Текст книги "Бурный поток"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Бурный поток (На улице)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ
Приложение журналу "Нива" на 1917 г.
БУРНЫЙ ПОТОКЪ(НА УЛИЦѢ).
Роман.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Сегодня для редакции ежедневной уличной газетки "Искорки" был положительно счастливый день, даже слишком счастливый, потому что приемная редакции была битком набита посетителями.   – Чем могу служить вам?– с заученным достоинством и холодною любезностью обращался секретарь редакции к очередному посетителю.   Эта стереотипная фраза, смотря по очереди, заменялась другими, не менее официально-безсодержательными, а посетителям попроще секретарь с сдержанною иронией человека, привыкшаго быть постоянно на виду, довольно развязно бросал безцеремонную фразу: "Что прикажете?". Вообще, несмотря на свою молодость, секретарь держал себя в качестве представителя прессы и журналиста вполне безукоризненно и умел необыкновенно эффектно и складно в такт разсказа клиента повторять ничего не выражавшее: "Да, да... та-ак!". Этот министерски-неопределенный, не то отрицательный, не то утвердительный звук сильно смущал новичков, а более проницательные и бывалые субекты относились к нему совершенно безразлично, как к жужжанью двух зеленых осенних мух, напрасно колотившихся зелеными головками в окно приемной. В критических случаях, когда посетитель с непривычки или от волнения совсем терял нить разсказа или начинал просто нести околесную, секретарь или наводил его на потерянную мысль, или просто обрывал одной из тех условных фраз, какия неизбежно вырабатываются каждою специальностью.   Посетители ждали своей очереди с терпением порядочных людей и делали вид, что совсем не слушают беседы секретаря с очередным клиентом. Натянутое молчание собравшейся публики и взаимное, осторожное и подозрительное разглядыванье придавало приемной вид какой-то исповедальни или свидетельской комнаты окружнаго суда. Дамы от-нечего-делать до тонкости изучали наружность секретаря и находили, что именно таким и должен быть настоящий секретарь: безукоризненный костюм, немного помятое, но еще красивое лицо, великолепная русая борода, дымчатыя очки, белыя руки поразительной чистоты с безукоризненными ногтями, все было необыкновенно хорошо и производило надлежащее впечатление. Громадный письменный стол, занимавший средину комнаты, был завален кипами газет, деловыми бумагами, распечатанными и нераспечатанными письмами, папками и еще свежими корректурами; секретарь задумчиво играл синим карандашом и время от времени размашисто делал им какия-то пометки на листе белой бумаги.   Мужчины совсем не интересовались личными достоинствами и недостатками секретаря и машинально осматривали обстановку приемной, смахивавшей отчасти на ссудную кассу, отчасти на плохой трактир. Запыленный потолок с паутиной по углам, выцветшие синие обои, измызганный бархатный ковер на полу, сборная мебель с попорченною обивкой и захватанныя двери,– все это, взятое вместе, не могло особенно подкупить в свою пользу, если бы до известной степени не скрашивалось изящностью и безукоризненными манерами секретаря. Одна дверь из приемной вела в помещение конторы, где виднелось несколько березовых конторок со служащими и металлическая решетка, за которой помещался кассир; другая дверь позволяла видеть часть кабинета редакции, длинной, узкой комнаты, выходившей, как и приемная, окнами на Караванную улицу. Редакция "Искорок" помещалась во втором этаже, и катившиеся по улице экипажи заставляли вздрагивать стекла в рамах, на одно мгновение прерывая глухую ровную полосу смешанных звуков, тянувшуюся со стороны Невскаго.   Набравшаяся в приемную публика была, что называется, "с бору да из-под сосенки". Был военный генерал в отставке, в подержаном мундире без погонов и с ученым значком на груди; рядом с ним сидел приличный господин с смуглою физиономией, по всей вероятности, из одесских греков или караим; дальше небрежно одетый старик с длинными седыми волосами, какие еще носят старые профессора, молодой человек с бойким лицом, в цветном галстуке и перчатках, какой-то цивилизованный купчик средней руки, несколько сомнительных личностей с сомнительным бельем и ногтями в трауре и т. п. Чопорная старушка с кожаным несессером на стальной цепочке сидела в уголке и брезгливо отодвигалась от молодой особы в летней соломенной шляпе, очень развязно поглядывавшей на кокетничавшаго секретаря; несколько других дам сидели вперемежку с мужчинами и тоскливо бродили глазами по всем уголкам приемной, которую, как тяжело больные, прикованные к своей кровати, успели изучить до самых мельчайших подробностей. Перед секретарем успели продефилировать уже до десяти клиентов,– какой-то издатель брошюры о несгораемых постройках, потом ветеринарный врач, претендовавший на какую-то заметку в "Искорках", дальше следовали провинциальный корреспондент, чиновник в отставке, старик-еврей, обличавший злоупотребления правления какого-то промышленнаго общества. Теперь стоял пред письменным столом молодой человек в высоких сапогах и непромокаемом пальто; блуждающие серые глаза, бледное лицо и взерошенные волосы придавали ему немного сумасшедший вид, особенно когда он начинал делать отчаянные жесты руками и улыбался странною, разсеянною улыбкой.   – В чем же, собственно, заключается основная ваша идея,– допрашивал секретарь, растягивая слова,– т.-е. идея воздухоплавания?   – Моя идея? Знаете, этого я не могу вам обяснить, потому что это мой секрет. Я надеюсь в непродолжительном времени взять привилегию.   – В таком случае, чем же может быть вам полезна редакция?   – А вот сейчас... У меня составлены некоторыя испарительныя соображения,– говорил воздухоплаватель, запуская руку в боковой карман и вытаскивая оттуда обемистую тетрадку.– Ничего гадательнаго и фантастическаго я не допускаю, а иду строго-научным математическим путем и желал бы познакомить публику с этими соображениями   Секретарь равнодушно перелистовал испещренную математическими формулами и чертежами тетрадку и, возвращая ее, холодно проговорил:   – Вам всего лучше обратиться куда-нибудь в специальный журнал, а мы не имеем права одолевать публику математическими формулами.   – Помилуйте!– горячо вступился молодой человек.– Это именно дело текущей прессы знакомить публику с последним словом науки! Я уверен, что за границей мою статью напечатала бы любая газета, потому что там...   – Вот именно вам и следует обратиться в одну из заграничных газет,– заметил секретарь.   Воздухоплаватель молча сунул тетрадку в карман и, не поклонившись, с видом обиженнаго человека вышел из приемной. Публика проводила его полунасмешливыми взглядами, а секретарь, не обращаясь собственно ни к кому, проговорил:   – Это просто ужасно: на этой неделе имею удовольствие выслушивать уже десятаго воздухоплавателя...   В публике послышался сдержанный смех, а генерал проворчал:   – Следовало бы этих негодяев гонять метлой, только напрасно публику задерживают... Не знаю, чего смотрит полиция!   Этот маленький эпизод вызвал появление новаго лица: в дверях кабинета редакции показался джентльмен в серой летней паре и в золотом пенснэ; он испытующе обвел глазами шушукавшуюся и улыбавшуюся публику, переглянулся с секретарем и, мягко повернувшись на низком каблуке, ушел назад. Это был хроникер и фельетонист "Искорок", Роман Ипполитович Покатилов, модель и недосягаемый идеал для секретаря.   – Все то же и потому же...– лениво проговорил фельетонист, шагая по кабинету с заложенными за спину руками.– Уж только и публика!   Распахнув окно, он долго смотрел на улицу, где сеял мелкий осенний дождь. По мокрому тротуару напротив торопливо бежала деловая публика, потому что было самое деловое время дня – два часа. Купеческие молодцы неслись с какими-то свертками под мышкой, подростки-модистки шмыгали с большими картонами, облицованными клеенкой, устало брели чиновники, бодро шагали заученным шагом солдатики, через улицу, подобрав юбки, перебирались какия-то дамы, мальчик-разносчик надрывавшим душу голосом выкрикивал: "Вот спички хорошия... хо-ор-рошия спички!". Узкая и глубокая улица походила на громадный каменный коридор, всегда темный и всегда полный народа. Экипажи сновали взад и вперед постоянно; с треском катилась карета, дребезжали убогие ваньки, медленно и тяжело катились ломовики. На углу стояли два извозчика и зорко высматривали седоков. Со стороны Невскаго с мягким шуршаньем пролетела щегольская коляска на резиновых шинах. Прохожие сменялись новыми прохожими, экипажи новыми экипажами, и так без конца, точно катилась сплошная живая человеческая волна, захлестывавшая с Невскаго, где все звуки сливались в одну смешанную полосу.   Напротив редакции "Искорок" все дома были заняты разными заведениями: в подвалах овощныя лавки, выше колониальные магазины, часовой магазин, булочная, во втором этаже – трактир, модный магазин, в третьем – квартиры, в четвертом – фотография. Место было бойкое, на юру, и торговый люд старался облюбовать здесь каждый уголок, выживая мирных жильцов. Из окна кабинета "Искорок" можно"было наблюдать, как в панораме, решительно все, что делалось напротив: как входили и выходили из магазинов покупатели, как по утрам пили чай в трактире купцы, как работали у окон на швейных машинах девочки с бледными лицами, как поднимали и открывали шторы, зажигали огни, выглядывали на улицу мужския и женския головы и т. д. Жизнь кипела ключом, и все было нараспашку, потому что специальная публика, населявшая эти этажи, привыкла жить на виду у всех и, не стесняясь, делала свое ежедневное дело. Все знали друг друга, род занятий, привычки и даже слабости, как знали обычную публику, в известное время дня бежавшую по тротуарам или подезжавшую к магазинам. Конечно, каждый сезон имел здесь свою физиономию, но самое бойкое время было все-таки осенью, когда происходил наплыв провинциальной публики, спешившей опростать свои карманы и накупить по магазинам всякой всячины для родного захолустья.   Покатилов любил по целым часам смотреть на улицу, что доставляло ему такое же удовольствие, как другим слушать хорошую музыку. Это безконечное движение служило видимым проявлением какой-то странной силы, клокотавшей, дробившейся и разливавшейся в тысячах отдельных частиц. Покатилову было приятно сознавать себя деятельною точкой в этом клокочущем море, тою каплей, микрокосмом, в котором отражается целый мир; он был живою частицей этого громаднаго целаго и любил отдаваться созерцанию его кипучей жизни.   Стоя теперь перед раскрытым окном, Покатилов обдумывал свой ближайший воскресный фельетон, а кипевшая людьми и экипажами улица точно помогала ему в этой работе. Темные, живые глаза Покатилова сосредоточенно были устремлены на одну точку, брови сдвинуты, на крутом, хорошо развитом лбу всплыло несколько морщинок; он несколько раз ерошил слегка завитые русые волосы, уже редевшие на макушке, и принимался даже обкусывать кончики русых усов. Лицо у него было свежее и, пожалуй, красивое, но вернее было назвать его типичным, особенно, когда он начинал улыбаться. Окладистая темная бородка, правильный нос и свежия губы очень правились пожилым дамам, хотя в лице Покатилова часто являлось усталое неприятное выражение, точно он в один час старел на несколько лет.   – Это от проклятаго петербургскаго климата,– обяснял Покатилов.   На вид ему можно было дать за тридцать, хотя он еще считал себя совсем молодым человеком и всегда обращал особенное внимание на свой туалет. В этой щепетильности виднелся зарождавшийся неисправимый холостяк.   – Мечтаете, Роман Ипполитыч?– раздался за спиной Покатилова жирный басок редактора "Искорок", который теперь снимал с левой руки шведскую перчатку.– Ну, и погода... В приемной беднаго Павла Павлыча совсем замучили клиенты, хоть бы вы ему помогли. Кстати, вам интересно послушать, что-нибудь новенькое навернется...   – Да нечего слушать, Семен Гаврилыч,– недовольным тоном отозвался Покатилов, не поворачивая головы.– Я вперед могу вам разсказать все, что эти господа принесли нам... Все вздор, от начала до конца.   – Нет, вы уж слишком...– наставительно заговорил редактор, поправляя галстук на своей бычачьей шее.– Так нельзя-с, Роман Ипполитыч... Наша прямая обязанность служить публике. Это своего рода рабство... да!.. Вот я сейчас проходил через приемную, так один старичок-художник открытие сделал, именно, видите ли, до сих пор все рисовали небо синим, а траву зеленой, а по его мнению, нужно небо рисовать зеленым, а траву синей. И доказательно говорит, даже но химии и спектральному анализу прошелся...   – Да ведь он в третий раз приходит к нам с этим открытием! Видели старика-генерала? Ну, этого же поля ягода: помешался на полевой фортификации и земляныя укрепления хочет непременно заменить снежными. Вот подите, потолкуйте с ним... Человека нужно в клинику для душевно-больных, а он нас одолевает.   – Все-таки необходимо выслушать: публика наш тиран и любит деспотически распоряжаться нашим временем... Ах, знаете, каких я сейчас устриц ел... псс!..   Редактор вытянул свои толстыя губы, закрыл глаза и, захлебываясь, потянул к себе воздух; его широкое лицо точно подернулось жирным налетом и потом расплылось блаженною улыбкой. В наглухо застегнутой черной суконной паре моднаго английскаго покроя и в манере себя держать так и чувствовалась военная выправка, хотя заветною мечтой Семена Гаврилыча было походить непременно на дипломата, для чего он брил себе по-чиновничьи подбородок и носил бакенбарды котлетами. Вероятно, с этою же целью он предпочитал прическу с английским пробором назади и туго подпиравшие шею стоячие воротнички. Общее впечатление портил только левый косой глаз, но Семен Гаврилыч так умел его прищуривать, что еще более убеждался в своем сходстве с настоящим дипломатом. Один окулист-жидок, подбирая очки Семену Гаврилычу, выразился об этом глазе, что он "немного заинтересован в другую сторону".   Посмотрев несколько времени на стоявшаго у окна фельетониста, Семен Гаврилыч поднял кверху свои жирныя плечи и сел на свое редакторское кресло в конце громаднаго стола, заваленнаго целыми кипами бумаг, папками и портфелями.   – Послушайте, Роман Ипполитович,– заговорил он совсем мягко, перелистывая какую-то подшитую рукопись.– Ваше описание последних царскосельских скачек произвело впечатление. То-есть, собственно, не самых скачек, конечно, а типичной скаковой публики и особенно этих цариц русскаго спорта. Да, у вас великолепно вышла эта новая звездочка, знаете, эта дама восточнаго типа. Я сегодня под рукой собрал о ней кое-какия сведения. Представьте себе: из провинции вывезена, да еще из какой? Целая история, батенька... Котлецов тоже был на скачках, но его фельетон решительно ничего не стоит... Вообще он страшно опускается, и, поверьте мне, его конец не далек. Это я давно предсказываю.   – Однако "Прогресс" Котлецова имеет уже за десять тысяч подписчиков и бойко идет розничною продажей.   – Э, батенька, нашли чем удивить!– оживленно заговорил Семен Гаврилыч, вскакивая со своего кресла.– Как хотите, масса везде останется массой, и хотя мы ея покорнейшие слуги, а все-таки масса всегда будет глупа. Да-с. Велика важность "Прогресс"! Казовыми концами Котлецов только и берет: сделал из газеты какия-то простыни, потом навалился на хронику, создал этих своих специальных корреспондентов... и только. А сути-то, настоящаго смаку у него и нет. Я говорю о настоящем читателе, который понимает толк в газетах, а Котлецов спекулирует именно на публике низшаго разбора... Ах, да, представьте себе, Котлецов ударился в собирание редкостей, покупает старинную мебель, ковры, материи, сарафаны. Все смеются. Ей-Богу! Я заезжал сегодня к Нилушке, там был о нем разговор, Вот человек, этот Нилушка! Просто, чорт его возьми совсем, так в гору и лезет. И откуда это у него все берется? Удивительно!   – Умный человек, вот и берется.   – "Умный"! Да ведь ум уму рознь, а у Нилушки даже не ум, а так, чорт знает что такое, какое-то дикое счастье. Да, чуть не забыл, новость: к нам ангажирована Жюдик и целая плеяда полузвездочек. Вот вам материал для следующаго фельетона. Публика это любит, а у вас эти мелочи недурно выходят.   Покатилов посмотрел на редактора и улыбнулся. Хорошо сказано: "эти мелочи недурно выходят"! Эта фраза задела его за живое, как специалиста и тонкаго знатока. За эти мелочи Котлецов ему, Покатилову, предлагал восемь тысяч годовых, но он, Покатилов, не пошел, потому что ему было выгоднее остаться в маленькой газетке большим сотрудником, чем быть маленьким фельетонистом при большой.   Редактор, отдуваясь и вытягивая губы, несколько времени перебирал старыя корректуры, а потом быстро поднялся с места и, размахивая руками, заговорил со своею обычной живостью:   – Ах, да, чуть не забыл, Роман Ипполитович... С каким человеком я познакомился у этого Нилушки: он, кажется, служит поверенным у этого заводчика Теплоухова, а раньше два трехлетия был председателем какой-то земской управы. Богомолов по фамилии. Необыкновенно светлая голова Нилушка зовет его "человеком земли". Очень и очень интересный субект. Хорошо-с. Мы разговорились и сейчас сошлись характерами. А этот Богомолов администраторская голова и, кажется, хочет повести дело очень широко, т.-е. свое дело. Он хлопочет теперь о повышении заграничных пошлин на привозный чугун и железо. Очень убедительно и толково говорит и сильно вербует в себе Нилушку, который пока ни шьет ни порет, а только посмеивается. Я убежден, что они споются. Богомолову необходимо перетянуть Нилушку на свою сторону, потому что Нилушка имеет свои связи по ученым обществам и может пропагандировать с большим успехом промышленныя идеи.   – Да что ж могут помочь ученыя-то общества, Семен Гаврылыч?– пожав плечами, заметил Покатилов.– Воду толкут они у нас.   – Ну, нет, батенька, ошибаетесь! Сегодня ходатайство, да завтра ходатайство, да послезавтра ходатайство от ученаго общества,– глядишь, вопрос и поднят и пошел гулять по министерствам, а там уж только следует его направлять. Техническое общество и общество для содействия русской торговле и промышленности будут всегда иметь известный успех в своей специальности, особенно, если удачно подняты вопросы. Известно, поддержка!.. Ах, да, Богомолов довольно откровенный человек и прямо высказался, что у него есть сильная протекция, и, представьте себе, он разсчитывает на эту даму, которую вы описали в скачках. Да! Тут получается длинная история: эта дама имеет сильное влияние на Теплоухова и на других заводчиков, которые собираются у нея запросто, и тут же устраиваются маленькие интимные вечера, где бывают только избранные. Фамилия этой дамы Мороз-Доганская, она замужем за этим... ну, известный Мороз-Доганский, какой-то агент или поверенный, чорт его знает. А propos, Котлецов печатает ряд статей в защиту свободной торговли, и Богомолов просил меня напечатать несколько статей в защиту протекционизма. Понимаете? Это отличный случай отшлифовать Котлецова с его "Прогрессом" на все корки, и притом такая полемика придаст известный вес нашей газете. Да. Что же вы молчите?   – Да что же я могу сказать? Тут дело специалистов, а наша хата с краю.   – Вот и вздор. Извините за откровенность! Именно мы можем в этом деле сыграть очень видную роль... Да-с, это даже наша прямая задача... Возьмите заграничную прессу... Мы обязаны стоять на высоте нашего призвания и должны вполне оправдать лестное доверие публики к печатному слову. В наше время пресса – сила, батенька. И, главным образом, сила на стороне вот таких газет, как "Искорки", потому что ежемесячныя издания и большия газеты слишком дороги для публики и поэтому имеют ограниченный круг читателей. Да-с.

II.

   – Роман Ипполитович, вот поручаю вашему вниманию m-r... m-r...– говорил секретарь, вводя в кабинет редакции низенькаго лысаго старичка с улыбающимся живым лицом.– Извините, я забыл вашу фамилию.   – Мостов...– отрекомендовался старичок, разглядывая Покатилова через свои выпуклыя очки.– Ах, очень приятно, очень приятно!   – Чем могу служить вам, господин Мостов?– с вежливою улыбкой указывая на кресло, спрашивал Покатилов.– Я к вашим услугам.   Секретарь, остановившись с дверях, многозначительно улыбался в сторону редактора, который внимательно смотрел, прищурив косой глаз, на пришельца через развернутую газету. В редакции "Искорок" было принято особенно интересных субектов представлять фельетонисту, как живой материал для потешной воскресной хроники, и г. Мостов попал в число этих ни в чем неповинных жертв, не подозревая, какую роль ему приходится разыгрывать.   – Я, знаете, провинциал... да-с, из далекой провинции,– начал лысый старичок, оглядывая место на столе, чтобы не замарать рукав старомоднаго сюртука.– У меня, знаете, есть одна счастливая мысль, даже немного больше, чем мысль... Да. Одним словом, когда я служил в Сибири...   – Ага...– промычал Покатилов.– В Сибири?   – Да, да... очень далеко отсюда. И вот-с (старичок поднял брови) я изобрел электрический подсекатель к удочке; только предупреждаю вас, что мое открытие ничего общаго не имеет с известною электрическою удочкой. Собственно, я любитель-рыболов и совершенно случайно набрел на счастливую мысль, которой желал бы поделиться с читателями вашей уважаемой газеты.   "Наверное, этот сумасшедший обежал несколько других редакций и теперь прибежал к нам",– думал Покатилов, внимательно разглядывая суетливо разсказывавшаго свою счастливую идею старичка, в котором было что-то такое странное, отчасти ребячье, отчасти сумасшедшее.   – Знаете, сидя в глуши, чего-чего ни передумаешь,– добродушно болтал старичок, не переставая улыбаться.– Есть изобретения, которыя, так сказать, составляют только вопрос времени. Раньше открытия делались ощупью, по игре слепого случая, а теперь можно предугадывать, какое изобретение на очереди: воздухоплавание, новый музыкальный инструмент, который заменил бы, вернее сказать, совместил бы и струнные и духовые инструменты, наконец новый тип оружия, который должен заменить нынешнее огнестрельное. Знаете, у меня даже есть проект, собственно метод, каким образом следует итти навстречу этим изобретениям...   – Послушайте, вас зовут Симоном Денисычем?– прервал Покатилов этот неудержимый поток речи.– А вашу жену Калерией Ипполитовной?   – Положим, что так... что же из этого?– как-то испуганно забормотал болтливый старец, точно пойманный за ухо школьник.– Мы только-что приехали... да.   – Позвольте отрекомендоваться: ваш beau frère, Роман Ипполитович Покатилов...   – Скажите, пожалуйста... Вот приятная неожиданность!– бормотал старичок, протягивая свою руку Покатилову.– Как будет рада Калерия... А мы только-что вчера приехали и пока остановились в отеле "Дагмар", сейчас против Николаевскаго вокзала.   – Надеюсь, сестра здорова?   – О, совершенно здорова... да. Знаете что, мы сейчас же отправимся к ней и сделаем ей настоящий сюрприз. Вы располагаете временем?   – Да, я свободен.   – Странно, знаете, что я сразу не обратил внимания на ваше имя, когда господин секретарь отрекомендовал меня вам... Какая-то забывчивость или разсеянность у меня, вероятно, после этой безконечной дороги.   "Нашли, где остановиться... в отеле "Дагмар",– сердито думал Покатилов, отыскивая свою шляпу и перчатки.– Провинциалы так провинциалы и есть... не могли остановиться в "Демуте" или в "Бель-Bю". И, главное, кричит, как петух".   "Петух" в это время с чисто-провинциальным любопытством разсматривал обстановку редакционнаго кабинета, на которую теперь обратил особенное внимание в качестве такого близкаго родственника хроникера "Искорок". Старичку понравились и стены, оклеенныя серыми обоями с розовыми полосками, и драпировки на окнах, и стол, у котораго он сидел, и шкапы с книгами у внутренней стены, и даже, сам редактор, углубившийся в чтение газеты.   – До свидания, господин редактор,– проговорил Мостов, фамильярно протягивая руку Семену Гаврилычу, что опять покоробило Покатилова.   Павел Павлыч был немало удивлен, когда через приемную г. Мостов проследовал в сопровождении Покатилова и дружелюбно кивнул ему головой, как старому знакомому. Посетителей поубавилось, но их заменяли новые. Покатилов надел в передней мохнатое осеннее пальто и быстро сбежал по лестнице на улицу.   – Мы пешком дойдем,– коротко проговорил он, решив про себя, что с г. Мостовым церемониться особенно нечего.– Кстати, дождь перестал совсем. Я, по крайней мере, отлично пройдусь.   – Да, да... Это даже необходимо человеку, который живет умственным трудом,– тараторил Мостов, стараясь забежать немного вперед.– А знаете, когда долго не бываешь в столице, все это производит такое сильное впечатление... знаете, панели, газовое освещение, блестящие магазины, движение. Одним словом, всякие пустяки...   От непривычки ходить по людным улицам старик несколько раз сталкивался со встречными, путался и кончил тем, что чуть не сбил с ног какую-то даму, проходившую панель с покупками в руках. Покатилов обругался про себя, но ничего не сказал, а только прибавил шагу. Спускались осенния сумерки: Невский оживлялся наплывом той специальной публики, которая в это время нагуливает себе аппетит. Где-то в глубине Невскаго колебавшеюся искоркой загорелся первый фонарь, за ним другой, третий, в магазинах тоже начали появляться огни. На углу у магазина стеклянных изделий Мальцевских заводов Мостов чуть не попал под извозчика и со страха замолк на несколько времени. Начали попадаться подозрительныя дамы, вызывающе заглядывавшия на встречавшихся мужчин; разносчик выкрикивал что-то о хороших яблоках и сливах, у фонаря торчала неподвижная фигура городового, а мимо него непрерывною полосой мягко плыла по осклизлой торцовке цепь экипажей. На Аничковом мосту букинисты закрывали свои лавчонки, а разбитной торговец сестными припасами, примостившийся со своею будкой к углу моста, напротив дома княгини Белосельской, зажег небольшую жестяную лампочку.   – Слава Богу, здесь, кажется, меньше народа,– с облегченным вздоком проговорил Мостов, когда они спустились с Аничкова моста.– Ужасно, как Петербург изменился за эти двадцать лет, просто многаго узнать нельзя... Сколько новых домов, какие магазины!   – И мы с вами за двадцать лет тоже немало изменились,– заметил Покатилов, улыбнувшись наивности своего провинциальнаго родственника.– Ах, да, я и не спросил вас, Симон Денисыч, надолго ли вы приехали сюда? До последних пароходов, вероятно?   – А вот и нет: совсем приехали,– с какою-то радостью проговорил старик, наталкиваясь на кого-то.   – Как совсем?   – Да так... Будет уж прозябать по медвежьим-то углам; а впрочем, все будет зависеть от обстоятельств. Да...   – Вы ведь, кажется, на заводах Теплоухова служили?– спросил Покатилов таким тоном, каким пытал в кабинете редакции представляемых секретарем разных unicus'ов.   – Да, в Заозерском горном округе. Целых двенадцать лет выслужил главным управляющим.   – Кажется, место хорошее?   – О, да... двенадцать тысяч жалованья, отопление, освещение,– уныло проговорил Мостов, лихорадочно перебегая рукой но пуговицам своего верхняго пальто.– Главное, привычка. Это самое скверное в нашем положении. Обсидишься, привыкнешь, и вдруг должен все бросить. Знаете что,– заговорил старик, осторожно оглядываясь кругом,– тут вышла целая интрига... да. Представьте себе... У нас была всего одна дочь, и Калерия, взяла к себе воспитанницу, так, бедная девушка, хотя из хорошей фамилия. Отец у ней ташкентский офицер, а мать умерла. Ну-с, знаете, офицеру возиться с девчонкой совсем неудобно, да тогда еще началась эта война с Хивой.   Покатилов попробовал-было остановить болтливаго старика каким-то посторонним вопросом, потому что из принципа не любил вмешиваться в чужия дела интимнаго характера, но Мостов, как истый провинциал, обрадовался случаю поверить петербургскому родственнику свои семейныя дела и ничего не хотел замечать.   – Ее звали Сусанной, славная такая девочка,– неудержимо продолжал свои излияния Мостов.– Знаете, даже особенная девочка... по матери восточнаго происхождения... глаза этакие у ней... вообще оригинальная особа. Ну, мы ее воспитывали, как родную дочь, что не составляло особеннаго труда, потому что Сусанночка поступила к нам уже двенадцати лет и необыкновенно понятливая девочка была. Знаете, ласковая такая, хотя и не без странностей в характере. В походах с отцом бывала, этакий дичок, настоящая дочь полка... Хорошо-с. Калерия к ней ужасно привязалась, больше, чем родную дочь, любила. У нас теперь есть и своя дочь, да, Юленька... как же, четырнадцать лет ей, в институт отдавать придется.   – Скажите... а я даже не подозревал!– искусственно удивлялся Покатилов, жалея про себя, что не взял извозчика.– На кого же она походит?   – Сусанночка?   – Нет, ваша дочь.   – Юленька? Ни на кого, или, вернее, сама на себя. Так вот-с эта Сусанночка была уже настоящею девицей, когда к нам в Заозерье приехал уполномоченный Теплоухова, некто Мороз-Доганский, очень и очень солидный человек... Хорошо-с. И представьте себе, Сусанночка...   – Вышла замуж за Доганскаго? Я слыхал эту фамилию.   – Да, да... И что могло ему понравиться в этой Сусанночке? Мы с Калерией до сих пор не можем понять. Провинциалка-девушка, воспитанная в глуши с грехом пополам, и вдруг m-me Мороз-Доганская. Право, это так странно все случилось.   Они уже перешли Литейный и быстро приближались к Знаменскому мосту. Движение здесь было значительно слабее, чем за Аничковым; попадавшаяся публика имела случайный или деловой характер. Толкотни здесь совсем не было. Блестящие магазины сменялись просто магазинами, чувствовалось что-то мещанское и жалкое в этом безсильном подражании недалеко гудевшему и переливавшемуся тысячами огней центру. Покатилов всегда испытывал какое-то тяжелое чувство, когда ему вечером случалось проходить здесь: контраст был слишком силен, и его всегда так и тянуло в ту сторону, где сосредоточивалось главное движение и всемирная улица глядела на сновавшую мимо публику своими саженными зеркальными стеклами.   – А главное вот в чем заключается,– оглядываясь, продолжал Мостов,– из-за этой самой Сусанночки я и место потерял... Да, представьте себе такой случай!.. Как она только вышла за Доганскаго и уехала в Петербург, меня сейчас по шапке, а нам один петербургский знакомый и пишет, что это все наша Сусанночка устроила. Ей-Богу... Вот чего никогда не пойму: ну что мы ей такое сделали, кроме добра, и вдруг такая черная неблагодарность. Да вот Калерия вам лучше все разскажет... Ах, знаете, какие фрукты я давеча видел в магазине Елисеева, ну, это просто роскошь, просто язык проглотишь. Я, грешный человек, большой гастроном... У нас там в Сибири ягод ужасно много, есть особенная такая, княженикой называется. Ну-с, так из этой княженики наливки... Боже мой, Боже мой!..   Шагая по панели, Покатилов испытывал смешанное чувство удовольствия и какой-то неприятности: он, с одной стороны, был рад видеть сестру после двадцатилетней разлуки, а с другой – он точно чего-то боялся, как настоящий старый холостяк, слишком привыкший к одинокому существованию. Эти провинциальные родственники просто пугали Покатилова, и он несколько раз очень косо посматривал через плечо на семенившаго зятя, который беззаботно зевал по сторонам и ахал перед освещенными окнами магазинов, как кормилица.   "И чорт меня дернул за язык!– думал Покатилов, когда они переходили Знаменский мост на Лиговке.– Впрочем, все равно разыскали бы".   – А мне очень понравилась ваша редакция,– болтал Моствв, размахивая руками.– Сейчас чувствуешь себя в столице... в средоточии интеллигенции... И редактор у вас такой представительный, сейчас видно столичнаго журналиста. У меня с детства была слабость к литературе, и я очень рад, что успел познакомиться с настоящим редактором... Как его зовут, вашего редактора?   – Семен Гаврилыч.   – А по фамилии?   – Гладышев... Неужели вас действительно интересуют такие пустяки?– спрашивал Покатилов, напрасно стараясь сдержать душившую его злость.   – Как пустяки? Я вас не понимаю...   – Очень просто: редакция "Искорок" просто кабак, а редактор – брикабрак... то-есть это мы его так называем между собой.   – Bric-à-brac... позвольте, ведь это, кажется, называется так страсть к собиранию редкостей или что-то в этом роде.   – Да, да, я вам обясню это как-нибудь после, а теперь мы уже подходим к вашему отелю.   – Ах, это очень интересно: редактор Bric-à-brac... Вот Калерия будет довольна, когда все это узнает... Ведь это, вероятно, очень остроумно сказано... да?   – После, после,– говорил Покатилов, входя в подезд "Дагмар".– Который у вас номер?   – В четвертом этаже, девяносто шестой.   "Эк их куда занесло!– сердито думал Покатилов, быстро взбегая по лестнице.– И я-то хорош: болтаю с этим идиотом..."   От внимания Покатилова не ускользнуло, как Мостов фамильярно улыбался лакеям, точно он в чем был виноват. Это уже было слишком даже для провинциала.   – Не правда ли, какой отличный отель?– спрашивал Мостов, тяжело дыша.– Немного высоко, конечно, но зато так близко от всего, и прислуга такая приличная... Я очень доволен. Еще остался один этаж. Эй, Семен барыня дома?– обратился он к проходившему мимо коридорному.   – Точно так-с. Оне приказали подавать самовар.   – Вот и отлично, прямо, значит, к чаю поспели,– восхищался Мостов.– Мы, сибиряки, по четыре раза в день пьем чай... Привычка – вторая натура!   В порыве родственных чувств, Мостов даже потрепал Покатилова по спине и чуть не обнял.