Текст книги "Письмо в Лабиринт (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Печкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Письмо в Лабиринт

Глава 1. Лузеры

1.

На этот раз все началось с разговора в аэрорельсе. Я ехал домой, а они сидели прямо передо мной, сразу за кабиной пилота. С километровой высоты сквозь прерывистую облачную мглу наш город выглядел как стеганое одеяло, из которого душевнобольной или инфантильный местный бог повыдрал клочьями всю вату, приведя его таким образом в совершенную непригодность.

– Мама, а это пуавда, что дядя батюшка ассказывал пуо сад?

– Во-первых, не дядя, а просто батюшка. А во-вторых, какой сад?

Мама была пухленькая, светленькая, усталая. Сыну у нее на коленях было, наверное, около семи.

– Ну сад. Там, где животные, и птицы, и змея, и астет все.

– А! Райский сад? Конечно, правда.

– Да. Сад. А где он?

– Ну, сейчас его уже нет.

Пауза. Вагон плавно покачивается на нити «нерва», за окном рваная сырая мгла.

– А дядя... батюшка говоил, что его просто закуыли.

– Ну, это все равно что нету, – рассеянно отвечает мама.

– Мам, а его откуоют?

– Ну... наверное, когда-нибудь откроют.

– А когда?

– Ну, не скоро.

Снова пауза. Сын размышляет. Он в красной вязаной шапочке и пухлой куртке, разрисованной покемонами, и картавит он совершенно как русский инсургент где-нибудь в бельгийской глубинке в начале прошлого века. Я раздумываю, не послушать ли музыку. Симпатичная девчонка в длинном шарфе, стоящая у передней двери, искоса поглядывает на меня, и я незаметно расправляю плечи и принимаю незаинтересованный вид.

– Мам, а это точно не тот сад, где мы гуляем?

– О! Ну конечно, нет.

– А откуда ты знаешь?

Мама даже смеется.

– Ну, там же нет ни всех этих животных, ни яблони, ни змея!

– А может, есть. Мне кажется, есть. Может, они посто пячутся? Я думаю, там где-то есть и эльфы, и гномы, и звейи. И говоиящие деиевья.

– В том саду не было эльфов и гномов, – говорит мама. – А что касается зверей, я бы на твоем месте держалась от них подальше.

– Станция Королева, – объявляет над нами мелодичный голос. Девочка на передней площадке выходит.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Машиностроительная.

– Все это сказки, – говорит гладкая бритая макушка рядом с мамой и сыном. – Никакого рая нет. И ада тоже нет.

Что это у вас, чего ни хватишься, ничего нет, думаю я и прислоняю висок к холодному стеклу. Шпиль станции стремительно удаляется назад, за окном снова только сырая мгла облака.

– На самом деле это просто миф, – говорит бритый кумпол.

– Пап, а что такое миф? – спрашивает малыш.

– Сказка, неправда, – отвечает бритый.

– А... этого сада на самом деле нету?

– Нету.

– А... дядя батюшка все вуал?

– Ну почему врал, – спохватилась мама. – Просто этого сада не видно, пока туда не попадешь.

– Ага, и это очень удобно, потому что оттуда еще никто не возвращался, – хмыкнув, говорит папа.

– А вот я же возвуащаюсь, – неуверенно говорит малыш.

– Что это вообще за прогулки в одиночку? – спрашивает мама.

– Никаких прогулок нет, все он выдумывает, – рассеянно отпирается отец.

– Ничего я не пуидумываю! – напряженно говорит малыш. – Там была доуожка, и я... а еще там учей, и мостик, и он деиевянный! И там на деиевьях такие листья, такие, с туемя концами! Тяжелые! И блестящие! И я там почти видел эльфа! А еще деиевья там звенят!

Я улыбаюсь, закрыв глаза.

– Ну вот видишь, – говорит папа маме.

Все эти разговоры похожи один на другой. Взять хоть мои собственные разговоры с отцом. Глядя на драное лоскутное одеяло земли под нитью аэрорельса, я впервые подумал: а интересно, вел ли мой отец сам в детстве подобные разговоры со своими родителями?..

2.

Дверь в квартиру я открыл виртуозно, абсолютно бесшумно, и очень себя за это похвалил. Я не знал, чем именно сегодня занимается Настюша, но опыт показывал, что на первых порах лучше не производить никаких звуков. Настюша могла сейчас, к примеру, сочинять музыку. Или медитировать, или смотреть «Игру в кальмара» на самом интересном месте. Или участвовать в ритрите по зуму (последний вариант требовал особенно безукоризненной тишины в квартире). Девушка моего друга была чрезвычайно разносторонней натурой.

Однако на кухне бормотал телевизор, показывающий явно не «Игру в кальмара». Я скинул пальто и – на всякий случай на цыпочках – прокрался по коридору.

Мой друг, Денис Моргунов по прозвищу Капитан Морган, сидел носом в закопченную дымящуюся кружку и хандрил. Я остановился на пороге и залюбовался. Морган хандрил крайне редко – можно сказать, никогда не хандрил – так что зрелище стоило того. Хандрящий Морган, с его бицепсами, белесым десантским ёжиком и квадратной челюстью, был похож на забуксовавший в болоте танк.

– Пельмени в морозилке, – не поднимая глаз от ребристой кружки и не понижая голоса, сообщил Морган. Юный ударник бюрократического труда в телевизоре, чем-то неуловимо напоминающий тюленя, бормотал что-то про эмбарго, финансовую диктатуру и демократический тоталитаризм.

Я зажег газ под кастрюлей, вытащил из холодильника пельмени, и мы некоторое время слушали юного ударника.

– Представляешь, – наконец сказал я, – что будет, если он однажды откроет словарь и выяснит значение слова «тоталитаризм».

– Я вообще не понимаю, чего они делают по жизни, – проворчал Морган.

– Посмотришь, и перекреститься хочется. А взрослые, вроде, люди. Вот ты мне можешь сказать, вот этот шкет – он юродивый или уголовник? Что они хотят? Во что они верят?

Телевизор мигнул, выключаясь.

– А я сегодня клиента потерял, – сообщил я и высыпал в кастрюлю пельмени.

– Ну? – Капитан поднял на меня красные глаза.

– Угу. Главное, такая девчушка приятная. Не то чтобы редкая, но приятная. Поступать готовится. Вчера решаем задачу из пределов. И понадобилась нам производная тангенса, а они дифференцирование проходили черт-те-когда. И вот я говорю в порядке воспитания: «Ну, наверное, глупо предполагать, что ты помнишь наизусть производную тангенса?» – «Единица на косинус квадрат, – отвечает, – разве нет?» И я, не поверишь, так обрадовался, что аж с собой не совладал. «Ты такая клевая, – говорю. – Милые глазки, – говорю, – не редкость. А редкость, когда в них еще и интеллект просматривается». И тут мать мимо проходит, и я прямо вижу, как ее перекосило. Ну, а сегодня звоню в агентство, а там говорят: всё, от ваших услуг отказались.

– Неудачник, – пробурчал Морган в кружку.

– Ну так что? – спросил я, перемешивая кипящие пельмени. – Почему мы сегодня не осчастливлены лицезрением единственного светлого пятна в нашей неудавшейся жизни? Настюша теперь не будет по вечерам украшать собой нашу квартиру?

– Настюша решила заняться хоровым джазовым пением, – вздохнув, объявил Морган. – Наша квартира, как выяснилось, прекрасно подходит для репетиционной базы. Поскольку это было единственное место, предложенное для таковой. Да и акустика здесь, как ты знаешь, отличная.

Я вдруг почувствовал, что окружающая меня тишина мне очень нравится.

– И вот я говорю ей: «Дорогая, а сколько человек в вашем будущем хоре?» – «Не волнуйся, – отвечает она, – джаз не требует многочисленности, и к тому же сейчас нам, к сожалению, не собрать большой состав. Будет человек десять, максимум пятнадцать». – «Вот как, – говорю я, – а ведь у вас должен быть и руководитель?» Меня очень занимал вопрос о профессионализме музыкантов, если ты понимаешь, о чем я, – пояснил Капитан. – «Да, – отвечает она, воодушевившись, – это один очень перспективный молодой дирижер. Вообще он учится в семинарии, но область его интересов очень широка! И знаешь, я думаю, что нам стоит убрать со стены вот эту твою коллекцию. Я думаю, тебе лучше не позорить меня всей этой патриотической ура-впередной стилистикой».

Я хрюкнул над кастрюлей, представив себе чью бы то ни было попытку заставить Моргана убрать со стены коллекцию оружия.

– Ну и?

– Ну и она ушла, – со вздохом констатировал Морган, почесав шрам над бровью. – Какие-то мы, видно, все-таки уроды с тобой, Митька. Не выдерживаем мы доверия клиентов, утонченных девушек и их родителей. А у меня к тому же машина, на которой могут ездить только лузеры. Настюша, правда, выразилась о машине более... энергично.

– Насчет родителей и утонченных девушек согласен, – кивнул я, кидая в рот первый пельмень. И некоторое время жевал, наслаждаясь жизнью. – А насчет машины тем более…

Морган помолчал и сказал в кружку:

– Зная тебя, предположу. Только предположу, заметь, ничего не утверждая. В тяжелый для друга час ты вряд ли стал бы оскорблять привязанность друга к его прекрасной и надежной машине, если бы у тебя не было для него хороших новостей. Для меня, в смысле.

– Новостей о чём?

– Ты знаешь, о чём.

Я почувствовал, как на лицо начинает непроизвольно выползать улыбка. Вообще-то пока я не планировал ничего ему говорить. Нюхом он такие вещи чует, что ли?

– Ну, ты не поверишь, – начал я, – но у меня остался последний адресат. И я как раз несколько дней назад его наконец нашел. Точнее, ее.

– И что? Отправил?

– Не, – я помотал головой, пережевывая пельмень. – Мне надо с ней встретиться. С адресатом.

– Лично?

– Угу.

– И – что? Сегодня?

– Если ты мне поможешь, – весело отвечаю я, – можно и сегодня. Почему бы нет.

Капитан кивнул, поставил кружку на стол. Легко вынул из-под себя стул и ушел в глубину квартиры.

– И где это? – спросил он из-за стены. – Надеюсь, не в Аргентине? – он знает, что напоследок я всегда оставляю самого сложного адресата.

– Ты не поверишь, – повторил я, – но это здесь.

– В смысле? – Морган появился в дверях. Он уже одет в серо-синий камуфляж.

– Ну, прямо здесь. В нашем городе, в В.

Морган постоял неподвижно, потом драматически задрал вверх брови. Эмоции у него редко проявляются сильнее. Подумав, он проговорил:

– Ну ты даешь.

И снова скрылся в квартире.

– Дай мне мой телефон, – закричал я, торопливо заглатывая пельмени. Он-то будет через пять минут подпирать плечом косяк и укоризненно прохаживаться насчет гражданских и их неспешности. А я-то так быстро собираться не умею! – Там, в длинной сумке!

Капитан снова появился на кухне и протянул мне телефон.

– Не торопись, дай поесть, – сказал я ему и нашел нужный контакт в списке.

– Да я и не тороплюсь, ешь, – разрешил он. – Нам что-нибудь понадобится специальное?

– Пиротехника какая-нибудь, – сказал я, слушая гудки. – Фейерверк. Одной ракеты хватит. Ну, две.

– Петардами не обойдемся? – спросил Морган, подумав.

– Нет. Однозначно. Ракету.

– Сигнальную можно?

– Можно и сигнальную. Она шумит при запуске?

– Громко свистит и хлопает.

– Да. Годится.

– Тогда всё просто, – сказал Морган. – Кому ты звонишь?

– Как кому?..

По лицу Капитана прошла скептическая гримаса. Он проворчал:

– Как по мне, так я вообще на этот раз не уверен, что он захочет с нами пойти.

– А мы-то сами точно в этом уверены, Кэп? – я поднял на него глаза, слушая гудки. Что-то в самом деле долго трубку не берут. – Всё опять изменится. Сам знаешь.

Морган невозмутимо пожал квадратными плечами, открыл холодильник и принялся без спешки загружать вещмешок. Застрявший танк выбрался из болота и не собирался останавливаться. Вопрос мой был, конечно, глупым, но без вопроса тоже нельзя, или я как-то не так понимаю свои обязанности. Тут из телефона мне в ухо ударил оглушительный музыкальный вой, гром и скрежет, и я отвлекся.

– Баламут?

– Алоха, бро! – провыла трубка инопланетным голосом. – Так, а почему тебя здесь до сих пор нет? Значит, так, всё! Берешь белку, едешь на стрелку! Всё!

– Рыжий, – сказал я (я не был уверен, что меня узнали). – У меня нетелефонный разговор.

– Так а я о чём? Приезжай, дорогой! О чём речь! Посидим, перетрем! Потом оторвемся! Девочки есть! Мальчики тоже!

Морган отчетливо хмыкнул.

– Герман Богданович, – сказал я, держа трубку несколько на отлете. – Товарищ Григоренко. Выйдите из сумрака. Родина зовет. Родине нужны герои.

Трубка замолкает на целую секунду.

– Подожди-ка, – говорит мой собеседник совсем другим голосом.

Я жду. Морган затягивает ремни вещмешка.

– Печкин, это ты? Ты серьезно? – спрашивает трубка, в которой вой и грохот сильно поотдалились. – Мы идем? Прямо сейчас? Ты меня не накалываешь?

– Примите решение, Герман Богданович, – я улыбаюсь. – А то ваша пятница так и будет заканчиваться в четверг.

– Где?

– Под мостом на Ленинском шоссе, на развязке возле парка Луначарского. Через полчаса.

3.

Морган никогда не мог мне внятно ответить, почему всему разнообразию автомобилей мира он в быту предпочитает советский УАЗ. Он начинал что-то гундеть о привычке, о первой любви, которая не проходит, об экономичности и – самый удивительный аргумент – о надежности.

Но я подозревал, что все дело, без дураков, заключается в удовольствии изо дня в день возиться с машиной. Следовало отдать Кэпу должное: странный допотопный агрегат работал в его руках безупречно. Это поневоле вызывало некоторое уважение. По крайней мере, мне еще ни разу не пришлось мерзнуть на дороге в ожидании починки. Морган вообще никогда не заставлял себя ждать.

В отличие от Рыжего!

– Час прошел, – бесстрастно сказал Морган.

Я не ответил. Он и сам знал, что без Рыжего я никуда не поеду. Уазик сытенько пофыркивал в тени моста на Ленинском шоссе.

– Если придется потратить вечер на то, чтобы вытащить его из какой-нибудь помойки, вот он у меня потом попрыгает, – проговорил Морган. – Особенно если мы из-за этого опоздаем на встречу.

– Не опоздаем, – возразил я. – Тогда ты поедешь за ним, а я пойду на встречу. Там не очень сложно, справлюсь и один.

– Не в этой жизни, – сказал он.

– Почему?

Морган, щурясь, кивнул в зеркало заднего вида и полез из машины.

Гладкий черный порше подчаливал к нам сзади бесшумно и вкрадчиво, выехав как будто прямиком из вирусной рекламы нелегального казино. Я выскочил и остановился рядом с уазиком. Правая задняя дверца порша распахнулась, и сначала пространство под мостом заполнил тонкий голос, повторяющий под музыку немного в нос: «Где бы я ни был, ты знаешь, что все – танцуют локтями, все – танцуют локтями, все – танцуют локтями». Толстый голос подхватил тонкий, и тут на топкую обочину вывалились две ноги в отсвечивающих перламутровой бензиновой радугой шузах, а за ними появилась вся долговязая фигура человека, которого мы привыкли называть Рыжим.

Но сейчас он рыжим не был.

– Мать твою ети, – как-то механически сказал Морган.

Его можно было понять. Герман Богданович Григоренко, он же Баламут, выглядел сейчас живописнее, чем самец кетцалкоатля в брачный сезон.

Волосы радикального синего цвета, завязанные на макушке в подобие прически Шивы. Пиджак, сшитый, по-моему, из пурпурного крокодила, инкрустированного разноцветными стразами. В правом ухе... это что, тоннель? Нет: это просто каффа, имитирующая тоннель. В каффе переливается что-то, подозрительно напоминающее крупный розовый бриллиант.

– Ола! – завопил Баламут и распростер руки. По сумеречным сводам моста метнулись разноцветные блики. – Йоу, ватники! – он нырнул обратно в недра машины и появился с пестрым пластиковым пакетом на локте. – Айм реди! – объявил он и несколько покачнулся. – Ту зе рэббит хол!

Из левой передней дверцы порша выбралась фрёкен. Фрёкен была одета, как показалось мне с первого взгляда, только в блестки.

– Эта дама любезно согласилась пойти с нами, – пояснил Баламут, покачиваясь, и захихикал. – Она мужественная женщина, ее зовут эээ... простите, вас, кажется, зовут эээ...

Фрёкен жевала резинку. Из правой передней дверцы машины на свет божий явилось еще одно неземное создание. Пола создание было мужского, и боюсь, что этот факт слишком бросался в глаза.

– Не соврал, – сказал я.

– Сейчас я всё объясню, – сказал Морган.

Глава 2. Поищите

1.

– Кодовое слово придумал? – спросил меня Морган уже почти на подъезде к месту.

– Да. «Поищите».

– «Поищите», – повторил Капитан.

– А что, друзья, никто не желает скрасить дорогу? – Баламут лениво рылся по карманам своего сверхъестественного пиджака. – Нашу нелегкую дорогу по жизни! Милых зайчиков вы прогнали, может, тогда сами составите компанию? Очень это неудачно, что вы прогнали моих милых зайчиков!

Всю дорогу он сидел, томно развалившись на заднем сидении с видом императора вселенной, и трепался. О своей нелегкой жизни, о трех мудрецах, отправившихся в деловую поездку на ржавом корыте, о вентиляторах, на которые кто-то что-то зачем-то набрасывает, а также о милых зайчиках, их достоинствах и недостатках. Всю дорогу мы с Морганом слушали его трёп молча: разговаривать с ним сейчас было бессмысленно.

– Все, что у нас есть в этом гадком мире – это время, которое нужно убить! – объявил Баламут и извлек из кармана беленький пакетик. – Ну, конечно, есть еще деньги, которые нужно потратить... ночи, которые нужно забыть... а также больная печень, но самое главное – это время!

– Дай-ка мне, – сказал я и на сантиметр опустил стекло.

– О! Одобряю! Солнечные дни с нами, камрад Аптека! Всё остальное – мусор, пепел! Глотни воздуха свободы, брат! Царица небесная, ты что делаешь?!.

Он наконец заткнулся. Беленький пакетик остался лежать на дороге позади уазика. Я поднял стекло.

– Еще есть? – спросил Морган у Баламута.

– Чучелки деревянные, – печально глядя назад, сказал тот. – Пустите меня обратно к моим милым зайчикам. Только они – мои роднульки в этой дыре. Только они могут ценить реальную звезду в этой дыре под названием Матрица…

– Потеряйся, недоразумение, – буркнул Морган. – Куда дальше, Мить?

– Вот в эту улочку, – ответил я. – Тут тихо.

Баламут на заднем сиденьи сделал вращательное движение туловищем и завопил в нос:

– Где бы я ни был, ты знаешь, что все! танцуют локтями, все! танцуют локтями, все!..

Тут уазик въехал колесом в яму, и нас тряхнуло с такой силой, что у меня лязгнули зубы. Тощий Баламут сзади сбрякал, кажется, всеми костями и испустил какой-то придушенный вой.

– Извиняюсь, – пробормотал Морган, с непроницаемым лицом глядя на дорогу. Боюсь, я даже представить себе не мог, насколько его сейчас раздражал Баламут.

– Ух ты, это что, местные ангелы ада? – вдруг заинтересовался тот, вертя шеей. Уазик проезжал мимо обширного выщербленного автодрома, на котором действительно собрались байкеры. Их не так много, они не шумят; в пыльном воздухе плывет довольно приятная музыка. Над автодромом возвышается крутой обрыв в непролазной зелени: сверху к нему выходит один из городских парков.

– Даже вон «ИЖ» у пацана одного. Раритет, – щурясь, бормочет Морган, аккуратно паркуется и выключает зажигание. – Мить, командуй.

– А я пока пойду тусанусь с байкерами, – объявляет Баламут.

Он выскакивает из машины прежде, чем мы успеваем что-нибудь ответить. Я смотрю на Моргана, и тот пожимает плечами. Я очень сомневаюсь, что Морган, при всей своей монументальности, вот так с пустого места пошел бы вписываться в это сообщество, пусть и при спешной необходимости. Иногда мне кажется, что у Рыжего в голове даже не опилки, а маринованная манная каша, но я знаю, что это обманчивое впечатление. В общем-то, здешние байкеры неплохие ребята. В последние несколько дней я с ними пару раз разговаривал – хотя, конечно, у меня не было при этом синих волос, пурпурного пиджака и бриллиантовой каффы, имитирующей тоннель. Но Баламут в нашем разрешении, естественно, не нуждался.

– Я пошел, – сказал я и закинул на плечо длинный ремень сумки.

2.

Это был парк, вплотную примыкающий к индустриальной зоне, большой и довольно ухоженный – возможно, именно тот, в котором гулял с родителями давешний малыш из аэрорельса. Не торопясь, я шагаю по асфальтированной дорожке. Маршрут известен, времени еще достаточно. Я иду мимо аттракционов, горок, качелей, скверов и многочисленных забегаловок. Облака разошлись, вечер солнечный и очень теплый – возможно, последний теплый осенний вечер в этом году. Вечерняя веселая жизнь мельтешит вокруг меня. Но чем дальше я углубляюсь в путаницу дорожек, тем тише и безлюднее становится кругом.

Эта кафешка притулилась возле бывшей смотровой площадки. Отсюда, очевидно, когда-то открывался очень красивый вид на город. Когда-то давно. Потом старые кварталы снесли, на их месте построили военный завод, который какое-то время был градообразующим предприятием, а сейчас, после окончания войны, постепенно приходил в запустение. Но каменный парапет не чинили, наверное, еще со времен постройки завода, и он наполовину осыпался и огражден снизу стальной сетью. На каменной площадке в художественном беспорядке теснятся столики – почти сплошь пустые. За столик я не сажусь. Я выбираю одну из скамеек, стоящих у самого парапета лицом к нему, а спинками – к кафешке. В двух шагах от моей скамейки начинается искрошенная каменная лестница, ведущая вниз и назад, в сторону парка.

Теперь надо подождать. Я сделал круг: под парапетом, на запущенном автодроме, сгрудились байкеры; их отсюда отлично видно, при желании их можно даже окликнуть, не вставая со скамейки. В толпе кожанок и бандан мелькают синяя шевелюра и пурпурный пиджак. Если бы кто-то из байкеров поднял голову, то разглядел бы и меня, и любого, сидящего на этой скамейке. Я смотрю на часы. Если всё пойдет без форс-мажоров, долго ждать мне не придется.

Хорошо одетая пожилая женщина с серым лицом поднимается по ступенькам и идет к моей скамейке. Очевидно, она замечает меня только в самый последний момент. Она колеблется; но я окидываю ее равнодушно-вежливым взглядом и продолжаю прилежно наблюдать за байкерами. Она неловко садится на скамейку. Вообще она двигается как-то неловко, боком, как человек, который вынужден терпеть сильную боль. Она достает из сумочки планшет, открывает чехол и некоторое время читает – листает страницы текста. Но страницы замирают, она сидит неподвижно, а потом переключается на поисковик. Я знаю, что кафе за нашей спиной раздает бесплатный вай-фай.

– Вы ищете не там, – негромко говорю я, наблюдая за байкерами. Женщина крупно вздрагивает.

– Простите?..

– Вот странно, да? – говорю я, прилежно наблюдая за байкерами. – Мир информации, третье тысячелетие. Всё известно всем. Но если что-то действительно нужно узнать... то узнать это невозможно. Как в каменном веке.

Некоторое время она молчит, а потом спрашивает:

– Мы знакомы?

Я качаю головой, хотя неправа она только отчасти. Мне известно ее имя, а вот меня она, конечно, не узнала. Хотя я несколько последних вечеров подряд провел за ближайшим столиком, в десяти метрах позади скамейки, на которую она день за днем приходит вот уже примерно полтора месяца.

Женщина хмурится, явно немного сердясь. Теперь она кажется гораздо моложе, чем в первую минуту. Даже стороннему наблюдателю сейчас было бы очевидно, что она или очень сильно устала, или ее что-то вдруг недавно состарило. Я поднимаюсь со скамейки, засовываю руки в карманы и подхожу к разрушенному парапету.

– Странные они люди, правда? – говорю я, кивая вниз, на байкеров. – То ли юродивые, то ли уголовники. Что они любят? Во что они верят? Человек ведь не может... не верить. Это очень сильное желание. Иногда человек под его влиянием начинает без удержу улучшать свою жизнь. Любыми средствами увеличивать ее комфортабельность. А иногда оно заставляет его бежать от чего-то комфортного... но неправильного. Как правило, мы очень горюем, теряя человека, попавшего в эту вторую категорию, но кто сказал, что пропасть без вести не может человек и из первой? По крайней мере для родных.

Наклонив голову, она слушает всю эту ахинею, и, кажется, слушает не очень внимательно. Но на словах «пропасть без вести» ее лицо стекленеет.

– Вы тоже из них? – отрывисто спрашивает она. – Вы тоже байкер?

Я качаю головой и открываю сумку. Я в обычной цивильной одежде и больше похож на хипстера, чем на байкера, и она, конечно, это видит. Но в таких случаях одежда не значит ничего.

– Вы должны понимать, – помолчав, говорит женщина, – если вам что-то известно... за любую деталь... Как вас зовут?

– Зовут меня Митя, – говорю я и вытаскиваю из сумки то, что мне нужно. – Дмитрий Печкин. Но я тут ни при чем. Я в вашей истории не играю никакой важной роли и на самом деле почти ничего не знаю. Я здесь просто затем, чтобы передать сообщение. Можете считать, что я обычный почтальон, у меня и фамилия подходящая. – И я протягиваю ей клочок бумаги. Она послушно берет и читает. Записка очень короткая; я это знаю, потому что сам ее писал – под диктовку. – Они же бывают везде, – поясняю я. – Не только в нашей стране, но и в Европе, в Азии, в Африке – везде. Сейчас же нет проблемы границы пересекать... Город Эктополь, госпиталь Амбруаза Паре. Вот, там написан адрес. Это Греция, кажется... хотя я не уверен. – Она неподвижно смотрит в записку. – Я не могу ручаться, что с ним все хорошо, – продолжаю я, – и он, скорее всего, нуждается в вашей помощи. И еще меня просили передать: не сердитесь на его друзей. У них действительно вышла небольшая размолвка, и он уехал. В одиночку. И они в самом деле ничего не знают о том, что с ним случилось. Поэтому и не могли вам ничем помочь.

– Но он жив? – спрашивает она, глядя на меня снизу вверх с удивительно переменившимся лицом. Сейчас она кажется почти молодой. Она не спрашивает ни от кого исходит сообщение, ни откуда мне все это известно. Адресаты спрашивают об этом часто, и у меня заготовлен стандартный набор ответов на такие вопросы. Но иногда они – как сейчас – не тратят время на ерунду. Я отвечаю уклончиво – ведь ситуация могла измениться за то время, пока я ее искал:

– Это всё-таки адрес госпиталя, а не кладбища. Поищите.

В пяти метрах позади нее, на пустой площадке между нашей скамейкой и столиками, раздается оглушительный хлопок. Она вздрагивает, оборачиваясь, и невольно провожает глазами взлетевшую в темнеющее небо одинокую сигнальную ракету. Пока ракета летит, я тихо отступаю в сторону каменной лестницы (за это время я стратегически подобрался к ней поближе). И убегаю по ступенькам.

Молодчина все-таки Капитан. Вот на кого всегда можно положиться. Если бы не он, пришлось бы, как Азазелле, тыкать пальцам и орать «Ба!». Не люблю так делать.

Но еще больше я не люблю объясняться с адресатами – после того, как послание уже вручено...

3.

– Да, ты был прав, ракета тут подошла больше, – сказал Морган. Мы стояли под деревом поблизости от входа в парк. – Петардами мы бы ее напугали. Слышь, Аптека, а зачем спектакль-то этот весь нужен был?

– Это разве спектакль, – пробормотал я. Спрятавшись за дерево, я наблюдал за воротами. – Это просто школьная самодеятельность по сравнению с теми... бенефисами, которые мне иногда приходится устраивать. Ну представь себя на ее месте. Подходит к тебе на улице совершенно левый кент, сует какую-то подозрительную бумажку и заявляет: ваш сын, пропавший без вести два месяца назад, лежит в такой-то заштатной реанимации в Греции. До свидания.

Капитан ухмыльнулся.

– Да. Я бы из тебя всю душу вытряс после такого, камрад почтальон. Вместе с твоей длинной сумкой.

– Я бы еще пережил вытряхивание души из меня, но инспекция моей сумки может оказаться вредна... для психического здоровья инспектирующего.

– Нет, это-то ясно. Я имею в виду – почему ты просто не отправил ей сообщение по мейлу?

– Не знаю, – неохотно сказал я, и Капитан покосился скептически.

– Меня попросили, – повторил я. – Встретиться лично. Сказать всё устно.

– Зачем?

– А он не очень-то отвечал, – сказал я. – Тот, кто мне это задание дал. Знаешь, кто это был? Тот чудик, которого мы встретили, когда, помнишь, заблудились в Глухоманье. Еще тогда чуть Большой Охоте под ноги не попались. Помнишь его?

– Голдхейра? Еще бы, – хмыкнул Морган. – Но он же охотник. Кому из охотников когда было какое-то дело до того, что происходит за пределами нашей Страны?

– Когда мы разговаривали, я так его понял, что не охотник, а скорее городской.

– Вот даже так. Но в Городе же полно курьеров, которых можно послать в Лабиринт, разве нет?

– Это да. Но ты представь, какая у них там нагрузка. Ага, вот и она.

Из ворот парка быстрым шагом выходит женщина, и мы провожаем ее глазами. Я мог бы и не прятаться: ее лицо пылает, из крепко сжатого кулачка торчит белый краешек, она идет походкой юной валькирии и вокруг совершенно не смотрит.

– И потом, – закончил я, глядя ей вслед, – мы же знаем, что они там рассортировывают сообщения на срочные и важные. Важных, как ты понимаешь, всегда оказывается больше. Поэтому на срочные часто не остается времени. Я так понял, это была его личная инициатива, Голдхейра. А может, и нет, кто их там, в Городе, разберет. Пошли. Нам еще сейчас надо будет нашего социального экспериментатора извлекать... от местных сынов анархии.

– И готов сменить уазик на «ИЖ», если извлечение пройдет гладко, – проворчал Морган.

Это тот редкий случай, когда он ошибся.

4.

– Ну что, готовы? – спрашиваю я и оглядываю свое войско, стоящее возле уазика. Уазик только что заперт, и сейчас нам предстоит не слишком торопливый, но – с большой вероятностью – довольно длинный марш-бросок. Я не умею, как в детстве: свернул за угол и на месте; сейчас мне, как правило, приходится искать долго. Иногда – по нескольку дней.

Они готовы. Капитан, ссутулившись, курит в сторону. Развязный ухмыляющийся Баламут сунул руки в карманы своей новой куртки, сплошь покрытой нашивками; синие волосы перевязаны черной банданой с черепом и клинками. Каффа и пурпурный пиджак исчезли – видимо, он обменял их на новый прикид, и я не удивлюсь, если узнаю, что к байкерам он полез именно для того, чтобы переодеться. Легкомысленный разноцветный пакетик все так же болтается на локте. Из-под черной банданы кокетливо спущен на щеку синий локон-пружинка. В целом впечатление он производит даже более кошмарное, чем час назад.

– Пошли, – говорю я. – Поглядывайте тут... тоже. На всякий случай, сами знаете. Вдруг я что-то пропущу.

Морган кивает и бросает сигарету.