Текст книги "Ноль три"

Автор книги: Дмитрий Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Видишь, а я этого не знал. Думал, именно кинжалом в лицо. Ты должен был это объяснить читателю. Еще помню – по мемуарам ли, по материалам ли следственной комиссии, неважно, – что Каховский и сам не мог внятно объяснить, почему ударил свитского офицера. То ли тот отказался кричать «Ура Константину», то ли просто показался подозрительным. Согласись, мотив любопытный: человеку с кинжалом в руках кто-то кажется подозрительным, и он пускает кинжал в ход.

– Но ведь он сразу опомнился, пожалел Гастефера и отвел его в каре.

– Не кажется ли тебе, что и это верный штрих к портрету героя: сперва ударил, а уж потом пожалел, именно в таком порядке.

– Вот тут, Всеволод Сергеевич, я не согласен с вами. Да, было так, как вы говорите. Но мне это показалось деталью, которая мельчит действие. К тому же эта деталь принижает героя.

– А тебе непременно нужно, чтоб он был безупречным рыцарем?

– Нет, конечно. Но все-таки мне хотелось вырвать его из тогдашней повседневности. Я вот о чем думал все это время. Читателю надоела в книгах повседневность, он в ней и так барахтается. Один физиологический очерк – это хорошо, а десять физиологических очерков – явный перебор, и это скучно. Более того, я предчувствую в литературе новый всплеск романтизма. Сейчас успех может иметь только что-то необычное, загадочное. Читателя сейчас может заинтересовать только яркая судьба, решительные поступки, необычная среда, то есть то, что далеко от повседневности.

– Странно мне слышать это от тебя.

– А почему, собственно?

– Нет, конечно же, подобные рассуждения я встречаю не впервые. Так всегда говорят люди, когда сталкиваются с трудной книгой или трудным фильмом. Трудных книг и фильмов потому стало мало, что люди слишком уж хотят необычной судьбы и ярких поступков. Но ведь ты-то еще недавно говорил нечто противоположное.

– А вы хотели бы, чтоб я всю жизнь говорил одно и то же? Вот сейчас я как раз думаю, что правы читатели и зрители, желая окунуться в новую среду, чтобы увлечься ярким героем и на время позабыть о собственной блеклой судьбе и тусклой жизни.

– То есть в идеале читатель должен как бы грезить наяву или находиться в летаргическом сне? И я понимаю, почему бешеный успех имеют самые посредственные романы, которые пишут полуграмотные люди. Эти романы не имеют касательства к жизни обыденного человека. Но ведь мы, Андрюша, надеемся не на посредственную повесть, а на что-то интересное, не так ли?

– Да уж, конечно, надежды, как говорится, имеют место, – усмехнулся Андрей. – С чем, с чем, а с надеждами у нас хорошо.

– Но главная надежда – на вещь правдивую. И поэтому я снова прошу тебя: не лукавь, не думай о печатании. Человек ведь хитро устроен. Он немного слукавит, он чуть отступит от правды, а уж оправдания тут как тут. Мол, и всякий человек идет на компромисс – с собственной ли жизнью, с судьбой ли, с историей. Можно где-то чуть нажать на героизм Каховского, а где-то что-то умолчать, но все-таки я надеюсь, что ты не пойдешь на компромисс ради печатания и успеха.

– А я надеюсь, Всеволод Сергеевич, что не даю вам повода причислить меня к негоциантам, – чуть даже и обиделся Андрей.

– И еще помни, Андрюша, что ты пишешь не только за себя, но и за всех нас, безмолвных. Только так ты и должен смотреть на себя. Я, твоя мать, Павлик, твои друзья – мы безмолвны, и ты взялся что-то за нас сказать. Помни, пожалуйста, об этом и будь серьезным.

– По правде говоря, мне казалось, что я как раз излишне серьезен. Именно из-за серьезности маловато артистизма.

– Этого ты не бойся. Это совсем другая серьезность. Словом, старайся, мальчик. Думай не о некоем усредненном читателе, а о нас: обо мне, о своей матери, о Павлике. Мы хотим тобой гордиться, а Павлик – брать с тебя пример. Помни об этом и старайся говорить только правду.

Нет, нелегко мне было, когда Андрей ушел. Господи, как же я сочувствовал этому мальчику. Нет, он не сам по себе, он часть моей жизни.

И я корил себя – был высокомерен, слишком уж мы чувствительны к чужой совести, лучше бы все усилия направить на совесть собственную, но я все равно знал – и в дальнейшем буду предъявлять Андрею только самый серьезный счет.

Оплатит он его или нет – вопрос другой, но предъявлять его я буду непременно. Потому что эта ставка – его дальнейшая судьба – для меня очень высока. И в этой ставке не только жизнь его или его матери, и ее надежды, но и моя жизнь, и мои надежды. Если я не стану предъявлять ему высокий счет, никто не предъявит. Уж так в его и моей жизни все скрутилось. Развязать этот узел невозможно. И остается только ждать.

13

Напомню, что мой разговор с главврачом не был бесполезным – смены после этого разговора заполнялись полностью. Правда, я и поплатился переводом из кардиологической бригады, но тут уж ничего не поделаешь. По Заходеру, кто хочет честно рисовать, тот должен чем-то рисковать. А за все то есть надо платить.

Уже смены неплохо заполнялись, как пошли жалобы. Что и понятно на все нужно время. Пока человек собрался жаловаться, пока письмо шло в газету или в облздрав, да пока шло обратно – нужно время.

Жаловались главным образом на то, что мы приезжали с большой задержкой. Была и еще одна жалоба, но она как раз относилась к другому эксперименту Алферова – к замене врача кардиологической бригады.

Значит, женщина написала, что ее муж чувствовал себя сносно (правда, ныло в груди, почему, собственно, и вызвали «скорую»), приехала врач Федорова и начала лечить ее мужа, и чем больше лечила, тем человеку становилось хуже и хуже. И по дороге в больницу муж умер.

Я посмотрел листок – клиника тяжелого инфаркта.

Это только неопытному человеку может показаться, что все врачи лечат по одной схеме, по утоптанной дорожке ходят. Опытный же человек из листка поймет, о чем думал врач (если он, конечно, в это время думал о больном). Можно даже судить о его характере, темпераменте, не говоря уж о знаниях. Терпелив он или нет. Добр или жесток. Выдержан или суетлив. Тот будет вводить лекарства помаленьку и ждать результата, а тот вкатит весь коктейль сразу, чтоб лишнее не торчать у постели больного. Тот в нетяжелом случае пощадит вены больного, думая о временах, когда эти вены будут необходимы, а тот сразу начнет с внутривенных вливаний.

Я не мог понять, о чем же думала Федорова на том вызове. Я понимал только, что она растерялась, боль не проходила, и Федорова бросалась в крайности. В самом деле, нельзя же одномоментно и возбуждать, и успокаивать, снижать давление и повышать его.

А она – знающий врач и, следовательно, шараханье шло не от незнания, а от растерянности. Еще и жена больного стояла рядом, покрикивала на доктора и заламывала руки. Оно и понятно – вон целую тарелку лекарств накололи, а мужу все не легче.

Жалоба была составлена очень толково, разбираться с ней приехала комиссия из областной больницы. Вина Федоровой была несомненна, и ей, а заодно и Алферову, объявили по выговору.

Федорова, конечно, была подавлена случившимся, а Алферов, похоже, выговором даже и гордился. А потому что такова уж доля начальника – отвечать за подчиненных, если даже невиновен. Что поделаешь, это уж ноша ответственности.

Я же с горечью думал, что в очередной раз оправдались мои предчувствия тертого калача: прокол у Федоровой должен был случиться, вот он и случился.

Это уж непреложный закон: если кто-то ссорится или личные счеты ставит выше счета профессионального, обязательно страдают ни в чем неповинные люди.

Уже закончились эксперименты с частыми поездками на другие станции – с этими вот призывами учиться, ведь мы же молодые, закончилось и дерганье с совместительством – Алферов давал его всем желающим.

Правда, еще несколько человек ушли – не хотели работать с Алферовым.

Последней уволилась молодая педиатр Муравьева, очень сильный врач. Она как раз мало зависела от Алферова – у нее обеспеченный муж, проживет и без совместительства. Но уволилась.

– Вы-то чего уходите? – спросил я. Горько, когда нас покидают лучшие.

– А в воздухе паленым пахнет, разве не чувствуете? Не могу я ему кланяться, – таков был довольно гордый ответ. – Я его не уважаю.

Вот так: она его не уважает, и потому увольняется. Я не мог сказать, что избыточно уважаю Алферова, но уходить не думал. Эта «Скорая помощь» моя, если я не нравлюсь Алферову, пусть увольняется он, я же здесь буду всегда.

Нет, я не очень-то его уважал, хотя и отдавал должное его бытовому уму: мне потребовались годы, чтоб с моим мнением начали считаться, Алферов же добился этого за несколько месяцев. Он, собственно, мое влияние ловко свел к нулю. Если раньше все прислушивались к моему мнению, и мои советы по лечению были как бы последней инстанцией, то теперь в таком положении оказался Алферов.

Ему уже не надо было призывать к тишине, если захочется поговорить – и так все мгновенно замолкали, и если он советовал вот в этом случае вводить то-то и то-то, все сразу соглашались.

И все-таки, думаю, я не потому мало уважал Алферова, что он оттеснил меня на задворки всеобщего внимания, надеюсь, я не такой тщеславный. Причина моего, скажу прямо, неуважения была проста: я считал его плохим заведующим. Уверен был, что со своей работой он не справляется.

К тому, что стало хуже с машинами, лекарствами и укомплектованием смен, мы помаленьку привыкли, и привычно по одежке протягивали ножки. Но хуже стало с лечением. Попросту говоря, оно стало менее грамотным. Лариса Павловна была врачом высокого класса, ее замечаний боялись, и, понятно, старались соответствовать однажды заданному уровню, теперь же сходило и посредственное лечение.

Да если напомнить, что опытные работники ушли, а пришли девочки, станет понятно, что наш уровень резко снизился. И это бросалось в глаза.

Ничего не могу с собой поделать – непрофессионалов не уважаю. Непрофессионал может быть даже хорошим, добрым человеком (в чем я, правда, сомневаюсь – он всегда чувствует свою ущербность и завидует профессионалу, следовательно, добрым он быть не может), и все равно уважать его я не могу.

Я не скрывал своего недовольства и непременно указывал на пятиминутках, что вот опять нехватка лекарств, машин, бензина. Иной раз проскакивало у меня раздражение – ну сколько же можно говорить об одном и том же, пора бы уже и делом заняться.

Вообще-то я не сомневался, что Алферов – временный заведующий. Он устраивает главврача сейчас: не требует, не дергает, дает спокойно жить. Однако безделье в нашем деле кончается особенно плохо. И когда главврача начнут беспокоить – уже сверху, – что мы плохо работаем, он сменит Алферова. Это мне было ясно. Неясно было только, какие планы нас ждут впереди.

Я всякий раз наскакивал на Алферова, он же был терпелив, не обрывал меня, не одергивал. И кто в выигрыше? Конечно, он, значит, воспитанный человек, а я все нарываюсь на скандал, ищу приключений на свою шею.

Я, значит, нападаю (при общем неодобрительном молчании), а он ласково согласится со мной, да, здесь у нас узкое место, недоработка. Но и оправдается – с талонами на бензин прозевал завгар, одну машину срочно поставили на яму, а другую отправили на село – у них сейчас горячее время, надо помочь – с лекарствами вы и сами, товарищи, виноваты – были неэкономны, лимиты кончились, потому два дня потерпите, пожалуйста.

И если учесть, что недоволен Алферовым бывал только я, то после очередного наскока оказывался, надо признаться, в глупом положении.

Алферов объяснит мне положение дел, словно я детсадник, и обязательно поблагодарит за служебное рвение, а потом всеобщее долгое молчание и насмешливый перегляд девочек – опять этот возбухает, надоело, когда же он угомонится. Они только что пальчиком не вертели у виска.

К тому же Алферов всячески выказывал справедливое отношение ко мне. Если придет благодарное письмо, он обязательно прочтет его на общем собрании и поблагодарит за ловкую работу, и призовет девочек брать с меня пример.

Было общее такое мнение: человек я, конечно, не без странностей, характер у меня сквалыжный, склочный, но дело свое я знаю. А это главное, товарищи.

Думаю, я своим недовольством только подчеркивал всеобщее явное уважение к своему лидеру.

Попроси я в то время бригаду, Алферов, несомненно, мне ее дал бы. Но я не просил: обида прошла, и мне было безразлично, где работать. Нет, все-таки удержусь от лукавства – почти все равно. Конечно, сознавал, что в бригаде от меня больше пользы, чем от Федоровой.

Да Алферов поставил бы меня в бригаду и без моей просьбы.

Потому что у Федоровой после жалобы и последующего разбирательства появилась неуверенность в себе, и она просила послать ее на курсы кардиологии, что Алферов и обещал сделать с нового года.

Так бы все и вернулось постепенно на прежние места.

Но тут к нам пришел новый доктор Сергей Андреевич Васильев, выпускник нашего института. Он закончил интернатуру и первого августа вышел на работу.

Он был невероятно красив, этот Сергей Андреевич. Тощ, прям, высок. Даже вроде и гордился своим высоким ростом. Светлые волосы, курчавая, хоть и жидкая, бородка и голубые глаза.

Одевался он как бы в тон голубым глазам – синие брюки (не джинсы, подчеркну, а брюки), голубая рубашка. Перед тем как надеть халат, он достал из портфеля синий галстук и повязал его. И всегда в дальнейшем ездил на вызовы непременно в галстуке – собранность, униформа, подчеркивающая серьезность дела, которым человек занимается.

А какие чудеса он выделывал длинными узкими пальцами, как он их разогревал перед выездом – ну, готовит к делу главный инструмент своего труда.

Конечно, в этом была и легкая профессиональная рисовка: вот это излишне громкое хлопанье дверью машины, вот этот сосредоточенный взгляд, когда едет на вызов, но смею уверить, для начинающего врача это не худший вид рисовки. Да он и неизбежен, если человек горд своей профессией. Я в его годы был не лучше.

Не поленился сходить проверить, все ли есть в машине – не поверил на слово. Очень тщательно укладывал свою сумку. Посмотрел, есть ли ленты в электрокардиографах.

Хороший паренек, подумал я тогда, несомненно приживется. Даже не могу сказать, как я определяю, приживется у нас человек или нет, но знаю безошибочно: вот этот приживется, а тот после нескольких суток или грубого прокола скиснет и сменит работу.

Когда все было готово к выезду, Сергей Андреевич сел за маленький столик, достал из портфеля книгу и приготовился читать. То есть в разговоры не вступал, а сразу отъединился – не хочет человек терять напрасно время.

Любопытство книжника взяло верх над желанием казаться воспитанным, к тому же книга была в красивой суперобложке, и я спросил, что он читает.

Сергей Андреевич показал – «Библиотека античной литературы». Лукреций. «О природе вещей». Ничего себе книжка для чтения на дежурстве!

– Вы собираете эту серию? – спросил я.

– Стараюсь, но плохо получается. Всего книг семь-восемь. Но читаю все.

– А какая последняя покупка? До Лукреция, конечно.

– Плутарх.

– Хороший сборник, – обрадовался я. Нехитрое счастье книжника поболтать с понимающим человеком, покрасоваться малость при этом. – А трехтомника Плутарха из «Литпамятников» у вас нет?

– Нет. Я недавно собираю библиотечку. Трехтомник вышел очень давно.

Я это понимал: для меня книга двадцатилетней давности – книга почти новая, для него – антиквариат, чуть ли не девятнадцатый век.

– А вы книгу Аверинцева о Плутархе не читали?

– Нет. Только слышал о ней.

– Как-нибудь принесу. А что у вас есть еще из «Античной библиотеки»?

Он сказал: «Историки Рима», «Историки Греции», что-то еще. Вопрос мой был не праздный: Сергей Андреевич мне так понравился, что я захотел его порадовать.

Уж не знаю даже как, но я определил, что Сергей Андреевич, что называется, свой человек. Не могу сказать внятно, как я это определяю: свой – не свой.

Только помню в романе Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» люди двадцатых годов узнавали друг друга по прыгающей походке, по какому-то «масонскому знаку» во взоре, думаю, «масонский этот знак» есть и сейчас. Причем он менялся от поколения к поколению. Сорок пять лет назад, думаю, взор был суетливый, испуганный, тридцать лет назад – виноватый, почти погасающий, теперь – прямой, насмешливый, но в дымке печали. Человек понимает, что ничего удивительного, потрясающего мироздание, не произойдет, на его веку, по крайней мере. И с этим смиряется. Он не трясет древо мироздания – не настолько он безумен, но и не желает подбирать плоды, иногда падающие с этого древа – он горд.

В тот же день, возвращаясь с вызова, я заскочил домой и прихватил томик «Александрийской поэзии».

– Вы меня очень обяжете, если примете этот подарок, – сказал я. – У вас ведь нет этой книги?

– Это невозможно, – Сергей Андреевич даже покраснел от удовольствия.

– Это не только возможно, но и справедливо. Мне эта книга не нужна (что правда, давно собирался ее продать). Я эту поэзию, александрийскую, считаю мертвой, но кому-то она нравится. Возможно, понравится и вам.

– Спасибо. О деньгах говорить – безумие?

– Да. Это подарок.

– А почему?

– А с первым днем работы вас, Сергей Андреевич.

– Спасибо, Всеволод Сергеевич, – он в самом деле был обрадован и растроган. И мне это было приятно: паренек все больше и больше мне нравился.

О девочках наших что и говорить. Они все исщебетались, втягивая нового доктора в свои разговоры. Ну, расспросы, то-се, они, конечно, говорили о том, что жара не спадает, но таким хитрым способом интересовались его семейным положением.

Всеобщее внимание было столь активным, что я даже подумал, в Сергее Андреевиче есть некий магнетизм.

Вот он сидит и читает Лукреция, ресницы у него длинные, глаза голубые, бородка курчавая, а девочки сидят на топчанах и болтают о своих делах, и так им хочется, чтоб этот паренек оторвался от гадкой этой книги, да взметнул бы ресницы, да поднял бы глаза, фу, противный, да посмотрел бы на мои джинсы фирмы «Монтана», а он ни гу-гу.

Я не выдержал:

– Вы бы разрешили девичьи сомнения.

– Нет, не женат, Всеволод Сергеевич, – подхватил Сергей Андреевич и улыбнулся всем девочкам разом. – Отец и мать – врачи, и переехал сюда начать самостоятельную жизнь. Снимаю жилье, но надеюсь на казенное жилье как вполне молодой специалист.

Наши девочки в тот момент напоминали мне детишек из города Гамельна. Они согласны были не только в реку идти за Сергеем Андреевичем, они согласны были на большее – кормить Сергея Андреевича на дежурствах.

Да, именно такое предложение и поступило вечером. «Что-то мы стали лениться, – сказал кто-то, – еду готовим кое-как».

Что правда. Кое-как. С едой вообще дело хитрое. Одно время, когда диспетчер Надя (давно уволилась) была тайно (о, так тайно!) увлечена мной, она варила на всю смену борщи и делала жаркое, беляши, а когда увлечение это прошло (она вышла замуж), все кончилось. В последнее время у нас каждый устраивается как может. Кто обходится бутербродами с чаем. Кто берет из дому термос. Кто варит картошку и поедает ее под капусту или огурцы. И бесконечные чаи, разумеется. А я стараюсь заскочить домой, благо живу рядом. На сухомятку или казенную еду не согласен – получил положенное в молодости.

И вот, значит, вечером кто-то сказал, мол, обленились мы, и давайте в следующий раз сварим пельмени.

И у нас снова началась красивая жизнь: то пельмени, то беляши, то манты. И пироги несут из дома, и варенье – нет, голубоглазые стройные блондины определенно обладают магнетизмом.

А вечером Сергей Андреевич еще раз удивил девочек. Можно сказать, сразил.

Примерно в полночь все укладываются на топчаны. Спим вповалку. Правда, топчан у каждого свой. Но белье нам меняют раза два в месяц, если, конечно, прачечная не на ремонте.

Однако это будет неверное понимание, что вот каждой смене свое белье. Нет, это будет безбожное украшательство. Одно белье на все смены. Да и это мы должны воспринимать как милость. И когда мы поднываем, что, дескать, мы не псы шелудивые, чтоб спать на грязном белье, начальство нам отвечает, что, во-первых, псы не спят на белье, а во-вторых, и это главное, мы не должны спать – нам за это добавляют денежку, так что нам белье и не положено.

По молодости я был как все – есть свободный часок, плюхнулся на топчан и отключился. Чистое белье, нет ли – никакой разницы, дайте мне только поспать, а уж я и на старой рогожке засну.

Но когда я женился, Надя внушила мне, что уж если треть ночей я провожу на казенном топчане, то пусть хоть белье будет чистым. И я стал носить белье из дома. Собственно, последовал примеру некоторых наших опытных женщин.

Но это мы, старые работники. А тут начинающий доктор достал из портфеля чистое белье, лег под белую простынь и приготовился к временному отдыху.

Сразил девочек, конечно, сразил. Представить себе: холостяк, живет на частной квартире, а заботится о постельном белье. На другого сказали бы: чистоплюй и высокомерный, а Сергей Андреевич – чистоплотный и самостоятельный. Вот вам обаяние юного голубоглазого блондина.

Первое, что я посоветовал Сергею Андреевичу – не быть слишком самоуверенным, даже самостоятельным. Если есть хоть малейшее сомнение, везите больного в приемный покой. Не рискуйте. Пусть хирурги называют вас извозчиком, пусть говорят, что вы отфутболиваете больных, это лучше, чем ошибки. Когда придет опыт – другое дело.

И он не рисковал. Не стеснялся советоваться со мной. Именно со мной, а не с Алферовым или с Федоровой, старшей смены. Федорова не обижалась, Алферов же начал сердиться.

Чего там, приятно в августе было ходить на работу. Что понятно. Как-то за последние месяцы я стал закисать – не очень-то тянет на разговоры, если тебя не слушают. А лягу на топчан и читаю до следующего вызова. Разговоры сводились лишь к неизбежному совместному быту и работе.

А тут выйдем мы с Сергеем Андреевичем во двор, сядем на лавочку под окном диспетчера да и балакаем себе – о книгах, о музыке, он меня просвещал в современных ансамблях, да и вообще о жизни. Для меня вернулись прежние времена.

Да и привычно, словно бы я с Андрюшей разговариваю. Хотя из гордости следует отметить, что Андрюша поначитаннее, даже поосновательнее. Правда, у них и профессии разные (все же Сергей Андреевич в литературе и истории понимает больше, чем Андрей в медицине).

Значит, приятный был август. Именно месяц надежд. Андрей показывался редко – что и понятно, вышел на финишную прямую, – заходил молчаливый, задумчивый, и я не пытался его растормошить, чтоб не сбить нужный настрой.

А вот с Павликом мы были неразлучны. Все свободное от дежурств время я проводил с ним. Много плавали, он даже рекордный для себя заплыв сделал – до фортов и обратно, – это почти три километра.

За лето он как-то незаметно перешел в иное возрастное состояние – из мальчика превратился в подростка. Стал со мной чуть сдержаннее, суше. Начал рассматривать в зеркале свое лицо и даже без материнских напоминаний мыться по вечерам. Даже заявил, что Светка, с которой он вместе сидит, пожалуй, не ябеда, а нормальная девчонка – так он поразмыслил летом.