Текст книги "Бурный поток"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

IV.

   Московская промышленная выставка 1882 года привлекла к себе массу публики со всех концов России, особенно из Петербурга. "Весь Петербург" счел своею обязанностью непременно побывать на выставке, представлявшей собою видимый и осязаемый результат всего, сделаннаго в нашем отечестве за третью четверть девятнадцатаго века.   Один из петербургских поездов привез на своих железных крыльях оригинальную пару, обращавшую на себя общее внимание: высокий, рослый, но немного сгорбленный мужчина с великолепною седою бородой вышел на платформу с молоденькою, красивою женщиной не русскаго типа; он нес перекинутый через руку плэд и часто раскланивался по сторонам с своими безчисленными знакомыми, улыбаясь блаженною улыбкой совсем счастливаго человека, а она, видимо, конфузилась, потому что была в немного исключительном положении, в каком бывают замужния женщины. Мужчины оглядывали оригинальную парочку улыбавшимися глазами, хотя и не знали, что этот седобородый мужчина – наш старый знакомый oncle, а его спутница – Бэтси, теперь m-me Бередникова и, притом, с самыми несомненными признаками продолжения угасающей фамилии Бередниковых.   Отыскав дилижанс Лоскутной гостиницы, oncle усадил в него Бэтси и с удовольствием начал глазеть по сторонам в стекла дилижанса.   – Отлично, я всегда так любил Москву,– повторял несколько раз oncle, называя улицы и даже дома.– Вот мы здесь и поселимся где-нибудь, голубушка,– обяснял он во всеуслышание своей жене.– То-есть не здесь, на Мясницкой или на Лубянке, а в Москве. Купим избушку и заживем. Право, это будет не дурно, а?   – Перестань, пожалуйста, болтать,– по-английски ответила Бэтси, показывая на улыбавшихся спутников по дилижансу.   – Ах, какая ты, право... да ведь мы не в Петербурге, а в Москве. Понимаешь: Москва!   Лоскутная была битком набита приезжими, но oncle отыскал-таки себе номер лучше других и сейчас же сообщил Бэтси, что он на доске с фамилиями приезжих отыскал много знакомых.   – То-есть больше все мои знакомые, а из твоих почти никого нет,– обяснил он, распаковывая чемоданы.– Ну, как ты себя чувствуешь?   – Ничего. Вот что, Николай Григорьевич!– серьезно заговорила Бэтси немного капризным тоном.– Ты меня много обяжешь, если не будешь выискивать этих твоих петербургских знакомых. Понимаешь?   – Ага! Ну, хорошо, хорошо, голубчик. Я ведь так сказал, а собственно чорт с ними со всеми. А в Лоскутной и Бегичев с Котлецовым, и Мансуров, и Брикабрак, и Нилушка Чвоков. А я буду держать себя incognito. Знаешь, все эти коренные петербуржцы ужасно делаются смешными в Москве, потому что начинают относиться ко всему иронически, с кондачка, и каждый непременно корчит из себя какого-то дипломата, по меньшей мере.   Бэтси за последний год точно помолодела и казалась рядом с седою бородой onel'я просто девочкой. Как устроился этот странный брак? Бэтси и сама плохо давала себе отчет и часто смотрела удивленными глазами на oncl'я, точно спрашивала: "Зачем он здесь, в одной комнате с ней?" Oncle однажды пришел в номера Баранцева на Моховой и обявил без всяких приступов:   – Послушайте, голубушка Лизавета Ивановна, мне надоело жить на свете старым пнем, да и вам тоже не особенно весело мыкать свое горе одной. Соединимся узами брака и удивим мир злодейством. Что такое я – вы видите, я весь перед вами, а что касается вас, то я не требую любви или там как это называется. Ей-Богу, проживем отлично. Я понимаю, конечно, разницу наших лет, но ведь, голубушка моя, чего на белом свете ке бывает?   Сначала Бэтси обиделась и даже испугалась этого предложения, а потом раздумалась на тему о превратностях человеческой жизни и согласилась. Свадьба была устроена "на нигилистический манер", как обяснил oncle, т.-е. они отправились в Павловск, в сопровождении капитана и Симона Денисыча, и там обвенчались. Бэтси переехала к Египетскому мосту и быстро переделала всю квартиру oncl'я на свой лад, так что даже сам oncle не узнавал своей берлоги и восхищался всякою мелочью. Свои холостыя привычки oncle оборвал разом и даже отпустил бороду. Бэтси засвежела, как опущенная в воду верба, но ее безпокоила возможность встречи с Романом, и она уговорила мужа переселиться в Москву, тем более, что в Петербурге у oncl'я решительно ничего не было, что могло бы его удерживать.   Бэтси знала, что Сусанна не поедет на выставку, следовательно и Роман тоже не будет в Москве, поэтому и решилась воспользоваться этим временем, чтобы отыскать себе в московском захолустье скромное гнездышко и потеряться в нем навсегда от глаз старых петербургских знакомых, которые всегда напоминали бы ей о тяжелом прошлом.   В первый день приезда в Москву Бэтси чувствовала маленькую усталость и поэтому никуда не выходила из своего номера; следующие дни были заняты осмотром выставки и приисканием квартиры. Выставка очень мало интересовала Бэтси, и она ездила туда, только не желая огорчить мужа.

V.

   Новая жизнь Julie сложилась окончательно и отлилась в определенныя формы; больше не было ни неровностей ни недоразумений, потому что Julie шаг за шагом поработила своего покровителя. Это была долгая и мудреная работа, требовавшая громаднаго мозгового напряжения и топкой ювелирной работы в исполнении. Еще немного, и Теплоухов будет смотреть ея глазами, слушать ея ушами, и жизнь потечет вольною, широкою волной. Julie не мечтала из Теплоухова сделать законнаго мужа и еще меньше того увлекалась разными романическими бреднями.   Теплоухов всеми зависящими от него способами старался сделать все, чтобы угодить Julie, хотя это было и трудно. Julie была непроницаема и относилась к своему покровителю как-то свысока, как относятся к ребенку, когда его манят игрушкой, чтобы заставить выпить горькое лекарство. Она интересовалась всеми делами Теплоухова, хотя открыто и не высказывала своих мнений; по специальным вопросам она, конечно, ничего и не могла сказать, но зато произносила самое безапелляционное решение относительно окружавших Теплоухова людей, льнувших к его богатству, заискивавших, лгавших и обманывавших   За последний год в характере Теплоухова произошла резкая перемена, которая не могла не броситься в глаза всем, знавшим его близко: он по временам делался как-то необыкновенно разговорчив и сильно увлекался, так что его безжизненное, бледное лицо покрывалось нестественным лихорадочным румянцем и на лбу выступали капли холоднаго пота.   – Уж ты здоров ли?– иногда спрашивала его Julie, щупая рукой холодный лоб.– У тебя руки холодныя и глаза такие лихорадочные.   – Больше, чем здоров!– с улыбкой отвечал Теплоухов, целуя ощупывавшия его руки.– Это оттого, Julie, что я слишком счастлив, несправедливо счастлив. Ты мне подарила свою молодость, и я ожил около тебя.   Минуты возбуждения сменялись периодами апатии и какой-то сонливости, когда Теплоухов превращался в настоящую куклу и смотрел кругом мутными и безсмысленными глазами. Julie приписывала эти последния минуты физическаго разслабления излишествам прошлой жизни Теплоухова, а моменты оживления – своему влиянию. Поездка на выставку и пребывание на ней на время уничтожили припадки апатии.   – Я никогда так не работал, как теперь!– говорил Теплоухов, когда оставался с глазу на глаз с Julie.– И всем этим я обязан исключительно тебе, моя крошка!   На выставку прилетела и чета Мансуровых, приехала неизвестно зачем, как большинство выставочной публики. Инна попрежнему везде таскала за собой Илью Ильича и удивляла публику разными наивными выходками. Julie всегда была рада присутствию этой оригинальной пары, тем более, что Илья Ильич немножко ухаживал за Julie, что она охотно ему позволяла, чтобы поддержать в Теплоухове должное напряжение чувств. Есть люди, которые родятся, живут и умирают как-то между прочим, оставаясь все время незаметными. Именно таким человеком был Мансуров, не отличавшийся ни особенными добродетелями ни особенными пороками, а так, живший изо дня в день, пока живется. От него всегда так и веяло заматерелою ленью, так что даже невозмутимая Julie удивлялась мансуровскому спокойствию.   В самый разгар выставки, когда работа кипела по всей "линии", как любил выражаться Богомолов языком военных реляций, одно событие нарушило предвкушаемое им торжество, именно: мансуровские заводы ушли с молотка и были куплены стариком Зостом. Первым в "Славянский Базар" принес это известие Богомолов, который влетел в номер Julie, как бомба, позабыв все приличия усовершенствованнаго дельца.   – Вы слышали?– накинулся он на Мансурова, который сидел в кресле с стаканом кофе в руках.   – Нет, не слыхал!– ответил Мансуров, защищая свой стакан рукой.   Julie и Теплоухов переглянулись, но Богомолов не желал ничего замечать и, приняв самую трагическую позу, сообщил публике известие о продаже заводов Зосту.   – Что же тут удивительнаго?– невозмутимо спросил Мансуров.– Кажется, это в порядке вещей, что одни покупают то, что другие продают.   – Я тоже не нахожу ничего особеннаго,– заметил Теплоухов.– Этого можно было давно ожидать...   – Ничего особеннаго?.. Что вы, господа!– взмолился Богомолов, обрушиваясь в кресло.– А почему именно теперь проданы заводы, когда мне нельзя оторваться от выставки? Я бьюсь здесь в Москве, а в Петербурге уж успели воспользоваться моим отсутствием, потом, претендентов на покупку было много, а остались они за Зостом! Ах, господа, господа, как это вы не хотите ничего понимать?   – Да тут, собственно, и понимать, кажется, нечего,– заметил Мансуров.   – Так я же вам скажу, господа, что это значит: это первый ход Нила Кузьмича, который открывает им свою кампанию против нас, и в частности этим ходом он хотел насолить лично мне.

VI.

   Богомолов на этот раз не ошибся: Нилушка действительно открыл кампанию, которую и повел по всем правилам искусства. Покупка мансуровских заводов Зостом была отпразднована очень широко на московском заводе одного из его камрадов, который, как и старый Зост, вырос из ничего: приехал в Москву из Германии в одной курточке.   Это было настоящее торжество той партии, к которой примкнул Нилушка. Были тут и знаменитые братья заводчики Госсенбах, которые имели несколько заводов на Урале, в Финляндии и в Сибири и забирали все новую силу, был нефтяной король Рейнах, были фабриканты Сутгоф, комиссионер Мостих и еще много других заграничных камрадов. Из этой сплоченной и сильной капиталами массы резко выделялся посланный на московскую выставку американскими железозаводчиками агент, мистер Брукс; это был типичный янки в традиционном цилиндре, с выбритою верхнею губой, с козлиною бородкой, с сигарой в зубах и с руками, засунутыми в карманы панталон.   Гостей набралось человек шестьдесят, и хозяин завода сначала показал им все свое заведение, поставленное образцово по всем статьям до последних мелочей, а потом уже собственно открылся самый пир в длинной, роскошно меблированной готической зале. Когда все разместились за длинным столом, хозяин сказал первый спич в честь виновника торжества, Зоста.   Десятки рук потянулись к старому Зосту, и он не успевал отвечать на сыпавшияся на него со всех сторон поздравления и рукопожатия.   Конец обеда принял довольно некрасивый вид, как это иногда случается в подобных торжественных случаях; ужасно ели, ужасно пили, ужасно кричали. Нилушка хотя и пил вместе с другими в качестве ученаго друга, но чувствовал себя как-то не в своей тарелке и, улучив удобную минуту, незаметно удалился с этого горланившаго торжества; с ним вместе ушел и янки Брукс, которому очень понравился московский ученый друг, что он и высказал с чисто-американскою грубою откровенностью.   – Вы куда, профессор?– спрашивал Брукс, когда они очутились уже у "Лоскутной".   – Во-первых, я не профессор, а во-вторых, мне пора домой,– сонно ответил Нилушка.   – Э, вздор, едем куда-нибудь...   – Да куда? '   – В "Эрмитаж"... Отлично проведем вечер.   Нилушка постоял, подумал и поехал. Янки развеселился напропалую и болтал всю дорогу до "Эрмитажа". Нилушка опомнился только уже в "Эрмитаже", когда он сидел с янки за отдельным столиком под развесистою липой.   – Знаете, янки, я говорил против совести...– откровенничал окончательно опьяневший Нилушка, мотая своею головой как-то по-телячьи.– Что мне все эти колбасники... а?.. Собственно говоря, хуже нам не будет... промышленность мы двинем... да. А то нехорошо, что вместо одного зла мы покупаем себе другое, может-быть, еще горшее перваго...   – Именно?   – А вот...   Нилушка не окончил фразы, встал из-за стола и, пошатываясь, бросился догонять проходившую невдалеке парочку. Это был Теплоухов, гулявший под руку с Julie.   – Эй! Евстафий Платоныч!– кричал Нилушка, продираясь сквозь толпу и толкая встречных.– Мне необходимо сказать вам два слова... всего два слова.   Теплоухов повернул сморщенное и недовольное лицо и едва кивнул головой, но от пьянаго Нилушки трудно было отделаться; он поздоровался с Julie и пошел рядом.   – Мне всего только два слова необходимо вам сказать...– повторял Нилушка заплетавшимся языком.– Я сейчас только вернулся с похорон.– Нилушка засмеялся пьяным, совсем глупым смехом и качнулся в сторону; Julie предчувствовала неприятную сцену и заметила:   – Не лучше ли, Нил Кузьмич, сказать ваши два слова завтра?   – Э, барышня, нельзя – очень важныя слова-то... да!.. Сами увидите...   Пошатываясь и улыбаясь, Нилушка довольно безсвязно разсказал об обеде. Теплоухов молчал и только как-то весь вытянулся, как всегда делал в минуту волнения. Рука, на которую опиралась Julie, теперь задрожала и разогнулась разслабленным движением.   – Вот и все!– проговорил Нилушка, начиная прощаться.– Я считал своим долгом предупредить вас на всякий случай, потому что не люблю этой игры в темную... До свидания, барышня.   – Домой...– слабо проговорил Теплоухов, когда Нилушка отошел.   – Тебе дурно?   – Да... Так, маленькая слабость. Это со мной бывает..   Julie стоило большого труда вывести шатавшагося Теплоухова из толпы и усадить в экипаж; публика приняла его за пьянаго и проводила насмешливыми улыбками и переглядываньем.   – Здорово кокнул барин-то!– заметил старик-купчик, когда коляска Теплоухова отехала.– А из богатых: вишь, какая коляска... С дочерью, надо полагать.   Всю дорогу Теплоухов лежал в коляске, откинувшись на стеганую спинку, и Julie с ужасом чувствовала, как у ней на руках холодеет это безжизненное тело.   «Он умирает!» – мелькнуло у ней в голове, и она инстинктивно отодвинулась в свой угол.   В «Славянский Базар» Теплоухов был привезен в безсознательном состоянии; его принесли в номер на руках. Поднялась обычная в таких случаях безтолковая суетня и суматоха; Julie послала за Богомоловым и за доктором и старалась привести в чувство больного, спрыскивая его холодною водой. Явился доктор, осмотрел больного, послушал пульс и только покачал головой.   – Что такое с ним?– спрашивал шопотом Богомолов, наклоняясь через плечо доктора.   – Совсем безнадежен!– сухо ответил старик-доктор и как-то подозрительно осмотрел Julie с ног до головы.– Очень странный случай, да...– заметил он точно про себя.   Через полчаса безсознательной агонии Теплоухова не стало. Из бокового кармана летней визитки Теплоухова, когда его укладывали на диван, выпал какой-то футляр из английской кожи; Богомолов поднял его и раскрыл, в футляре лежала маленькая серебряная спринцовка, какую употребляют для впрыскивания, и флакон с какою-то жидкостью.   – Вот посмотрите, что это такое?– показал Богомолов находку доктору.   – А...– протянул многозначительно доктор. Это – морфий... очень хорошо.

VII.

   Неожиданная смерть Теплоухова прежде всего отразилась на положении Доганскаго, который сейчас же был устранен от занимаемаго им места главноуполномоченнаго. Этим фактом его судьба решилась окончательно, потому что Доганский теперь потерял всякое значение в том исключительном мире дельцов, в котором вращался до сих пор. Прямых наследников после Теплоухова не осталось, но выплыли на свет Божий какие-то дальние родственники, которые и заявили свои права на громадное наследство; были тут и двоюродные племянники, и внучатныя племянницы, и еще какие-то сомнительные родственники, которые очень горячо вступились в дело. Все имущество Теплоухова поступило в опись, и так как, вопрос о наследстве явился спорным, то назначена была временная опека, которая, прежде всего, и дала отставку Доганскому.   – Сусанна, мне нужно поговорить с тобой серьезно!– заявил Доганский жене, когда получил отставку.   Разговор происходил в столовой за завтраком.   – Я слушаю,– лениво ответила Сусанна, чувствовавшая себя не в духе с самаго утра.   – До сих пор я не вмешивался в твои личныя дела,– заговорил Доганский, растягивая слова,– а теперь я должен тебя предупредить, что у нас ничего нет, кроме долгов. Необходимо принять некоторыя меры... я говорю собственно о тебе. Ты нынче совсем не обращаешь внимания на свою наружность... Впрочем, как знаешь.   Сусанна ничего не ответила, а только вопросительно сежила плечи, да и что же ей было отвечать, когда она сама не знала, что ей делать с собой? Благодаря мальчишке Зосту, влиятельные старички перестали бывать у Сусанны, а с ними исчезло и ея влияние в промышленном мире. Да и знакомых старых никого не осталось: oncle поселился с Бэтси в Москве, Julie жила пока у них, Нилушка бывал редко, а Богомолов не показывал носа со дня смерти Теплоухова. Кроме Чарльза Зоста, у Доганских теперь бывал один Покатилов, который оставался на прежнем положении.   – Вы, кажется, хотите разыгрывать роль истиннаго друга, который остается верным даже в несчастии?– спрашивала его Сусанна однажды.   – Что же делать, если такая моя судьба.   – Я на вашем месте давно бросила бы все к чорту... Охота вам впутываться в чужия дела, особенно когда люди тонут у всех на глазах. Вы просто губите свою репутацию... Кстати, когда-то мы обещадись быть откровенными: Юрий много берет у вас денег?   – Нет... то-есть, кажется, раза два он занимал по мелочам.   – Вот и лжете. Я знаю, что он начинает вас сосать. Так я вас покорнейше прошу, не давайте ему ни гроша; это безполезно для нас всех.   Хотя Сусанна говорила, по своему обыкновению, очень резко и в ироническом тоне, но Покатилов почувствовал, что она раз взглянула на него совсем иначе, как не смотрела никогда раньше, и этот взгляд ожег его, как блеснувший из-за туч луч солнца. Быть-может, он ошибся, ему показалось, а в действительности Сусанна смотрела на него как всегда. Все эти вопросы и сомнения мучили Покатилова неотступно несколько дней, и он то смеялся над собственною близорукостью, то впадал в обычный холодно-иронический тон, но все это не мешало ему чувствовать себя счастливым каким-то безотчетным счастьем, в котором грезы и действительность перемешивались.   Доганский действительно обратился к Покатилову и с немного циничною откровенностью обяснил безвыходное положение своих дел.   – Я этого так боялся,– повторял Доганский, припоминая неожиданную смерть Теплоухова.– Но он еще догадался отправиться на тот свет в самый неудобный момент... Я говорил с Сусанной, но она, кажется, не желает ничего понять. Это такой совершенно особенный характер, как вам не безызвестно... Вот что, Роман Инполитыч, вы ведь давно любите Сусанну?   – Да... но странный вопрос...   – Нет, вы, пожалуйста, не обижайтесь; я человек без предразсудков и говорю вполне откровенно. Дело в том, что необходимо именно теперь поддержать ее, пока минует критическое положение, а там все уладится само собой... Мы будем вместе заботиться о ней. Да?   – К вашим услугам, Юрий Петрович.   – Со временем я возвращу вам все, по теперь мне необходима некоторая поддержка. Надеюсь, что мы понимаем друг друга.   Новые друзья молча пожали руки друг другу, и с этого момента Доганский без всякой церемонии принялся черпать средства из кассы "Севернаго Сияния", причем поставил дело так, что Покатилов же должен был просить его об этом. Конечно, газета давала большия средства, но при своем безалаберном хозяйстве Покатилов едва сводил концы с концами, а теперь уже пришлось лезть прямо в долги, о чем никто не должен был знать, даже сам Доганский. Деньги шли на Сусанну, следовательно не могло быть и разговора о том, как и где их взять, лишь были бы деньги. Покатилов чувствовал себя положительно счастливым в те дни, когда вручал Доганскому солидные куши денег, точно выплачивал этим какой-то долг, давно лежавший у него на душе. И в самом деле, ведь Сусанна помогла ему основать свою газету, а уж потом он понемногу разсчитался с Теплоуховым. Правда, Доганский тратил деньги Бог знает на что: купил пару новых лошадей, принялся заново перестроивать дачу в Павловске, даже сделал довольно крупное пожертвование в одно благотворительное общество,– и все это делалось на покатиловския деньги, а сам Покатилов не смел ничего заметить, потому что, значит, так нужно для Сусанны и не ему учить Доганскаго. Иногда, точно в насмешку, Доганский представлял счеты своих расходов, но Покатилов рвал их, не глядя.   В самый разгар этих финансовых операций нагрянул Нилушка Чвоков, который после выставки на полгода ездил по делам за границу и только-что вернулся оттуда; он, однако, успел пронюхать об отношениях Доганскаго к Покатилову и заявился с самым негодующим видом.   – Вы тут все с ума сошли!– кричал Нилушка на Покатилова.– Ну, скажи на милость, на что это похоже? Доганский, конечно, хорош сам по себе, но он всегда был и останется таким, а ты-то какого дурака валяешь, а?.. Губить дело, губить себя, и все это из-за чего? Одна блажь дурацкая, потому что Доганскаго уж не нам с тобой спасать! Опомнись, ради Бога, ведь ты петлю надеваешь себе на шею!.. Я еще понимаю, когда человек рискует последнею копейкой с определенною целью, а тут даже и цели никакой нет! Чорт знает, что такое!   – Значит, не понимаешь ничего?– спрашивал Покатилов спокойно.   – Решительно ничего не понимаю!   – В таком случае лучше поговорим о более понятных предметах. Ну, как ты за границею пожил?   – Э!.. э!.. братику, не заговаривай зубов! Наплевать мне на эти заграницы, а я пришел о деле толковать! Я вчера видел твоих векселей тысяч на пятьдесят, что это значит?   – Это значит только то, что всякому ближе про себя знать.   – И смотреть, сложа руки, как другой тонет?   – И смотреть...   – Ну, в таком случае нам с тобой действительно не о чем толковать! К чужой коже своего ума не пришьешь!   Друзья холодно разстались. Покатилов думал теперь о новых займах, напрягая все силы мозга, потому что деньги были нужны до зареза.   Капитан и Симон Денисыч хотя ничего не говорили друг другу, но отлично понимали, зачем повадился Доганский к ним в редакцию; они возненавидели этого прогоревшаго дельца всею душой, но были совершенно безсильны против него. Они предчувствовали, как корабельныя крысы, что их корабль дал опасную течь и теперь идет ко дну. Оставалось выдерживать характер до конца и не подавать никому вида о действительном положении дел. Друзья даже избегали смотреть друг другу в глаза, как изменники, и работали совершенно молча.   Иногда капитан заходил в квартиру Мостовых и просиживал здесь вечер за разными семейными разговорами. На столе кипит самовар, Калерия Ипполитовна с Зинаидой Тихоновной ковыряют какую-нибудь дешевую работу, стаканы стынут на столе, а время идет да идет.   Однажды, когда зимним вечером вся компания беседовала самым мирным образом, послышался звонок; горничная открыла дверь, и в комнату вошел Покатилов.   – Меня, конечно, не ожидали,– заговорил он в шутливом тоне, здороваясь с сестрой.– Леренька, Бог с тобой, да ты совсем состарилась, а? Что это с тобой?   – Ах, перестань глупости говорить,– сконфузилась немного Калерия Ипполитовна, но сейчас поправилась и прибавила:– Ты так давно не бывал у нас, что все тебе кажется в темном цвете.   – Да, года два, кажется, не был,– припоминал Покатилов, снимая перчатки; он был во фраке и в белом галстуке, очевидно, на пути куда-то.– Впрочем, меня трудно обвинять за недостаток родственных чувств в этом случае, потому что раз – у меня все это время было по горло дела, а потом... Одним словом, ты меня, Леренька, прогнала тогда в шею, когда я был здесь в последний раз. Но я не злопамятен, и если не был у тебя так долго, то совсем по другим причинам.   – Наши счеты с тобой слишком длинны, чтобы повторять их,– проговорила Калерия Ипполитовна.– Хочешь чаю?   – С удовольствием.   – Ты, кажется, куда-то едешь?   – Да, по своим газетным делам... Я вам, господа, не помешал?   – Нет, что вы, Роман Ипполитыч, помилуйте!– в голос подхватили капитан и Симон Денисыч.– В кои-то веки собрались.   – А вот вы так помолодели, Роман Ипполитыч,– раболепным тоном заговорила Зинаида Тихоновна, непреодолимо тяготевшая к каждому успеху.– Такой молодец, право.   – За меня замуж пойдете?– спрашивал Покатилов, прихлебывая чай.– Кажется, вы когда-то были не совсем равнодушны ко мне.   – Ах, какие вы шутники, Роман Ипполитыч!– жеманно ответила Зинаида Тихоновна, очень польщенная вниманием такого большого барина, каким был в ея глазах Покатилов.   Покатилова неприятно поразила обстановка квартиры Мостовых и особенно совсем состарившаяся сестра, которой можно было теперь дать лет под шестьдесят, так она обрюзгла и поседела за последние три года. В номере был тот особенный безпорядок, который является первым признаком разрушающагося семейнаго очага: разбросанныя везде вещи, пыль на стенах, сборная чайная посуда, неряшливый костюм хозяйки и, главное, везде чувство какой-то тяжелой безвыходной апатии. Калерия Ипполитовна настолько опустилась, что даже не заметила впечатления, которое произвела на брата ея квартира.   Поболтав с полчаса, Покатилов уехал. В комнате долго стояло принужденное молчание, потому что каждый обяснял этот неожиданный визит по-своему. Капитан и Симон Денисыч как-то испуганно переглянулись между собой, но ничего не сказали; Калерия Ипполитовна впала в свое обычное апатичное состояние и, кажется, думала совсем о другом.   – На своих лошадях приезжал,– заговорила неожиданно Зинаида Тихоновна.– Как же, и сани у него американския, с медвежьей полостью. Уж такой франт, такой франт...   Через несколько дней Покатилов повторил визит и уже просидел на этот раз гораздо дольше; он с намерением выбрал такое время, когда Симон Денисыч был в редакции и Калерия Ипполитовна была дома одна. Поболтав о разных разностях, Покатилов с необходимыми прелюдиями приступил к настоящей цели своего посещения.   – Я приехал к тебе, Калерия, по очень важному делу,– заговорил он с напускною непринужденностью.– Ты, вероятно, уже догадываешься?   – За деньгами?   – Да.   Покатилов очень подробно описал блестящее положение своей газеты и случившийся кризис: смерть Теплоухова отразилась на издании тем, что нужно было разом выплатить большую сумму очутившемуся без дела Доганскому, который был участником предприятия вместе с Теплоуховым. Теперь недостает каких-нибудь тридцати тысяч, которыя он возвратит через полгода. В доказательство своих слов Покатилов принялся высчитывать свои годовые доходы и расходы и вероятныя получения от годовой подписки и розничной продажи. Калерия Ипполитовна выслушала его внимательно и только проговорила:   – Я посоветуюсь с maman... Симон Денисыч ничего не понимает в этих делах.   Maman назвала Калерию Ипполитовну дурой, зачем она тревожит ее такими пустяками: дать Роману деньги – все равно, что бросить их в воду. Но именно такое мнение maman повлияло на Калерию Ипполитовну совершенно в обратную сторону, как часто случается с такими родственными советами. Да и дела "Севернаго Сияния" были в самом блестящем положении, о чем говорил весь Петербург, а это – самая хорошая гарантия, тем более, что Роман брал деньги под вексель с десятью процентами в год. Последния деньги Мостовых были взяты из банка и перешли в руки Покатилова, а от него к Доганскому, который разсовал их в две недели с небольшим.   – Ты, пожалуйста, не болтай об этом никому,– предупреждал Покатилов сестру.– Пусть останется это между нами.   Калерия Ипполитовна действительно никому не говорила, даже Симону Денисычу, а тем более Зинаиде Тихоновне, которая тоже, видимо, что-то скрывала от Калерии Ипполитовны.   – Послушай, Леренька, ты берегись Романа!– заговорил однажды Симон Денисыч, вернувшись домой из редакции не в духе.   – А что такое случилось?   – Да так, собственно, пустяки... Роман взял у Зинаиды Тихоновны пять тысяч и оставил в залог какой-то очень сомнительный вексель с бланком Доганскаго. Я подозреваю, что этот вексель – подложный, и Роман жестоко может поплатиться. Капитан это разсказывает.   С Калерией Ипполитовной сделалось дурно, но она никому не выдала своей тайны.

VIII.

   Oncle нанимал маленькую квартирку в пять комнат на Поварской. Одна комната служила гостиной и приемной, в другой комнате был кабинет oncl'я, третья была занята Бэтси, четвертая принадлежала Julie, а в пятой помещалась детская, в которой уже несколько месяцев раздавался детский плач юнаго отпрыска возрождавшейся фамилии Бередниковых.   После смерти Теплоухова Julie осталась в Москве и жила у oncl'я. В Петербурге для нея было слишком много тяжелых воспоминаний, и она ни за что не соглашалась сездить туда даже затем, чтобы привести в порядок свои финансовыя дела; денег у нея не было, но нужно было устроить остававшуюся квартиру. Это дело было, наконец, поручено Покатилову, который распродал лошадей, экипажи и вообще всю обстановку; эта реализация движимости дала небольшую сумму, единственное наследство Julie после Теплоухова.   Тихо и мирно катилась жизнь в этих пяти комнатах, как она катится только в Москве. И Бэтси и Julie отдыхали душой.   – У нас здесь просто киновия какая-то,– говорил иногда oncle, щеголявший теперь в бухарском халате и в туфлях.   Единственным развлечением, давшим тон всей жизни, являлся здесь Сергей Бередников, который под имонем "великаго человека" наполнял весь дом: его маленькие детские недуги повергали весь дом в уныние, а детская улыбка заставляла всех смеяться. Няни не было, а за ребенком попеременно ухаживали то Бэтси, то Julie. Последняя опять ходила в своих темных платьях и, кажется, привязалась к "великому человеку", как к родному сыну.   Эта тишина неожиданно была нарушена почтальоном, который принес утром письмо на имя Julie.   "От кого бы это быть письму?– соображал вслух oncle, пока Julie торопливо разрывала конверт.– Уж не заболела ли Калерия?"   Julie в это время успела пробежать толстый атласный листик почтовой бумаги и молча подала письмо oncl'ю, который тоже молча прочитал его и значительно поднял плечи. Письмо – вернее, записка – было от Доганскаго, который писал Julie, что желает ее видеть по одному чрезвычайно важному делу и просит назначить час и место.   – Я думаю, что лучше ничего не отвечать,– заметила Julie, побледнев.   – Гм!.. Необходимо подумать,– ответил нерешительно oncle и еще раз прочитал письмо.   Бэтси тоже должна была прочитать его и высказать свое мнение. Составился семейный совет, который и порешил, что Julie назначит свидание Доганскому завтра утром в квартире oncl'я. Адрес Доганскаго был московский. Он остановился в неизменном "Славянском Базаре"; ответ был отправлен с посыльным.   Все трое провели самую тревожную ночь и встали утром с недовольными, измятыми лицами. Julie не прикоснулась к своей чашке чая и все поглядывала в окно на улицу, где с визгом катились по снегу извозчичьи сани. Что-то будет? Все чувствовали, что ожидает какая-то беда, но какая? Бэтси скоро ушла в детскую, oncle курил одну сигару за другой и широко вздыхал, как запаленный коренник.   Доганский приехал ровно в одиннадцать часов и вошел в комнату с уверенным видом делового человека; он коротко пожал руку Julie, обвел глазами маленькую приемную и без всяких предисловий заговорил:   – Я привез вам, Julie, пренеприятное известие... Только вы не пугайтесь вперед, а выслушайте внимательно. Поверенным от опеки над имуществом Теплоухова назначен, как вам известно, наш хороший общий знакомый Богомолов... гм... И этот г-н Богомолов поднимает пренеприятное дело... да, дело об отравлении покойнаго Евстафия Платоныча.   – Как об отравлении?– вспыхнула Julie, вскакивая с кресла, на котором сидела.– Не может быть!   – Могу вас уверить, к сожалению, что это так... Я имею самыя верныя известия. Дело уже поступило к судебному следователю, и я приехал в Москву с целью именно предупредить вас. Кроме дела об отравлении, тут еще поднимается вопрос о некрасивой эксплоатации Евстафия Платоныча разными темными личностями, и Богомолов поставил своею задачею представить Евстафия Платоныча слабоумным. Вообще загорается громадное скандальное дело, и завтра о нем будет говорить весь Петербург.   У Julie пред глазами завертелись красные круги, и она страшно побледнела; Доганский бросился за водой и попал в кабинет oncl'я, который подслушивал происходивший в приемной разговор у дверей.   – Ах, это ты!– удивился Доганский.– Ради Бога, воды... С ней дурно!   Oncle стоял перед Доганским в халате и, кажется, ничего не понимал; привезенное известие ошеломило его, как удар обуха по голове.   – Послушай, как же это, неужели всех нас на скамью подсудимых?– спрашивал oncle, ощупывая свою голову.   Доганский махнул рукой и неистово принялся звонить колокольчиком, который схватил с письменнаго стола; прибежала горничная и принесла графин с водой. Когда Доганский выбежал в гостиную, около Julie стояла Бэтси и давала ей нюхать какой-то спирт.   – Ничего, все прошло,– старалась проговорить спокойно Julie, но голос у нея дрожал.   Oncle не мог войти в гостиную и принять участие в происходившей тяжелой сцене, потому что уткнулся своею седою головой в подушку и тихо всхлипывал.   – Позор!.. позор!.. позор!..– пересыпалось в его голове это роковое слово, как камешек в пустой бутылке.– Всех посадят на скамью подсудимых: и Julie, и Сусанну, и Покатилова, и Доганскаго, и меня, и Бэтси!.. позор!.. позор!..   – Успокойтесь, ради Бога!– умолял Доганский, удерживая в своих руках холодную, как лед, руку Julie.– Конечно, неприятность очень крупная, но опасности никакой.   – Да, это относительно отравления, а другие в чем обвиняются?   – Другие... гм... Видите ли, при домовой описи имущества Евстафия Платоныча попали в руки опеки какия-то компрометирующия всех нас бумаги.   – А я там есть?   – Да, но главным образом скомпрометированы Сусанна и отчасти Покатилов. Вообще очень и очень некрасивая история.   – Спасибо, Бэтси, мне теперь совсем хорошо,– говорила Julie.– Кажется, «великий человек» там плачет.   Бэтси поняла намек и вышла из комнаты. Доганский ходил из угла в угол, ожидая вопроса; он был все такой же серый и безцветный, как всегда, только ноги уже потеряли прежнюю гибкость и разгибались, как палки на шарнирах.   – Юрий Петрович, мне хочется знать ваше мнение, как быть в этом случае?– спросила Julie, опуская Тлаза.   – Мое мнение?..– задумчиво повторил Доганский фразу Julie.– Во всех делах мое мнение такое, что, во-первых, никогда не поддаваться первому впечатлению, которое всегда обманчиво, и, во-вторых, ждать. Дело еще только начинается, и все зависит от тысячи всевозможных случайностей.   – Как все это гадко, гадко от начала до конца, а потом все это вытащат на суд, будут копаться в этой грязи!   – Да, но ведь вы обвиняетесь в отравлении, а это – нелепо   – А позор?   Julie нервно заходила по комнат, заложив руки за спину.   – А что Сусанна?– спросила она, останавливаясь перед Доганским.– Она все знает?   – Да!   – Как же она отнеслась к этому известию? Да говорите же... фу, какой вы несносный человек!   – Сусанна, кажется, больше всего занята своими личными глупостями и отнеслась к делу равнодушно, даже и не равнодушно, а как-то апатично, на восточный манер. Это – невозможная женщина!   – Могу только позавидовать ей от души в этом случае! А вы? Вы что думаете, Юрий Петрович, то-есть что думаете о себе?   – Будем ждать...