Текст книги "Бурный поток"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

VIII.

   Поведение Инны и Юленьки обратило на себя общее внимание. Как бывает в таких обстоятельствах, всего ближе к сердцу приняли это "семейное несчастие" именно те люди, которым, кажется, всего меньше было дела до этих двух семей. Особенно досталось Мостовым, фамилия которых еще раз начала циркулировать в среде петроградских знакомых с необыкновенною быстротой. Густомесовы, Берестовские, Даниловы, квасовские "короли в изгнании",– все поднялись на ноги. Эти "расхоложенные" и изувеченные столичною жизнью люди сочли своим долгом возстать за попранную нравственность и, конечно, пожалеть Калерию Ипполитовну: "Бедная Калерия Ипполитовна... это такая редкая мать, это, можно сказать, страдалица, и вдруг единственная дочь... как это вам понравится?" Нашлись охотницы, которыя непременно желали на месте проверить невероятное событие, но это похвальное усердие кончилось ничем: ни maman Анна Григорьевна ни Калерия Ипполитовна не принимали под предлогом болезни.   – Да, чорт возьми... изволь после этого воспитывать дочерей,– говорили благочестивые отцы семейств, пожимая плечами.– Это чорт знает, что такое!   Калерия Ипполитовна сделалась больна не на шутку и пролежала в постели целую неделю, причем допускала к себе только одну Зинаиду Тихоновну, незаметно сделавшуюся ея наперсницей и поверенной всяких тайн. Всего сильнее боялись, чтобы печальное известие не убило maman Анну Григорьевну; Доганский сам вызвался подготовить ее и после необходимой в таких случах околесной в самых осторожных дипломатических выражениях передал суть дела. Старушка не плакала и не упала в обморок, а только сухо засмеялась.   – Вот чего я уж никак не ожидала от Julie... да, никак не ожидала!– несколько раз повторила она, делая ручкой энергичный жест.– Конечно, Теплоухов страшно богат, но ведь Julie девушка... Я еще понимаю, если замужняя женщина, имеющая определенное общественное положение, позволит себе, но девушка и с таким твердым закалом характера... Это, наконец, смешно...   Странный смех Анны Григорьевны навел даже Доганскаго на сомнение:   "Уж не тронулась ли старушенция?" – несколько раз подумал он, наблюдая Анну Григорьевну.   – Брак для девушки все, потому что только он дает девушке истинную свободу,– философствовала Анна Григорьевна.– Поэтому свет все извиняет замужней женщине. Это – закон природы. Ах, да... дорого я дала бы за то, чтобы посмотреть, как теперь встретится Julie с Сусанной?   Анна Григорьевна разсыпалась своим мелким ядовитым смешком, оторый покоробил даже Доганскаго.   – Женщины настолько бывают благоразумны в таких случаях, что умеют обходить подобныя встречи,– проговорил он.   – Да, пожалуй... А твое положение, милый мой (Анна Григорьевна говорила Доганскому "ты") – не из красивых, по крайней мере, я не желала бы быть на твоем месге. Хи-хи... Ты бываешь, конечно, у Julie?   – Да... иногда.   – Как же она тебя встречает?   – Как всегда, она меня ненавидит.   – А Сусанна?   – Послушайте, Анпа Григорьевна, я привык уважать вас, как умную женщину, и могу только удивляться, что вам доставляет удовольствие мучить меня, именно мучить – булавочными уколами.   – Ага... я тоже уважаю тебя, Юрий, как умнаго человека. Однако ты должен сказать мне, правда ли, что мой великий человек вплотную ухаживает за твоею Сусанной?   Великим человеком Анна Григорьевна называла Романа.   – Да, правда,– грубо ответил Доганский.   – Да ты, милый мой, напрасно сердишься на меня... У вас такия дела делаются нынче, что я решительно отказываюсь понимать и сознаю только одно, что мне пора умирать. Кажется, ждать больше нечего...   У Доганскаго всегда было много всякой работы на руках, но теперь у него голоса шла кругом: сезд соревнователей кончился скандалом, т.-е. отпадением Нилушки; Теплоухов прекратил свои визиты к Сусанне, хотя Доганский продолжал оставаться его поверенным; наконец, Сусанна делала целый ряд глупостей из-за мальчишки Зоста. Положение Доганскаго в обществе заметно пошатнулось, хотя он еще и сам боялся в этом сознаться. Юленька откровенно обяснила ему, что постарается свести с ним старые счеты. А тут еще Богомолов, который забрал большую силу и задался целью непременно оттереть Доганскаго. Словом, тучи надвигались разом со всех сторон, но Доганский боялся не их, а того, что у него там, внутри, являлись тяжелая пустота и апатия, не было энергии, не было прежней самоуверенности.   Виновница всех этих передряг и волнений преспокойнейшим образом устроилась на Литейной, где у ней была великолепная квартира в десять комнат. Как в обстановке всей квартиры, так и в составе новых знакомых отлично сказалось все то, чем была Юленька. Начать с того, что Юленька совсем не желала создавать себе никакой обстановки и относилась равнодушно ко всевозможным затеям подобнаго рода. Больше всего Юленька была занята своею конюшней и нарядами. Последнее удивило всех знакомых, но, как оказалось, Юленька любила и умела рядиться. Держала себя она спокойно, как всегда, с легким оттенком сарказма, с которым относилась одинаково ко всем, не исключая и себя.   Теплоухов живмя жил в ея квартире, хотя не изменил ни на волос своей манере держаться молчком в сторонке, точно какой приживальщик из дальних родственников. Из прежних знакомых у Юленьки чаще других бывали onсle и Доганский, или "старички", как их называла хозяйка.   Теплоухов был доволен и, кажется, счастлив, потому что спокойствие его души решительно ничем не было нарушено: Julie всегда была такая ровная и невозмутимая, так что Теплоухов мог разсчитывать на самое прочное и безоблачное счастье, какое только может дать женщина. Конечно, у Julie были и свои слабости, которыя Теплоухов старался предупредить с изысканною вежливостью. На ея четвергах стали появляться сомнительныя знаменитости дня. Но в глазах Julie было достаточно уже и такой известности, потому что она сама больше всего жаждала быть именно замеченной во что бы то ни стало: пусть говорят о ней самой, о ея конюшне, о нарядах, о четвергах,– все равно, только бы выделиться из остальной безличной массы.   Onde за последнее время сильно постарел и осунулся, хотя старался держаться бодро и попрежнему закидывал свою голову назад. Через него Julie получала известия о своих, т.-е. о матери и о бабушке, хотя от oncl'я в таких случаях трудно было добиться толку.   – Видел maman?– спрашивала несколько раз Julie.   – Видел,– отвечал oncle.   – Ну, что же она?   – Ничего... все с нервами своими возится.   – Нервы... Удивительныя женщины! У них на всякий случай в жизни найдется соответствующий нерв. Ну, а у Сусанны давно ли ты был?   – Кажется, третьяго дня... нет, вчера.   – И сегодня, вероятно, туда же потащишься?   – И не знаю... право... Какие ты странные вопросы задаешь!   – Очень просто; я завидую и ревную Сусанну. Ах, если бы я была так же красива, как она! Это несправедливо, что однем женщинам природа дает все, а других выпускает какими-то сиротами. Какие глаза у Сусанны: так в душу и смотрят. А когда она разсердится, раздует ноздри, глаза сделаются темные и даже засветятся, как у кошки. Вот это женщина! Знаешь что? Мать должна быть мне благодарна, потому что через меня Сусанна потеряла все, следовательно наше фамильное оскорбление отомщено.   – Калерия и сама говорила это же.   – Ну, вот и отлично. Значит, у нас с ней есть еще надежда когда-нибудь опять сойтись. Я, по крайней мере, думаю так. Я ведь не сержусь на maman, что Юрий Петрович считает меня своею дочерью; пусть, для него же хуже. Ну да это все вздор, ты разскажи лучше, что обо мне говорят в городе.   – Когда ты была в театре, всем бросилось в глаза твое новое колье из сапфиров. Даже Андрей Евгеньич спрашивал меня, с кем я сидел в ложе. Барон Шебек желал с тобой познакомиться!   – И только?   – Чего же еще тебе? Тебя заметили, о тебе говорят... кажется, достаточно. Брикабрак твои костюмы расписывает в "Искорках".   – Да, но ведь он гораздо больше пишет о последней актрисе. Вот счастливыя женщины, которыя могут быть постоянно на глазах у публики и заставлять говорить о величине своих ног, как о важном европейском событии.   Oncle всегда с удивлением слушал Julie и делал какое-то глупое птичье лицо, как глухонемой. Это всегда сердило Julie, но oncle был решительно безнадежен и только моргал глазами.   – Ну, довольно, теперь отправляйтесь дежурить к Сусанне,– выпроваживала его Julie, когда он ей надоедал.– Все мужчины любят помогать друг другу нести тяжелое бремя семейнаго счастья... а Юрий Петрович, кажется, особенно нуждается в вашем дружеском участии!   С Теплоуховым Julie держалась совершенно по-своему, ни в чем не повторяя других женщин. Этого богача, изучившаго женщин всевозможных национальностей, трудно было удивить чем-нибудь новым, еще неиспытанным им, но ни в ком Теплоухов не находил еще такого нетронутаго запаса сил, как в Julie, начиная с того, что Julie совсем не знала, что такое скука, и была так же заразительно весела с глазу на глаз с ним, Теплоуховым, как в самой веселой компании.   Из удовольствий Julie всему предпочитала цирк. Обыкновенно Julie отправлялась туда с Теплоуховым и с oncl'ем, но Теплоухов должен был брать себе кресло, потому что Julie никогда не позволяла ему сидеть в ея ложе, как и в театре. Он иногда появлялся только в антрактах, но и это всегда бесило Julie. Раз, когда Julie сидела таким образом в цирке, она увидала Сусанну, которая сидела вместе с Романом и Чарльзом Зостом и, как кажется, чувствовала себя очень весело.   – Сейчас же едем домой,– проговорила Julie, вспыхнув до ушей.   Oncle только пожал плечами и покорно побрел за капризничавшею внучкой: ему столько приходилось всегда выносить от женщин, что добрый старик давно перестал удивляться.   Вернувшись домой, Julie разыграла довольно горячую сцену, причем досталось и oncl'ю и Теплоухову, так что бедные старики не знали, куда им деваться. Это была первая вспышка у этого импровизованнаго семейнаго очага.   – Я от вас требую, m-r Теплоухов, чтобы вы завтра же уволили Доганскаго от занимаемой им должности,– энергично требовала Julie и даже топнула ногой.– Понимаете!?   – Да... конечно, понимаю...– лепетал га-r Теплоухов, сильно взволнованный неожиданно разыгравшеюся сценой.–Только нельзя же это вдруг... Доганский ведет все дела... у него все на руках...   – А если я этого хочу?– заявляла Julie.   – Но ты подумай, к чему все это поведет.   – Я ничего не хочу думать, я требую...   – Julie, это только каприз с твоей стороны... а Доганский мне нужен.   – Каприз? Отлично... Так и будем знать. Когда от вас Сусанна требовала удаления Симона Денисыча с заводов, вы его вышвырнули на улицу, а для меня не можете пожертвовать Доганским.   Разыгралась настоящая буря, закончившаяся тем, что Julie заперлась у себя в спальне. Теплоухов был совсем разстроен, так что oncle должен был проводить его до самаго дома. Но на утро Julie одумалась и, когда oucle явился к ней в качестве парламентера, она обявила ему:   – Передайте m-r Теплоухову, что у меня вчера голова болела, и я больше ничего не требую от него.   Среди вереницы новых знакомых самыми близкими к Julie была чета Мансуровых. Илья Ильич являлся всегда вместе с Инной и сделался в квартире Julie своим человеком. Ех-заводчик совсем подчинялся своей юной сожительнице и покорно следовал за ней всюду, как тень. Когда никого не было посторонних, Теплоухов, Мансуров, Инна и Julie играли в винт и чувствовали себя необыкновенно хорошо.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   Покатиловская газета шла попрежнему хорошо, и круг читателей все расширялся. Год шел за годом, события чередовались, но улица, выражением которой служило "Северное Сияние", оставалась та же. Она требовала только одного: новостей и новостей. Конечно, эта улица не имела никаких политических убеждений и была совершенно индифферентна по части общественных интересов, но ей нужно было убить время, и покатиловская газета доставляла все средства к этому. Просматривая сырые корректурные листы, Покатилов часто не мог удержаться от смеха над ловко закругленными фразами своих сотрудников. Сам Покатилов редко брался за перо и то для того только, чтоб его не забыли: репутация и на улице составляла известный капитал.   Жил Покатилов на прежней квартире, хотя больше уже не мечтал ни о какой обстановке: все шло, как попало или как хотела старая Улитушка.   – Жениться бы надо, Роман Ипполитыч,– говорила старуха при всяком удобном случае.– Что так-то задарма мыкаться?.. На генеральской бы дочери женился.   – Подымай выше, женюсь да княжне.   – Что же? Всякия и княжны бывают. Другая только будто одно название, что княжна... Будет около чужих-то жен хороводиться, Роман Ипполитыч, потешился, а потом и честь пора знать. Тоже и годки твои не малые подходят, золотое-то времечко как раз укатится... Покружится человек, поскачет, а потом и повернет на свое гнездо. Так от Бога поставлено. Дождешься вот собачьей старости, так тогда разве какая мещаночка пойдет за тебя.   – Ничего, нянька, как-нибудь устроимся.   – Это все от той бухарской змеи,– вздыхала про себя горевавшая старушка.– Кругом окрутила парня. Этакое приворотное зелье издастся же... Да и не одного окрутила, а всех. Ох-хо-хо!.. согрешили попы за наши грехи!   Свободное время Покатилов обыкновенно проводил у Доганских, где, в виду грозившаго разрыва с Теплоуховым, царило лихорадочное оживление. В кабинете Доганскаго появлялись все новыя лица, частью дельцы, частью просто люди с громкими аристократическими фамилиями. Строились блестящие проекты, составлялись планы, сметы и соображения, велись горячие дебаты и замышлялись ходатайства по всевозможным инстанциям – кавказская нефть, донецкий каменный уголь, сибирское железо, кокандские хлопчатники, хлебные элеваторы, табачныя плантации,– ничего, кажется, не было упущено из вида.   Из старых знакомых Богомолов не показывался совсем, oncle завертывал очень редко; оставались неизменными только двое: Нилушка и Покатилов. Чарльз Зост то бывал часто, то исчезал. Сусанна теперь была в полном расцвете красоты. Покатилов видел ее в течение пяти лет чуть не ежедневно и находил в ней постоянно что-нибудь новое, что с такою мучительною болью заставляло биться его сердце.   – Если вы когда-нибудь выгоните меня,– часто говорил ей Покатилов,– я уйду на улицу и буду сидеть где-нибудь на тумбе против вашей квартиры.   Она улыбалась и говорила:   – У вас есть настойчивость, Покатилов, но жаль, что вы так неудачно распоряжаетесь собой... Ведь пять лет скоро, как мы знакомы, и вы все еще не можете образумиться.   – Не могу.   – Пустяки!... Человек должен стоять выше своих слабостей, как вы сами говорите.   – Да, да... Совершенно верно. Искусство управлять собой – самое трудное; это азбучная истина.   Она опять задумчиво улыбнулась.   – Бэтси любит вас, вы – меня, я – Чарльза, Калерия Ипполитовна любила Юрия,– говорила Сусанна, глядя куда-то в сторону.– И все одинаково несчастны, кроме тех, кто, как Julie, никого не любит... Нет, решительно всякая любовь есть несчастие и величайшее зло.   Любил ли Покатилов Сусанну, он, пожалуй, затруднился бы теперь и сам сказать, потому что его теперь увлекал уже самый процесс достижения цели. Да, он шел к ней, потому что незаметно, шаг за шагом производил свои завоевания в обстановке тех комнат, где жила Сусанна, в ея костюмах, в привычках; даже в мыслях он чувствовал свое влияние. Самая трудность работы увлекала его, и он торжествовал, когда Сусанна начинала даже говорить его, покатиловскими фразами и в том же тоне.   – Послушайте, Покатилов, кто из нас здесь хозяин: вы или я?– спросил однажды Доганский, прищуривая глаза.   – Должно-быть, вы, Юрий Петрович.   – Я?.. Ага... Это хорошо. Знаете, я начинаю себя чувствовать каким-то гостем в собственной своей квартире, потому что здесь всем распоряжаетесь вы, другими словами, Сусанна делает все по-вашему. Впрочем, мы, кажется, понимаем друг друга...   Они церемонно раскланялись и разошлись. Эта глупая сцена, однако, заставила Покатилова задуматься, точно он сделал открытие, что на свете существует еще муж Сусанны, а не просто Юрий Петрович Доганский, милый и непроницаемый человек. В самом деле, что это за человек, этот Доганский, котораго Покатилов видит в течение пяти лет чуть не каждый день? Покатилову припомнился случай, когда он в полутьме сумерек сидел в будуаре Сусанны на голубом шелковом диванчике; она сидела рядом с ним и тихо смеялась над его болтовней. Да, она хорошо умела смеяться, как смеются дети, когда их пугают козой. В этот момент в дверях точно из земли выросла долговязая фигура Доганскаго, постояла одно мгновение и безмолвию скрылась. Сусанна притихла. На этом все дело и кончилось. В другой раз Доганский вошел в комнату как раз в тот момент, когда Покатилов с взволнованным лицом крепко сжимал руки Сусанны, но непроницаемый человек сделал только вид, что ничего не заметил, и прошагал дальше. Покатилов чувствовал, что если кого он в состоянии убить, так это именно Доганскаго.   Отношения к Чарльзу Зосту у Сусанны принимали самый острый характер; он не показывался иногда по месяцу, но потом опять возвращался. Сусанна казалась то совсем равнодушной к нему, то плакала, жаловалась, капризничала и непременно делала какия-нибудь неприятности Покатилову.   – Сюзи сердится, значит, вы кругом виноваты,– обяснял Доганский.– А где мой друг Чарли? Я соскучился о нем.   Все это было слишком глупо, и Покатилов начинал чувствовать, что он сходит с ума. Являлось какое-то глухое отвращение ко всему. Когда делалось особенно скучно, он, по старой привычке, исчезал на несколько дней и скитался по разным вертепам.   Эти скитанья на время отрезвляли Покатилова, возвращая ему чувство действительности, то сознание равновесия душевных сил, которое теперь колебалось в нем. А главное, в нем затихала сосавшая его неотступно глухая тоска. Жизнь – сплошная глупость; значит, не стоит безпокоиться. Собственно нет никаких действительных интересов, нет ничего серьезнаго, кроме вечно одних и тех же хороших слов, которыми большинство людей самым добросовестным образом обманывает самих себя. Одна улица была права, потому что во всех положениях оставалась сама собой и захватывала все шире и шире круг действия. Да, она проникла давно в раззолоченные салоны неизвестно откуда выплывавших миллионеров, в старые барские дома. И, прежде всего, она, эта улица, заражала все самое выдающееся, талантливое, красивое, отзывчатое. Стоило ли жить, когда глаз везде открывал таившуюся заразу и душа проникалась безнадежным скептицизмом?   Возвращаясь однажды из такого путешествия в свою "кумирню", Покатилов нашел дверь не запертой на ключ, как обыкновенно, а в передней дремавшую Улитушку, которая только замахала руками. В кабинете у письменнаго стола, положив голову на руки, сидела Сусанна.   – Сусанна Антоновна!– тихо вскрикнул Покатилов, не веря собственным глазам.   – Я знала, что вы придете...– тихо ответила Доганская, протягивая руку.   Было часов десять вечера, и в кабинете горела всего одна свечка.   Сусанна сидела в коротенькой собольей шубке и в меховой шапочке. Лицо у нея было спокойное, и только глаза странно блуждали.   – Я ведь давно здесь сижу,– продолжала она.– Мне очень нравится ваш кабинет... то-есть, наоборот, совсем не нравится.   Покатилов с каким-то благоговением поцеловал протянутую холодную руку. Он понимал, что она залетела в его квартиру, как ласточка, загнанная бурей, и ему хотелось согреть эту головку собственным дыханием.   – Мне было тяжело, и я, право, не помню, как попала сюда,– смеялась Сусанна, оглядывая комнату.– Какой, однако, у вас безпорядок... Это нехорошо! Послушайте, где это вы пропадали?   Он засмеялся и ничего не ответил. Ему сделалось вдруг так легко и хорошо. Эти мертвыя стены слышали ея голос, она дышала этим воздухом, ея руки касались письменнаго стола, чего же больше и лучше? Потом он сидел у ея ног и разсказывал все, что видел, что думал и что чувствовал. Она понимала его, но какая-то упорная мысль пряталась в сморщенном лбе и не хотела уйти.   – Вы еще придете сюда,– бормотал Покатилов,– только с другими мыслями. Да, я счастлив вашим присутствием... я вижу всю вашу душу... И вы знаете, что мне ничего не нужно и что здесь вы безопаснее, чем в своей собственной комнате. Да вы теперь и сами никого и ничего не боитесь.   Она быстро вскочила с места и посмотрела на него большими испуганными глазами, а побелевшия губы шептали:   – Вы... вы знаете... нет, "этого" никто не мог знать... Вы ошибаетесь!..   – Хорошо... об этом после, а теперь я вас провожу домой, Сусанна Антоновна.   Доганская повиновалась звуку его голоса и, когда уходила из комнаты, незаметно сунула на стол маленький револьвер. Он поймал это движение и улыбнулся.

II.

   Бэтси попрежнему жила в своих номерах на Моховой и попрежнему работала над переводами для "Севернаго Сияния". Острый период своего горя она уже пережила и теперь относилась к Покатилову почти равнодушно, хотя его редкие визиты стоили ей каждый раз тяжелой душевной борьбы. Попрежнему на Моховую ходили "газетные старички", чтобы отдохнуть здесь от понесенных забот и треволнений. С старческою болтливостью они разсказывали все, что накипало на душе, особенно по части своих литературных дел. Симон Денисыч заметно постарел и опустился, хотя ни одним словом не выдавал своего семейнаго горя. Этот стоицизм очень нравился капитану, который любил пускаться в разныя туманныя аллегории на нравственныя темы.   Однажды, когда Бэтси после одного из покатиловских визитов чувствовала себя особенно скверно, к ней заявился oncle Николай Григорьевич.   – Узнаёте?– спрашивал он, грузно входя в маленькую гостиную Бэтси.   – Извините, ах, да, теперь я узнала! Как вы, однако, изменились, Николай Григорьевич... уж не больны ли вы?   Oncle действительно сильно опустился за последнее время и часто говорил, что ему скоро пора ликвидировать свои дела; он заметно начал горбиться и потерял военную выправку, но одевался попрежнему с маленькою небрежностью. Прием Бэтси заставил oncl'я печально улыбнуться.   – Мои шестьдесят лет стоят сами по себе хорошей болезни,– ответил он с улыбкой.– Говоря правду, я действительно болен: душа болит... Вот что, голубушка Лизавета Ивановна, гоните вы меня прямо в шею, ежели я вам мешаю; я ведь так, ни зачем прибрел. Просто хотелось отдохнуть в вашей келье... Знаете, есть такие медведи, которые во-время не залягут в берлогу и бродят по лесу зимой; их зовут "шатунами". Ну, и люди есть "шатуны", а из них первый – ваш покорнейший слуга. Только медведи-шатуны отличаются превеликою злостью, а я – добрый человек. Послушайте, что же вы, в самом-то деле, церемонитесь со мной? Эйн-цвэй-дрэй – и я исчезаю...   – Нет, зачем же, я совсем не гоню вас, а, напротив, рада...   – Вот это не хорошо, Лизавета Ивановна, что вы до сих пор врать не научились: сказали против совести и сейчас покраснели... А это к вам очень идет. Вот и книжечка там у вас, и тетрадочки... Послушайте, возьмите меня в число своих учеников. Я когда-то порядочно знал по-английски, а теперь начинаю забывать...   Oncle вообще обладал способностью располагаться в чужих квартирах, как у себя дома, а в келье Бэтси он чувствовал себя особенно хорошо и без всяких церемоний попросил чего-нибудь поесть. Такое поведение сначала произвело неприятное впечатление на немножко чопорную англичанку, но oncle просто подавил ее своим безграничным добродушием и какою-то особенною, старческою грустью; он разсказывал ей такие смешные анекдоты и любовался, как Бэтси напрасно удерживалась, чтобы не расхохотаться в присутствии полузнакомаго человека. Для перваго раза они чуть даже не поссорились: oncle сказал несколько своих обыкновенных комплиментов, которые неизменно повторял всем знакомым дамам, и Бэтси огорчилась не на шутку. Это уж окончательно развеселило хандрившаго старика, и келья Бэтси огласилась его раскатистым, громогласным хохотом.   – Женщина, которая не выносит комплиментов – величайшая редкость,– заявил oncle, вытирая слезы.–Это уж ни на что не похоже!.. Все женщины требуют, чтобы мы их обманывали на каждом шагу... ха-ха!.. Знаете ли вы, Лизавета Ивановна, что такое комплимент? Это – ходячая монета, которая открывает нам доступ одинаково ко всем женщинам а вы обижаетесь.   – Я думаю, Николай Григорьевич, что мы в этом случае никогда не поймем друг друга;   – Радуюсь за вас, хотя и не имел дурного умысла, когда машинально повторил несколько общепринятых глупостей. Что же вы не гоните меня? К вам очень идет, когда вы сердитесь.   – Послушайте, я действительно начинаю думать, что вам лучше уйти.   – Вот как! Нет, я не уйду, Лизавета Ивановна, пока вы меня не простите.   Oncle окончательно вошел в обстановку Бэтси, как самый близкий человек. Сначала Бэтси это было неприятно, а потом она начала бояться oncl'я, подозревая его в каких-то дурных замыслах. Для нея ясно было только одно, именно, что прежний порядок ея жизни нарушался в самых своих основаниях, и она даже не находила средств бороться с наступающим неприятелем, быстро завладевшим всею территорией. Конечно, и раньше у нея постоянно бывали капитан и Симон Денисыч, которых она про себя называла "газетными старичками", но они держали себя всегда в известных границах вежливости и не позволяли ни малейшей выходки, на какую имеют право совсем близкие люди: старцы были вежливы, внимательны, откровенны до известной степени, и только. А этот oncle с перваго раза начал величать Бэтси голубушкой. Оставалось только для довершения скандала газетным старичкам встретиться с oncl'ем у Бэтси носом к носу, что и не замедлило произойти, когда однажды oncle самым безсовестным образом напросился пить кофе. Бэтси только-что принялась за необходимыя приготовления к этой церемонии, как в коридоре послышались знакомые шаги, и в передней показался капитан. Бэтси, проклиная безсовестнаго oncl'я, принуждена была познакомить своих гостей и чуть не сгорела от стыда.   – Очень приятно, очень приятно,– добродушно басил oncle, крепко пожимая руки журналиста.– Мы немножко знакомы... Капитан, вы не желаете ли кофе? Голубушка Лизавета Ивановна, соблаговолите уж нам, старикам, покрепче.   Опять "голубушка"! Бэтси возненавидела это проклятое слово, которое когда-то так любила. Капитан в это время многознаменательно закрутил свой белый ус и уперся глазами в угол. От Бэтси не ускользнуло это движение глубокаго удивления, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Впрочем, кофе прошел самым веселым образом, потому что oncle болтал за четверых, и капитан перестал дергать себя за усы.   Однако, когда гости удалились и Бэтси осталась одна, раздумавшись, она горько поплакала, хорошенько сама не зная, о чем. Ужо в следующий раз она непременно выгонит этого безсовестнаго человека вон, потому что это, наконец, невозможно, решительно невозможно. Еще смеет называть голубушкой, отвратительный человек!

III.

   Поступок Юленьки совсем обезкуражил Калерию Ипполитовну. Все предшествовавшия неудачи носили временный характер, и зло было поправимо, но настоящее горе являлось безысходным. Как это могло случиться? Конечно, Юленька была немножко эксцентричная девушка, это – правда, но, вместе с тем, это такая холодная и расчетливая натура, вылитая grande mère Анна Григорьевна. И вдруг... Калерии Ипполитовне начинало казаться, что ея собственныя дела совсем-было поправились и Симону Денисычу уже обещали отличное место на уральских заводах, как случай с Юленькой разрушил все. Да, теперь ей никуда носа нельзя было показать. Заметим кстати, что никакого места Симону Денисычу не "выходило", как говорила Улитушка, а все это являлось только плодом разстроеннаго воображения, той idée fixe, которой жили все "короли в изгнании", ждавшие непременно "места". Дальше, так как по логике Калерии Ипполитовны, а с ней вместе известнаго большинства, в каждом деле непременно должен быть личный виновник, то она, прежде всего, и принялась разрабатывать эту благодарную тему. Юленька была молода и неопытна, следовательно должна быть та рука, которая толкнула ее в пропасть. Сначала Калерия Ипполитовна обвиняла во всем Бэтси, которая могла иметь дурное влияние на Юленьку уже своею личной безпорядочною жизнью, потом эта несчастная встреча с Сусанной и, наконец, этот пример с вертушкой Инной,–все виноватые были на-лицо. Калерия Ипполитовна горько плакала, представляя себе дочь жертвой, да, именно несчастною жертвой, выкупившей своим позором преступления других.   Всякие хлопоты по личным делам были оставлены, потому что теперь не для кого было хлопотать. Калерия Ипполитовна окончательно заперлась в своих номерах и свободное время проводила в обществе Зинаиды Тихоновны, которая теперь в номере Мостовых сделалась своим человеком. Дамы коротали свое время обыкновенно за кофе с патентованным средством от мигрени и разставались с румянцем на щеках.   "Короли в изгнании" знали давно, что Калерия Ипполитовна и Зинаида Тихоновна попивают, и удивлялись, как Симон Денисыч не прекратит подобнаго безобразия. Швейцар Артемий буквально торжествовал и нарочно стучал ногами, когда проходил мимо дверей московскаго номера. Знали об этом дворники дома, почтальон, лавочник, прачка, городовой, стоявший на углу, швейцар Григорий из номеров Баранцева и т. д.   А героини этой молвы, по свойственной всем героиням разных происшествий близорукости, совсем не желали ничего ни видеть ни слышать и продолжали "упражняться в коньячках", как говорил штык-юнкер Падалко. Калерия Ипполитовна отводила душу с Зинаидой Тихоновной и откровенно разсказывала ей историю своих злоключений. Зинаида Тихоновна слушала с замиравшим сердцем, умилялась, качала головой и даже вытирала глаза платком.   – Зачтется это вам, Калерия Ипполитовна... все зачтется!– говорила кронштадтская мещанская девица и сейчас же приводила массу самых неопровержимых фактов подобнаго зачета.– Терпи час, а царствуй год. Настоящая вы мученица, Калерия Ипполитовна, ежели поглядеть в источности... А что касается Юлии Симоновны, так оно, конечно, материнское сердце, вчуже жаль, а тут своя кровь... да... И то сказать, бывают нехорошие случаи в мещанском звании, где девчонки вертятся без призора, а тут такия воспитанныя барышни... Нет, ума не приложу я, Калерия Ипполитовна!..   В сущности, из некоторых дипломатических соображений Зинаида Тихоновна не договаривала всего, что думала, потому что хотя, конечно, Калерия Ипполитовна совсем утихомирилась, а все-таки, неровен час, скажи ей, а она взбеленится. Бес болтливости, однако, так и подмывал мещанскую девицу, и роковое словечко много раз висело у нея на самом кончике языка, пока однажды она как-то нечаянно выболтала, наконец, все на чистоту.   – Гляжу я на вас, Калерия Ипполитовна, как это вы мучаетесь,– брякнула Зинаида Тихоновна "в откровенность",– и жаль мне вас, потому как совсем вы напрасно эту самую муку принимаете на себя... Это я относительно Юлии Симоновны...   – Что вы хотите этим сказать, Зинаида Тихоновна?   Разговор происходил за кофе, и обе дамы были уже в настоящем градусе. Калерия Ипполитовна сидела на диване в довольно небрежной позе с разстегнутым воротом домашняго платья. Зинаида Тихоновна помещалась в кресле и потягивала кофе с коньяком, заложив ногу за ногу.   – Уж вы меня извините за мою простоту,– тянула Зинаида Тихоновна, придвигаясь вместе с креслом к самому лицу своей собеседницы.– Давно я хотела сказать вам, да все как-то не смела... Только единственно от сожаления к вам говорю, потому не могу видеть, как вы тоскуете да маетесь ежечасно. Конечно, я не ученый человек, Калерия Ипполитовна, а людей всяких, слава Богу, нагляделась-таки... да. Даже, можно сказать, через плепорцию нагляделась, тоже немало горя да стыда на свою голову приняла, ну, чужое-то горе и понимаешь по своей ноте. Теперь взять вас: конечно, убиваетесь вы, потому как единственная дочь и всякое прочее. Не то думали, как растили ее-то. Да... А только я вам, Калерия Ипполитовна, так скажу, что Юлия Симоновна весьма даже оправдать себя могут, потому как уж такое, значит, нынче время пришло, что все перемешалось, у кого какая честь. Только от своей глупой доброты говорю, Калерия Ипполитовна. Ну, а Юлия Симоновна умныя барышни, надо честь отдать, и сообразили по своему: что-де я дурой-то буду в девках сидеть да жениха ждать, возьму свою часть, и конец тому делу. Какие женихи по нынешнему времю, Калерия Ипполитовна? Знаем мы их: ежели богатый, так до зла-горя измотается с французинками, ну, а потом и женится на воспитанной да богатой девице, бедный, тот околачивается больше около чужих жен да около богатых вдов и тоже женится на богатой. Вот дело-то какое, а хорошия-то девушки сиди да посиди... Это как?.. Нашу княжну Инну взять, да мало ли их? Воспитанныя, красивыя, молодыя, а так, на мещанский манер ушли... Ну, Юлия Симоновна и сообразили: возьму свою часть с Теплоуховым, а потом все мое будет. Как Теплоухов умрет, за любого князя может выйти, да еще честь честью выйдет-то, а потом черкнет за границу или на Кавказ, и поминай как звали. Притом, Юлия Симоновна весьма ловкую механику подвели под эту самую Сусанну Антоновну... ей-Богу! Попрыгает-попрыгает Юрий-то Петрович, а без Теплоухова недалеко ускачет... да-с. Вы теперь и подумайте, Калерия Ипполитовна: может, Юлия-то Симоновна поумнее нас с вами дельце сделали, а что она не в законе, так это самое пустячное и нестоящее дело.   Эти соображения произвели на Калерию Ипполитовну громадное впечатление. Сначала она обиделась, потом заплакала и кончила тем, что как-то вся опустилась. Мещанская логика проникла в глубину сердца и подняла там целый ворох дремавших житейских соображений. В самом деле, жизнь идет на выворот, и мораль давно потеряла всякое значение на базаре житейской суеты. Она, Калерия Ипполитовна, знает ведь давно по своему личному опыту все это и обвиняет дочь. Если все в жизни идет на выворот, что же делать и кого обвинять? Может-быть, действительно: Зинаида Тихоновна права, как ни тяжело с этим согласиться. С другой стороны, являлась подкупающая мысль: Юленька отмстила и Сусанне и Доганскому. Это тоже верно. Теперь оставалось только ждать, как эти ненавистные люди пройдут обязательныя ступени своего падения и кончат позором. Да, они должны этим кончить, в этом не может быть сомнения.   Чем дальше думала Калерия Ипполитовна в этом направлении, тем больше соглашалась с Зинаидой Тихоновной относительно "своей части". Ее смущало теперь только то, как посмотрит Симон Денисыч на эти соображения, а бедный старик сильно горевал, и Калерии Ипполитовне было его жаль. Ей хотелось его утешить, ободрить, поднять духом. Сознание, что, в довершение всего, Симон Денисыч мучится за чужую дочь, которую считает своей, создавало для Калерии Ипполитовны целый ряд тайных мук, и она даже начинала думать о смерти. Нет такой тайны, которая рано или поздно не открылась бы, а тут все шансы для этого: Доганский продолжает преследовать Юленьку своими нежностями, Юленька уже давно знает все, maman, Улитушка... Не раз в голове Калерии Ипполитовны являлась дикая мысль разсказать все мужу и этим снять с своей души тяжелый камень, но к чему это могло повести? Мало ли темных дел сходит на нет только благодаря времени?   Симон Денисыч скоро заметил на себе последствия такого душевнаго состояния жены. Она сделалась к нему необыкновенно внимательна, предупреждала все его желания и вообще совсем переменилась в обращении, так что Симону Денисычу делалось даже совестно: сама Леренька и вдруг ухаживает за ним.   Раньше Калерия Ипполитовна делала все по-своему и никогда не советовалась с мужем, а теперь вступала в длинные переговоры с ним о каждой мелочи.– "Как ты думаешь, Simon?.. По-твоему, не лучше ли так сделать?" Ободренный таким вниманием, Симон Денисыч советовался с женой относительно разных сомнительных случаев. Вообще начиналась совсем другая жизнь, удивлявшая обоих.   В это время и Сусанна переживала самое тревожное время, потому что ея отношения к Чарльзу готовы были каждую минуту кончиться кризисом, и она в каком-то ужасе хваталась за все средства, чтобы удержать молодого человека хоть один лишний день. Но стоило им остаться одним, как сейчас же вспыхивала самая горячая сцена: Сусанна осыпала своего любимца градом упреков, а Чарльз или упорно отмалчивался, или начинал говорить дерзости. За последние два года из юноши Зост превратился в солиднаго молодого человека; вытянутое белое лицо было опушено золотистыми баками, небольшие усы сделали незаметным главный недостаток – прикрыли короткую верхнюю губу, открывавшую великолепные, чисто-английские зубы, которыми Бэтси всегда так восхищалась. Зост теперь уже серьезно помогал отцу в его занятиях, хотя между ними существовало глухое и сдержанное недовольство, причиной котораго служили отношения Чарльза к Сусанне: упрямый старик всего один раз имел серьезный разговор с сыном по этому поводу, не имевший успеха; поэтому отец и сын, работая вместе, упорно отмалчивались.   – Эта женщина тебя погубит!– говорил старик Зост.– Но я тебе не дам ни гроша, и тогда посмотрим, как она тебя выпроводит в шею... Этого разбора женщины везде одинаковы.   Но ожидания старика Зоста не сбылись: Чарльз никогда не требовал лишних денег, кроме жалованья, и работал основательно, хотя не оставлял своих визитов на Сергиевскую улицу.   А между тем человек, которому отдавалась Сусанна с такою беззаветностью, давно не любил ее, и эта связь продолжалась только в силу привычки.   – Я сделала ошибку с первой нашей встречи,– часто повторяла Сусанна ему в глаза.– Нужно было скрывать свое чувство, нужно было обманывать на каждом шагу, унижать и тянуть душу, а я своими руками разбивала собственное счастье... Одним словом, я должна была поступать с тобой так же, как я держу себя со всеми другими.   Все это Сусанна повторяла Чарльзу в глаза, хотя молодой человек с вполне организованным характером и оставался таким же равнодушным, точно разговор шел о ком-то постороннем.   – А!.. я понимаю вас!– горячилась Сусанна.– Вы жаждете разнообразия, как все другие... вам скучно со мной, потому что есть другия женщины, да? И вы ни одну из них не полюбите, потому что... потому что вы – животное! Я ненавижу вас, Чарльз.   – К чему волноваться?– отвечал в таких случаях выдержанный молодой человек.– Необходимо всегда сохранять светлую голову, а в критических случаях в особенности.   – Ты просто глуп, милый мой!   Когда Чарльз вставал, чтобы уйти, Сусанна принималась осыпать его самыми безумными ласками, чтобы удержать около себя хоть один лишний час.