Текст книги "Ожидание. Повести"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Тогда Кузя Второй, поморгав глазами в рыжих венчиках ресниц, бессознательно спросил:

– А разве ж от вас ничего не зависит? По-моему, все зависит.

Кузя Второй наивно полагал, что нет человека самостоятельней и независимей художника. Кузе было интересно, как разные люди думают о жизни. Если они думают одинаково, пусть тогда и пишет один за всех. Кузе было интересно, как говорят о жизни. Только за свое, собственное слово он и мог уважать человека, друга, а тем более – художника, говорящего для всех на свете (аудитория!), ему хотелось уважать и Гену Кайранского, первого живого писателя, которого он увидел, и Кузя стал настырно допытываться, чем бы ему помочь, когда Кайранский вздохнул, замолкнув на полуслове, как будто оборвалась связь:

– Я хотел бы…

– Чего б вы хотели?

– Я хотел бы, – опять мечтательно вздохнул Гена, – просто поселиться у вас, пожить с вами без всякого задания, поплавать…

– Вас же укачивает.

– Не всегда, старик…

И Гена улыбнулся, дымя.

Кузе нравилось говорить с приезжим в его полусерьезной лукавой манере, из-за которой иной раз ненадолго вырывалась настоящая нота и, как бы зардевшись и глотнув воздуха, ныряла под шутку. Кузе льстило, что с ним говорят доверчиво. Может, потому, что он, Кузя, тоже временное явление для собеседника? Есть Кузя, и нет Кузи, есть Аю, и нет Аю. А может, просто разоткровенничался парень от тоски, не очень для Кузи понятной. От тоски всегда откровенничают.

– Поживите с нами, – предложил Кузя, которому стало жаль долговязого парня, ростом с Дон-Кихота, – ну, что вам мешает?

– Возраст, – смеясь, признался Кайранский.

– Старость? – спросил Кузя, умевший поддержать шутку.

– Наоборот. Младенческое желание видеть свою фамилию в титрах, – презирая себя, еще беспощадней признался Кайранский. – Мелочи. Гвоздики в гробу.

– А сколько вам лет? – оробел Кузя, которому еще жальче стало собеседника.

– Ты хочешь сказать, что я уже похоронил свой талант?

– Нет, что вы, – смутился Кузя, – я читал, что талант всегда молодой, даже у стариков.

– Опасное утешение, товарищ читатель, – ухмыльнулся Гена бесцветными губами. – Вот возьму и застряну у вас. А что?.. Я ведь холостой, – ухарски сказал он.

– Оставайтесь, а? – ответил Кузя. – Организуем литкружок.

– Ясно, – посмотрев на него хитрым глазом из-под выкругленной брови, опять ухмыльнулся Кайранский. – Каждый сам себе Кузя своего счастья… Угости еще.

Только он протянул руку, как его позвали к рации оживлять сюжет. Тогда он придумал про шахматы. А теперь сочинил и вовсе прекрасную сценку.

Молодого бригадира, то есть Сашку, должны встречать приодетые старики. Конечно, во главе с дедом Тимкой, как с нашей славой прошлых лет. И этот самый дед Тимка подарит Сашке свой бинокль, свою реликвию, сквозь которую он искал рыбу все свои лучшие годы.

Не знаю, как по-вашему, а по-моему – крепко. Опять Гена привел в действие послушный ему механизм жизни.

– Это здорово, Генка! – кричал Алик. – Есть что снимать! Симочка, бинокль показать крупно, а не между прочим! Преемственность поколений! Как лучше тебе его устроить, этот мировой бинокль? Где?

– На груди, – сказал Сима.

– Фиксируете, Ван Ваныч? – спросил Алик.

– Зафиксировал, – кивнув головой, успокоил Ван Ваныч, довольный, что привезли рыбу и план его удался. Ему важней всего было оправдать командировку.

Все они уже свалились было отдохнуть в доме председателя и, удрученные, разговаривали о своих городских заботах, когда прибежал посыльный от Горбова. Горбов ждал «Ястреба» на причале. Ждал, веря: а вдруг, а вдруг, а вдруг Сашке повезло? И ждал, волнуясь, почему это все пришли, а «Ястреб» пропал. И по радио не отзывается. Может, беда? Ведь «пред» тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

Весть о Сашке смахнула киношников с кроватей. Толкая друг друга, они высыпали на улицу и со всех ног кинулись на причал. Молодой бригадир! Вот вам и молодой бригадир! Даже палуба завалена рыбой. Снимать, снимать!

Они суетились, не давая Сашке выбраться из рыбного навала. Люди жали Сашке руки, дотягиваясь до него через борт. Потом все уже поздравили, а он еще стоял. Не велели вылезать. Вокруг раздавались голоса:

– Отличился Сашок!

– Самого Бурю за пояс заткнул!

Дело в том, что дядю Мишу Бурого земляки частенько называли Бурей, всегда с уважением, а сейчас не без подковырки. Всякое кричали, но громче всех киношники:

– Гена! Что ты там делаешь, Гена?

– Пишу речь председателю.

– А где старики?

– Пошли переодеваться.

– Симочка! Как свет?

Симочка вдруг ответил насчет света таким словом, что потом повернулся и сказал в полутьму, где толпилось притихшее население:

– Простите, женщины.

В нем проснулся оператор.

Наконец они и свет наладили, как требовалось, чтобы повторить подход корабля, и еще раз объяснили, кто подходит к «Ястребу», а кто нет, где останавливается Сашка, когда он выберется из рыбы и спрыгнет с палубы на причал, а где Горбов, который скажет короткую речь, всего два слова, после чего, расталкивая женщин, вперед протиснутся старики с биноклем, и уже пора было подавать команду, но вдруг раздался отчаянный возглас Алика. Он кричал так, будто его обманули:

– А жених?

Все забыли о Кирюхе. Теперь вспомнили.

– Жениха немедленно назад на «Ястреб»! – похлопав в ладоши, распорядился Алик. – Эй!

– Жениха на «Ястреб»! – властно повторил Ван Ваныч.

– Жениха на «Ястреб»! – полетело над морем.

– Где Кирюха?

– Где… где… где? – пошло эхо над бочками.

– Найти Кирюху! – приказал Горбов. – Найти Кирюху! Сейчас же! Чтобы через две минуты был на своем постоянном месте.

В толпе посмеивались, но благодушно. Всем нравилось, что такое исключительное зрелище не где-то, а в Аю. Всех радовало, что Сашку будут снимать. И Кирюху будут тоже снимать. А невесту? Пусть и невесту.

– Как с невестой? – спросил Горбов Алика, около которого теперь все время находился, боясь пропустить момент своей речи.

– Приодеть, причесать и в кадр! – крикнул Алик. – Ван Ваныч, я удивляюсь!

– Есть приодеть, причесать! – отозвался по-военному Ван Ваныч и направился во главе девчачьей делегации за Аленой.

Я вам замечу, что вот так живешь, живешь и не знаешь собственных людей. Алена не заставила себя долго ждать, тронула кудри гребешком, скинула простое платьишко, влезла в свадебное, и уже тут как тут, поставила туфельку на каблук и вертит носочком. Алена чувствует себя сегодня звездой экрана. Вроде какой-нибудь Т. Самойловой или Н. Румянцевой. Кого-кого, а ее-то снимут обязательно. И свадьбу снимут. Это в сюжете, который согласован с начальством, с Горбовым. Для Алены Горбов – самый большой начальник.

А Кирюхе на сюжет начхать. Кирюха опять упирается. Расставил ноги, как высоковольтная мачта, и крутит головой:

– Нет, дудки! Я вам говорил – у меня есть свой сейнер. Пересадили? А теперь…

– Ох, Кирюха! – крякнул, потянув губы боком в его сторону, Горбов.

– Это твой сейнер? – вмешался в диспут Ван Ваныч.

– «Ястреб»? Мой.

– Ну и двигай! Живо!

– Я же эту рыбу не брал…

– Формалист в рыбацкой робе! – взвизгнул Алик.

– Ступай на свой сейнер, – наливаясь кровью, велел Горбов.

– Не пойду. Вы какие-то необразованные люди, – завелся снова Кирюха. Сима взмахом руки скомандовал выключить дополнительные прожекторы, чтобы не перегревались, и конец причала растворился в полумраке.

– Ван Ваныч! – крикнул Алик. – Вы можете обеспечить этого человека? Что вы стоите как пень?

Ван Ваныч тоже крякнул, помолчал и ответил:

– Я могу. Как ваша фамилия, товарищ?

– Зачем? – с опаской проронил Кирюха.

– Киногруппа приносит вам извинения, товарищ. Не будьте барышней. Утром так, а сейчас все иначе. Это кино. Творческий процесс. Вы стоите, и дело стоит, товарищ. Дело государственной важности. Вас снимали утром?

– Снимали, ну?

– На вас израсходовали пленку. А пленка – это же деньги.

– Так снимали-то, как я ушел в баркасе на «Нырок», а вернусь, значит, на «Ястребе»? – засмеялся Кирюха.

– Какое это имеет значение? Этих мелочей никто не заметит.

– Это кино, – напомнил Кирюхе сам Горбов. – Важен принцип.

– Долго еще мне стоять? – заорал с сейнера Сашка Таранец. – Кирюха! Не валяй дурака!

– Товарищи! – обратился к ребятам на «Ястребе» Ван Ваныч. – Воздействуйте на своего друга!

И рыбаки с «Ястреба» загомонили, добрые от удачи:

– Киря! Иди сюда!

– Тебя же силком ссадили! Ты не сам.

– Киря! Без тебя «Ястреб» не «Ястреб».

– Не плавал, а всех держит!

Горбов ласково похлопывал Кирюху по спине, как норовистого коня, а сам подталкивал его к сейнеру. Кирюха шел, тормозя пятками, и повторял, мотая головой:

– Как я буду вам же в глаза смотреть?

Сима снова махнул рукой, и прожекторы накалились и отодвинули ночь подальше от причала. Да, ночь… Плыла уже совсем черная, плотная осенняя ночь над морем, какие бывают только на юге. Алик еще раз все проверил, и тут – ох! – обнаружилось, что нет стариков.

– Как нет? – не поверил своим ушам и глазам Горбов. – Где же они?

Пока хлопотали вокруг Кирюхи, приодетые старики исчезли. Алик обессиленно сел на кнехт, такую толстую металлическую тумбу, к которой приматывают мокрыми концами баркасы на ночь, но тут же подскочил, словно гладкий, как пестик, кнехт был вроде ежа, и забегал по причалу.

– Я с ума сойду!

– Кузя, – попросил Гена Кайранский Кузю Второго, оторвавшись от сочинения речи и найдя его глазами. – Ты можешь выяснить, куда делись старики? Не в службу, а в дружбу.

– Я могу! – сказал Кузя, как Ван Ваныч, вспрыгнул на мотоцикл и, пустив впереди пятачок фары, покатил по Аю.

Нет, как хотите, а Кузя Второй – отзывчивый хлопец. И Горбов сказал:

– Вот у нас Кузя Второй – человек! Всегда всем поможет.

Он услышал это, уезжая, и от внезапного сердцебиения прибавил скорость. Первого же старика, пойманного в поселке, Кузя привез на причал. Потом он стал ловить и свозить других. Последним попался дед Тимка.

– Ну, кто бы подвел! – встретил его укором взволнованный «пред». – Кто бы! А то!.. Дед Тимка! У-ух!

– А бинокль? – спросил дед Тимка.

Оказалось, старики ушли втихаря искать старый бинокль. У деда Тимки бинокля не сохранилось, но у кого-то, помнится, был, и дед Тимка отдал наказ откопать бинокль хоть из-под земли, чтобы подарить его Сашке, как по сценарию.

– Какой бинокль? – схватился за голову Ван Ваныч.

– Не нашли, – коротко повинился дед Тимка. – Фиг ее знает, куда она пропала.

– Кто пропала? – заплетаясь, спросил Ван Ваныч.

– Реликвия.

– Бригадир! – крикнул Алик. – Дайте ваш бинокль.

Сашка устало наклонил голову, снял с себя бинокль и кинул в протянутые руки Ван Ваныча.

– Вот вам бинокль! – сказал тот деду Тимке. – Держите.

– Так это же Сашкин.

– Его и подарите.

– Чудеса! – в растерянности прошамкал дед Тимка.

– В кино не видно, папаша, чей бинокль, – засмеялся Ван Ваныч. – Понятно? Как махну рукой, так подшагивайте и вручайте. Понятно?

– Никак нет, – сказал дед Тимка.

Дед – это дед. Пришлось ему долбить все сначала второй раз.

– Репетируем пока речь, – потребовал Алик от Горбова. – Гена! Речь! Начали.

– Товарищи, – с каким-то неожиданным актерским пафосом прогудел Илья Захарыч. – Вот вам и молодой бригадир! Знать, недаром слово молодец идет от молодой. И знать, не зря у нашего Саши такая фамилия, что мы можем сказать: «Молодец – Таранец!»

– Хорошо! – хлоцнул в ладоши Алик. – Только эту последнюю шуточку повеселей и погромче, а сзади все: «Ха-ха-ха!»

– И знать, недаром у нашего Саши такая фамилия, – повысил голос «пред», вслушиваясь в слова, которые ему шептал Гена.

– Ха-ха-ха! – подхватила толпа.

Алик оглянулся на сейнер, и вдруг лицо его напряженно исказилось. Вдруг он крикнул:

– Весь свет на сейнер!

Лучи прожекторов скрестились, и ребята на палубе позажмуривались и позакрывали ладонями глаза. Но Алик смотрел не на них. В том месте, где еще минуту назад стоял Сашка Таранец, наш молодец, зияла черная яма, зиял провал. Рыба была, а Сашки…

– Сашка! – первым позвал Горбов.

– Бригадир! – удивленно просипел Ван Ваныч и вытерся носовым платком.

Сашки не было.

10

Речь произнес Алик.

– Я, между прочим, молодой режиссер, а не мальчик, – сказал он. – Я еще не снимал в таких условиях ни одной картины. Это просто черт знает что. В конце концов, мы для вас стараемся, мы к вам ехали для вашей пользы, чтобы вас же показать и прославить. Не себя. Режиссер, сценарист, оператор и администратор. Лихтваген. Так называется этот большой автобус. Целая киногруппа. Областное телевидение. Возможно, всесоюзный экран. Так надо это ценить? Ценить! – вскрикнул он, будто с разбегу стукнулся лбом о свой собственный восклицательный знак.

Никто не оправдывался.

– Начинаем съемку, – тихо, но твердо сказал Алик. – Илья Захарыч! Мы снимаем вашу речь без Сашки, отдельно… Все равно ее монтировать… Объясняю: монтаж – это не обман, а профессиональный метод. Снимаем это, снимаем то, склеиваем…

Он быстренько посвятил в секреты монтажа всех, кто не плавал с ним на «Нырке», не слушал его там и еще не был приобщен к тайнам кинематографа. Оказалось, так снимаются все артисты… Говорит девушка в пустоту. Ну, что говорит? Например:

– Я тебя люблю.

А потом подклеивают того, кого она любит. Крупным планом. А снимали и его отдельно. Вот. Все просто.

Илья Захарыч откашлялся и неуверенно начал поглядывать на то место, где должен был стоять Сашка.

– Товарищи!.. Вот вам и молодой бригадир…

Пылали прожекторы. Трещал аппарат.

– Ты, Саша, действительно отличился, – бросил в воздух Илья Захарыч.

– Ха-ха-ха! – несдержанно и некстати грохнула и залилась непривычная к профессиональному методу монтажа толпа.

– Продолжайте! – крикнул Алик. – Этот смех отчикаем. Не волнуйтесь. Все в наших руках.

– Нет, простите, – остановился Горбов. – Я, между прочим, не артист, а председатель колхоза. И я хочу знать, куда делся бригадир Таранец.

По всему чувствовалось, что Сашке сейчас не поздоровится, попадись он под руку «преду».

Сашку искали за полночь. Прожекторы развернули на Аю, и свет шарил по всем улицам и по крышам. Старики смотрели в бинокль. Вся команда «Ястреба» вразброс и вместе металась по поселку. Напрасно. Включили сельское радио, и Кузя Второй трижды объявил о розыске бригадира Александра Таранца. Напрасно. Будто Сашки никогда и не было в нашем поселке. Будто его придумали.

А он, между прочим, был. Он лежал на клочьях старых сетей под крышей рыбного цеха, и весь шум, и вся эта суматоха окружали его и прорывались к нему, как дождь сквозь листья дерева, сокращая и сокращая сухое пятнышко внизу. Он лежал и курил.

«Только б миновало», – думал Сашка.

И в это время в слуховом окне чердака вылепилась из тьмы фигура. Уже не столько по привычке, сколько по необходимости Сашка задавил и размял в голых пальцах светлячок сигареты, затаился, не дыша.

– Сашка! – позвал его знакомый голос.

Хотите – верьте, хотите – нет, но это была Тоня.

Сашка не отзывался.

– Сашка, – повторила она. – Я же видела, как ты курил. Ты здесь. Вот дурак! Ну, чего ты прячешься? Сашка!

Он молчал.

– Я никуда не уйду, – сказала Тоня и села на чердачную балку у слухового окна. За ним вспыхивала иллюминация будничной ночи.

Сашка ткнулся лицом в мягкую гору рванья, на котором лежал, чтобы не выдать себя дыханием. Сети были такие старые, что от них даже и не пахло морем. Сети пахли тряпьем.

– Привез такую рыбу и сбежал как очумелый. У всех мозги набекрень. Ты можешь хоть мне сказать, в чем дело?

Сашка слышал, что она пришла не из одного любопытства. Сашке нравилось, что она волнуется. Сашка думал: вот так ляпнуть ей сразу про Саенко, про вымпел, который он подобрал, про то, как он один пошел к Синим камушкам и взял рыбу? Ах. Синие камушки, тихая вода… Ах, кино, кино! Ах, Тоня, Тоня!

– Пока тебя не найдут, не снимут, Горбов сейнер разгружать запретил.

«Снимут, – думал о себе Сашка. – Снимут с сейнера. Прощай, «Ястреб».

– Рыба твоя протухнет, – засмеялась Тоня.

– Кино спишет, – пробормотал Сашка.

– Сашка! – встрепенулась Тоня.

Луч киношного прожектора в косом полете обмахнул крышу рыбного цеха, и глаз Сашки сверкнул в глубине чердака, над горой сети. И Тоня увидела этот сверк, и сказала совсем неожиданное слово:

– Цыган!

– Чего тебе надо? – недобро спросил Сашка.

– Ничего.

– Тебя послали?

– Дурак ты!

Он и сам догадывался, что дурак. Но, скажите, почему так устроена эта жизнь? Человек ждет первого свидания как великого счастья. Не день ждет, а год. Это ведь не пустяк. А оно – вот какое это свидание, пожалуйста. И ужасно жалко Сашке себя и Тони, он не хочет этой потери, он ее не допустит, гори огнем все на свете и раньше всего совесть, которая, гляньте-ка, заговорила в нем. У кого она есть? Все живут по-цыгански.

– Тоня! Иди сюда.

– Тут ноги сломаешь. – Было слышно, как под ее ногой щелкнула сухая веточка, наверно, закинутая сюда ветром, откатилась пустая бутылка, звякнув о другую бутылку, похоже, собутыльники-недоростки скоротали тут вечерок, а может быть, это нехозяйственно выбросили вместе с обрывком сети стеклянный пузырь поплавка, точь-в-точь такой, как воздушный шарик. – Ой, мамочки! Чего ты сюда забрался?

Тоня оступилась, упала на сети, где-то рядом, и Сашка хотел протянуть к ней руку, но… Вот всегда, с другой, так руки смелые, а тут, как у паралитика.

– Я палец занозила, – сказала Тоня.

– Где? – спросил Сашка и нашел ее руку.

В темноте взял в рот первый попавшийся палец и пососал, вытягивая занозу.

– На ноге, – засмеялась Тоня.

– Что ж ты, босая?

– А как бы я по дереву залезла в сапогах?

«Залезла», – подумал он, и дыхание его остановилось. Он подвинулся к Тоне, прижал одной рукой ее плечо, другой нашел голову, взял под самый корень косы и стал целовать, сначала куда придется, в холодный нос, в плотные щеки, в глаза с колкими ресницами, а потом в большие, размягченные, приоткрытые, будто она задыхалась, губы. И оттого, что это были ее, Тонины, губы, столько раз усмехавшиеся над ним, ее губы, о которых он мечтал дни и ночи напролет, у него все пошло кругом, словно наше Аю встало вверх ногами, как баркас в хорошую штормягу, когда под донышко подкатывается самый высокий вал. Можно понять.

Что у них там еще было, кто знает. И не надо третьему лезть на чердак, когда там двое спрятались. Ну, лежали, ну, целовались… Не наше дело.

Нет, подождите, я ведь что только сказать хочу? Я хочу сказать, что у Сашки есть характер. Сколько наших ребят при первом столкновении с Тоней, получив легчайший щелчок, отворачивались от нее, утешались: «Хороша Маша, да не наша. А раз не наша, значит, мы ничего и не проиграли». Но все беспроигрышные принципы очень опасны. Вдруг замечаешь, что ничего не проигрывал, а проиграл все. Вот Гена Кайранский процветает, а на душе уже скребут кошки. И Кузя Второй, у которого полная гарантия, что он не утонет у своего телефонного щитка на почте, тоже не испытывает счастья, потому что знает: придет мгновенье, когда он схватится за голову, и это мгновенье остановится, а того, когда он уступил матери и сошел на берег, не вернуть нипочем, чтобы поправить свою ошибку. Ошибки – это ошибки. Их не надо прятать и копить. В них надо признаваться, чтобы исправлять тут же. И Кузе Второму, например, стоит сказать, что он уступил не только матери, но и себе, потому что его испугали те дни и часы в море, когда тихую, с замолчавшим мотором, «Гагару» швыряло и мотало на волнах… Уступил, Кузя! Быть тебе, Кузя, всю жизнь вторым. И неважно, что не третьим, не двадцатым. Это уже все равно. Первый – это первый, а второй – это второй.

– Сашка! Ну, Сашка! – вздохнула Тоня.

Давайте закроем глаза, пофантазируем, как это было, и увидим что-нибудь, не подглядывая.

– Сашка!

– Уж теперь я не отпущу тебя.

Тоня и не вырывалась, как без сил.

Сашка дождался. Ну, а дальше? Хватит ли его характера, чтобы одолеть в себе труса и сказать? Хотя бы ей. Нет он все забыл. Какие это мелочи – кино, Ван Ваныч, Саенко, дядя Миша, рыба, когда Тоня в его руках. Вы понимаете? Я понимаю.

А прожекторы мели улицы, скользили по крышам и будили воробьев на деревьях. И деревья встряхивались, принимая электрическую панику за рассвет, и чирикали. У нас, в Аю, все деревья в воробьях, как в бубенчиках.

Сашка думал: вот она, Тоня.

Еще пять минут назад не понимал, только чувствовал ее плечи и губы, а теперь стал понимать, как проснувшийся понимает, что было сон, а что явь. Так вот это не сон. И тогда Сашка вспомнил все остальное – про Саенко, про вымпел и про чертову рыбу. Конечно, если бы всю жизнь можно было вот так пролежать с Тоней на сетях под черепицей, в чердачном покое, то не о чем было бы ему тревожиться. Но жизнь живется иначе, среди людей. И надо было раньше помнить о людях. Утром с ними. Днем с ними. Вечером с ними. Всю жизнь с людьми.

Эх, люди!

Сашка начал с проклятий. Он проклинал киношников, которые свалились на нашу голову, проклинал Горбова, которому захотелось покрасоваться на союзном экране, и даже Саенко проклинал. Не мог он сбросить вымпел в другом месте! Не мог не помешать Сашкиному счастью.

– А помнишь, когда ты маленькая была, у тебя были две косички, тоненькие… А теперь одна…

Сашка думал, а руки его опускались, они огладили, обмяли шею Тони, забрались под ее спину и остановились, замерли на пуговичках… Сегодня вечером Тоня вышла встречать сейнеры не в ватнике, как всегда, а в свитере и юбке с тремя крохотными пуговицами. Сашка расстегнул первую…. Тогда уж Тоня останется с ним, что бы ни случилось. Он взялся за вторую, но сердце оборвалось и полетело куда-то под горло, закрыв доступ хоть капле воздуха.

Тоня оттолкнула его и присела, а Сашка, как дурак, спросил:

– Ты моя соловушка?

– Нет.

– Весело, – сказал он.

Она молчала, закинув руку на его голову, и он слышал, как в самое ухо гулко бьется жилка на ее руке.

– Чуб у тебя хороший, – сказала Тоня, заворошив его волосы. – Ветер тебе волосы раскудрявил.

На улице взорвались голоса. Рыбаки с «Ястреба» хором звали:

– Са-ашка-а!

– Волнуются, – тихонечко сказала Тоня.

– Русские люди всегда волнуются. Любят это дело.

Она опять помолчала, усмехнулась чуть слышно:

– Чего сбежал-то?

А его вдруг охватила злоба. Из-за нее он сбежал, не захотел позориться. Только увидел ее среди девчат на причале, как понял – не сможет. Из-за нее одной. И молчал сейчас тоже из-за нее.

– Уходи.

– Хочешь, чтобы я ушла? – неверяще спросила она.

– Уходи, – повторил Сашка. – Не глухая.

Ему стыдно было самого себя. И того, что не сорвал с нее барахла. Не смог. И того, что теперь уж ни за что не скажет ей, почему он здесь.

– Я сейчас заору, где ты.

– Ударю, – сказал Сашка, и в голосе его была незряшная угроза.

– Ударь попробуй, – тихо засмеялась Тоня. – Ты теперь передовик! Тебе нельзя меня бить, – добавила она шутливым шепотом.

– Я тебя не ударю, правда, – сознался Сашка. – Ну иди!.. Катись!

– Да что случилось? – требовательно спросила Тоня. – От кого сбежал?

– Уходи, и все!

Она поправила косу, запрокинув руки и выставив вперед локти, у самой Сашкиной рожи. Встала, шаря рукой по балке.

– Ну и лежи тут!

Он и лежал. Лежал и думал, как хорошо, что не проболтался. Ведь это пустяк – то, что стряслось с ним. И он не виноват. Спровоцировали. И пройдет, забудется, перемелется – мука будет. Главное, держать язык за зубами. Не быть дураком. Больше-то ведь никогда он не заплутает. Найдет рыбу, сначала других позовет – нате, жрите.

Он лежал, пока ночь снова не стала ночью, не умолкли воробьи и люди. Последней он услышал фразу причального сторожа, проковылявшего мимо цеха среди других:

– Тоньки тоже нет… Спрятался где-то с Тонькой на радостях. И вся лотерея.

Шагов было много, но сторожу никто не ответил. Тогда Сашка выбрался из окна, уцепился за ветку дерева, поймал ногами другую. Подумал, что Тоня могла сорваться в темноте, и, испугавшись за нее поздним страхом, запоздалый холодок которого щекочет сильней обычного, спрыгнул.

– Сашка!

Тоня стояла под деревом.

– Попадет тебе от матери, – сказал он.

– Если мне не хочешь, скажи Горбову. Иди сейчас и скажи. Мотор запороли? Гоняли, гоняли и запороли? А?

– Не запороли, – обалдело сказал Сашка. – Чего ты пристала?

– Я же вижу, что ты сам не свой.

Она пошла прочь.

– Тоня! – тихо окликнул он.

Была бы она его женой. Вот сейчас догонит и скажет, чтобы выходила за него замуж. Он догнал и загородил ей дорогу.

– Тонь. Слушай, что скажу…

– Очень мне надо… – И она оттолкнула его рукой, злясь, что столько ждала.

– Провожу.

– Сама дойду.

У нее тоже характер был. И Сашка только смотрел ей в спину, пока было видно, а потом вынул кепку из-за пояса и натянул на глаза.

11

Горбову он постучал в окно, хотя дверь у того, как известно, не закрывалась.

– Кто там? – раздался громовой голос «преда» – видать, еще не уснул.

– Я. Сашка.

– Ну, мать твою перемать!..

«Пред» высказывался довольно долго, надо же и «преду» когда-то облегчить душу.

– Значит, так, Илья Захарыч, – сразу сказал Сашка. – С вашими словами я согласен. Целиком и полностью. Теперь слушайте меня… У Саенко отказала рация, и он сбросил мне вымпел с запиской, навел на крупный косяк… Просил всем показать, а я взял рыбу один. Не сказал никому.

Вот как просто-то!

Илья Захарыч потер подбородок, мирно покряхтел, как будто в горле у него першило.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал он, словно ничего не понял, и спросил погодя: – Это правда? – хотя уж видел, что правда. По всему было видно.

– Правда. Вот записка… Где же она? Эх, черт! Была записка! – Сашка стал рыться в карманах, но вынул только сигаретную пачку и швырнул на стол. – Тут была… С подписью. «Привет… Саенко».

– В море небось выбросил? – презрительно спросил Горбов.

– Может… Или на чердаке потерял. В рыбном цехе.

– Вон где ты скрывался, артист!

Сашка беспомощно потупил глаза. Первая смелость, которая подпирала его, как та проглоченная шпага, вдруг растворилась, и он обмяк, осторожно вытряхнул из пачки сигарету и трясущейся рукой затолкал пачку в карман.

– Можно закурить? – прохрипел он и закурил, не дождавшись ответа.

Горбову хотелось одним махом размозжить Сашкину голову, но он медлил.

– Может, косячок мелкий был? – спросил он с некоторой надеждой.

– Нет, – сморщив лоб, как у старика, сказал Сашка. – Косяк подошел, сильный. Свежий. Всем хватило бы под завязку.

– Ох, сволочь ты, – теперь не потирая щек, а комкая их, будто и его, как Саенко, схватил приступ зубной боли, охнул Илья Захарыч. – И откуда вы такие сволочи беретесь?

– Я ж сниматься не стал, – несмело защитился Сашка.

– Да какое уж тут кино! – простонал Илья Захарыч. – А-ха-ха! Все могли загрузиться! Все! И какая рыба! Царица!

Он еще не понимал, что беда случилась не с рыбой, а с Сашкой.

– Сельдь отборная, – согласился тот.

– Мы стоим, план стоит, рыбный цех стоит, – горевал Илья Захарыч. – А ты!..

И тут он поднял глаза и остановил их на Сашке, и, хотя они давно выгорели на солнце и выветрились из них все оттенки и лампочка горела слабая, специально ввинченная для ночных свиданий председателя, все же можно было узреть, как они потемнели, крохотные горбовские глаза, но он опять подождал, пока сошла с них эта темнота, как туча. Это длилось долго. В правлении обычно в такие моменты Горбов стукал кулачиной по столу. В прежние годы лежало на столе стекло – стучал по стеклу. Резался. Стали убирать, беречь горбовские кулаки. Теперь стучит реже и тише, но стекла все же не кладут. Израсходован лимит наперед.

Туча сошла, и открылась в глазах «преда» одна боль.

– Ты помнишь Рачка? – спросил Горбов.

– Помню, – не сразу выдохнул Сашка.

Жил у нас, да что жил, и сейчас живет один гражданин по фамилии… Ладно, фамилия у него была для нас известней, чем у деда Тимки, только и вспоминать не хочется. Давно уж прозвали его Рачком, так и кличут. Перекрестили.

Этот самый Рачок плавал бригадиром на «Гагаре». И знамя ему вручали в открытом море, и премии получал, и бесплатные путевки в дома отдыха, не говоря уже о том, что ездил с Горбовым и без Горбова в район и в область на все рыбацкие и другие совещания и конференции, и речи говорил, и оттуда тоже привозил коробки и пакеты – полные подмышки. Другой бы и не удержал столько, но у него клешни были большие, загребистые. Да что были, и сейчас есть.

Плавал он беззаветно и самоотверженно – день и ночь.

И вот пошел слух однажды, что Рачка поджимают и дед Тимка, и дядя Миша, и еще кое-кто. Подсчитали сводки – раз в цехе, раз в бухгалтерии, оказалось, точно, догоняют. Путина кончалась. Наступили решающие дни.

Перед последним выходом в море рыбаки сушили сети на берегу. Сейчас нейлон, не гниет, не рвется, а до последнего года сети были, просто сказать, веревочные, смоли да суши. И вот развесят рыбаки их по берегу на кольях, как хозяйки белье, на всю ночь, под ветерок, и идут спать до утра.

И вот приходят утром дед Тимка и дядя Миша снимать сети, а они все порезанные… Вдоль и поперек порезанные каким-то гадом, собакой. И все ушли на рассвете в море, а дед Тимка и дядя Миша остались со своими молчаливыми рыбаками чинить сети, и Рачок перед тем, как отчалить, долго ходил удрученным шагом вокруг попорченных сетей и сочувствовал, хлопая себя клешнями по бокам, и все рыл, как от расстройства, песок и гальку носками сапог.

Никогда бы не узнали, кто покромсал сети и почему Рачок так старательно ковырял пляж ногами, если бы один рыбак не нашел в песке нож с именной ручкой. Нож этот все знали, он тоже был премией от самого «Рыбакколхозсоюза» и принадлежал Рачку.

Значит, обронил его хозяин ночью, а спичку зажечь, чтоб поискать, не посмел.

Приезжал следователь. Рачок долго грозил. Всем грозил. И следователю тоже. Но тот попался не пентюх. Раньше установил, что нож у Рачка в тот день видали в руках. Он им хлеб резал на сейнере, жена ему с собой свой хлеб давала, в домашней печи печенный. В щелях ножевой рукоятки и крошки хлеба нашли и ниточки от сетей. Положил все это следователь перед Рачком, а он кричит, что нож у него украли. Ну, тогда пришлось еще сказать, что след совпадает. Рачок смеется, что он утром по пляжу топтался, там его следов да следов. А следователь кивает головой, мол, верно, но утром в сапогах, а ночью в старых калошах. Вот след, а вот калоши, их нашли за огородной ботвой в усадьбе Рачка. Пожалел Рачок старые калоши, далеко не выбросил.

И как замолчал Рачок, так и до сих пор молчит, из тюрьмы вернулся доживать в Аю, в свой дом, доброго совета про море, про рыбу никому никогда не даст, не то что дед Тимка, да Рачка и не видно на людях, как неживого, и люди простить ему содеянного не могут и до сих пор при случае зовут просто ударником и даже ударником комтруда. В насмешку, конечно…

– Еще один ударник! – проворчал, почти прорычал на Сашку Горбов.

– Не хочу я быть ударником! – зло отбрыкнулся Сашка. – Не хочу, и все, оттого и сниматься не стал.