Текст книги "Бурный поток"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

III.

   – Калерия, какого я тебе гостя привел!– с восторгом обявлял Мостов, распахивая дверь своего номера.– Угадай, кого? Я тебе сюрприз сделал...   – Ах, Боже мой,– брезгливо отозвалась полная, высокая женщина, стоявшая посредине комнаты в одном лифе.– Simon, это наконец невозможно!.. У тебя вечно эти знакомства сюрпризом... Не успел человек приехать в незнакомый город и тащит Бог знает кого. Притом врывается в номер без доклада, точно помешанный... Сколько я раз просила тебя избавить меня от подобных сюрпризов! – Все это было высказано тем французским языком, каким говорят только приезжающие в столицу провинциалы. Калерия Ипполитовна была в одной юбке; около нея ползала на коленях шустрая столичная модистка с рябым лицом и торопливо примеряла коленкоровый лиф, прикалывая отдувавшияся места булавками, которыя вынимала изо рта. Можно было подумать, что у модистки рот был набит булавками, хотя она ухитрялась с ними говорить и даже смеяться.   Безпорядок в номере был страшный: распакованные чемоданы, груды белья, выкройки, штуки только-что купленной материи по столам, недошитое, принесенное примеривать платье на кресле, чай в бумажке, сахар в пестром шелковом мешечке, только-что начатый ящик с сигарами на окне, тут же арбуз, разбросанныя кругом мелочи дамскаго туалета, целая серия кулечков, картонок и т. д. Словом, получался настоящий хаос, благодаря которому засидевшийся провинциал превращается в столичнаго обывателя. Раздеваясь в передней, Покатилов уже почувствовал этот дорожный безпорядок, и на него повеяло чем-то таким безконечно-родным и знакомым, что перенесло сразу во времена золотого детства, нагоняя воспоминания о поездках на долгих с безконечными станциями, импровизованными закусками, крепким детским сном тут же за чайным столом, знакомым станционным смотрителем и без конца позвякивающим под дугой колокольчиком.   – Ты напрасно протестуешь на меня, Калерия,– разсчитанно-громким голосом заявлял Мостов, заглядывая в двери передней.– Я хотел преподнести тебе некоторый сюрприз...   Калерия Ипполитовна сделала сердитое лицо и уже раскрыла рот, чтобы возразить что-то мужу, как услышала в передней предупредительное покашливание и с институтским визгом скрылась за перегородкой, где стояла широкая кровать. Дремавшая на диване девочка лет четырнадцати проснулась и широко раскрытыми глазами посмотрела на дверь в переднюю, куда рвет лампы, поставленной на комоде, почти не достигал. Из-за драпировки выглянуло строгое старушечье лицо старой няньки Улитушки, которая с утра рылась по чемоданам. Мостов не хотел замечать произведеннаго переполоха и улыбался самою блаженною улыбкой.   – Милости просим... m-r Брикабрак...– шутил он, выводя под руку Покатилова из передней.– Вы уж извините нас, провинциалов, что застали в самый критический момент: кожу меняем...   Мостов засмеялся сухим, скрипучим смешком и даже погладил свою лысину. Девочка вопросительно смотрела то на отца, то на гостя и инстинктивным движением поправила короткое фланелевое платьице, из-под котораго выставлялись уже недетски-полныя ноги, туго обтянутыя дорожными чулками из серой шерсти. Улитушка, всмотревшись в гостя, неожиданно вскрикнула, опустила руки и с каким-то детским всхлипыванием бросилась к ручке оторопевшаго барина.   – Голубчик... Рома... Роман Ипполитыч... батюшка!– причитала Улитушка, целуя руку барина, котораго выкачивала когда-то на руках.   "Они там, кажется, все с ума сошли",– по-французски подумала Калерия Ипполитовна, второпях не попадая рукой в платье.   – Ну вот, ну вот... я говорил!– самодовольно повторял Мостов, бегая по комнате маленькими шажками.– Юленька, это твой дядя... oncle,– обяснял он дочери.– Совершенно случайно встретил его... именно, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретится.   – Не узнаёшь?– проговорил Покатилов, обращаясь к появившейся в дверях сестре.– Извини, пожалуйста, что не во-время... это все твой супруг виноват.   Калерия Ипполитовна бросилась на шею к брату и горячо обняла его своими полными руками; она говорила что-то такое безсвязное и даже в порыве чувства приложила несколько раз платок к глазам.   – Ведь двадцать лет не видались, Роман,– говорила она, разсматривая брата.– Ты, пожалуйста, не обращай внимания на безпорядок... Вот твоя племянница, Юленька...   – Очень приятно познакомиться,– ласково проговорил Покатилов, протягивая Юленьке руку.   Девочка стояла теперь около него и колебалась, следует ей поцеловать дядю или нет.   – Что же ты, Юленька, не поцелуешься с дядей?– разрешил ея сомнения отец и опять засмеялся.–Это наш русский обычай...   Покатилов с удовольствием поцеловал протянутыя пухленькия губки хорошенькой племянницы и почувствовал, что он начинает потеть. В номере было жарко, да и проявления родственных чувств для него были такою неожиданностью.   – Однако куда вы забрались, господа?– с усталым видом проговорил он, очищая себе место на диване.– Я хочу сказать, что уж слишком высоко... Я просто задохся, пока поднимались по лестнице.   – Мы это только на время,– оправдывалась Калерия Ипполитовна, поправляя какую-то упрямую пуговицу, никак не хотевшую застегнуться на ея полном бюсте.– Просто не знали, где остановиться... Впрочем, это пустяки, устроимся помаленьку.   – Я могу вам рекомендовать очень приличныя chambres garnies,– проговорил Покатилов, внимательно разсматривая сестру.– Почти в центре города и недорого.   Произошла неловкая сцена, какая переживается при встрече давно не видавшихся родственников. Не знали, что говорить, или говорили те безсвязные пустяки, какие повторяются в таких случаях; неловкия паузы сменялись взрывами общаго разговора, когда начинали говорить все разом и перебивали друг друга.   Лакей принес кипевший самовар, и этим окончательно разрешилась общая суматоха. Пока Калерия Ипполитовна была занята около самовара, Покатилов внимательно разсматривал ее через пенснэ и в результате пришел к тому заключению, что от прежней красавицы в сорок лет не осталось почти ничего: фигура заплыла, лицо было черезчур полно дряблою полнотой, около глаз и рта появились мелкия морщинки, темные глаза потеряли влажный блеск, кожа на лице, на шее и на руках утратила прежнюю матовую свежесть. Но что всего хуже – Калерия Ипполитовна, кажется, еще не могла помириться с скромною ролью солидной семейной женщины и держала себя, как все отставныя красавицы, слишком привыкшия быть всегда красивыми. Покатилов даже пожалел про себя сестру, особенно ея темные глаза – фамильную покатиловскую особенность; все Покатиловы хвалились красивыми глазами, и Юленька напоминала мать именно с этой стороны.   "Неужели и я так же страшно состарился за эти двадцать лет?" – думал Покатилов, принимая налитый стакан чая из рук сестры и чувствуя на себе ея пристальный взгляд.   – Как ты однако постарел, Роман,– заговорила Калерия Ипполитовна, точно отвечая на мысли брата.– Я, право, не узнала бы тебя, если бы встретила где-нибудь на улице.   Покатилов почувствовал первую родственную царапину, но Симон Денисыч так преуморительно начал разсказывать о своем путешествии по Петербургу, о редакции "Искорок", о "Брикабраке", что все невольно улыбались, и даже Юленька лениво щурила свои большие бархатные глаза.   – Это у нас вечная история: приятныя неожиданности, знакомства сюрпризом...– слегка журила мужа Калерия Ипполитовна.– Ах, да, собственно зачем же ты, Simon, попал в редакцию "Искорок"?   – Я? А нужно было сделать подписку, я и решил,– врал Simon, причем лицо у него как-то вытянулось и сделалось такое жалкое.   "Эге! врет да и боится",– подумал про себя Покатилов, улыбаясь глазами.   За чаем долго перебирали петербургских родственников и общих знакомых: tante Агнеса все возится со своими канарейками и собачками, oncle Николай Григорьевич скоро займет видный пост при министерстве, belle soeur Barbare вышла замуж за второго мужа и т. д.   – Я ведь редко бываю у них и, право, немного могу сообщить вам новаго,– говорил Покатилов.– А ты, Калерия, когда отправишься к maman?   – Да я уже была у ней... все такая же,– как-то неохотно ответила Калерия Ипполитовна.– У других я еще ни у кого не была, потому что нельзя же в наших костюмах смешить добрых людей, а к maman завернула по пути. Она все на тебя жалуется, Роман.   – О, это безконечная история. Нас с maman трудно и разсудить,– с легкою гримасой ответил Покатилов, предчувствуя удар.   – Да, кстати, что твой журнал?– спрашивала Калерия Ипполитовна с самою невинною физиономией.   – Какой журнал?   – Ах, да, виновата: газета, а не журнал. В последнем своем письме, которое я получила от тебя ровно пять лет тому назад, ты писал о "своей" газете, как о деле решенном, потому я и...   – Это тебя, вероятно, maman научила?– вспыхнув, спросил Покатилов.   – Чему научила?   – Надеюсь, что мы отлично понимаем друг друга и без обяснений... Тебе просто нравится по старой привычке запускать шпильки. Мало ли есть неудавшихся проектов и предположений, что еще не говорит за их несостоятельность или за то, что они не сбудутся. У меня и теперь есть свои виды и надежды...   Произошла маленькая размолвка. Покатилов не остался в долгу и отплатил сестре тою же монетой, намекнув ей на ея собственное положение не у дел. Калерия Ипполитовна вспыхнула и тоже замолчала. Симон Денисыч попытался-было их помирить, но жена так взглянула на него, что он только запыхтел носом. Юленька давно уже дремала в уголке дивана и смотрела на дядю слипавшимися влажными глазами и кончила тем, что заснула тут же на диване, так что Улитушке пришлось увести ее за драпировку в безсознательном состоянии крепкаго детскаго сна.   – А ведь я не знаю хорошенько, почему и как вы сюда приехали,– спрашивал Покатилов.   – Я все, Леренька, разсказал,– поспешил предупредить Мостов виноватым голосом,– и про Сусанну и про Доганскаго. Роману все это необходимо знать, потому что... потому что...   – Потому что ты, Симон, неисправимый болтун,– докончила Калерия Ипполитовна, пожимая плечами.– Кому-то интересно слушать наши семейныя дрязги? Конечно, Роман не осудит тебя, а всякий другой просто посмеялся бы над тобой. Ты,– я это предчувствую,– непременно уронишь и себя и нас в общественном мнении.   – Да ведь я только Роману это сообщил, а чтобы постороннему человеку – никогда! Я умею молчать, сделай одолжение...   Калерии Ипполитовне самой хотелось разсказать все брату, но теперь она сочла своим долгом немного поломаться, прежде чем приступила к изложению всех обстоятельств дела. Разсказ Мостова подтвердился в главных чертах, конечно, с той разницей, что был расцвечен и раскрашен мастерски, как умеет разсказывать глубоко и безповоротно обиженная женщина.   – Собственно говоря, я, пожалуй, на Сусанну и не сержусь,– говорила Калерия Ипполитовна, делая безстрастное лицо,– потому что разве возможно сердиться на девчонку, которая сама не знает, что делает?.. Да дело и не в ней, а тут есть некто Богомолов, он тоже недавно сюда приехал, ну, у нас с ним были свои счеты, вот он все и устроил. Втерся каким-то образом к Теплоухову и теперь вертит им, как куклой... да!..   – Но ведь у Теплоухова главным поверенным по всем заводам, кажется, Мороз-Доганский?– спросил Покатилов.   – Да, но это ничего не значит, потому что этот Мороз-Доганский такой человек... одним словом, сам чорт его не разберет! Мы всегда были с ним в самых лучших отношениях, и вдруг такой пассаж...   – Действительно, странно... А какие у вас счеты с Богомоловым были?   – С Богомоловым?.. Ах, даже разсказывать не хочется: совершенные пустяки. Он, собственно, юрист, ну, и в пику заводам Теплоухова поднял дело о какой-то киргизской земле, будто бы захваченной Заозерскими заводами. Но это все вздор. Богомолову только нужен был предлог, чтобы заявить себя. Он самолюбив до крайности и мечтает о себе Бог знает что и, кажется, думал занять место Симона, но ошибся в расчетах.   – К этому нужно прибавить только то,– заговорил Симон Денисыч, начинавший уже дремать,– что Леренька, когда Богомолов приехал к нам в Заозерье еще совсем молодым человеком, приняла и обласкала его, как родного... Леренька вообще покровительствует молодежи, потому что от молодежи зависит все будущее государства. Так, Леренька?   Этот разсказ заставил Калерию Ипполитовну закусить губу, чтобы не выдать своих чувств: этот Simon сегодня положительно невозможен и несет чорт знает какую чушь.   – Одним словом, у нас вышла довольно крупная история,– продолжала Мостова, не отвечая на вопрос мужа.– Богомолов проиграл дело о земле и бросился хлопотать в Петербург, а здесь каким-то образом успел познакомиться с Теплоуховым, втерся к нему в доверие и, конечно, постарался первым делом отблагодарить нас за старую хлеб-соль. Это ведь всегда так бывает...   – А по-моему тут сам Теплоухов больше всех виноват,– вставил свое слово Симон Денисыч.– Помилуйте, позволить себя водить за нос первому встречному прощалыге... Моя совесть, по крайней мере, совершенно чиста, и я ни в чем не могу себя обвинить: я служил двенадцать лет на Заозерских заводах верой и правдой... да!..   – Simon, разве кто-нибудь сомневается с твоей честности?– устало заметила Калерия Ипполитовна.– Если против нас сложились так обстоятельства, то нужно переносить терпеливо все невзгоды.   – Что же, вы здесь думаете совсем остаться или только на время?– спрашивал Покатилов.   – Конечно, на время!– с живостью ответила Калерия Ипполитовна.– Мы уже отвыкли настолько от жизни в столице, что она нас будет престо тяготить... А пока, конечно, можно устроиться и в Петербурге; к тому же и Юленьке необходимо докончить свое образование. Ты куда это, Роман? Оставайся ужинать с нами...   – Нет, благодарю, как-нибудь уж в другой раз,– отговаривался Покатилов, взглянув на часы.– Да у меня и дело есть...   – Какия же дела могут быть ночью?– спросила Мостова.   – Ах, какая ты странная, Калерия!– вступился Мостов.– Да ведь Роман журналист, и у него всегда работа кипит...   – Да, я и забыла... Однако, Роман, скоро ли мы будем читать свою собственную газету, а? Я дала себе слово не выписывать никакой газеты до тех пор, пока ты не сделаешься сам редактором...   – Дело за пустяками, Леренька,– отшучивался Покатилов.– Ты там в Сибири, наверное, накопила денег, вот и поделись ими со мной, и газета будет у нас завтра же.   – А много тебе нужно на газету?   – Да на первый раз тысяч пятьдесят за глаза будет, Леренка... Дело самое верное и даст, по крайней мере, триста процентов на затраченный капитал.   – Как жаль, что я не имею возможности воспользоваться таким удобным случаем нажить себе миллион,– ядовито заметила Калерия Ипполитовна.   – А вот Симон Денисыч разскажет, сколько у тебя денег,– кольнул, в свою очередь, Покатилов, выходя в переднюю.   – Я ему не могу запретить говорить,– обидчиво ответила Калерия Ипполитовна.   Когда дверь затворилась за петербургским братцем, Калерия Ипполитовна сделала злое лицо и, грозя пальцем, проговорила:   – Если да ты когда-нибудь разболтаешься о наших средствах кому-нибудь, я ухожу от тебя сейчас же... Понял? Постарайся не доводить меня до крайности и всего больше старайся не развязывать языка вот с этим братцем Романом. Мы ведь совсем не знаем его, а мне он кажется таким подозрительным, и maman то же самое говорит. Уж одна профессия чего стоит...   – Помилуй, Леренька, что может быть почетнее профессии журналиста?   – Ах, отстань, ради Бога... Ты ничего не понимаешь!

IV.

   Возвращаясь обратно по Невскому, Покатилов мог на свободе обдумать свою встречу с родными. Чорт его дернул давеча отрекомендоваться этому дураку Симону Денисычу, а потом нужно было непременно тащиться с этет отель "Дагмар", чтобы выслушивать колкости Калерии Ипполитовны. Maman уже успела надуть ей в уши, а сестрица не такой человек, чтобы по воспользоваться удобным случаем и не кольнуть.   – "Своя газета"!.. Что же, дайте время, будет и у нас своя газета,– бормотал про себя Покатилов, шагая по мокрой панели.– Мы не то, что Брикабраку, а и Котлецову нос утрем... да!..   Где-то пробило десять часов; Покатилов даже выругался, что так долго засиделся у родственников; главное, и сидеть-то не стоило. Он теперь припоминал давешнюю болтовню зятя, а потом свой разговор с сестрой и все-таки не мот понять, зачем они приехали в Петербург. Калерия Ипполитовна не такой человек, чтобы напрасно тащиться за пять тысяч верст; или у них дела совсем плохи, или что-нибудь затевается. Невский уже начинал заметно пустеть. Свет и движение сосредоточивались только на пространстве между Полицейским и Аничковым мостами; магазины были освещены, как волшебные фонари, по панелям торопливо сновала взад и вперед специально-ночная публика, по торцовке экипажи катились уже не сплошным рядом. Александринский театр был ярко освещен; у подезда полукругом стояли кареты и крытые экипажи: сегодня шла свеженькая пьеса моднаго драматурга. Покатилов любил именно это переходное время от вечера к ночи, когда весь Петербург отдыхает от дневной сутолоки и когда жизнь сосредоточивается по заветным уголкам. Если днем трудно разобраться в общем смешении языков, зато теперь подразделения и группы точно были отцежены, как сортированное зерно; всякий спешил в свой угол, к своим, оставив на улицах, в театрах, трактирах и других веселых местах только свои подонки. Покатилов любил проводить это время на улице; если не бывал в театре, гулял по панелям Невскаго, заходил в Пассаж, куда-нибудь в трактир и т. д. Своеобразная жизнь улицы всегда интересовала его, и он чувствовал себя здесь необыкновенно хорошо. Теперь он испытывал настоятельную потребность немного освежиться и направился в Пассаж, наверх, где подавали отличное пиво и можно было наблюдать самую разношерстную публику.   Поднявшись по боковой лесенке во второй стаж, Покатилов долго стоял на площадке над входом в Пассаж и смотрел вниз, где толпой двигалась специально-пассажная публика: какия-то подозрительныя барыни, самыя темныя личности в цилиндрах и моноклях, молодые чиновники, пьяные купцы, редкие покупатели и т. д. Затхлый воздух был насыщен пылью и запахом газа; лихорадочно стучали сотни швейных машин, точно пульс безнадежнаго больного, из окон и форточек второго этажа выглядывали девочки-подростки с бледными, утомленными лицами и с кем-то пересмеивались; толпы столичных молодых людей бродили по галлереям второго этажа, нахально заглядывали в окна, останавливались и делали какие-то таинственные знаки по направлению отворявшихся форточек.   В ресторане шла, по обыкновению, жестокая игра на знаменитых двенадцати бильярдах, щелкали шары, раздавались возгласы игроков, маркеры, с "машинками" в руках, выкрикивали число очков; пестрая картина уличнаго ресторана, как флером, была затянута волнами табачнаго дыма. Публика распивала пиво за мраморными столиками, в двух-трех местах пестрыми пятнами выделялись женския фигуры; слышался пьяный смех, вскрикиванья, и все это тонуло в общем гуле "работавшаго" Пассажа.   – Ах, ты здесь,–проговорил голос за спиной Покатилова, и знакомая рука ударила по плечу.– А мы ждали тебя в "Старом Фениксе"... Вот и капитан, хоть спроси его. Ну, куда сегодня отправимся?   Это был Павел Павлин Бодяга, секретарь "Искорок; рядом с ним стоял "капитан", средняго роста отставной пехотинец, в заношенной военной шинели с петличками от погонов, в заношенном двубортном мундире и партикулярных штанах с выдавшимися коленками. Отекшее лицо капитана, с слезившимися серыми глазами, обличало стараго питуха; он молодецки закручивал длинные, седые усы и постоянно выпячивал грудь вперед. Зеленая армейская фуражка, надетая набекрень, обличала стараго ташкентца. Капитан при редакции "Искорок" состоял в качестве репортера, доставлявшаго всевозможныя сведения со всех концов столицы.   – В самом деле, куда мы двинемся сегодня?– спрашивал хриплым тенором капитан, подрыгивая отставленною левою ногой.   – Да куда, теперь двинешься? К Бергу поздно, в другие театры тоже,– отвечал в раздумье Покатилов,– лучше всего, если мы посидим пока здесь, выпьем пива, а потом отправимся в "Зимний сад".   – Что же, диспозиция недурно составлена,– согласился капитан.   Компания заняла столик недалеко от буфета и сосредоточенно принялась за кружки с пивом; капитан постоянно вытирал свои длинные усы и все поглядывал на Покатилова, который сегодня находился в самом молчаливом настроении духа.   – С кем это ты давеча ушел?– спрашивал Бодяга, принимаясь за вторую кружку.– Чорт знает, что такое придумает человек: электрический подсекатель... ха-ха!.. Я нарочно послал к тебе этого дурака, отличный материал для фельетона.   – Да, ничего,– уклончиво ответил Покатилов.   – И, наверное, из провинциалов, по физиономии заметно,– не унимался развеселившийся секретарь.– Только и народец: настоящие пещерные человеки.   – Ах, кстати, капитан,– заговорил Покатилов,– как вы думаете, у Зинаиды Тихоновны найдется место для семейства в четыре души? Так, комнаты три нужно, с прислугой и со столом.   – Как раз есть такая... А вам уж не для себя ли гнездышко нужно?– лукаво прищурившись, спрашивал капитан.– Может-быть, подцепили где-нибудь этакую канальскую штучку... хе-хе!   – Нет, дело гораздо проще, капитан, без всякой канальской штуки. Привалили родственники из провинции, так их определить нужно. Полагаю, что у Зинаиды Тихоновны им будет хорошо.   – Так-с... у нас, т.-е. у Зинаиды Тихоновны, живут больше все разные короли в изгнании.   – Как вы сказали: короли в изгнании?.. Очень недурно сказано, и мои родственники подходят под эту же рубрику, так что им даже совсем весело будет жить с себе подобными.   – А вот и нет!– подхватил капитан.– Ведь это настоящая комедия, как они держат себя между собою. По годам живут у Зинаиды Тихоновны, постоянно встречаются, знают друг о друге решительно всю подноготную и делают постоянно такой вид, что никого не знают. Они даже ненавидят друг друга, хотя и принято считать истинными друзьями только товарищей по несчастию. Это неправда-с.   Капитан умел разсказывать и мастерски набросал картину жизни в chambres garnies Зинаиды Тихоновны Квасовой, где "короли в изгнании" находили свой последний приют.   – И в заключение всей этой компании ташкентский капитан Пухов?– шутил Покатилов.– Послушайте, капитан, против вас есть серьезныя улики в покушении на доверчивое сердце кронштадтской мещанской, девицы Зинаиды Тихоновны Квасовой, как-то: частое упоминание имени упомянутой мещанки, затем приношение ей подарков в роде бонбоньерок от Кочкурова, некоторая таинственность в поведении и т. д. Что вы на это скажете, а?   – Нет, уж вы, Роман Ипполитыч, пожалуйста... это такой предмет, такой предмет!– серьезно заговорил капитан, выпивая кружку залпом.– Зинаида Тихоновна редкой души женщина, хотя и мещанскаго звания. Даже, знаете, как-то неловко шутить на их счет. Да-с.   – Послушайте, господа, я вижу, что разговор начинает принимать щекотливый оборот,– вмешался Бодяга,– а так как Зинаида Тихоновна редкость в своем роде, то следует ее передать нашему Брикабраку. Так?   Несчастный Семен Гаврилыч служил постоянною мишенью для насмешек своих сотрудников по редакции, а его слабость к собиранию редкостей являлась неистощимым источником остроумия. Теперь, как и всегда, редактора разбирали по косточкам, повторяя в сотый раз надоевшие всем анекдоты о его глупости и ненаходчивости.   Состав редакции "Искорок" был самый разношерстный и постоянно грозил распадением, но продолжал существовать точно на зло всем неблагоприятным обстоятельствам. Эта газетка была истинным созданием петербургской улицы, соединив воедино, повидимому, несоединимое: во главе стоял Брикабрак, бывший портупей-юнкер, примазавшийся к газетному делу неизвестно как и зачем; его правою рукой был Покатилов – главная рабочая сила редакции; секретарь Бодяга, прямой потомок какого-то малороссийскаго короннаго гетмана, по профессии он был певец, но потерял голос и теперь приютился в редакции "Искорок"; капитан Пухов – ташкентский офицер и т. д. Замечательно было то, что почти все сотрудники ненавидели Брикабрака и все-таки продолжали работать у него; в минуты интимности они сообщали друг другу под величайшим секретом о своем непременном решении навсегда бросить "Искорки", но это решение не шло дальше слов.   – Брикабрак что-то сильно ухаживает за тобой,– говорил Бодяга Покатилову.– Что-нибудь не спроста... я ему не верю ни на грош ни в чем.   – О, да... я ему сказал наотрез, что ухожу к Котлецову, если он не уступит мне театральную хронику; будет ему, попользовался в свою долю.   – Не отдаст, Роман Ипполитыч,– заметил капитан.– Брикабраку театральная хроника дороже всего, потому что открывает вход в театральный мирок... ну, конечно, главным образом, к этим маленьким театральным дамам, которыя готовы платить за каждую похвалу натурой.   – Отдаст!– упрямо утверждал Покатилов, ударив кулаком пз столу.– Или не я буду!   – А теперь он как раз ухаживает за маленькой Фанни из кордебалета,– говорил Бодяга, закусывая свои длинные казацкие усы.– Она ему дорого будет стоить.   Амурныя похождения Брикабрака всегда представляли богатый материал для бесед его тайных врагов, а теперь в особенности, потому что Брикабрак посягнул урвать известную долю радостей из того совершенно исключительнаго мирка, где счет идет десятками тысяч рублей.   – Интересно, где он возьмет денег для Фанни?– спрашивал Покатилов.– Вед это безумие чистейшей воды.   – Не безпокойтесь, Брикабрак знает отлично свое дело,– отвечал Бодяга и потом прибавил вполголоса: – он разсказывал тебе о своем знакомстве с каким-то Богомоловым? Ну, тут и Нилушка запутан, да и не один Нилушка.   – Я слышал мельком, по что-то плохо верится,– сомневался Покатилов.– Мне сегодня разсказывал Брикабрак об этом Богомолове, но я что-то не обратил внимания на это обстоятельство.   – А я узнал всю историю совершенно случайно... от одной даыы, которая знакома с Бегичевым, ну, этот летучий котлецовский корреспондент, знаешь?   – Даже очень хорошо. А какая дама разсказывала?   – Ах, это все равно для тебя; это еще остатки старой роскоши, когда дамы меня на руках, носили,– с грустью проговорил Бодяга, отхлебывая пива.– Я и сам хорошенько ея не знаю, что она такое, но очень богатая и красивая. Она меня затащила к себе после перваго же концерта, когда я спел арию из "Тангейзера". Да, барыня бедовая. Ну, да это все равно....   – Однако, чорт возьми, это очень интересно,– вступился молчавший до этого времени капитан,– как это у вас с дамами бывает... т.-е. как оне забирают певцов и различных артистов в свои лапки.   – Очень просто; есть такие милые люди, которые специально занимаются устройством счастливых комбинаций,– коротко обяснил Покатилов.– Теперь бы наш Бодяга получал пятнадцать тысяч годовых в опере и катался бы как сыр в масле, если бы не прокутил весь голос сразу.   – Молод был и горяч... Да!– глубокомысленно согласился капитан.– Челоэк, три кружки пива... Да-с, большую силу имеют дамы!   – Ну, так что тебе разсказывала эта дама, знакомая Бегичева?– спрашивал Покатилов задумчиво сидевшаго Бодягу.   – Эта дама?.. Гм... да,– спохватился замечтавшийся певец в отставке.– Бегичев ведь болтун, особенно когда раскутится, ну и разболтал все... Видишь ли, этот Богомолов из молодых да ранний, примазался к Теплоухову и теперь хочет упрочить себе известное положение в мире этих крупных заводчиков, а для этого на первый раз хочет подарить им несколько миллионов.   – Богомолов?!   – Да... то-есть, собственно, конечно, не сам Богомолов, а как бы он сам. Одним словом, он затевает крупную игру и для первых ходов затянул в нее Нилушку Чвокова и нашего Брикабрака, потому что сам Богомолов совершенно неизвестное лицо, а Нилушка – известный делец, Брикабрак – представитель какой ни на есть столичной прессы. Сначала Богомолов хотел завербовать себе Котлецова и даже вел переговоры об этом через Бегичева, но Котлецов запросил очень дорого за свое сочувствие, ну, и Богомолов помирился пока на нашем Брикабраке. Не знаю, сколько ему дали для перваго раза.   – В чем же заключается самое-то дело?– спрашивал Покатилов.   – А этого уж я, право, не умею обяснить,– откровенно сознался Бодяга,– что-то о протекционизме и о конкуренции с заграничными заводчиками, потом о земстве... о каких-то лесах. Черт их разберет там, но только Богомолов лезет в гору, и сильно лезет, это уж верно.   – Странно... мне Брикабрак говорил давеча об этом, но я совсем пропустил мимо ушей,– думал вслух Покатилов, начиная заметно пьянеть.– Гм... и сестра что-то такое говорила об этом же Богомолове, чорт его возьми!   – Одним словом, Брикабраку на первый случай будет чем заплатит этому чертенку Фанни,– весело проговорил Бодяга, надвигая шапку на затылок.– Я ее помню еще по сцене, когда она только-что из театральнаго училища выскочила, а я вышел из консерватории. Необыкновенно бойкая и веселая девчонка.   Кружки пустели, наполнялись и снова пустели, так что собеседники успели уже порядком нагрузиться, когда пьяный капитан, пошатываясь на месте, спросил Покатилова:   – Послушайте, г. Роман Ипполитыч, если Зинаида Тихоновна спросит, кто новые жильцы, как я ей должен буду отвечать, а?   – Так и отвечайте: родственники г. Романа Ипполитыча Покатилова.   – Нет, без шуток... Зинаида Тихоновна ведь всегда с расчетом принимает жильцов; у ней насчет этого даже очень строго-с. А вдруг она спросит, тогда как я?   – Ну, скажите, что Мостовы, из Сибири.   – Так-с... Мостовы... А кто же они будут по образу жизни?   – Ах, Господи! Вы, капитан, совсем под башмаком у Зинаиды Тихоновны, когда выспрашиваете подобныя глупости,– сердито заговорил Покатилов, поднимаясь с места.– По образу жизни люди делятся на оседлых, кочующих и просто дикарей, ну, так Мостовы принадлежат к оседлым. Так и Зинаиде Тихоновне скажите. Впрочем, лучше будет уж мне самому к ней завернуть.   – Из Сибири... да... гм!– переминался капитан, сдвигая свою фуражку совсем на затылок.– Позвольте-с, Роман Ипполитыч, ведь Мостова зовут Симоном Денисычем, а его супругу Калерией Ипполитовной!   – Да, как меня Роман Ипполитович, потому что Калерия Иплолитовна мне родная сестра.   – Вот, скажите, пожалуйста, сколько времени вас знаю и ни разу даже не пришло в голову, что Калерия Ипполитовна ваша родная сестра,– заговорил капитан, дергая себя за усы.– Право, странно. А я их очень хорошо знаю, то-есть знал-с, даже живал у них. Как же... гм... Знаете, тут даже вышла целая история, благодаря Калерии Ипполитовне. Можно сказать, роман-с.   – Послушайте, господа, я не охотник до фамильных тайн,– протестовал Бодяга, поднимаясь с места.– Вы тут пока побеседуете, а я в "Зимний сад" отправлюсь. Там, надеюсь, встретимся.   Капитал выпил еще кружку пива и посмотрел на Покатилова совсем пьяными, осовелыми глазами.   – Прикажете говорить-с всю правду?– спросил он с улыбкой.   – По возможности,– сухо ответил Покатилов.– Вы знаете, что я не охотник до излияний и вообще нежных чувств.   – Да-с... но это все равно-с. Я уж начну с конца, т.-е. с начала, с яйць Леды. Так, кажется, говорят? Хорошо-с. Челоэк, две кружки пива! Ну-с, служил я в конце пятидесятых годов на восточной границе, в Красноводске-с. Понимаете-с? Степь, песок, коньяк – и больше ничего-с. Тоска смертная! А у батарейнаго командира была воспитанница. Да. Она из Бухары родом и попала в плен к текинцам такой еще малюткой, а тогда наш батарейный ее и купил себе у азиатцев, проще сказать, на иноходца выменял. Женатый был человек, своих детей нет, вот и любопытно девочку-с. А у ней глазенки, понимаете, настоящая Азия-с, и все прочее в восточном вкусе. Хорошо-с. Девочка так и выросла в батарее, в песке, дичком этаким и в тринадцать лет была вполне-с. Все офицеры от нея без ума сделались, один юнкер даже повесился, потом дуэли; горячий все народ, да и скука смертная. Бухарочку Сашенькой звали; она в православии крещена была. Уменьшительно, значит, Шура-с. Ну-с, а я тогда еще был молодец хоть куда. И представьте себе, эта самая бухарочка мне предпочтение сделала... все это по-восточному, конечно, чертовски этак! Огонь была женщина...   Капитан сделал несколько крупных глотков и энергичным жестом вытер свои сивые усы.   – Тэк-с. Женился я на этой бухарочке Шуре и прожил два года вполне счастливо, даже блаженствовал, как какой хан. Удивительная женщина: ласковая, внимательная, а то разсердится и чем попало. Ну, это бывает, знаете, даже и в столицах, не то что в степи, где и развлечений никаких нет-с. Да-с... А потом моя Шура сделалась, как свойственно женщине, беременной и подарила мне, как выражаются, дочку-с, этакую маленькую девчурку и, представьте себе, с такими же глазами удивительными. То-есть, виноват-с, глаза у Сусанночки,– я ее Сусанной назвал,– были уж другого рода, совсем перламутровые. Только моя Шура вскоре и умерла, а я и остался с Сусанночкой. Ну, понимаете, офицер при полевой батарее, и вдруг этакая крошечная девочка. Возился я, возился с ней, таскал ее за собой везде, ну, натурально, она выросла, а глаза... ах, какие, я вам скажу, глаза у нея были! До неистовства хороши... просто я даже боялся за нее, потому кругом песок, солдаты, коньяк, ну, в мешок и кунчал башка. В Азии это, понимаете, даже очень просто-с. За сто баранов можно ханшу купить, а не то что какую-нибудь девчонку! А тогда эта война с Хивой готовилась, нас на Сыр-Дарью погнали. И я с своею Сусанночкой тронулся, и между прочим, нам пришлось на одной станции в степи встретиться с вашей сестрицей, оне тогда на заводы проезжали. Увидели у меня девочку и пристали ко мне, да ведь как пристали: на коленях ползали, со слезами просили отдать им на воспитание. Знаете, какой характер у Калерии Ипполитовны?.. Челоэк, две кружки!.. Ну-с, так я и отдал Сусакночку вашей сестрице-с,– продолжал капитан после длинной паузы,– а сам пошел дальше с батареей. Да-с, было нехожено! Прошло несколько лет-с, а меня уж тоска грызет; ну, сейчас отпуск и получил, полетел к Сусанночке; кровь заговорила. никого ведь у меня на белом свете не было, одна Сусанночка. Плакала, когда прощалась, а я ее перекрестил по-солдатски, образок на шею надел, а уж своя-то слезы после кулаком вытирал. Так-с... Калерия Ипполитовна были очень любезны со мной и всегда подробном извещали меня письмами, и Сусанночка писала. Воспитание у гувернантки получала: французский язык, фортепиано и прочее, по штату. Хорошо-с... Вот я и полетел на Заозерские заводы к Сусанночке, на побывку, И действительно прилетаю и, как был в дороге,– в пыли, в грязи, чорт-чортом, так и ввалился в хоромы Калерии Ипполитовны; так и так, желаю дочь видеть. Понимаете, загорел, бронзовый весь, мундир засален, ну, одним словом, напугал весь док, а Калерия Ипполитовна даже уговаривала меня принять более приличный вид, чтобы явиться к дочери. Это уж меня, извините, взорвало. Как? Отец, прямо из кампании... дочь... "Что же это такое,– думаю,– ведь не смотр какой, не к начальству с рапортом!" И сделал ошибку-с, очень большую-с ошибку. Выходит ко мне Сусанночка, хотела на шею бросаться и отшатнулась, в лице переменилась даже, потому деликатная этакая барышня, воздушная, и вдруг этакая рожа, с позволения сказать. Не поняли мы тогда друг друга, и то моя уж ошибка. "Ты,– говорю,– солдатская дочь, на лафете родилась, а я не адютант генеральнаго штаба с этакими усиками, шильцем"... Да-с. Я Сусанночка... ах, как она тогда хороша была, Роман Ипполитович! Вся в мать, нет, лучше, потому что в ней не было уж этой дикости, этой Азии-то, потому как фортепиано и прочее. Пожил я у них с неделю и понял, что мне не следовало отдавать Сусанночки Калерии-то Ипполитовне, совсем не следовало-с, потому тут совсем уж другая музыка пошла.   Покатилов слушал этот разсказ с удвоенным вниманием и старался согласить его с тем, что слышал от зятя о воспитаннице.   – Послушайте, я, кажется, знаю эту историю дальше,– заговорил он и передал все, что слышал сегодня от зятя и от сестры.   – Все так-с, истинная правда,– согласился капитан, заламывая свою ташкентскую фуражку набекрень.– Вот что наделали Калерия Ипполитовна: и Сусанночку загубили, и меня, и себя. Я ее проклял-с, свою-то Сусанночку! Да-с... А знаете, за что? За то, что это не настоящий был у ней брак, а фиктивный-с. Дело все в Теплоухове, а муж только как деревянный болван. Вот за это-с... В браке прежде всего любовь-с, а если нет любви, то одно свинство получается. Извините меня, а я так понимаю вещи-с и сам бухарочку свою любил, любил больше всего на свете. Да, свинство... Челоэк, две кружки... нет, не нужно.   – Так эта особа и есть ваша дочь?– думал вслух Покатилов, припоминая свой разговор с Брикабраком.– Знаете, она имеет успех. Я сегодня слышал о ней отзывы, как о восходящем светиле, только в совершенно новом роде. В Петербурге это еще небывалое явление; она держит себя, как...   – И все-таки свинство!– крикнул капитан, ударив кулаком по столу.– Вы думаете, мне-то легко было ее проклясть? Каждый раз, как ложусь спать и осеняю себя крестным знамением, всегда вспоминаю Сусанночку и плачу-с... да-с, слезами плачу, хотя закаленный человек и солдатскаго Егория имею. Плачу о той Сусанночке, которую потерял, а эта...   Капитан и теперь плакал, роняя слезы в кружку с пивом; он не замечал своих слез и разсеянно смотрел на толкавшуюся у бильярдов ночную публику, на волны табачнаго дыма, на бегавших лакеев.