Текст книги "Когда мне было 19(СИ)"

Автор книги: Дмитрий Багацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Построил он нас и с кровожадным прищуром стал осматривать наши тумбочки. Разговаривал старлей на "западенском" языке (помесь русского, украинского, польского и своеобразного диалекта Западной Украины). Я ни слова не мог понять. Что такое "Вариш", "Крумпл╕" или "Вив╕рка"? Как, вы не знаете? Вот и я тоже. Один солдат на выходе из казармы мне сказал:

– Дитвак! Дай шваблики!

Я отморозился и в задумчивости пошёл к плацу, перебирая в уме все известные мне слова, похожие на сказанное. А служивый просил спички...

Розовощёкий лейтенант остановился возле тумбочки ╧112 и, заиграв желваками, указал на неё толстым пальцем.

"Это ведь моя..." – в ожидании очередной нецензурной брани и критики произнёс я про себя.

– Ну, и какой хер здесь умостил свои поганые вещи? – произнёс старлей, порывшись в моей тумбочке, будто ищейка из ФСБ.

– Я! – выскочило с языка строка уныния.

Я выглядел растерянным "хером, который умостил свои поганые вещи". Будущее стало туманно проясняться, а паранойя тонко намекнула, что моим увольнительным наступает конец.

– Чья это тумбочка, вашу мать? – повторил он, превращая свою "сердитость" в "ярость".

– Моя! – вышел из шеренги я, так и не посмотрев в его глаза.

– Ах, твоя? – ехидно переспросил старлей, тряся вторым подбородком. – А ну-ка, валет, подойди сюда!

Уныло и с опаской я послушно выполнил приказ.

– Ещё ближе! – продолжил зверствовать Казистый.

Ну, что делать? Я подошёл, опустив голову. И тут он как схватил меня за ухо, как начал трясти! От нахлынувшей боли невольно выступили слёзы.

– Это что такое? – указывая на вещи, лежащие в моей тумбочке, спросил он.

– Мои вещи! – кривляясь от неприятных ощущений, проговорил я.

– Твои вещи? Так какого хрена здесь делают шампунь, мыло, нижнее бельё? Ты что, не в курсе, что эти вещи запрещены на территории воинской части, м? Мыло тебе выдали в бане?

– Да.

– Ну? А тогда зачем тебе мыло, привезённое из дома?

– Ну, мне просто...

– Значит так: мыло и шампунь я конфискую, а нижнее бельё спрячь настолько глубоко, чтоб в уголках моей безбрежной памяти и мысль не закралась, что ты меня ослушался! Ясно?

– Да! То есть – так точно!

Так я получил свой первый нагоняй от старлея. После такого случая ещё быстрее хотелось мчаться домой со всех ног и расцеловать на радостях, пусть даже и младшего брата. Почему-то вспомнился тот парень с крыльями, что причудился мне перед первым днём "новой жизни".

А что, если и вправду это был мой Ангел Хранитель? И неужели он и в самом деле послушал мои полусонные, пьяные бредни и ушёл от меня?!! И что тогда? Настоящие болезненные ощущения штормовых волн новой жизни бились об меня, как прибой. Ну, уж нет! Пора с этим заканчивать!

Было решено неким гуманным способом дезертировать на родную землю. Правда, дилемма рождалась одна за другой, по мере продолжения моего пути по параноидальной траектории. А нужен ли мне этот путь? Ведь служат же другие и живы, здоровы?! Я ведь не хуже их. Просто я другой... Возможно, во мне сказывается моральная слабость к жизненным тяготам, но иного пути для себя я не вижу. Путь домой, несмотря ни на что!

В окончание дня, нас так и не повели на ужин, руководствуясь тем, что наш сухпаёк всё ещё не съеден, а значит – "нехрен вам, царские морды, переводить казённую еду!".

Опять же, употреблю полюбившееся мне слово – "прелиминарно", я знал, что тот сухпаёк из себя представляет, а поэтому сразу отдал его моему соседу по койке, лишь схватив пару "Барбарисок". На ужин почитателям сухпайка предлагалось следующее: 2 пакетика чая (без кипятка они чрезвычайно полезны), 4 "Барбариски" (ну, куда ж без них? Без них и ужин не ужин), 20-ти граммовая пачка диетических крекеров (о, да! Ужин для настоящего мужчины) и консервы "Килька" и "Перловка" (которые так никем и не были открыты из-за отсутствия открывашки).

Знаете, сей сухпаёк только дразнит желудок. Вот смотрю я на те злосчастные консервы и фантазирую, какая в них вкуснятина может скрываться.

Ещё моя гордость не могла утихнуть по поводу того злопыхателя Казистого, который так преспокойно имел право поднимать руку на призывников.

Интересный факт: я задумывался над тем, кем мы являемся, прибыв в часть: призывниками или солдатами? Все трактовали по-разному, но середину я уловил. Когда офицерам или сержантам что-либо нужно от вас, тогда наступает миг, когда "звёздные погоны" твердят: "Вы – солдат украинской армии!", а как только они хотят "опустить" или унизить, дабы показать своё превосходство, вот тогда Вы назоветесь призывниками, пацанами и прочими словами, которые также легко меняются от настроения и пожеланий старших по званию. Вероятно, ноги тут же понесут в кладовку за транспарантом со словами "Долой несправедливость"? Не торопитесь! Сначала дочитайте, что из этого может выйти, ведь автор этих строк так боролся с несправедливостью, что и вовсе... В общем, читайте далее.

В 21:30 нас построили на первом этаже казармы и стали пофамильно называть все сто пятьдесят человек, что находились в этой казарме. И попробуй лишь дёрнуться в шеренге – сразу голову на плаху. Что это за военное воспитание такое, где через страх и унижения пытаются внедрить в нас отвагу и храбрость. Дойдя до подобных мыслей, я всё больше и больше сомневался в том, что мне удастся уйти с армии, тем более, что немаловажно, уйти законным способом, ну и, желательно, не тяжёлым.

В 22:00 – отбой. "И пусть только хоть одна скотина посмеет пискнуть!" – пригрозил сержант и выключил свет по всей комнате.

У каждой кровати стояла табуретка, где было приказано аккуратно, по ГОСТу, сложить свою "военку". А берцы начистить и сложить под табуретку. С бушлатом и шапкой немного сложнее: их складывали в общий шкаф. Представьте, с каким трудом потом придется отыскивать свой бушлат в общем шкафу среди других, таких же, как и мой.

Ночью поднялся галдеж. В принципе, вполне ожидаемо, ведь раззнакомиться-то надо. Помню, ребята даже начали подшучивать над кем-то. Прикол назывался "Душить тигра". Шутка проста: подходят с подушкой к храпящему человеку и кидают её на лицо. Всё! Всем весело, всем хорошо!

А я, по привычке, укрылся одеялом с головой и очень скоро заснул, ведь со времён распределительного пункта катастрофически не высыпался. Не мог простить я того майора из военкомата. Рыжий обманщик! "В какие войска тебя записать? В МВД? Хорошо. Сделаю пометку на твоём личном деле!".

Второе течение мыслей разрывали плавающие харовые водоросли, отображающие мои первые предположения: "А что ж ты, Дима, хотел? Это – капитализм! За твой острый язык пути у тебя три: идти по лжи, получить пулю в лоб или привыкать к обстоятельствам и принимать их, как данность. А уже из этих мыслей и хочется либо опустить руки и спиться, или по-змеиному, красиво обойти эти горы и быть на высоте. Смотришь на успешных людей, и зависть берёт: ну как так? Тут за копейки рвёшь органы, а те на Мерседесах и с улыбкой разъезжают. Ясно, что те, кто оказался на вершине – не с неба туда упали. Но должен же быть выход из этой нагнетающей беспросветной тьмы, где разные голоса то и делают, что приказывают и швыряют в твой дырявый карман копеечку, а ты лишь быстрее крутишься в колесе, высовывая язык, как собака в знойный день, чтобы копейку дали вновь.

В 5:30 я услышал фразу: "Рота, подъём!", которая прозвучала эффективнее, чем все песни вместе взятые, которые я ставил на будильник.

Свет включился, и послышались приближающиеся крики.

– Быстрее! Подъём, я сказал! Одеваемся! Быстрее! – это был сержант Сергеев. С уставшим выражением лица, будто ему это уже всё давно надоело, он продолжил повторять всё те же фразы, лишь бы мы хоть что-то делали "по-военному". Но, всё это было похоже на сонное стадо коров в зимнюю пору.

Что ж вы хотели? Сложно что-либо требовать от человека, которому так и не объяснили, что от него хотят. Выдали "военку" и сказали – "служите"! А как служить, чем – не объяснили!

Уже через десять минут мы бегали по плацу, отжимались и делали зарядку под акапельный фон из криков и кашля сержанта Сергеева.

Веял прохладный северный ветер. Небо, плотно сдружившись с ночным рисунком, едва демонстрировало полосы утреннего небосклона и готовило место для очередной, от того не менее прекрасной, зари.

Прошло полчаса нелёгких упражнений, рассчитанных больше на выносливость, чем на получение заряда бодрости и тонуса на весь день. Но должен им сказать спасибо, ведь после тех 30 минут кошмара не то, что спать, а вовсе ничего не хочется.

Затем по заледеневшему плацу мы передвинули своими задубевшими ногами свои мёрзлые тела к казарме, где нам разрешили до 6:30 приводить себя в порядок: умываться, чистить зубы, пришивать воротнички и цеплять на шапки металлические значки установленного образца, именуемых кокардами.

День в армии настолько насыщенный, что уже спустя пару дней нам казалось, что находились мы здесь уже недели две.

Армейская столовая – отдельный разговор. Съедобно, и заметно лучше, чем на распорядительном пункте. Часто ели мясо 70-х годов из стратегических запасов СССР.

День 5 ноября начался, как и первые дни, с фразы младшего сержанта Сергеева: "рота, подъём!", потом всё та же утомительная зарядка, где мы уже обязаны были разучивать правила марширования и старую песню о бравых солдатах Западной Украины, которая считалась символическим гимном воинской части А1666.

Уже в 7:15 я запихивал за обе щеки пресный, ничем не приметный завтрак, ведь в первые же дни столкнулся с бедой адаптации к военной столовой. На приём пищи давалось ровно 5 минут, ну а я привык кушать медленно и, придя сюда, совсем не успевал даже немного насытить желудок. Вот и приходилось прятать по карманам куски хлеба и прятать между ними котлеты.

Ещё маленькой проблемой стало то, что поскольку я левша, то по привычке отдавал честь левой рукой, за что не раз драил коридоры казармы и никак не мог привыкнуть к тому, что отдавать честь нужно только правой, и только с головным убором.

Со старшим лейтенантом Казистым я по-прежнему не находил общий язык, зато в своей голове находил пару общих слов, которыми и называл отдаляющуюся спину старлея. То неправильно тапки сложу, то постель не так застелю, то заставили повторять речь очередного сержанта-западенца, адресованную мне. За всё за это я был бит, а швабру с тряпкой видел чаще, чем сон. Как же руки чесались ответить обидчикам, но я отдавал себе отчёт – что грозит мне это дисбатом.

Дисбат – это дисциплинарный батальон, куда привозили всех нерадивых солдат, наподобие меня. Первые скрипы автобуса с решётками на окнах, едущего за мной, уже показались где-то недалеко.

После завтрака нас заставили заучивать весь материал, пройденный на бесконечных, томительных лекциях сержанта Булаенко. Женька Петросян и вовсе ничего не учил. Говорил мне: "Тю, я что, дурак, тратить на это своё время?". Я улыбался в ответ, а сам скрупулезно зачитывал конспекты до дыр, ведь за каждое выявленное незнание – наряд вне очереди. А пугало, точнее, не наличие наряда, а отсутствие впоследствии него – сна. Он в армии на вес золота.

– Димон, та бросай ты это гиблое дело, – шутил Цыганок, постоянно разговаривая с Тристаном Ашанидзе и Мирабом Сейтумеровым.

Весёлые ребята. Тристан и Мираб были крымскими татарами и немногие с ними разговаривали по своим субъективным причинам. Нас это не останавливало. Мнение других – это просто глупая связка слов, а на их пресс мы всегда отвечали своим. Вот так и жила наша вторая рота, на два лагеря поделенная, каждый из которых всячески демонстрировал свою ненависть к тем, кто думал иначе. Немудрено, что я оказался на стороне меньшинства. Как же я могу ненавидеть тех, у кого цвет кожи другой, кто странно разговаривает, кто ростом не вышел иль не так себя ведёт??? Увы, такая глупость не редкость, но так тяжело с ней бороться, когда она контролирует большинство. Причём, что обидно, подавляющее большинство из того "лагеря-агрессора" были парни, что настолько просты, как дверь в кладовке – напрочь лишённые собственного мнения. Прискорбно быть среди подобных. Помните, как Михаил Грушевский говорил в своё время: "Вся наша надежда – в нас, вся сила – в народе". Но позвольте, если наш народ будет состоять из таких глупцов, что и представления не имеют о собственном мнении, то уж лучше я не буду входить в число людей, образующих народ.

Так или иначе, ситуация сложилась именно так: меня ненавидели за то, что говорю я на исконно русском языке, а не на западенском. И меня ещё пуще ненавидели за то, что я не выполнял приказы ребят моего призыва. Ну, представьте, подошёл один бугай из того лагеря и приказал мне выстирать его носки. Я, естественно, не выдержал подобных вещей и, схватив свою табуретку, чётко и размашисто выбил челюсть обидчику. Затем бросил вслед: "Ну что? Ещё кому-нибудь носки простирнуть?" и пользуясь замешательством ребят, молча удалился на улицу.

Как раз к казарме подъехала "Таврия" бордового цвета. Ежедневно в ней привозилась различная еда. Что-то наподобие магазина на колёсах. Купив на 10 гривен простого квадратного печенья, я вернулся к Женьке Петросяну, Димке Цыганку и другим своим товарищам.

Женька, как обычно, веселился и лучезарно смеялся, хоть и стоял на тумбочке дневальным.

Должен сказать, что дневальный – это солдат суточного наряда, назначаемый в помощь дежурному для поддержания порядка в подразделениях, охраны помещений, военного имущества и собственных вещей военнослужащих (хотя, благодаря старлею, их осталось мало), а так же для выполнения других обязанностей внутренней службы – о, да! Отдельный разговор.

Женьку вооружили штык-ножом в чехле, а его руки и вовсе были заняты: левая постоянно держалась за трубку красного телефона, который регулярно разрывался от звонков, а правая рука, с тем же постоянством, готова была в очередной раз отдавать честь проходящим мимо солдатам и старшим по званию. При всём этом он умудрялся веселить нас безумными историями из жизни и глуповатыми анекдотами, услышанными где-то в лабиринтах воинской части, а мы, превращаясь в преданных слушателей и верных друзей, стояли вокруг него и ждали очередную хохму.

– Та это пустяки – интриговал он, – вот тут я услышал прикол от сержанта Булаенко. Слышали анекдот про беременную женщину? Как, не слышали? Ну вы даёте. "Одна ваг╕тна ж╕нка каже чоловiков╕:

– Не приведи господи, щоб дитина вродилася схожею на тебе, бо ж буде он яка погана на виду.

– Не приведи господи, – в╕дпов╕да╓ чолов╕к, – як дитина вродиться не схожею на мене, бо тод╕ я в╕дправлю тебе до того, на кого вона буде схожа".

Цыганок залился задористым смехом, заражая им окружающих.

"Боже, как я устал от "западенских опов╕док", – думалось мне со вздохом. – "Неужели это и есть юмор моей новой жизни?"

Почему-то вспомнился мой Ангел Хранитель, который ушёл от меня. Что-то ещё вслед бросил... А-а вспомнил: "Без меня тебе не пройти тот тернистый путь, что зовётся – жизнью!". Ну и что это означает? Что он имел в виду? Я ведь ничего противозаконного не совершил. Ух, какой у меня, оказывается, Ангел Хранитель! С характером похлеще, чем мой.

Боже, как мне всё это надоело!!! Пора домой. А все эти вещи невиданные, скрытые и не познанные, порождают во мне не только больше веры, но и больше страха.

ЧАСТЬ 3: «Большая игра»

Глава VI: «Зуб»

Надоело! Хочу домой!

Интересно, что бы на эту капризную прихоть сказал бы мне Гёте? Не знаете? А вот я думаю, что произнёс бы он одну из своих великих фраз: "Хотеть недостаточно, надо действовать". Ну, или выдал бы мне тяжёлую оплеуху, поучительно напомнив: "Дима, как тебе не стыдно? Год службы не можешь пережить?! Но позволь, я же пережил Семилетнюю войну, отсоединение Америки от Англии, затем Французскую революцию и, наконец, всю наполеоновскую эпоху, вплоть до гибели героя и последующих событий. А ты не можешь пережить год службы в армии?"

– Но, господин Гёте, у меня в Днепропетровске девушка любимая! Она, понимаете, беременна! Я – отец ребёнка и я здесь! Это ведь ненормально!

– Уважаемый, ведь вы изначально не хотели служить, ещё до того, как узнали об этом пикантном факте.

– Да, я не могу служить... не моё это, поймите!

– И какой из тебя мужчина? Служба в армии – это обязанность каждого мужчины!

– Простите, а вы служили в армии?

– Эм-м, не важно.

– Ну вот! Неужели так сложно понять творческое дарование?

– Хм. Это вы о себе, молодой человек?

– Ну да!!!!!!

– Что ж, тогда, должно быть, Вам известно, что творчеству не помеха ни армейская жизнь, ни тяжкие времена в сией колоритной жизни!

– Сам разберусь! – громко произнёс я и перед моими глазами будто всё поплыло. Всё кончилось, когда меня кто-то ударил в плечо.

Я снова стоял с друзьями перед Женькой Петросяном. Ребята странно глядели на меня, глазами выпрашивая объяснений.

– Что? – спросил я, не найдя ни одного вопроса, который выглядел бы лучше произнесённого.

– В смысле "сам разберусь"? – спросил Цыганок, смотря на меня, как на сумасшедшего.

Мне тут же вспомнилось некое замешательство Гёте, когда я спросил его про армию, кстати, именно его ответ я и использовал для того, чтоб мои друзья не смотрели на меня больше, как блюстители порядка на мелкого хулигана. С тем и отошёл от удивлённых глаз подальше, слушая, как Женёк снова стал высыпать с бескостного языка новые "оповидки".

Спустя час нас повели на обед. Сержант Сергеев был сегодня особенно злым и требовательным. Это первый человек в моей памяти, который так искусно мог кричать и требовать с лицом, выражающим лишь две эмоции: "полную апатию" и "тяжкую печаль".

На обед, как и на остальные общепринятые промежутки принятия пищи, давалось 5 минут. При разговорах за столом это время сокращалось чуть ли не вдвое. И вовсе не важно, виноват ты или нет. Правила просты: ты не виноват, но если провинился кто-либо из твоей роты, значит – виноваты все.

Я, допустим, был виновен в злоупотреблении слова "можно" на территории казармы. Наказание было придумано без особой фантазии: 20 раз отжаться от пола, ну или 60 раз присесть, при этом держа на вытянутых руках берцы. Упражнения давались мне легко, и я вновь "злоупотреблял" в казармах привычным для меня лексиконом. Было, уже издеваясь, я обращался к сержантам Сергееву или Булаенко:

– Ой, товарищ сержант, а "можно" заняться самоподготовкой? Ну, "можно" или не "можно"?

Те поначалу приходили в бешенство от такой наглости и вручали мне со скрежетом зубов по 60 раз отжимания от пола, а после, улицезрев мою улыбку, аж тряслись от гнева. А вчера они приказали мне выйти из шеренги после очередного "можно" и остальным сказали:

– Вот. Из-за этого солдата вы на ужин сегодня не идёте!

Ну и представьте, сколько недовольных выкриков я услышал. Так и научили меня.

На обед я приготовился много съесть, ведь после него – настоящие трудовые будни: маршировать по 7 часов в день и песни разучивать. И, на минуточку, это ещё обещанной Гриневичем присяги не было; она намечалась лишь через 11 дней.

Ой, а вчера был такой случай: подошёл к старлею Казистому и попросил разрешения не маршировать, ведь берцы уже до мяса обтесали кожу. Странно, но лейтенант разрешил, и я уж даже стал другими глазами смотреть на него. А чуть позже он мне заявляет.

– Рядовой Лавренёв, у нас общие занятия по маршированию!

– Но, товарищ старший лейтенант вы же мне разрешили.

– А, это ты инвалид у нас? Ну ладно, надевай тапки, и иди, маршируй со всеми!

И это только полбеды: построил шеренгу этот старлей и говорит:

– Так! А теперь, все кто в тапках – шаг вперёд!

Вышло 7 человек.

– Вот, ребята! Эти инвалиды уже не могут маршировать! А из-за них вы сегодня не идёте на курилку.

Любви и понимания я не услышал среди нагрянувших выкриков. А во время обеда, как только он рявкнул, чтоб мы начинали приём пищи, я стал очень быстро поглощать содержимое тарелок.

Столик был накрыт на шесть человек, как и на распределительном пункте, но здесь ещё оперативно назначали дежурного по столу, который должен был остальным рассыпать еду из казанов и кастрюль, что находились на краю каждого из столов и торопиться съесть как можно больше, ведь силы здесь понадобятся, как никогда.

Я так увлёкся поглощением пищи, что и вовсе не уследил, как кусок жёсткого мяса попал на больной зуб. На этом и закончил приём пищи, остальные две минуты я тихонько сидел за столом и пытался совладать с безумно-мучительной, импульсной болью.

Чёрт возьми! А ведь в военкомате, когда я проходил кабинет стоматолога, в моём личном деле, он, похлёстывая себя гордостью и значимостью, корявым почерком написал: "годен". Ещё раз вспомнил, насколько ненавижу таких врачей.

После того горького обеда я сидел в казарме и зубрил военный устав, а остальные маршировали на улице. Ещё, пользуясь свободным временем, я корректором написал свои инициалы на одном из карманов бушлата, чтобы быстрее находить его среди остальных в общем шкафу. С шапкой проделал тот же фокус! Ох, не любил я неопределенности! А тем более, если их можно было избежать. Ещё в детстве я взял за правило главное кредо Филлиса Фога – "не грозят тому страданья, кто продумал всё заранее".

И, бьюсь об заклад, что благодаря этому я и лишал проблем всяких возможностей даже заставить меня подумать о том, что они есть где-то на горизонте моей жизни.

Учить устав было невероятно сложно, ведь все мои усилия и остатки внимательности пытались задавить неутихающую зубную боль. Цепочкой инквизиторской боли продолжила неприятные ощущения моя голова, а с этим почти сразу пропало всякое желание фокусироваться на чем-либо, помимо попыток усмирить нахлынувшие болезненные ощущения.

Уже спустя час я стал чувствовать нечто странное с правой частью лица. Подошёл, как в тумане, к зеркалу, что висело напротив тумбочки дневального. Женька знал, что со мной происходит что-то ужасное, но я, придерживаясь из последних сил своего правила нежелания жаловаться на своё здоровье и свою жизнь, не рассказывал ему про это. В зеркало глянул и обомлел. Начинался флюс.

"Только не это!" – опечалился я, воспроизводя в голове последние встречи со стоматологом.

– Что с тобой, Дим? – услышал я сзади.

– Жень, ничего особенного, – кинул ему вслед я и метнулся на первый этаж, продолжив уже про себя:

"Петросян! Прости, друг! Не до тебя сейчас!"

Нахлынувшую проблему нужно было решать! И немедленно! Спустившись на первый этаж, я ринулся к кабинету фельдшера, но тут же был остановлен неизвестным мне майором.

– Солдат! Ты куда направился?

– Я... мне к фельдшеру нужно!

– Зачем?

– У меня флюс. Нужно болеутоляющее выпить!

– Что? Кругом!!! Шагом марш в расположение!

– Но, у меня болит зуб! Неужели не ясно???

– Солдат! Кругом!!! Ты не понял? Иначе вмиг вылечу!

Что делать? Я отправился обратно. Та горечь от несправедливости отравляла моё сознание и вовсе под вопрос ставила весь смысл моего нахождения в А1666. Неужели это проделки Ангела-Хранителя, который заглядывает через плечо из глубин бесконечности?

Я сел на табуретку, проигнорировав любопытство Женьки, и стал размышлять.

Просидел я, будто в трансе, около двух часов. Сержант Сергеев бегал сегодня, как ошпаренный. Готовился к еженедельным стрельбам, что должны были начаться через четыре дня. Возможно, поэтому меня никто и не замечал. Но, забежав в казарму за планшетом с конспектами и незначительными документами, он на миг остановился и удивлённо глянул в мою сторону.

– Лавренёв! Ты почему здесь сидишь? У вас сейчас урок "Тактического нападения".

– Меня капитан Овчарук отпустил!

– Овчарук? А что с тобой?

– А что, не видно? Флюс у меня! А всем наплевать! Лишь бы в воинской части ЧП не было! Да?

– Подожди. Флюс? – заулыбался сержант. – А я думал, что ты конфету сосёшь!

С этими словами сержант опять заметушился и, схватив плоскую сумку с прозрачным верхом, выбежал из расположения.

Я в растерянности.

"Конфету сосу???" – пробормотал я, повторяя ехидную фразу сержанта.

И что это прозвучало? Нота легкомыслия и равнодушия? Не ожидал я подобной пули в упор, снабженной остротой коварства.

Я снова сел на табуретку и продолжил размышлять. Интересно, как там мама? А Юлечка? Скучают ли друзья? Все эти мысли так или иначе возникали в голове и не давали покоя.

Уже спустя некоторое время я почувствовал, как правый глаз стал немного хуже видеть. Ещё через мгновение я находился перед зеркалом, всё ещё на третьем этаже нашей казармы. Предо мной стоял изумлённый друг – Петросян Женька, который уж давно позабыл об обязанностях дневального и с печалью глядел на моё отражение в зеркале. Щека стала ещё больше.

– Дима! Да что с тобой происходит? – нервно спросил Женя.

– Мутирую, – улыбнулся я, хотя с такой опухшей щекой, это больше напоминало кадр из фильма ужасов.

Вовсе не заметил, как передо мной явился старлей; он выскочил сразу из лестничной площадки, что справа от зеркала, и прямо напротив тумбочки дневального.

"И как он умудряется так, подобно привидению, незаметно появляться и исчезать?"

– Лавренёв, твою мать! Ты что здесь делаешь? У твоей роты сейчас урок по тактическому нападению.

– Меня капитан Овчарук отпустил! – произнёс я заученную фразу.

– Овчарук? А почему я ничего не знаю? Ну да ладно. А что со щекой?

– Ничего! – обозленно пробормотал я. – У меня флюс!

– Флюс?

– Да. Я хотел пойти к фельдшеру, но там, на втором этаже, какой-то майор отправил меня обратно, пригрозив физической расправой!

– К фельдшеру? Зачем к фельдшеру? Не надо никакого фельдшера! Что тебе там надо? – переполошился Казистый.

– Болеутоляющее. Только его! – я решил показать, что для моего становления в ряды бойцов-гвардейцев нужно лишь сущая мелочь.

– Болеутоляющее... Болеутоляющее... Какое оно из себя? – размышлял старлей.

– Ну, в таблетках обычных. У фельдшера надо спросить, я название забыл.

– Не получится. Она уже ушла!

– Так ещё и 18 часов нет!

– Сам знаю! У неё собрание в соседней воинской части! – невольно произнёс Казистый, но тут, вспомнив, с кем ведёт беседу, нарочно покашлял и более сердито произнёс, удаляясь к лестнице:

– Так! Никуда не уходи! Будет тебе болеутоляющее!!!

"А ведь старлей – не такой уж и плохой" – закралась светлая мысль.

Хотя, знаете, наш толстый и коротко стриженый старший лейтенант, только создавал вид злостного вояки, но на деле оказалось сложнее отличить злость от требовательности. Конечно, в книгах по психологии все эти вышеупомянутые вещи легко читаются и даже усваиваются в голове, ну а в жизни заметить ту тонкую грань – дано не каждому. Похоже, что старлей стал меня по-настоящему понимать. Но любой бизнесмен мне лаконично ответит: "Не обольщайся, Дима! Между пониманием и результатом – пустыня Сахара!". Вполне согласен, поэтому, читаем дальше и перечитываем непонятные предложения.

Петросян всё ещё опечаленно смотрел на меня, даже после того, как стал свидетелем такого разговора со старшим по званию. Только почему-то этот взгляд меня уже раздражал, я читал в его глазах – жалость к моей персоне. Мне это ни к чему. Перекинулся с ним парой тройкой общих фраз, хотя это было настолько лаконично, что Женьке лучше бы и вовсе ничего не говорить. Он у нас умный, и без слов всё поймёт. Ну, пусть уж меня простит, ведь мне было настолько плохо, что я находился, как в бреду. Помутнение разума, нулевая реакция на импульсную боль, полузакрытые глаза с красными прожилками, чуть слышные вздохи – такова реакция на своё состояние.

В том же помутнении я находился, когда меня заметил какой-то майор (к счастью, это был не тот, что остановил меня у двери фельдшера).

– Солдат, что ты здесь делаешь? Всех повели на ужин!

– Неужто не видно? – прикрикнул я, теряя контроль и спокойствие. – У меня флюс!!! Мне очень плохо!!!

– Что? Подожди! Так, а теперь спокойно объясни, отчего вдруг напасть такая?

– Зуб...

– Ну, тебе ведь всё равно нужно поесть. Не голодать же, в самом деле.

– Товарищ майор! Я не смогу ничего есть!

– Сходи к фельдшеру, потом мне доложишь! Я буду на втором этаже, в кабинете у вашего командира роты – майора Орищука.

– Я уже ходил к фельдшеру, но какой-то майор меня обругал и снова отправил в расположение!

– Майор? Хм... Это какой ещё? Орищук?

– Да не знаю я. Командир роты, по всей видимости.

– Ну, я так и думал! Подожди, сейчас я всё улажу! Иди, приляг!

– Мне не разрешали!

– Я тебе говорю! – настойчиво повторил он, наглядно сверкая майорскими звездочками.

Я лёг в постель и потерял сознание. Кто-то будил меня, запихивал болеутоляющее. Лежа на спине, я, едва сдерживая тяжёлые веки, сквозь туман смотрел на мерцающую лампу и слушал шум в голове. Являлись разные силуэты, услужливо приносящие воду и делающие примочки на горящий лоб.

Непослушно лились слёзы, пропитываясь в уголки пододеяльника и увлажняя подушку. Было больно, хоть и не настолько, чтобы им появляться, стекающим по щекам и делая влажным пододеяльник. Помню, мелькали силуэты Казистого и Сергеева, которые встревоженно брали меня за руку, оповещая о том, что в аптеке не было болеутоляющего. Помнится, слышал я и за фельдшера, которого из-за меня вырвали из собрания. Врач, хоть и бубня разную субъективную ересь, вызвонила стоматолога, но тот сможет принять меня лишь завтра, к часу дня.

Именно в тот момент я и узнал о сержанте Дедове – молодом солдате контрактной службы. Казалось, он опекал меня, как родного. Также сержант отселил моего соседа по койке и тут же приподнял мою тяжёлую голову.

– Дима, слышишь меня? Ты только успокойся! Терпи! Завтра мы тебя сводим к стоматологу! Я буду лежать рядом! Слышишь? Справа от тебя! Если вдруг тебе станет хуже – буди меня! Понял? Даже посреди ночи!

Больше я ничего не помню. Глаза закрылись. Снилось и вовсе что-то необъяснимое.

За окном шёл дождь. Над соломенной крышей украинской мазанки нависли тёмно-серые тучи. Рядом шумели округлые листья осины, ломались сухие ветки. Вооружившись пистолетом, я гонялся по дому за двумя семилетними детьми. Я отчаянно пытался их пристрелить. Моим братом по оружию оказался мой давнишний друг – Федот. Преследуя ту же цель, что и я, он дёрнул меня за плечо и сказал, что бежит на кухню. Не успел я понять его замысел, как он уже скрылся среди множества комнат огромного частного дома.

Делать нечего, я кивнул так, невзначай, для порядка и побежал разыскивать второго ребёнка. Нервы были на пределе, а висок, что у левой брови, дёргался, как прицел после выстрела. И тут слышу, как на кухне начали падать кастрюли, а чуть погодя, раздался громогласный выстрел. С тем всё и умолкло.

"Всё закончилось!" – подумалось тут же.

Стягивая с рифленой подошвы вязнущее чувство страха, я зашёл на кухню и обнаружил на полу, на дорогом линолеуме, замертво лежащего одного из убегавших детей. А моего напарника уже нигде не было. Немного замешкавшись, я продолжил гоняться за вторым. Мальчик с красивыми голубыми глазками и пухлыми щёчками, покрытыми веснушками, пытался убежать, стреляя вслед из подобного пистолета. Пули свистели мимо, так и не попадая. А я, в свою очередь, на ходу стрелял в него. И где-то у крыльца, под проливным дождём, он развернулся и, бросив пистолет, пристально посмотрел на меня. С его мокрых волос капли дождя стекали по лицу вниз. Я нацелил на него дуло пистолета и медленно стал подгибать указательный палец, что крюком согнулся на уродливом спусковом курке.