Текст книги "Бурный поток"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

III.

   – Я вполне довольна Julie,– с твердостью повторяла maman Анна Григорьевна.– Эта девушка получила твердое воспитание и, надеюсь, совсем застрахована от тех глупостей, которыя губят других женщин. Если бы я знала сотую часть того, что знает Julie, то... ну, да об этом теперь немного поздно толковать!   Юленька за эти четыре года совсем выросла и превратилась в настоящую барышню, она "выровнялась" раньше своих лет, как говорила старая Улитушка. Юленька не была красавицей, как это она и сама знала, но в ней было что-то такое "бабушкино", как уверял oncle: средняго роста, худощавая, но крепкая, с решительными движениями и задумчивым дерзком лицом, она умела быть заметной. Всего лучше у Юленьки были умные, большие глаза и характерный разрез рта. Одевалась она всегда в темное, волосы зачесывала гладко, немного по-старушечьи, питала отвращение к бантикам и кружевам, но имела настоящую слабость к хорошим перчаткам, обуви и тонкому, дорогому белью. В своих темных платьях она походила на монахиню, и это придавало ей известный шик и тонкую пикантность. По складу характера Юленька была спокойная и серьезная девушка; она по целым дням лежала с книгой в маленьких бабушкиных комнатах или уезжала на "конке" к Египетскому мосту, т.-е. к oncl'ю, и под его руководством проходила высшую школу спортсменства. Лошадей она любила до страсти и оставляла их только для новых французских книжек, на которыя абонировалась у Мелию. Из-за этих французских книжек у Калерии Ипполитовны вышла первая история с дочерью. Она застала ее раз с томиком сочинений Ришпэна и сделала ей строгий выговор.   Юленька выслушала мать совершенно спокойно и самым обыкновенным тоном проговорила:   – Какая у тебя, maman, странная манера вечно читать наставления... Можешь успокоиться: я читала много в этом роде, как, вероятно, читала и ты.   – Несчастная!– патетически воскликнула Калерия Ипполитовна и сейчас же полетела к maman поблагодарить ее за "твердое" воспитание внучки.   – Мне остается только пожалеть бедную June,– язвительно ответила Анна Григорьевна:– она не виновата, что несправедливая судьба послала ея такую глупую мать.   Калерия Ипполитовна, когда дочери исполнилось семнадцать лет, возымела намерение вывозить ее в свет, но Юленька воспротивилась этому настолько энергично, что настаивать было безполезно.   – Что я "там" буду делать?– спрашивала она опешившую maman.– Очень интересно разыгрывать из себя какую-то западню для доверчивых молодых людей в шестьдесят лет. Нет, maman, ради Бога, избавьте меня от этой жалкой роли: я не настолько красива, чтобы на меня польстился богатый жених, а за беднаго я сама не пойду, следовательно нечего напрасно терять время.   – Однако чем же ты желала бы быть, Julie?– спрашивала несколько раз Калерия Ипполитовна.   – Я?.. А вот чем: так как у меня нет миллионнаго приданаго, то я желала бы быть такою балериной, как Радина или Соколова, а еще лучше наездницей в цирке.   – Ты говоришь серьезно, Julie?   – Совершенно серьезно, maman.   Всего лучше чувствовала себя Юленька в холостой квартире oncl'я или когда ходила с ним в театр; они обыкновению занимали ложу только вдвоем и проводили время очень весело. С Калерией Ипполитовной Юленька бывала в театре только по крайней необходимости, когда уже никак нельзя было отказаться; она точно стыдилась матери и отца, чего, впрочем, и не скрывала, т.-е. собственно даже не стыдилась, а относилась к ним лак-то свысока.   К молодым людям Юленька была более чем равнодушна и не выказывала ни малейшаго стремления к приобретению "предмета" на институтский манер. Только один раз, когда ей было лет семнадцать, Юленька, категорически потребовала от oncl'я, чтобы тот ей непременно достал "студента". Найти такового было не трудно, и Юленька усердно занималась с ним математикой два месяца, а потом, соскучилась и дала студенту отставку. Это был какой-то медик, носивший всклоченные волосы, длинные сапоги и плэд, держал себя порядочным волком и раз чуть не подрался с Анной Григорьевной, возымевшей благочестивое намерение познакомить этого юношу с творениями Ѳомы Кемпийскаго.   Отношения Юленьки к Доганскому, который очень часто бывал у Анны Григорьевны, носили самый неровный характер: то она совсем не замечала этого "стараго друга", как называл себя Доганский, то наблюдала его втихомолку по целым часам, то, наконец, начинала его сторониться и вообще, кажется, только в присутствии этого человека теряла свое обычное ровное расположение духа и делалась такою неестественной, чем немало огорчала Анну Григорьевну.   Доганский, конечно, не мог не замечать этого и, в свою очередь, делался неестественным: старался показать себя умным человеком., высказывал остроты и даже начинал говорить о нравственности.   – Подозревает Julie что-нибудь или нет?– несколько раз спрашивал Доганский Анну Григорьевну.   – Кажется, подозревает, но от нея ничего не добьешься: Julie скрытна, как обезьяна... Надеюсь, что при том твердом воспитании, какое мы ей дали, никакое открытие ея не убьет.   – Да, но все-таки... она еще девушка и многаго не может понимать...   – Послушайте, что это вы начинаете сентиментальничать, как какая-нибудь выжившая из ума старушонка?– обрезала Анна Григорьевна своего сротежэ.– Вот еще новость: девушка!   Раз весной, в тот промежуток, когда столичная публика еще не успела разехаться по дачам, Юленька каталась с oncl'ем верхом. День был теплый и светлый, и они обездили почти все острова. От скорой езды и свежаго воздуха Юленька разгорелась самым здоровым румянцем и была в самом отличном настроении духа; ездила она отлично, хотя не выдерживала характера и своею горячностью портила лошадь. Oncle был записной ездок и сидел в седле, как вылитый вместе с лошадью; он молодел в такия прогулки на десять лет и испытывал истинное наслаждение, что может передать внучке хотя ничтожную часть своих талантов.   Лошади устали, и oncle предложил проехать шагом по широкой береговой аллее, которая на Елагином от моста ведет к point'у.   – Теперь море великолепно.– говорил старик, снимая шляпу, чтобы вытереть платком потный лоб.– Кстати посмотрим, как наш яхт-клуб отличается: скоро будет гонка на гичках, и теперь идут экзерсиции.   – Вот чего я не понимаю – это удовольствия сидеть, скорчившись, в узкой лодчонке и махать руками,– заметила Юленька, гладя взмыленную шею фыркавшей лошади.– Скакать на лошади, ехать на пароходе, даже по железной дороге – все это понятно, но безцельно барахтаться вот в этой луже...   Юленька не успела докончить фразы, потому что их чуть не смяла показавшаяся из боковой аллеи кавалькада: впереди галопом скакала Доганская с Зостом, а за ними в некотором отдалении в безпорядке следовали сам Доганский, Покатилов и Теплоухов.   Дсганская сейчас же узнала oncle'я по лошадям и сильною рукой осадила своего скакуна какой-то необыкновенной золотой масти; oncle раскланялся с Доганской и отрекомендовал свою внучку, которая пристально разсматривала Сусанну с ног до головы.   – Вот вы какая,– как-то задумчиво протянула Доганская, долго не выпуская руки Юленьки из своей.– А я так много слышала о вас от Юрия... мы так давно не видались с вами.   – И мне тоже очень хотелось взглянуть на вас,– засмеялась Юленька, сдерживая танцевавшую под ней лошадь.   – Вот и отлично, Юленька... Извините за фамильярность: я так привыкла вас называть про себя. Вы... на pointe? Поедемте вместе...   Юленька не видала Сусанны лет семь, т.-е. не видала так близко, как теперь, и нашла, что это была совсем другая женщина, ничего общаго не имевшая с тою черномазою Сусанной, которая жила у них в Заозерском заводе. Вместе с этим, Юленька почувствовала, что Сусанна красивее ея и лучше сидит в седле. На молодого Зоста она не обратила особеннаго внимания, как вообще не интересовалась молодыми людьми.   Дамы поехали впереди, и Сусанна заговорила, наклоняясь в седле к Юленьке:   – Julie, а что вы скажете, если бы я предложила вам сейчас же отправиться ко мне?.. Я знаю, что это будет неприятно вашей maman, но я так соскучилась о тебе, голубчик... Нам ведь нечего делить с тобой... да?   – Нет, когда-нибудь в другой раз...   – Знаешь, мне ужасно хочется обнять тебя и расцеловать,– продолжала Сусанна, не слыхав ответа Юленьки.– Прогоним этих мужчин и поедем одне, или лучше пусть oncle проводит нас до Сергиевской, а потом мы и его спровадим.   – Зачем?– сухо спросила Юленька, выпрямляясь.   – Да так... мне нужно вас... тебя видеть. Повернемся минуточку на point'е и полетим домой, т.-е. ко мне.   Доганская в своей светло-серой амазонке из китайскаго шелка и такого же цвета низеньком цилиндре с вуалем была очень оригинальна, особенно рядом с очень скромно одетою Юленькой. Кавалеры и дамы образовали очень живописную группу на point'е, где теперь никого не было; Покатилов спросил Юленьку о здоровье grande-maman и maman просто и показался ей таким скучным и вялым. Впрочем, она его давно не видала.   – Находишь, что я постарел?– спросил Покатилов, поймав взгляд племянницы.   – Да... желала бы сказать тебе комплимент, Роман, но боюсь обидеть тебя излишней откровенностью.   – А вот я могу быть с тобой откровеннее, Julie,– с улыбкой ответил Покатилов, задетый немного за живое.– Ты сегодня очень мила...   – В присутствии Сусанны я не могу гордиться и этим... да? Не желаете ли что-нибудь передать maman, то-есть моей maman?   Покатилов ничего не ответил и только с улыбкой посмотрел на бравировавшую Юленьку таким торопящим, измученным взглядом, что той стало даже немного неловко.   К Сусанне Юленька, однако, не поехала, а только пообещала быть у ней на-днях, когда она будет совершенно одна.   – Это вы смастерили эту "неожиданную" встречу?– строго спросила Юленька oncl'я, когда они вдвоем возвращались с островов.   – То-есть... Что ты хочешь сказать этим? Я тут не виноват ни душой ни телом. Клянусь тебе, что это была совершенная случайность. Ты обещала, кажется, Сусанне быть у ней на-днях?   – Да, обещала, и вы проводите меня.   Oncle что-то проворчал про себя и поднял свои могучия плечи.   – Что же тут особеннаго?– спрашивала Юлепька совершенно спокойно.– Ведь я бываю же у тебя... Доганский бывает у grande-maman.   – У меня – это другое дело... Собственно, я ничего не имею, а просто спросил. Нужно сказать твоей maman, по крайней мере...   – Ну, это совершенно лишнее!– резко ответила Юленька.– Вы все тут перессоритесь между собой, а я буду виновата во всем... А какая Сусанна красивая, нет, красавица... не правда ли?   – Гм... д-да... то-есть в своем роде, пожалуй, и красавица.   – Если бы я была мужчиной, я никому не отдала бы такой женщины...   – Д-да.. гм...   – А впрочем, это слишком глупая и скучная история: "он" и "она"... Ты поступил благоразумнее других, оставшись старым холостяком.   – Гм... д-да...   Юленька сдержала слово и в сопровождении oncl'я отправилась к Доганской, которую предупредила о своем визите за день. Сусанна встретила гостей в передней и горячо расцеловала Юленьку из щеки в щеку; она была одета с тою дорогою простотой, с какою одеваются только очень богатыя женщины, Юленька в своем темном платье среди богатой обстановки казалась, действительно, монахиней, но именно это и привело Сусанну в неподдельный восторг.   – Oncle! Вы, голубчик, отправляйтесь в бильярдпую, вас ждет Евстафий Платоныч!– выпроваживала Сусанна oncl'я.– А мы с Юленькой поболтаем одне: я не велела никого принимать.   – Все это прекрасно!– соглашался oncle, разставляя широко ноги.– Но вы не забывайте, Сусанна Антоновна, что человеческое терпение имеет свои границы...   – Это вы относительно еды... да?.. Ну, отивавляйтесь в буфет, там все найдете...   Сусанна принималась несколько раз обнимать Юленьку и прижимала еи голову к своей щеке. Пока Юленька разглядывала окружавшую ее роскошь, Сусанна без устали болтала, как умеют болтать женщины, встретившияся после долгой разлуки. Юленька должна была переменить несколько мест, потому что Сусанна желала усадить ее самым комфортабельным образом,   – Я тебя ждала, Julie, с таким нетерпением, точно ты мне родная дочь,– шептала Сусанна, сжимая в своих руках руки гостьи.– Это смешно для тебя, потому что ты еще ребенок... Ах, нет, ты большая, совсем большая и милая... да?.. Маленькая моя крошечка, как ты по-монашески носишь волосы... а?.. И ни одной светлой пуговки во всем костюме... Мне это нравится.   – А ты хоть немножечко помнишь меня, Julie?– спрашивала Доганская, не давая гостье сказать ни одного слова.– Да?.. чуть-чуть... когда я жила у вас приживалкой. Да, я тогда была такая дрянная девчонка и ненавидела тебя, потому что завидовала. Я ведь злая была?.. А теперь ты большая и я так рада видеть тебя. Что же ты молчишь, голубчик?   – Да вы мне слова не даете сказать, поневоле замолчишь. Во-первых, я не люблю целоваться, во-вторых, вы просто сумасшедшей какой-то выглядите, вон как накинулись на меня.   – Да-да, какая ты недотрога! Только, пожалуйста, без "вы", милочка. А накинулась я на тебя потому, что у меня почти нет знакомых женщин, с кем я могла бы душу отвести.   – Плохую же в таком случае находку ты сделала, Сусанна,– суха засмеялась Юленька.– А где Бэтси? Ведь она занималась с тобой.   – Бэтси бывает, но она такая странная, эта Бэтси, хотя я и люблю ее. Да ведь ты же, наверное, знаешь про меня всю подноготную и поэтому великодушно избавишь от некоторых щекотливых обяснений. Oncle страшный и неисправимый болтун и, наверное, посвятил тебя во все мои тайны... да? Ну, тем лучше, моя хорошая. Ах, как я боюсь за тебя, Julie: Калерия Ипполитовна узнает, что ты была у меня, и тогда...   – И тогда, как теперь, ничего не будет.   – Как ничего?   – Да так.   Сусанна посмотрела недоверчиво на спокойно улыбавшуюся Юленьку и на минуту задумалась: сухой тон неприятно поразил ее; это было для нея новостью. Ей хотелось иметь около себя теплую женскую душу, а от этой девушки веяло таким холодом.   – Мне давно хотелось видеть тебя,– продолжала Сусанна после небольшой паузы,– видеть для того только, чтобы сказать тебе, что я совсем не такая дурная женщина.   – А разве кто это говорит?   – Да... про меня много говорят лишняго, и я часто бываю такая несчастная, если бы ты только могла понять такое состояние, Julie. Нет, лучше никогда ничего не понимать, а вот будь такая холодная и неприступная, как теперь... это лучше в тысячу раз! Таким людям только и стоит на свете жить... Вот что, милочка, ты, может-быть, хочешь есть, а я тебя душу своими разговорами.   – Пожалуй...   – Ну, так пойдем в столовую и будем ужинать часа три. Ты что больше всего любишь?   Сусанна хотела сказать Юленьке так много, о чем думала все эти дни, и, как бывает в таких случаях, ничего не успела сказать, а теперь этот глупый ужин, к которому непременно выползут дурак Теплоухов и oncle. Но Теплоухов и oncle были уже в столовой, где беседовали самым мирным образом за бутылкой вина.   – Вы не знакомы?– спрашивала Сусанна гостью, показывая глазами на Теплоухова.– Евстафий Платоныч Теплоухов, моя старшая дочь Julie,– отрекомендовала она Юленьку Теплоухову, который молча пожал руку "старшей дочери", чуть-чуть улыбнулся из вежливости, и так-таки ничего не сказал.   – Мы сегодня будем кутить,– говорила Сусанка, усаживаясь рядом с Юленькой.– Господа, вы говорите что-нибудь между собой и оставьте нас в покое.   – Вот это мило!– возроптал oncle.   Юленька любила покушать основательно и теперь работала ножом и вилкой с самым серьезным видом, отвечая на сыпавшиеся на нее вопросы Сусанны с комическим лаконизмом.   – Да ты какая-то деревянная, Julie?   – Будешь деревянной, когда мешают есть!   Oncle хохотал от души над этою сценой, закинув свою седую стриженую голову назад; Теплоухов несколько раз внимательно вглядывался в Юленьку и даже, кажется, желал принять участие в этом разговоре, но только пожевал губами и поправил галстук. Вообще Юленька держала себя необыкновенно оригинально, и ея присутствие наполнило столовую настоящим весельем, какого в ней давно не было; собственно, Юленька не старалась никого забавлять, не подбирала остроумных слов, даже не улыбалась, но она как-то вся дышала какою-то заразительною и здоровою радостью. То ленивая и вялая по целым дням, то "лихорадочная", как сегодня, Сусанна вдруг почувствовала, что эта Юленька точно старше ея, и Сусанна улыбалась и старалась держать свою гостью за локоть. Oncle был в восторге от внучки и только удивлялся про себя, что он никогда еще не видал ее в таком настроении.   Юленька выпила полбутылки краснаго вина, вытерла губы салфеткой и, переводя дух, проговорила серьезно:   – Теперь мне остается только поблагодарить m-r Теплоухова за приятную беседу... Что может быть лучше человека, который не мешает ближнему есть?.. Не правда ли, Сусанна?   – Да! Евстафий Платоныч – неоцененный человек, хотя и не без слабостей,– задумчиво ответила Сусанна, стараясь поближе сесть к гостье.   – Именно?   – Очень любит, например, играть в шахматы. Вот не желаешь ли, Julie, попытать счастья?   – Я? С удовольствием.   Все веселою гурьбой отправились прямо в будуар, где сейчас же и устроилась игра. Теплоухов играл с Юленькой, а Сусанна помогала последней. Oncle вдруг как-то присмирел и сморщился.   "Дурак я старый, выживший из ума дурак",– думал oncle, тяжело ворочаясь в кресле.   Пока происходил шумный ужин, в кабинете хозяина сидел один старый и дряхлый человек; он придвинул кресло к самой двери и, приложив ухо к замочной скважине, чутко прислушивался к происходившему в столовой разговору и улыбался счастливою улыбкой, когда слышался самоуверенный голос Юленьки. Несколько раз он порывался встать и присоединиться к ужинавшей компании, но какой-то инстинкт заставлял его оставаться на том же месте, чтобы не разогнать единственнаго хорошаго чувства, которое теперь согревало своею теплотою его утомленную, старую душу, полную греха и отчаяния.   "Ведь это моя дочь... моя!.." – шептал старик с блаженною улыбкой, чувствуя в Юленьке частицу самого себя: он тоже всегда был и смел, а находчив, и полон радости жизни.   Читатель, конечно, догадывается, что тот старик был сам Доганский.

IV.

   Лето Доганские проводили обыкновенно в Павловске, где у них была своя очень красивая дача, выстроенная в дачно-русском стиле, с шатровою крышей из гонта, с широкою галлереей-крыльцом, с неизбежными башенками, вычурною деревянною резьбой, пузатыми колонками и маленькими стрельчатыми окошечками. Конечно, вся эта национальная городьба была размалевана зелеными, красными, желтыми и синими полосками, звездочками, петушками, драконами и тому подобною сказочною премудростью. Лучше всего был сад из старых лип и сиреневых аллей. Рядом была дача Теплоухова, походившая на сказочную избушку на курьих полисах; это был домик всего в три окна, спрятавшийся в зелени акаций и тополей.   Oncle и Покатилов нанимали дачу вместе тоже в Павловске, и Юлепька поселилась у них, потому что жить где-то в первом Парголове, где Мостовы жили третье лето, было слишком скучно. Таким образом в Павловске составилась своя очень веселая компания, и дачное лето пошло своим чередом: концерты, экскурсии, пикники, а главное – та условная дачная свобода, которая как-то сближает людей.   Юленька сделалась полновластною хозяйкой на даче oncle'я и в то же время являлась душой всего общества; когда она уезжала в Парголово, все чувствовали, что чего-то недостает, начинали придираться друг к другу и вообще скучали, как умеют скучать на петербургских дачах.   Сусанна, кажется, больше всего занята была лошадьми и постоянно ездила то верхом, то в шарабане, то в мудреном английском экипаже, который Покатилов называл "ящиком из-под свеч". Особенно любила Сусанна кататься с oncl'ем, причем они часто встречали Чарльза Зоста, который поджидал их обыкновенно верхом где-нибудь в парке. Этот молодой человек держал себя с чопорным превосходством и мог промолчать целый вечер, когда это требовалось..– И чорт его знает, что это за человек!– удивлялся иногда Покатилов в минуту откровенной беседы с oncl'ем, обыкновенно за бутылкой хорошаго вина где-нибудь в тенистом уголке.– Английский недоросль по-нашему, а, поди ты, какой гонор на себя напускает. И ведь глуп, как пробка, а, наверное, такая же жила выйдет, как родитель. Откуда это у них берется: все Митрофанушка и недоросль, только и заботы, что верхом ездить да грести веслом, а глядишь, из этакого балбеса такое промышленное, дерево произрастет... В крови это у них, подлецов!   – Д-да...– протягивал задумчиво oncle, думая о чем-то другом.– Вот что, Гоман, ты ничего не замечаешь за Julie?   – Ничего, кроме того, что девка с жиру бесится... а что?   – Да так... гм...   – Перестань, пожалуйста, кряхтеть и говори толком!– сердился Покатилов.   – Мне кажется, что Julie тоже начинает быть неравнодушна к этому Чарльзу. Вот человек, подумаешь, навязался!   Oncle в сердцах даже плюнул, а Покатилов долго хохотал над его предположением, потому что Julie совсем не того разбора девица, которая стала бы таращить глаза на таких набитых дураков; это умная девчонка, и еще вопрос, что у нея на уме.   Переселение Юленьки в Павловск, конечно, не обошлось без семейной истории: это была решительная битва, проигранная Калерией Ипполитовной в присутствии maman. О своем намерении провести лето в Павловске у oncle'я Юленька предупредила мать сейчас после Пасхи, но та не обратила на это особеннаго внимания, по крайней мере, придавала этому заявлению вид ребяческой выходки.   Раз, когда Калерия Ипполитовна заехала на Васильевский остров навеетить maman, Юленька повторила свое заявление. Это было уже совсем серьезно, и Калерия Ипполитовна даже растерялась немного, но потом собрала всю свою энергию и совершенно спокойно проговорила:   – Вот и отлично, Julie, что ты подняла этот разговор в присутствия maman. Мы его и обсудим втроем.   – Отчего же не обсудить?– соглашалась Анна Григорьевна, прищуривая свои темные глазки.– Военный совет устроим, mon ange.   Конечно, у maman были очень оригинальные взгляды на многое, но в данном случае Калерия Ипполитовна смело разсчитывала на ея поддержку, потому что на карту ставилась репутация молодой девушки – раз, а второе – авторитет матери.   – Я очень многое позволяла Julie до сих пор и смотрела на все сквозь пальцы,– заговорила Калерия Ипполитовна с театральным спокойствием,– но в данном случае я решительно протестую... Помнишь, Julie, как ты отправилась с oncl'ем к Сусанне? Это была очень резкая выходка с твоей стороны, но я не сказала тебе ни слова... но сказала потому, что желала предоставить тебе полную свободу одуматься самой. Я понимаю всю безполезность сухих наставлений, а также и то, что лучший советник – опыт. Притом я могу относиться пристрастно к Сусанне, следовательно была бы пристрастна... Хорошо. Но переселиться в Павловск молоденькой девушке и жить на одной даче с такими неисправимыми старыми холостяками, как oncle и Роман, по-моему – навсегда погубить свою репутацию. Я боюсь высказать больше, чем желала бы. Теперь ваше мнение, maman.   – А мое мнение, mon ange, таково, что это предразсудок,– ответила Анна Григорьевна и, когда Калерия Ипполитовна сделала испуганное лицо, она повторила:– Да, я это считаю предразсудком. Наша девочка получила такое твердое воспитание, что застрахована от специально-женских глупостей.   – Maman, вы, вероятно, ошиблись... вы совсем не то хотели сказать?.   – Нет, милая, я еще не настолько выжила из ума,– обиделась старушка, начиная бегать по комнате.– Да, да!   Калерия Ипполитовна вспылила и, конечно, расплакалась; она укоряла и maman, и дочь, и весь свет в неблагодарности, грозила бросить их и уехать, куда глаза глядят,– одним словом, устроила семейную сцену по всем правилам искусства.   Анна Григорьевна и Юленька все время молчали и только изредка переглядывались, как заговорщики.   Когда наконец Калерия Ипполитовна кончила, maman с обычною ядовитостью сухо заметила:   – Тебе, милая, остается только пустить в ход родительское проклятие, как это делают разныя солдатки и пуассардки.   – В самом деле, maman, к чему такия жестокия сцены?– заговорила Юленька совершенно спокойно.– Вы из самой простой вещи делаете Бог знает что. Я ведь не прошусь у вас куда-нибудь на балы, не требую разных тряпок, а в остальном, право, лучше предоставить меня самой себе. Надеюсь, что я не из тех кисейных барышен, которыя целую жизнь дрожат за свою репутацию; я совсем не желаю изображать из себя невесту, maman, как вам уже известно. Мне всего дороже моя свобода – и только. Кажется, желание довольно скромное, по крайней мере, я так понимаю вещи.   – У тебя нет сердца, Julie,– проговорила Калория Ипполитовна и махнула рукой.   В номерах Квасовой разыгралась та же сцена с новою силой, причем Калерия Ипполитовна явилась в роли несчастной матери и в порыве чувства даже бросилась перед Юленькой на колени. Но и это было напрасно: у Юленьки сердца все-таки не оказалось.   – Если бы у тебя был другой отец, ты никогда не смела бы так разговаривать со мной, негодная девчонка,– перешла Калерия Ипполитовна в другой тон.   – Maman! Я думаю, нам удобнее не касаться этой темы!– ответила невозмутимая Юленька.   – То-есть какой темы? Ну, повтори!   – Об отце...   Калерия Ипполитовна остолбенела и долго не могла опомниться.   –Ага!.. Так ты все знаешь,– с разстановкой говорила Калерия Ипполитовна, хватаясь за голову.– Тебе все "это" обяснили, несчастная... тем хуже для тебя... Боже мой, Боже мой!.. Теперь я, действительно, могу быть совершенно спокойной за тебя, потому что тебе больше и узнавать ничего не осталось.   – Maman, пожалуйста, прекратимте этот разговор. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать, кроме того, что очень люблю вас и, вместе с тем, хочу быть свободна, как всякий взрослый человек... Я, действительно, девушка без сердца, как вы говорите, поэтому...   – Поэтому тебя следовало бы посадить в сумасшедший дом, но я предоставляю тебя твоему благоразумию. Ты, действительно, умнее нас всех начинаешь жить, и я могу только пожелать тебе всякаго успеха...   Мать и дочь разошлись врагами, и Юленька в тот же день отправилась с oncl'ем в Павловск. Дорогой она болтала самым беззаботным образом, как лучшая из дочерей. Oncle все присматривался к ней и наконец решился спросить:   – У тебя было обяснение с maman?   – Да...   – И что же?   – Да ничего, всякий при своем остался.   Юленька немного задумалась и прибавила:   – Я решительно не понимаю подобных женщин, как maman или Сусанна... Вечные нервы, вечные вспышки и порывы, да ведь это одно уже само по себе хуже всякаго несчастья!   – В чем же, по-твоему, счастье?   – По-моему?.. Очень просто: день прошел весело, вот и счастье, и главное, чтобы никто не стоял над тобой, не тянул тебя за душу, не говорил жалких слов. Я счастлива, например, в данный момент, что сижу, говорю, думаю, как хочу, и никому и ни в чем не обязана давать отчета: хорошо – мое, дурно – тоже мое, а я все-таки свободна.   Oncle молча притянул за талию к себе внучку, взял одною рукой за подбородок, несколько времени смотрел ей в глаза и горячо поцеловал в лоб.   – Ты умнее нас всех, девочка,– бормотал он, отвертываясь к окну вагона, чтобы скрыть навернувшияся на глаза слезы.– Мы не люди, а какая-то труха, ну, трухой и умрем. Какая-то там поэзия, сентименты, нервы... тьфу!.. Если бы в наше время были такия женщины... ну, да это все равно для тебя...   Oncle вообще сильно привязался к своей оригинальной внучке и ухаживал за ней с каким-то родительским чувством. Смешнее всего, выходило то, что oncle начинал ревновать Юленьку то к Теплоухову, то к Зосту, то уже к самому Доганскому. Этого седого эпикурейца безпокоили еще неизведанныя им чувства вечной тревоги и безпокойства за близкаго человека, создававшия в воображении тысячи невозможных и совсем диких предположений. В первый раз oncle почувствовал это, когда привел Юленьку к Сусанне и когда Юленька села играть с Теплоуховт в шахматы. Oncl'ю показалось, что Теплоухов посмотрел на эксцентричную девушку с обидным вниманием. Это была первая капелька горечи, шевельнувшаяся в душе "седого младенца". Теперь в Павловске oncle чувствовал себя не совсем в своей тарелке, потому что Юленьке опасность грозила со всех сторон, и необходимо было ее предупредить. Даже по ночам oncle часто ворочался в своей постели, перебирая события дня и отыскивая в них скрытую беду.   "И чорт меня дернул увезти эту девчонку сюда!– ругался oncle.– Калерия была совершенно права!.."   Перебирая в уме всех действовавших лиц, oncle только морщился: народ был все мерзавец на мерзавце, если разобрать серьезно, и Доганский, и Теплоухов, и он, сам oncle, никогда не были праведниками, а такие молодцы, как Роман и Чарльз – и подавно. Больше всего oncl'я смущала мысль о том, достаточно ли порядочно их общество для молодой девушки. Доганские принадлежали к тому кругу, который находился под сомнением у настоящих порядочных людей: темныя дела самого Доганскаго, странная репутация Сусанны, наконец, этот Теплоухов, торчавший вечным бельмом. В сущности, oncle ничего определеннаго не знал ни о средствах Доганскаго, ни о характере отношений Теплоухова к Сусанне; мало этого, он, бывая сам у Доганских изо дня в день, решительно не знал, что за человек был сам Доганский.   "Нет, это дело очень серьезное, и необходимо следить за девочкой!– говорил oncle самому себе и, действительно, неотступпо следовал за Юленькой везде, как тень, хотя и старался замаскировать свой наблюдательный пост.– Если эта Сусанна в самом деле находится в связи с Теплоуховым, да еще заманила этого мальчишку Чарльза, да еще Роман со своею глупостью, ну, это плохие примеры для Юленьки!"   Слишком занятый своими планами и намерениями, oncle решительно не хотел замечать, что за Juliе наблюдает не менее его внимательно и сам Доганский.   В июне поспели ягоды, и вся компания, группировавшаяся около Догансних, несколько раз отправлялась к одному знакомому ягоднику, у котораго были великолепныя гряды поспевшей клубники. Это было на окраине Павловска, и вся компания ездила туда верхом. В одну из таких поездок, когда все были заняты собиранием ягод, в борозде, где около одной гряды сошлись Теплоухов и Julie, произошло что-то необыкновенное: Юленька была в малороссийском костюме и, засучив рукава выше локтя, бойко собирала ягоды с кустиков и клала их прямо в рот; Теплоухов помогал ей, и когда она, потянувшись через всю гряду за какою-то необыкновенною ягодой, потеряла равновесие и готова была упасть, теплоухов схватил ее за голую руку и помог ей встать на ноги. Юленька звонко засмеялась.   Но в этот момент около них точно из-под земли выросла долговязая фигура Доганскаго; губы у него тряслись, лицо было бледно, и он задыхавшимся голосом едва мог проговорить:   – Евстафий Платоныч! Мне нужно сказать вам несколько слов.   Они отошли к изгороди, и Юленька видела, что Доганский наговорил Теплоухову что-то такое необыкновенное, что тот даже покраснел, хотя и не возражал. Она инстинктивно поняла, что дело идет о ней, но что мог говорить Доганский про нее Теплоухову? Что Теплоухов не дал ей упасть и схватил за руку, так до этого никому дела нет.   В это время к Юленьке подошел встревоженный oncle и немым взглядом спросил, что такое случилось.   – Я решительно не понимаю ничего,– сердито ответила Юленька, пожимая плечами.   Вечером все дело обяснилось. После ужина, когда oncle лежал уже в постели и просматривал газету, к нему, без доклада вошел Доганский; весь он был ужасно взволнован и выпил два стакана воды, прежде чем мог заговорить.   – Я к тебе по делу!– торопливо заговорил Доганский, шагая около кровати oncl'я.– Будь моим секундантом.   – Что-о!.. Секундантом?.. Да ты, кажется, с ума сошел.   – Нет, я не сошел с ума, а говорю совершенно серьезно: я буду послезавтра драться с Теплоуховым; одним секундантом будет Зость, а другим – ты.   – Из-за Сусанны?– коротко спросил oncle.   – Нет; да это все равно: я должен убить этого мерзавца.   – Да в чем же, однако, дело? Чорт знает, что такое!   Доганский самым безсвязным образом разсказал, что он своими глазами видел, как Теплоухов давеча схватил Юленьку за голый локоть и чуть не уронил на гряду, и что он этого не может позволить.   – Я предлагал Теплоухову извиниться перед Юленькой сейчас же, при всех!– продолжал Доганский в прежнем волнении.– Но это животное не хочет понимать правил приличия, и я должен размозжить ему пустую голову!   – Позволь, Юрий Петрович, да ты с какой это стати вступился тут?– заговорил oncle, поднимаясь с постели.– Я видел эту сцену, хотя она происходила и не совсем так, как ты обясняешь, но дело в том, что Юленька живет у меня, наконец, она мне внучка, а ты-то при чем тут? Если кому драться с Теплоуховым, так уж это мне.   – То-есть как же это так?– бормотал Доганский.– Ах, да ты ничего не знаешь... На кого, по-твоему, походит Julie?   – По-моему, на бабушку...   – Пожалуй... а еще?   – Еще?.. На себя, как большинство добрых людей.   – А ты но замечал в Julie некотораго сходства, особенно когда она смеется... ну, например, со мной?   – Да ты с ума сошел... С чего ты это взял?   – Нет, серьезно, ты по замечал такого сходства?   Oncle почесал затылок, встряхнул головой и издал неопределенный звук, как бык, упершийся лбом в стену.   – Это, значит, правда, что разсказывали про тебя и Калерию?– проговорил он наконец с большим трудом и, получив утвердительный знак со стороны Доганскаго, философски заметил:– А ведь, если разобрать, так ты порядочный подлец, Юрий Петрович, как и вообще все мы... Чорт возьми, действительно, в девочке есть частица твоей шальной крови, и немалая частица... да, чорт возьми!.. Теперь я понимаю, как я был глуп до сих пор.   – Странное дело, я просто не могу жить без Julie,– говорил Доганский, посасывая потухшую сигару.– Это какое-то совсем болезненное явление. Я давеча готов был устроить формальное заушение Теплоухову. В глазах потемнело даже... Вот и толкуй, что значит какое-нибудь глупое органическое чувство. Послушай, пойдем, пошатаемся, успеешь выспаться.   – Пожалуй!– согласился oncle, не умевший кому-нибудь отказать.– Кажется, уже светает?   – Тем лучше!   Oncle оделся на скорую руку, захватил свой плэд, и они отправились прямо в парк.   На дачах везде было тихо, только дворники мели улицу, поднимая облака пыли; в лесу было сыро и пахло травой, в вершинах деревьев слабо чирикали утренния птички, откуда-то пахло дымком.   Доганский, нахлобучив шляпу на затылок, колотил своею палкой по стволам берез и напрасно старался раскурить не хотевшую гореть сигару; он безсвязно говорил что-то такое о Julie, о своей любви к ней, об ея необыкновенном характере, повторялся, хлопал oncl'я по плечу и вообще походил на человека, бежавшаго "с девятой версты".   – Странно, что я стесняюсь в присутствии Julie,– обяснял Доганский.– Как-то так жутко делается и вместе хорошо... Именно в ней есть что-то, чего нет в других.   – Да, Julie – философская голова и поучит нас с тобой, как жить на белом свете. Чертовское этакое спокойствие... точно сам делаешься лучше.   Утренний холод, однако, давал себя чувствовать, и oncl'е напрасно кутался в плэд; у него даже зубы начинали стучать.   Когда они возвращались домой, солнце уж поднималось над лесом в сверкавшем радужными переливами тумане, и со стороны Павловска поплыла пестрая волна смешанных звуков, точно невидимый машинист завел и пустил в ход необыкновенно сложную машину.   В припадке откровенности oncle разсказал Доганскому все сомнения, волновавшия его за последнее время, а также и то, как он ревновал Julie к нему, Доганскому. Доганский улыбался счастливою улыбкой и молча пожал руку oncl'ю.   – Как же насчет дуэли?– спрашивал oncle, когда они подходили к своим дачам.   – А ну ее к чорту!– засмеялся Доганский.– Я так теперь счастлив, так счастлив!.. Спасибо, старина!   – Ну, а Теплоухов?   – И Теплоухова к чорту!.. Нас с ним сам чорт связал веревочкой.   – Однако... послушай, Юрий Петрович, скажи мне откровенно, что этот Теплоухов... то-есть какия его отношения к Сусанне?   Доганский задумчиво улыбнулся и тихо проговорил;   – Есть вещи, о которых не принято говорить.   Пожав еще раз руку oncl'ю, Доганский усталою походкой направился к калитке своей дачи, а oncle все стоял на одном месте и переживал неприятное чувство.   – Нет, мы решительно подлецы,– проговорил наконец oncle и даже плюнул.   Старые грешники еще раз раскланялись издали и разбрелись по своим гнездам.   "Это какая-то история о благочестивом разбойнике,– ворчал oncle, закрываясь одеялом с головой.– Ох, уж эти женщины; везде-то оне напутают... Чорт знает, что такое получается!"