Текст книги "Копейщик (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Парсиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Глава 1

Деточка, тебе пора просыпаться.

Мама.

Глава 1. Сон во сне.

Васька спал и опять видел тот же сон, когда услыхал из его глубин, как хлопнула в избе входная дверь. Просыпаться ему не хотелось, и Васька решил выглянуть из сна только одним глазом так, как наверно можно было бы выглянуть со дна глубокого колодца.

Спал он на печи вместе с младшей сестрой, откуда хорошо виден красный угол и висящая на нитке обережная копейка. Он приоткрыл один глаз и направил его в щелку между неплотно сдвинутыми печными занавесками. Каменная монета светила отчетливым зеленоватым светом. «До рассвета далеко еще», – понял Васька, и подумал, что это скорее всего отец вышел из дома проверить, все ли в порядке со скотиной и сейчас снова ляжет, а тогда значит, и подыматься пока рано.

Васька прислушался к своим ощущениям и почувствовал приятное тепло от печи под левым боком и то, что правый бок у него озяб. Он перевел свое разведывательное око на спящую рядом сестренку. В беспокойном сне та опять стянула на себя старый овечий полушубок, которым они укрывались вместе. Васька осторожно, чтоб не разбудить малявку, потянул на себя край полушубка. Оказавшись укрытым, и убедившись, что сестренка не проснулась, он вздохнул и снова запечатал окно в явный мир.

Образы сна тут же начали наплывать, и он опять обнаружил себя в ночном заснеженном березовом лесу, хорошо известном ему по этому повторяющемуся сну. Лес был такой унылый, что даже костер, перед которым он сидел, только усиливал ощущение окружающего мрака. В одной руке у Васьки была кружка, сделанная непонятно из какой древесины. А может и не из древесины вовсе, потому что отражала свет костра так, как никакая деревяшка не отражает. В кружке была какая-то дрянная вода, потому что когда он отхлебывал, от горечи перехватывало дыхание.

В другой руке он между пальцами держал странную бумазейку, свернутую в трубочку. Кончик бумазейки тлел, а Васька время от времени подносил бумазейку ко рту, и тянул в себя ее горький дым.

Основная неприятность этого назойливого сна была в том, что ничего другого в нем не происходило. Васька сидел у костра, отхлебывал из кружки и тянул дым из бумазейки. Костер постепенно прогорал и переставал давать свет. Но Ваську это почему-то не беспокоило. Он только прихлебывал и тянул дым, веки тяжелели, в ушах нарастал шум, держать голову прямо становилось все труднее и труднее. Вид костра начинал плыть перед глазами. Наконец, удерживать внимание на происходящем во сне становилось невмоготу, и тогда Васька засыпал прямо внутри этого странного сна. Просыпался он уже всегда в яви. Ваське очень-очень хотелось проснуться не на яву, а именно в том же самом сне и досмотреть его, потому что он откуда-то с уверенностью знал, что этот сон обязательно должен иметь продолжение. Но пока, это ему никак не удавалось…

– Васька, Вась – отец склонился к его уху и тряс осторожно за плечо, стараясь не разбудить младшую дочь, – Ну, ты что так разоспался сынок. Ну, хватит. Просыпайся уже.

Откликнувшись на отцовский голос, Васька распахнул глаза, стараясь вытряхнуться из морока, потому что образы тоскливого леса еще держали его в плену. Он приподнялся на локте и привычно глянул в щель между занавесками. Обережной копейки на прежнем месте не было, и, не имея возможности увидеть, светит она или потухла с приходом утра, Васька встал в ступор, не в состоянии определить, кончилась уже ночь или нет. Он перевел ошалелый взгляд на отца:

– Сейчас, отец, встаю. А что ночь-то кончилась разве?

– Кончилась, сынок. Поднимайся, – в голосе отца слышалась преувеличенная заботливость, как будто перед Васькой он извинялся за то, что рано разбудил. Это было странно и на отца не похоже. Осознав это, остатки сна Васька тут же потерял.

– А что же копейки в углу нету? – спросил он с тревогой.

– С собой возьмем, нам на дальний покос надо, – всегда немногословный, отец и в этот раз сказал не более необходимого, а затем развернулся и вышел из избы.

Вол Банька, впряженный ни свет, ни заря, возмущенно фыркал, но послушно тянул со двора телегу. Васька, прижимался к теплому отцовскому боку и сонно размышлял о том, зачем отец собрался на дальний покос, если сперва обычно собирал сено на ближнем. Только сейчас он заметил, что на улице еще темень и даже сереть не начало.

– Отец, а зачем мы так рано выехали?

– Подождешь меня на задках, за волом присмотришь. Мне надо на общинный сход.

Банька пряданул ухом и фыркнул на этот раз громче прежнего. Будто бы вол мог постичь смысл сказанного и выразил свое отношение, доступным бессловесной скотине способом. А если бы умел говорить, то сказал бы что-то вроде: «это не известно еще, кто за кем присматривать будет».

Васька начал было придумывать, что бы он мог ответить на это нахальной скотине, но тут до него докатило, что отец помянул общинный сход, о котором он много слышал, но ни разу не присутствовал по причине малолетства. Глаза его вспыхнули от любопытства, а мысли посыпались и заплясали. На сход допускаются только взрослые мужики, которым уже исполнилось пятнадцать лет. А Ваське пятнадцать будет только к следующей весне. То есть, вообще-то, Васька родился осенью, но в деревне годы отмеряли по приходу весны. Если сумел до весны дожить, молодец, считай, год себе прибавил.

Васька тут же решил для себя твердо, что упускать возможность глянуть на сход хоть одним глазком, он не упустит. «Что за Банькой-то присматривать? И так никуда не денется. Быстро сбегаю, гляну только и обратно, – думал Васька, – Банька, поди, и не заметит моего отсутствия. Он и присутствия-то моего не замечает», – Васька неожиданно почувствовал раздражение на то, что вол не принимает его не то что за хозяина, но даже равным себе. «Ведь скотина скотиной, а важный что полянский купец», – Васька насупил брови и бросил в спину волу грозный взгляд. «Мол, гляди у меня, морока нифрильная», – вол, однако, к его взгляду остался непроницаем.

Пока Васька обдумывал свою затею, Банька успел дотащить телегу до окраины их невеликой деревеньки, и будто бы сам зная, что от него требуется, остановился у последнего плетня. Отец тут же спешился и накинул на плетень вожжи.

– Василий, покемарь тут пока. Я скоро обернусь, – и сразу пошел обратным путем к хороводной поляне, на ходу перестраиваясь в оборотка.

После того как отец скрылся в темноте, Васька высидеть смог только самую малость. Он выпрыгнул из телеги, подошел к воловьей морде и примирительно потрепал Баньку за ухом.

– Банька, – сказал он ласково, и повторил отца, – Ты тут покемарь пока, а я быстро. Одна нога здесь другая там.

Банька скосил на Ваську красноватый белок глаза, а затем отвернулся и принялся деловито лизать плетень, дав Ваське повод заключить, что против его отлучки вол не возражает.

Первым делом, Ваське надо было тоже перейти в оборотка. Хотя делать это так же легко как отец он еще не умел, но иначе нечего и думать о том, чтобы остаться незамеченным. Он встал как можно более расслабленно, руки свободно повисли вдоль тела как плети. Чуть-чуть подвигал коленками, растрясая живот, при этом, удерживая внимание на середине тела. Наконец он почувствовал, как в нижней части живота начало растекаться тепло и невидимый пузырь выкатился из живота чуть вперед и вниз. Он стал прямо ощущать свое пузо именно пузырем, наполненным теплом и движением. Он теперь чувствовал, как все его движения рождаются в этом пузыре и оттуда передаются во все другие части тела. Васька был готов к обороту, и ему оставалось только сказать заговорку. Он прошептал: «душа моя в темнице тужит, а серый волк ей верно служит».

Юный волк вышел из глубины Васькиного естества и перенял на себя управление вниманием. В ушах будто лопнула невидимая пленка, и мир наполнился неисчислимым количеством звуков, каждый из которых Васька теперь отчетливо различал. Видение стало резким, без полусвета и полутеней. Предрассветная темень ему больше не мешала. В нос ударили запахи такого многообразия и силы, что у Васьки на короткое время перехватило дыхание.

Он постоял немного, осваиваясь. Оборотня нужно обязательно обуздать, потому что в этом состоянии наслаждения каждым своим движением была и худая сторона: человеческие устремления в нем кажутся чрезмерно переусложненными и ненужными. Хочется просто радоваться самой жизнью, не тратя сил на обдумывание того, что ждет тебя впереди и без оглядки на последствия.

Оправившись от перехода, Васька двинул по отцовому следу волчьим ходом. Хотя волчий ход требовал от него полного сосредоточения, со стороны казалось, что он просто прогуливается немного развязной походкой задиристого парня, готового в любое мгновение то ли пуститься в пляс, то ли ввязаться в драку.

Когда Васька прокрался к хороводной поляне, небо уже начинало светлеть. Он благоразумно решил близко к сходу не подбираться, и спрятался с подветренной стороны поляны за кустами разросшегося пахучего бурьяна, чтоб даже волчье чутье тех, кто находится сейчас на поляне, не могло его обнаружить.

Деревенские мужики, собравшиеся на поляне, уже образовали обрядовый круг. Впрочем, людьми они сейчас были только для поверхностного взгляда. Сам же Васька видел перед собой стаю сверхразумных волков, людские тела для которых были только блеклыми одежками.

В середину круга выступил самый старший и сильный, – вожак, дядька Прохор. Какое-то время тот молча похаживал в пространстве живого круга, толи собираясь с мыслями, толи давая возможность собраться с мыслями остальным. В этих его похаживаниях, движениях, казалось бы, простых, читалась особая сила и внутренняя собранность, совершенно заворожившая Ваську. Он настолько погрузился в наблюдение за движениями вожака, что когда тот заговорил, вздрогнул от неожиданности.

– Мы собрались здесь сегодня в оборотень-день, последний день года как того требует старый обычай нашего племени, – голос оборотка звучал приглушенно, будто со дна колодца.

– Урский бог подарил нам хороший год. Урожай собран, скот отелился. И, слава богу, все живы.

Дядька Прохор обвел взглядом стоявших в круге. После того как он нарушил молчание и заговорил, державшее всех напряжение ослабло, волки ожили, задвигались.

– Пришло время дать оценку вашему вожаку. Мудро ли он вел общину и не допустил ли для кого напрасного вреда или убытка.

Говоря, дядька Прохор старался не смотреть ни на кого в упор, чтобы ненароком не оказать давления, и тем не упредить желающего сказать что-либо против него. Немного выждав, предоставляя возможность высказаться, вожак убедился, что пока говорить никто не собирается, и продолжил:

– А также, сегодня вы изберете нового вожака, наиболее достойного, мудрого и знающего, того, кто поведет вас всех по кругу нового года. Свое вождение он начнет, возглавив отряд на Белрогу к чухам на нифрильный мен.

Для соблюдения буквы древнего обряда дядька Прохор сказал все, что положено. И теперь ему оставалось только передать слово стае. Поэтому дальше он стал говорить уже мягко и буднично:

– Среди нас есть и достойные, и знающие. Давай что ли ты, Ефим. После меня ты самым старшим будешь.

Дядька Прохор сделал приглашающий жест и в середину круга вышел сильный матерый волк, в котором Васька узнал отца.

– Благодарю, дядька Прохор, за честь говорить первым, – В таком же глухом обороченном голосе Ефима отчетливо слышалось уважение к вожаку. Да и само именование Прохора дядькой являло собой знак признания старшинства. Хотя самому Ефиму было уже далеко за тридцать, и для многих на деревне он давно сам имел звание дядьки, Прохор все ж таки был на семь лет старше его самого. А до такого возраста здесь мало кто доживает.

– По мне, так другого вожака кроме дядьки Прохора и не надо, – Ефим теперь обращался ко всем. – Все он делает толково, а чухи его почти как своего принимают. С ними никто лучше Прохора не договорится. Предлагаю выбрать в вожаки снова дядьку Прохора.

Одобрительный гул прокатил по кругу стоящих, но обряд должен быть исполнен до конца.

– Может вот, Герась другое что предложит, посчитай теперь после нас с дядькой самый старый – он.

Ефим вернулся на свое место, а в круг вышел вызванный им Герась, но тот сказал и того меньше:

– Я тоже за дядьку Прохора. Чего там.

Следом, один за другим, по старшинству выходили все остальные старики, то есть те, кому уже исполнилось тридцать лет, и все подтверждали, что хотят переизбрать вожаком Прохора. Когда каждый из них высказался, и стало понятно, что за неимением других предложений голосования не потребуется, Дядька Прохор вышел из круга и прошел в другую часть поляны к костровищу, где у него все было заготовлено для костра. В его пальцах блеснула зеленым светом копеечка, дядька шепнул наговорное слово, и копейка стала набирать свечение, а накопив его сколько нужно, выстрелила искрой на тонкий лоскуток березовой коры. Береста тут же вспыхнула. Большой костер занялся быстро и сильно, высветив дядьку Прохора во весь рост, и Васька вдруг обнаружил, что тот перешел с оборотка на лицо, снова став человеком. Теперь он был уже не вожаком стаи, а человеком и атманом, а значит, дать присягу и подчиниться ему должны уже не волки, а люди.

Васькин отец первым вышел из круга, подошел к костру и кувыркнулся прямо через пламя. Когда же он поднялся на ноги, Васька увидел, что отец теперь тоже уже не волк, а человек. Он спокойно подошел к дядьке Прохору и встал от него по левую руку. Следующим прыгнул через костер Герась. Обернувшись с волка на лицо, он встал рядом с Васькиным отцом. А затем и все остальные волки покидали круг, прыгали через костер, оборачиваясь людьми, и плечом к плечу вставали в один ряд за своим атманом, тем самым, присягая ему на службу.

Наконец в темном кругу остался только один волк, не пожелавший присоединяться к остальным. Васька узнал в нем Макарку, совсем молодого парня, старше самого Васьки на полгода от силы. Но тот родился весной, и потому пришел на мужское посвящение.

Макарка впервые участвовал в сходе, было видно, что он робеет, но в глазах его читалась решимость. Дядька Прохор, поняв, что Макарка не собирается прыгать через костер, подошел к нему сам.

– Волк может отказаться давать присягу, – сказал он веско, – И товарищи не имеют права ни упрекать его, ни чинить препятствий. Но в течение трех дней волк, отказавшийся присягать, должен покинуть общину.

Дядька Прохор внимательно смотрел на юного волка, пытаясь понять, хорошо ли тот уясняет себе последствия своего решения.

– Волк, отказавшийся давать присягу, может так же рассказать своим товарищам о причинах, побудивших его. Если это зло или нанесенная обида, он может потребовать общинного суда над обидчиком, – говоря, Прохор покачивал головой, как это делают, когда хотят втолковать неразумному.

– Нет, дядька Прохор, – Макарка говорил, запинаясь, – Никто меня не обижал. Дело в девушке. Я ей предложение делал…

Прохор явно недоумевал, и стоял, терпеливо ожидая дальнейших пояснений.

– От нашей деревни должны пойти ополченцы в полянское войско. Ну, так я и пойду, – последние слова Макарка сказал так тихо, что Васька их разобрал с трудом.

Поняв, что на самом деле задумал паренек, дядька Прохор сокрушенно покачал головой:

– Экой ты паря, Макарка. Ты ж и не пожил еще. Неужто из-за девки на войну под копья и стрелы? Многие ли наши, кого полянцы в ополчение увели, домой возвратились? На одной руке пальцев хватит, чтобы посчитать. А уходило немало. Одумайся!

– Нет, дядька. Я твердо решил. Все равно полянцы заберут сколько надо. Не одного так другого. Пусть уж тогда меня.

Ваське стало так жаль Макарку, что он чуть было не заскулил. Да и сам Макарка, держался, видать, из последних сил.

– Спасибо вам всем, – Макаркин голос разнесся по поляне так звонко, что невольно щемило сердце, – Не держите зла. Прощайте.

Макарка, забывшись, кинулся было к людям, стоящим в строю, но Прохор, упредив его, удержал. Обнял парня, похлопал по спине, успокаивая. Макарке теперь нельзя к свету. И нельзя по ту сторону костра. Только один Прохор пока еще оставался на границе миров, только он еще мог быть посредником между миром людей и одиноким волчонком, выбравшим себе злую судьбу в порыве незрелого чувства. Да и то, ненадолго.

– Ступай Макарка. И помни, у тебя есть три дня, чтобы передумать.

Макарка отступил от дядьки, мотнул сокрушенно головой и кинулся с поляны со всех ног. Едва не наступив на Ваську, промчался мимо, всего может в паре шагов, да был так расстроен, что Васьки конечно же не заметил.

С тяжелым вздохом дядька Прохор вернулся к ожидавшему его сходу.

– Эх, рано я похвалился удачным годом. Если не голод и холод, так война кого-нибудь да заберет. Весь строй стоял в полной тишине. Радость обновления оказалась придавленной горечью потери.

Но как бы ни было тяжело, а жизнь останавливаться не должна, да и не может. И вот, откуда-то из строя донесся голос, который стали подхватывать и другие:

А наш атман знает, кого-н выбирает

Крикнет рота стройсь, да и забыли про меня…

Тому, кто решит остаться в волчьей шкуре, жить будет трудно. Но жить человеком нисколько не легче. Мужики пели военную песню, но выпевал при этом каждый свою судьбу, потому что знал, что и без всякой войны следующего года может и не пережить. Васька понял, что сход закончился и рванул обратно к телеге.

Вернувшись к оставленной упряжке, он улегся в телегу и завернулся в старую овчину, чтоб отец не почуял, что он отлучался. Васька слышал, как подошел отец, а потом ощутил, как телега тронулась и поехала. Какое-то время он лежал под овчиной и притворялся спящим, а потом и в самом деле уснул.

Глава 2

Глава 2. На дальнем покосе.

Ефим стоял на хороводной поляне в общем строю. Песня была допета, но люди не спешили расходиться, желая продлить это чувство обновления мира и единения с племенем. Внезапно он ощутил укол тревоги. Той самой тревоги за Ваську, которая и заставила его разбудить сына задолго до рассвета и взять с собой, чтобы без промедления увезти как можно дальше из деревни.

Одного сына Ефим уже потерял. Старшего. Его забрали в армию полянцы. Ефим не знал ни как он погиб, ни где, в каких землях. Просто однажды ночью он проснулся от нехорошего предчувствия. Еще не думая и не представляя, что произошло, он поднялся с постели и подошел к обережной копейке. Неизвестно сколько времени он так простоял, вглядываясь в светящийся кружок, подвешенный на нитке, оплетавшей копейку особым плетением в девять ячеек. А потом увидел, как нифриловая копейка начала гаснуть. Она теряла свет до тех пор, пока не погасла полностью. А дальше Ефим стал считать, и когда досчитал до минуты, а копейка так обратно и не засветилась, он понял, что его сына в живых больше нет, и копейка дала ему об этом знак.

Он стоял тогда, неподвижно уставившись в угол избы, оглушенный одной единственной и совершенно неуместной мыслью. Почему копейка потухла, а угол все равно освещен привычным тускловатым светом, пока до него не дошло, что этот свет испускают его горящие волчьи глаза. Он просто не заметил, как перешел в оборотня. Это понимание отрезвило его, но Ефим тогда же решил, что второго сына уже не отдаст никому.

Уйдя в воспоминания, Ефим не заметил, как добежал до окраины деревни, где оставил воловью повозку. Увидев, что вол мирно стоит на прежнем месте, а Васька спит в телеге, завернувшись в старую овчину, он немного успокоился. Осознал, что опять невольно перевернулся на волка, и сам себя покорил: «что ж это я, так совсем можно в зверя превратиться», – он тут же на ходу начал оборачиваться на лицо, но в последнее мгновение уловил еще не оставившим его волчьим чутьем, как от Васьки пахнуло запахом сырой травы. Ефим тут же все понял: сын его ослушался, и бегал смотреть на сход, а для этого, разумеется, оборачивался волком. Плохой знак, подумал Ефим. Один сегодня уже ушел со схода оборотнем, не пожелав оставаться человеком общины, и теперь его ждет полянская армия и война. Чтобы не поддаваться тревожным мыслям, Ефим, не медля, снял с плетня вожжи, не сказав Ваське ни слова, сел в телегу и тронул вола в дорогу.

Васька проснулся, когда они уже прибыли на дальний покос. Стоял погожий осенний день. Он выбрался из-под овчины и осмотрелся. Отец уже выпряг вола, отвел на небольшую полянку рядом с покосом, и теперь обходил ее по кругу, неся перед собой в вытянутой руке нифриловую копейку. Обойдя всю поляну кругом, отец вернулся точно в то место откуда начал свой круговой обход. Копейка плеснула светом, давая знак, что круг замкнут. Васька знал, что теперь за пределы очерченного круга Банька уже сам не выйдет. А если в круг зайдет кто посторонний, отец через обережную копейку это почувствует.

Васька достал из телеги вилы. Свои, из обычного дерева, и отцовские, у которых штыри были сделаны из прокопченной курени. Курень – это особое дерево, его древесина при длительной обработке сильным жаром, в разы усыхает и чернеет как уголь, но становится таким крепким, что с такими вилами можно и на медведя идти, не обломаются.

Отец установил на телеге стоймя два шеста, чтобы навивать на них стог, а Васька привычными движениями стал подхватывать вилами разложенное на поле подсохшее сено и сметывать его на телегу. Когда возле телеги все сено было убрано, они вдвоем прокатили телегу по полю чуть дальше, и стали собирать сено со следующего участка.

Васька ушел в работу с головой. Крестьянскому сыну к труду не привыкать, знай, маши себе вилами. До вечера далеко. А если работу по свету не успеешь докончить, надеяться не на кого, за тебя никто не выполнит, будешь и под луной работать.

Поэтому, когда отец дал знак остановиться, что пришло время передохнуть, Васька не знал, сколько времени прошло, и не считал. Она думал, что они поедят на скорую руку, попьют из ручья и снова за работу, но отец протянул ему на нитке копеечку. Без слов Васька понял, отец хочет, чтобы он развел костер. Он быстро набрал лежащего тут же под деревьями сухого хвороста и уложил его на черном пятне старого костровища. Держа копейку за ниточку в вытянутой руке, проговорил своеобычную приказку:

– Копеечка, копеечка, дай мне искорку, покормлю тебя хлебушком.

Приказка сработала. Копейка начала набирать свет в самой середке, а когда свету накопилось до предела, из зеленого превратившись в красный, алая искра как капля с листа сорвалась с монеты и упала на белый лоскуток березовой коры. Пока огонь разгорался, Васька сбегал к ручью, набрал в куреневый котелок воды и поставил к огню. Отец к тому времени достал и расстелил прямо на траве узелок с припасом, но приниматься за еду не торопился:

– Разговор к тебе есть Василий, – сказал отец и надолго замолк почему-то. Васька терпеливо ждал, но отец продолжал сидеть молча, к чему-то прислушиваясь. Наконец Ефим поднялся и сделал несколько шагов в сторону дороги, по которой они до этого приехали на покос. Васька проследил за взглядом отца и только теперь почуял, что кто-то идет прямо к ним. Глянул на отца вопросительно, нет ли опасности, и не надо ли оборачиваться для схватки, но отец стоял спокойно, будто ожидая кого-то званного.

Сначала, идущего к ним, не было видно из-за леса. Только пару раз мелькнуло что-то между древесных стволов. А затем деревья расступились, и Васька увидел дядьку Прохора. Оказавшись на виду, он издали махнул им рукой.

Они сидели у костра и попивали из деревянных плошек душистый чай. Васька рад был редкой возможности посидеть вот так в обществе старших и уважаемых людей, но обещанный отцом разговор не давал ему покоя. Да и Прохор оказался здесь явно не спроста, хотя и говорил пока о вещах самых обыденных. А потому, когда он ни с того ни с сего вдруг обратился к Ваське, тот сразу понял, что «тот самый» разговор начался.

– Такие вот дела, Василий. Если дождь нам не помешает, скоро поведем обоз на нифрильный мен. Сам знаешь, что это? – дядька Прохор, сейчас ничем не напоминал виденного им ночью на поляне свирепого вожака волчьей стаи. Перед Васькой сидел обычный крестьянин с очень даже свойским и малость лукавым взглядом, который к тому же всякий раз, прежде чем отхлебнуть из плошки, дул на кипяток.

– Ну, каждый год община собирает обоз: продовольствие, там, утварь, орудия разные из курени нажигают. А потом меняют это все у чухов на нифриловые деньги.

Прохор согласно кивнул, и зачем-то быстро обменялся с Ефимом взглядами. Васька решил, что атмана его слишком очевидный ответ не удовлетворил, и от него ждут чего поумнее:

– Крестьянину-то ведь много нифрила не надо. Есть копеечка – и хорошо. Она в хозяйстве – подспорье, – Васька силился подражать разговору старших, – А так, нифрил только морок плодит.

Прохор снова утвердительно кивнул. А Васька, ободренный тем, что его слушают, добавил.

– А нифрил, значит, мы у чухов вымениваем, чтобы отдать князю нифриловый налог, потому что наш князь степному Азум-хану должен каждый год дань нифрилом платить.

– Ну, а чухов-то ты видал? – прервал его Прохор.

Васька вспомнил, как однажды ночью на выпасе впервые увидел чухов. Это воспоминание заставило его поежиться. Он сидел тогда у костра с другими парнями и слушал всякие байки дядьки Герася, деревенского пастуха, когда из леса вышли два странных существа маленького роста, с лицами, заросшими шерстью. Привыкшие жить во мраке, они не любили яркого света и близко к костру не подходили. Герась уважил странных существ и подошел к ним сам. Они коротко пошептались о чем-то с пастухом и растворились во мраке леса. Ваську тогда поразило не то даже, что чухи говорят по урски, а то, что ходят на двух ногах прямо как люди.

– Они странные какие-то, эти чухи, – сказал Васька, – Непонятные.

– Они просто другие, – пояснил дядька Прохор, – У них уклад свой и свой обычай. Но они существа мирные, бояться их не нужно.

И ни с того ни с сего вдруг сказал:

– В общем, такие дела, Василий, думаем мы тебя с собой взять на нифрильный мен.

От этих слов у Васьки глаза округлились от удивления:

– Да, как же меня на мен-то? Я ж еще посвящения не прошел. Это ж не по обычаю!

Ефим до этих пор молчавший, услыхав Васькин ответ, выпалил со свойственной ему прямотой.

– А вот поляне не посмотрят, что ты посвящения не прошел. У них в войске недобор! Их приказные вон в Невине в замке сидят и уже к Прохору приходили. Будут в армию теперь мальчишек забирать, – насупился и опять замолк, будто воды в рот набрал.

Васька перевел взгляд на дядьку, ожидая получить подтверждение.

– Да, Василий. Ефим все верно говорит. Поляне подписали с нижеградским княжичем бумагу, чтобы забирать тех, кому пятнадцать лет только к следующей весне исполнится. Говорят, мол, на войну их не отправят. Пошлют в учебный лагерь обучать военной науке до совершеннолетия, – дядькины глаза вдруг пожелтели и в его облике проступили волчьи черты, – Только нам-то невеликая радость, что наших парней под вражьи копья не сразу пошлют, а к весне только. За три года службы тебе все равно вернуться будет, что теляте из леса.

– Вобщем так, Василий, – Ефим внезапно снова вступил в разговор, – Сам знаешь, старшего твоего брата Ивана я уже потерял на этой войне. Кабы он еще за нашу землю или за нашего князя жизнь отдал… Я бы это еще смог принять как-то. А за полянцев свою грудь подставлять тебе не позволю. Вот такой мой отцовый тебе сказ.

Ефим рубанул воздух ребром ладони, будто пресекая все возможные Васькины возражения. Однако Васька был парнем хоть и нетрусливым, но и не дураком. Полянская армия ему была не желанней проруби:

– Как же мне поступить-то теперь? Научите, а, дядька Прохор!

– Ну, первым делом, обратно в деревню ты не суйся. Там сейчас полянские приказные стоят. А вот, знаешь ты, где делянка наша куреневая вверх по Хонаре?

– Знаю. В прошлом году там курень с отцом валили.

– Ну, вот, там переждешь пока, – дядька Прохор выдохнул с явным облегчением, – А мы-то уж боялись, что ты кобениться станешь как Макарка. Тот вон сегодня сам в полянскую армию попросился. Ему, видите ли, девка отказала!

– Да, ну, что я? Дурной совсем? Про Макарку судить не берусь, коли у него причина есть сердечная. А я-то чего в полянской армии не видал?

– Ну-ну, «причина сердечная», – передразнил Прохор, – У тебя случаем еще зазнобы не появилось? Нет? Ну и славно.

Дядька Прохор потрепал Ваську по загривку и тут же стал подниматься, – Спасибо вам хозяева за хлеб – соль. Мне пора.

– И тебе, Прохор, спасибо, – Ефим поднялся следом за гостем. Старики коротко поручкались, и, не теряя более времени, Прохор скорым шагом пошел обратной дорогой.

Как только дядька Прохор ушел, Ефим сразу начал собирать разложенную на платке еду:

– Вот, Вась, здесь хлеба тебе в дорогу, да репы. На пару дней хватит. Иди прямо сейчас. Искушать судьбу не будем.

– А сено, как же? – Васька, видя такие скорые сборы, слегка растерялся

– Да, бог с ним, с сеном. Как-нибудь управлюсь. А ты вот что запомни, на делянку придешь, помнишь там теплушка есть?

– Помню

– Вот в ней затаишься, и ухо в остро держи. Говорят, поляне лисов-ловцов позвали, те шныряют по всем окрестностям. А полянцы ловцам за каждую душу нифрилом платят. Так что, смотри, сынок, не попадись!

Ефим протянул Ваське узелок с едой, а потом за нитку достал из-за пазухи копейку.

– И вот это возьми, пригодится. Ну, давай прощаться.

Ефим обнял Ваську скупо, отстранил от себя и сказал с деланной бодростью:

– А ну-ка, покаж, как ты научился волком ходить.

Васька согласно кивнул и начал сосредотачиваться на переход. Тело еще помнило, как оборачивалось этой ночью, и нужное состояние вернуло легко и быстро.

– Душа моя в темнице тужит, а серый волк ей верно служит, – Васька привычно прошептал заговорку, и вот перед Ефимом уже стоял оборотень.

– Ну, что ж, паря. Я и не заметил, как ты вырос. А, теперь, давай, волчонок, беги, на тебя охота!