит пальцами. – Все будет так, как я сказала.

В следующий миг они все вместе подскакивают и начинают носиться по дому, стукаясь лбами в дверях и собирая какие-то тряпки. Но выглядит их беготня как-то непривычно – вроде и стараются быть быстрыми, но больше всего это похоже на скачки беременных лягушек и совсем не сравнить с тем ураганом, который устраивало семейство квартального Луки, когда получало очередное задание главы семейства.

– Спасибо, высокая госпожа! – орут они наперебой каждый раз, когда оказываются возле Хине-Тепу.

Постепенно я понимаю, что передо мной разворачивается импровизированная уборка дома – куда-то исчезают разбросанные всюду вещи, на глазах становится чище и уютнее.

Иногда, когда старший Иштван оказывается неподалеку, я слышу его бормотание:

– Я знал, знал, что сегодня самый необычный день, самый важный! Землетрясение, шторм, открылись ворота в древний город! Господи, за что мне столько счастья в один день? Чем заслужил я милость твою?

Он беспрестанно бормочет подобную ахинею и тем смешит меня до боли в наполняющемся животе. Но я не позволяю себе расхохотаться в голос, сильно сжимаю челюсть и давлю приступы смеха.

Пока я насыщаюсь и наблюдаю, суета прекращается; все трое стоят в дверях и смотритель маяка заявляет:

– Живи здесь, высокая госпожа, сколько захочешь! Если мы понадобимся, только крикни – Иштван всегда будет сидеть перед дверью и ждать надобности в наших услугах!

– Благодарю тебя, добрый хозяин, – вежливо отвечает Туату. – Ступайте.

Они выметаются за порог, а я запиваю завтрак молоком и, сыто отрыгивая, спрашиваю:

– Что это было?

– Ты про Иштванов? – уточняет Хине-Тепу.

– Ага. Чего это они перед тобой так лебезят?

– Здесь другой мир, человек Одон. Совершенно другой. Здесь мы – Высокие господа алфур, желанные гости в каждом доме, здесь мы – предвестники небывалой удачи, здесь мы для каждого жителя от короля до раба на галерах тот недостижимый идеал, который заставляет людей тянуться к высокому и верить в лучшее. О нас слагают добрые сказки, нам поклоняются, нас ждут…

– Подожди-ка! – останавливаю ее странный рассказ. – И вы здесь никого не жрете?

Она загадочно улыбается мне:

– Нет. Почти никогда. Если такое и случается – они об этом не знают. А те, кто знает, умирают счастливыми.

Мне трудно понять это странное разделение: почему в моем мире эти существа заменили собой естественную смерть, а здесь являются олицетворением жизни. Не понимаю.

– Они что здесь, невкусные?

Кровососка смеется. В своем новом облике она нравится мне гораздо больше – она такая живая, такая… Если бы не знал, что такое она на самом деле, я бы непременно влюбился.

Ее голосок звенит музыкальным колокольчиком:

– Они такие же как вы, Одон. Точно такие же.

– Тогда почему?! – ору в голос, не стесняясь, что меня услышит тощий мальчишка. – Тогда почему вы превратили мой мир в… скотобойню? – я с трудом нахожу подходящее слово. – Почему мы должны быть несчастны и умирать по вашей прихоти, а они здесь – наслаждаться жизнью? Ответь мне?!

Она грустно смотрит мне в глаза и тихо вздыхает:

– Ты плохо помнишь наши беседы, Одон. Я уже говорила тебе, что Сид Беернис этого не знает и очень желает узнать, почему так случилось.

Я вспоминаю что-то подобное и потихоньку успокаиваюсь. Но просить прощения не буду за свои слова никогда!

– Двести лет назад и в твоем мире, человек Одон, к нам относились вот так же. И всякий был рад увидеть чистокровного Туату.

Я не верю ее словам – очень уж нынешняя реальность отличается от того прошлого, которого, наверное, и не было вовсе. Да и дед говорил, что встреча одинокого путника с этим племенем всегда и в прежние времена заканчивалась исчезновением несчастного бедняги.

– Здесь нет Анку?

– Ни одного, человек Одон.

– И умирают здесь все от старости?

– Нет. – Хине-Тепу подходит к мутному окну. – Тридцать лет – это не старость. От старости здесь умирают тоже редко.

– Что же их убивает?

Мне непонятно – как это, когда нет Анку и Туату, этих ненавистных кровососов, – как можно умирать, не доживая жизнь до конца?

– Болезни, войны, голодная жизнь. Здесь тоже все непросто, человек Одон. Здесь люди сами убивают друг друга без всяких Анку.

– Дураки, – бросаю зло в сторону двери, за которой должен быть младший Иштван. – Зачем убивать самих себя?

– Люди таковы, Одон, каковы они есть и никогда и нигде не ценят дара жизни.

– Но ведь их не жрут? И они сами вольны распоряжаться своими жизнями? Разве это не самое ценное, что есть у человека – возможность самому решать, каким будет завтрашний день? И после смерти никто не заставляет мертвяков пить кровь своих собратьев! Уже только поэтому здесь должны жить лучше!

Хине-Тепу молчит, смотрит в окно.

Мне неприятен этот мир, которому, казалось бы дано так много – свобода от кровожадных Анку, и который так бездарно распоряжается своим преимуществом.

– Если желаешь, человек Одон, то после завершения твоей работы я могу вернуть тебя сюда?

Ее предложение застает меня врасплох – я не знаю, как к нему отнестись. Мне бы очень хотелось побывать в этом мире, посмотреть на него со всех сторон, но оставаться с этими дураками навсегда у меня нет никакого желания. Уж лучше я попытаюсь свой мир избавить от кровососов!

– Не-е-ет, – отклоняю сомнительное предложение. – Преклоняться здесь перед такими как ты? После того, что я узнал о вас? Не думаю, что это будет правильный выбор.

– Как хочешь, Одон, – она отворачивается к окну.

Во мне просыпается жажда деятельности. Я не могу сидеть здесь, в таком глупом месте и смотреть на непроходимую тупизну его обитателей.

И нет никакого желания разговаривать с Хине-Тепу, ведь она всему найдет объяснения и оправдания.

– Долго мы здесь будем?

– До утра, человек Одон. Если ты куда-то собрался, оставь Эоль-Сег здесь.

– Что оставить?

– Эоль-Сег – то, что ты взял на алтаре. Положи передо мной.

– Как? – смотрю на висящее на поясе узкое кольцо и мне непонятно, что нужно сделать, чтобы снять его.

– Просто разорви в любом месте.

Я следую ее совету, но разрываю веревку не на пузе, а на спине! И кольцо Эоль-Сиг послушно легко распадается, становясь снова серебристым шнуром. Выкладываю серебряную веревку на стол, недолго соображаю и на всякий случай перекладываю ее в закопченый пустой горшок, а уже его ставлю перед Туату.

– Мы можем добыть несколько Эоль-Сег? – спрашиваю вроде как невзначай.

– Эоль-Сег одна, – качает головой остроухая. – Помни, Одон, утром мы должны вернуться.

Вот и здорово!

Распахиваю дверь, справа у поросшей серым мхом стенки сидит Иштван-младший. Голова болтается на груди и даже, кажется, слышен негромкий храп. Впрочем, чего я ожидал? Обещания всегда легче раздавать, чем выполнять. Начни сейчас Туату орать, что ей нужен ночной горшок – младший Иштван проснется только после пинков отца, который прибежит с маяка.

Трясу его за плечо, не очень сильно.

– Эй, – начальственно так спрашиваю, как дед, когда требовал отчета у прощелыги Симона, – далеко отсюда город?

Он вздрагивает, будто в него дубиной заехали, ежится, оглядывается вокруг, словно впервые осознал где находится. В глазах показывается краешек разума, они вспыхивают узнаванием:

– А? Город?

– Город-город, – его скоромыслие начинает меня раздражать.

– Город! А!

Он облегченно выдыхает, и на лице появляется то выражение, что обычно сопутствует решению сложной задачи: умиротворение, спокойствие и плохоскрываемая радость. А мне уже хочется заехать ему в ухо для придания веса своему вопросу.

– Да, бесы тебя задери! Город!

– Не, – отвечает Иштван, собравшись с мыслями. – Не далеко. К вечеру дойти можно.

Такое долгое путешествие меня не устраивает – даже если здесь нет Анку, возвращаться ночью нет никакого желания. Если нет Анку, то наверняка есть что-то похуже. Как говорил дед «природа пустоты не терпит». Да и уставать не хочется, потому что я уже притомился загадывать все напасти, ждущие меня завтра. Силы понадобятся.

– Лошадь есть?

– Конь, – слово срывается с его языка осторожно, он боится сказать незнакомцу лишнее.

– Да хоть мул! Давай сюда! И дорогу покажи.

– А? Надо у отца спросить.

– Так спроси уже!

Пока я слезно прошу у этого балбеса помощи, подходит папаша-Иштван.

Этот сходу понимает, о чем идет речь, но тоже сомневается в моей честности:

– Конь-то у меня один. А если ты не вернешься?

– Мы с Хине… с высокой госпожой завтра утром должны возвратиться за ворота. Я не могу не вернуться.

Иштван-старший задумчиво чешет плешивую макушку, на которую зачесаны длинные мокрые волосы с боков, вопросительно смотрит на сына, но тот только и может пожать плечами. Они оба разом оглядываются на маяк, как будто испрашивая позволения у кого-то, и до меня доходит – кто на самом деле верховодит в этом семействе.

– Где Старка?

– Стирать пошла. Вон там, – показывает давно немытым пальцем папаша Иштван за большущий валун величиной с два их дома.

Он стоит чуть в стороне от маяка, у самого моря. И что делается с другой его стороны мне совсем не видно.

– Пошли, посоветуемся с твоей бабой, – говорю. – Если сам ты принять решение не можешь.

Быстрыми шагами спешу к камню, оба лишенца топают следом, мне слышен их разговор:

– Вернись к дому. Госпожа алфур может чего-нибудь захотеть.

– Да она, поди, спать легла.

– Вернись, дурак! Разве они спят?

– Сам дурак!

– Ты как с отцом?…

– Да ладно!

– Дурак! Нажалуюсь на тебя высокой госпоже, отберет она у тебя свой дар за непослушание!

– И еще наругает как поп в деревне, да?

– С собой заберет! В далекий лес!

– Да насрать, – в голосе мальчишке прорезается ярость. – Лишь бы от вас подальше!

При этом они оба пыхтят натужно – передвигаться почти бегом они не привыкли. Любого человека расхолаживает размеренная спокойная жизнь.

Я даже не слышал, чтобы в семьях Хармана или в нашей деревне родственники друг друга так ненавидели. Ну бывает – покрикивают один на другого. Но это только для придания веса своим словам. Ведь в каждый момент могут появиться Анку и перед ними любые человеческие обиды – ничто.

– Вам бы сюда десяток кровососов для умудрения! – думаю зло.

Вокруг валуна протоптана дорожка, выходящая в тихую заводь, где поставлены мостки, на которых стоя на карачках над водой пыхтит бабища. Она сосредоточенно что-то трет о выступающий из воды камень, вокруг которого собралась серая пена. Видно, как под тонкой белой нательной рубахой тетки в такт движениям мотается огромная грудь, норовя выскочить наружу.

Здесь почему-то тихо. Не слышно грохота волн, прибой как будто отрезан от нас.

– Старка! Мать! – с неожиданной силой орет из-за моей спины Иштван-старший. – Спутник высокой госпожи желает в город съездить!

– И что? – тетка тяжело распрямляется.

Пола ее дырявой юбки подоткнута за пояс, отчего нам всем открывается вид на ее толстенные белые ноги в синих прожилках вен. Они неприятны – на мой непритязательный вкус, даже гадки – будто принадлежат утопленнице, пару недель провалявшейся в болоте. Но Старке безразлично мое отношение к ее персоне.

– Коня просит.

– Ну так дай!

– А если он…

– Дай коня! Пока госпожа алфур не передумала на ночь оставаться!

Бабища решает, что сказала достаточно, снова опускается на колени и наклоняется над водой, обрывая возможные возражения.

– Ладно, уговорили, – бормочет Иштван-старший. – Пошли… как тебя?

– Одон, – представляюсь.

– Пошли, Одон.

Младший Иштван недовольно разворачивается и плетется к дому. Наверное, ожидал какого-то действа, но не дождался.

Пока идем к дальнему хлеву, я вижу, как несколько раз смотритель порывается что-то спросить, но всегда успевает прикусить язык.

– Спрашивай, – разрешаю.

– Ты давно с высокой госпожой ходишь? – таким тоном у нас в деревне принято осведомляться у старших о срамных болезнях.

Я задумываюсь и получается, что совсем недолго, но кажется уже, будто она была рядом всегда. Бесы! Я даже замедляю шаг, представляя, что вскоре мне придется ее оставить. А может быть и убить.

– Вечность, – отвечаю почти честно.

– Повезло, – завистливо говорит Иштван и по-детски швыркает сопливым носом. – Такой молодой, а уже так повезло!

Меня едва не разрывает от хохота, я даже падаю, потому что ноги не держат. Повезло?! Повезло несколько дней прожить рядом с самым опасным созданием во всех мирах? Повезло не стать ее завтраком? Повезло увидеть, как она выпивает кровь из одних людей, превращая их в кровожадных чудовищ, и дурит головы другим, представляясь сошедшим с небес посланником Святых Духов? В чем везение?!

Мне хочется все это сказать глупому смотрителю маяка, но я понимаю, что начни я сейчас рассказывать ему чистейшую правду – он воспримет ее бредом сумасшедшего. И ничто не поможет убедить его в обратном.

Вытираю кулаком выступившие слезы и поднимаюсь.

– Что это с тобой? – Иштван с опаской отступает на пару шагов.

Я тяжело вздыхаю, восстанавливая сбитое дыхание.

– Благость накатила. Не обращай внимания, Иштван.

Конь, честно сказать, оказывается плюгавеньким. Пони-переросток, а не конь. У нас иной осел крупнее этого коня. Смешная скотинка. И имя смешное – Конь. Это же каким ленивым человеком нужно быть, чтобы коня назвать Конем? С другой стороны – зачем ему отдельное имя, если никаких других животин этой породы в округе нет? У коз, бродящих по скалам, есть имена – Иштван даже потужился, припоминая, но, кроме Рогатки ни одного не вспомнил. Козами тоже занималась Старка. А сам Иштван – только маяком.

Седло оказывается в доме и мы возвращаемся за ним. Мальчишка сидит так же у стены и что-то строгает. Какую-то деревянную палку.

– Лук? – интересуется папаша.

Младший Иштван нехотя кивает. И я вспоминаю о «даре» Хине-Тепу. Неужели они восприняли эту шутку всерьез? Странные люди.

Мальчишка даже, кажется, светится от счастья. По мне так его лук – просто какая-то плоховыструганная палка. Но парень с любовью оглаживает ее и натягивает тетиву из связанных кусков тонкой бечевки. У нас в деревне такой «лук» обсмеивали бы неделю – настолько нелепо он выглядит.

– А стрелы есть? – с азартом спрашивает папаша.

– Две пока всего, – показывает еще два кривых прута с перьями, кое-как прикрученными к одному концу каждого.

Я смотрю на эти «стрелы» и не верю свои глазам – такое убожество нельзя называть «стрелой»! Оно не пролетит и пяти шагов. И попадет, скорее всего, в самого стрелка, чем в какую-то цель!

Если бы я показал своему деду такой лук – он бы гонял меня по двору за рукожопство дня три. И заставил бы сделать десяток луков, пока хоть один из них не стал бы похож на что-то приближенное к настоящему! Но здесь, кажется, они не видят никакой разницы между хорошо и дурно сделанными вещами.

– Стрельни! – просит Иштван-старший и аж притопывает от нетерпения.

– Не-е, – крутит головой послушный сын. – Стрел мало. Жалко. Сломается еще.

– Ладно, – в голосе старшего нет ни злости, ни обиды, словно понимает он ценность этих необыкновенных стрел. – Завтра на охоту пойдем.

– Возьмешь меня с собой? – неожиданно спрашивает меня Иштван-младший.

– Верно придумал, – так же неожиданно соглашается его отец. – И за Конем присмотришь и дорогу покажешь. И заедь к Одоакру в городе – он обещал сапоги стачать новые. И к материной сестре загляни – узнай, как там что?

Я даже не успеваю ничего ответить, как все уже решено.

Но места в седле я уступать не собираюсь, поэтому наглый сопляк садится позади меня. Двух юнцов Конь выдерживает. Но я уверен – будь третий, спина несчастной скотины хрустнула бы пополам.

– Только не обнимай меня, – предупреждаю навязчивого мальчишку. – Не люблю я этого. За седло держись.

– Больно надо, – кривит рот мой нечаянный проводник.

Кое-как выезжаем на дорогу, Иштван бубнит:

– Прямо пока.

Долго едем молча. Я оглядываюсь вокруг, но ничего интересного нет: та же скала справа, то же море слева. И между ними – унылая дорога. Она понемногу поднимается вверх, но конца-краю этому подъему не видно. Постепенно звук прибоя становится привычным и куда-то пропадает, а самым слышимым становится стук подков по камням.

Потом спутник не выдерживает:

– Слышь, Одон? А вы откуда пришли? Из древнего города?

Мне совсем не хочется разговаривать с ним, чтобы не выдать свою чужеродность, но он настойчив:

– Что ты там делал? Тебя Высокие в услужение забрали? Как они живут? Их там много? А тебя каким даром оделили? А что они едят? Они все такие красивые как твоя… госпожа? А можно мне с вами пойти?

– Да, – отвечаю. – И нет.

– Что – «да»?

– На все вопросы ответ – «да». На последний – ответ «нет».

Он какое-то время соображает, но головоломка не складывается:

– Как можно ответить на вопрос «как они живут» словом «да»?

– Тогда – нет.

Он чешет затылок «стрелой», которую так и везет, крепко сжав в руке, но так и не понимает моего ответа, о чем сразу же сообщает:

– Непонятно.

– Я в этом не виноват.

На самом деле мне не хочется говорить с глупым мальчишкой, впервые выезжающим самостоятельно так далеко от дома. Подумать только – несколько недель назад и я был таким же благодушным идиотом. И все равно, мне не о чем с ним разговаривать. Все, что я мог бы ему рассказать – для него ничто. Здесь все другое: другое солнце – даже четыре, другое небо, другая жизнь, иной опыт. Все, что я знаю – здесь бесполезно. И все важное, что знают они, мне тоже наверняка не пригодится. Потому что вся разница – в Анку.

Но парень не унимается:

– А тебе сколько лет?

– Пятнадцать. Скоро шестнадцать.

– Пятнадцать! Так мы с тобой одногодки! – непонятно чему радуется Иштван. – Кстати, вон за тем камнем дорога раздвоится. Нам направо, в гору. А ты где жил? Чем занимался?

– Пчел содержал. Медом торговал.

– Ух ты! Кусались, поди?

– Бывало…

Как-то незаметно ему удается меня разговорить. И вот я уже болтаю о Марфе и Герде, оставшихся в такой далекой дали, что для Иштвана их и не было никогда. Вспоминаю единственного друга Карела, с которым можно было идти на любое, самое отчаянное дело – все в прошлом.

Узнав, что совсем недавно я лишился единственного родственника и опекуна – деда, он сжимает мое плечо:

– Ничего, Одон, ничего.

Я и сам знаю, что ничего. Но с удивлением понимаю, что большинство моих печалей и радостей близки обитателю этого мира.

Конь взбирается на гору и мы оказываемся на самой высокой точке дороги: вокруг виднеются синеватые пики далеких вершин, сзади уже неслышно плещется море, дорога, прямая, как стрела, исчезает впереди в опустившемся в низину тумане.

– Недолго осталось, – предупреждает Иштван. – Проголодаться не успеем. Здесь под горку теперь всегда. Я, пожалуй, пройдусь ногами.

Он соскальзывает с крупа Коня и почувствовавший облегчение «рысак» начинает живее перебирать ногами. Иштван закидывает лук за спину, а свои кривые стрелы так и тащит, зажав в кулаке.

Над головой летают чайки, какая-то крылатая мелочь – жизнь кипит.

Долина, отгороженная от моря высокой скальной грядой, приближается, в тумане проступают краски. Видно, как дорога теряется в темном лесу. Жутковато выглядит отсюда, и, кажется, его никак не миновать.

– Большой лес? – мне почему-то становится не по себе, как только представлю себя в этом лесу.

– Лес-то? – привычно переспрашивает Иштван. – Не, не особенно. Прежде, говорят, большой был, а лет сорок назад, когда город воевал с князем, его сожгли весь почти. Осталась полоса глубиной в пол-лиги. Раньше, старые люди рассказывают, это настоящая чаща была. Там даже существа водились всякие… опасные.

– Всякие? – мне вспоминаются единственные опасные существа.

– Ну, знаешь, эти русалки, лешие, сколопендры бледные… Нечисть всякая.

Странно – слова вроде бы знакомые, но я понятия не имею, что они означают. Наверное, наши добрейшие Анку эту нечисть повывели?

– Бывало, что и люди частенько пропадали, – продолжает болтать языком Иштван. – Тогда на маяке еще мой прадед заправлял. Так он только с городскими караванами отваживался маяк покидать. Одному тогда через лес идти – лучше на ближайшем суку повеситься. А когда война началась, то и не посмотрели на страхи. Князь нанял каких-то диких горцев, те лес-то и сожгли. Это он издалека выглядит темным да страшным, а когда войдем – сам увидишь. Пока от дерева до дерева идешь – устать можно. А тебе чего в городе нужно?

От неожиданного вопроса я теряюсь. В самом деле – что мне в городе нужно? Посмотреть на людей, которые не понимают, от чего избавлены? Купить какую-нибудь местную диковину на память? И вдруг в голову приходит простая мысль: серебро! Здесь нет Анку, нет Туату – значит, серебра должно быть довольно!

Достаю из пояса золотую монету, показываю ее спутнику:

– Скажи мне, сколько это здесь стоит?

Он останавливается, замирает на месте, заворожено глядит на маленький кругляш.

Мне приходится остановить Коня и повернуться в седле.

– Иштван?

– А?

– Ты чего остолбенел?

– Это золото?

– Ну да.

– Высокая госпожа всех одаривает золотом?

– Не знаю, – отвечаю честно. – Мне пока только обещает. А это – мое золото. Оно здесь чего-то стоит?

Парень начинает задумчиво поглаживать свой лук, его глаза быстро пробегают по мне, по коню, по окрестностям. Мне начинает казаться, что он задумал недоброе.