Текст книги "Ожидание. Повести"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Кыш, кыш! Не галдите! – кричит он. – Посмотрите на Кузю Второго. Молчит, а вы га-га-га, га-га-га! Как гуси!

Сегодня Кузя Второй особенно грустен по причине, о которой никто никогда не догадается, и прежде всего счастливая Алена.

– Посмотри, Аленка, а Кузя-то Второй какой симпатичный.

– Кузя! Ты правда, симпатичный.

– Поздравляю тебя, Алена.

– Спасибо, Кузя.

И промелькнули. Бывшая невеста, а теперь законная жена Кирюхи Алена и радистка Зиночка, которая долгая, тонкая, звонкая и прозрачная. Бегали в дом, наверняка подарки рассматривали. Кирюха туфли на шпильках купил, каждая шпилька с авторучку, а ведь все равно ему Алена до плеча не достанет, да у нас в таких туфлях и не прогуляешься, по нашей галечке. Но что с него взять? Молодой муж!

«Какой Кузя-то Второй симпатичный!» Вы слышали?

А что? Одет в польский пиджачок из твида, галстучек завязан в узелок, не с кулак, ну, курносый чуть больше меры, ну, конопатенький, ну там, непослушная шевелюра с торчком на затылке да еще цвета спелой ржи, в общем, рыжеватая, рыжая, но ведь он, Кузя, в этом не виноват. А так просто, если даже со стороны посмотреть, симпатичный. Права Зиночка, честное слово!

Но оставим Второго. В кругу уже бухает ногами его старший брат, его тезка под номером один, трясет щеками, до того любит потанцевать – хоть хлебом не корми, но и про хлеб не забывает, хотя мама ему еще и пирожки дает.

– Да-а-а, – тянет Кузя Первый, узнав от Славки новость. – А я пирожок трескал и картинки смотрел. Я не видел никакого вымпела.

– А самолет видел? – язвит Сашка, хотя на душе все тяжелей.

– Самолет?

– Он требует, чтобы мы за него всем сказали, – выдыхает Славка, отплясывая.

– Псих, – решительно рубит Кузя Первый. – Псих!

На него находит такая решительность, как в тот момент, когда он сказал матери, что с корабля не уйдет. За эту самую решимость Кузя Второй и любит Первого.

– Зови ребят, – не сдается Кузе Первому Сашка. – Это дело всем надо решать. Два друга – не суд.

И вот за полминуты, кого хлопнув по плечу, кого схватив за грудки, Кузя Первый со Славкой вытаскивают в круг всех уже хлебнувших рыбаков со своего «Ястреба», и двенадцать пар ног, двадцать четыре шкарбана разных размеров, утаптывают двор молодоженов так, что на нем, наверно, дикой траве не расти.

Это ловко он сообразил, Сашка. Не зря он бригадир. Уйди ребята совещаться куда-нибудь, отделись сейчас от свадьбы, пошли бы расспросы – что за тайны, какая повестка и прочее. Закрытые собрания – не свадебное мероприятие. А так – пляшут. Пляшут люди. И все.

– Сима! – кричит оператору наблюдательный Гена Кайранский. – Сима! Вся бригада пляшет! Си…

– Неубедительный кадр, – раздраженно перебивает его Алик. – Скажут, подстроили. Наверняка.

А ребята пылят праздничной обувью и выясняют отношения.

– Дали тебе первый раз в жизни сейнер, Сашка…

– По морде ему дать.

– Ну дай, дай! Спасибо скажу.

– Дадут, не проси.

– Какие еще предложения?

Некоторое время разговаривают только ногами. В лад и не в лад.

– Славка! Ты звал.

– Я молчу.

– Как это понимать?

– Это? – спрашивает Славка. – А вы посмотрите на жениха с невестой, на Кирюху с Аленой. Посмотрите, какие они. Они не для того рядом, чтобы такое слушать.

И, отталкивая свои колени, лезущие под руки, как мячи, он пошел вокруг всей бригады, мимо Алены с Кирюхой, и запел:

 
У Яны и Яночка
Родилась цыганочка,
Над Яном с Яною трава,
А цыганочка жива!
 

– А рыба преет, – замечает один из пляшущих, самый серьезный. – У нас ее и не примут. Весь день мыкались, тарахтели-барахтели, рубля не получим.

– Заткнись, Копейка!

– Еще поймаем, – отсекает и Славка. – Рыбы полное море, а их двое. Хотите свадьбу испортить?

– Что же мне делать? – спрашивает Сашка, весь в поту.

– Будешь сниматься.

Бросив фразу через плечо, Славка, чубатый, глазастый и губастый, обводит всю свадьбу сияющим взором и продолжает:

 
А вот Кирилл с Аленою,
У них сердца влюбленные,
И любви их нет конца,
Ламца-дрица-ой-ца-ца!
 

Рассыпает топот праздничных подошв Славка, заглушая говор за спиной.

Привстав, Кирюха поднимает полный стакан.

– Сла-авка!

И плещет вино на Славку-песенника. Где пьют, там и льют. По-русски. Вина у нас в избытке. Все Аю в винограде, летом домов не видно, виноградный плен. Сухого закона нет. Сухое вино имеется.

– Сволочи вы, – неожиданно заключает Сашка, ударяя ногами из последних сил.

Ребята, показавшие себя такими хорошими, загалдели. Заходили ходуном лопатки, без разбора смешались голоса, пока не вторгся властный окрик:

– Как гуси!

В их кругу, оказывается, толокся сам «пред», молотил себя ладонями по груди, больше в правую половину, потому что слева – старое сердце.

– Устроили собрание? – спросил Горбов.

– Да, – сказал Сашка.

– Что решили?

– Не волнуйтесь… Поддержали вас… Исключительно…

– Молодцы, – успокоенно вздохнул Илья Захарыч и сбавил темп, пошел через такт, а ребята отплясывали с прежней резвостью. – Наказание мы тебе придумаем. Дай только этому кино уехать.

– Тогда поздно наказывать, тогда его славить будут, а мы и рубля не заработаем. Тарахтели-барахтели…

– Рыбу примут.

– Спасибо, конечно, – сказал Сашка и поклонился Илье Захарычу.

– Вот так живут простые советские люди, – шутит Славка.

Танец кончен. Сашка, прыгавший больше всех, устало идет из круга, разбредаются, насупясь, и ребята, а Горбов дубасит один планету, и со всех сторон, как говорится, гремят аплодисменты, переходящие в овацию. Уже не в лад. А в его честь.

– Всех переплясал пред!

– Старый конь.

Так приятно Илье Горбову слушать приветливо-шутливые голоса односельчан.

Он догоняет и обнимает Сашку, будто хочет опереться на плечо, потому что запыхался, да и в самом деле запыхался; он идет, покашливая, мутными от вина глазами смеется людям, а Сашке говорит с тихой грустью:

– Я тебя не насилую. Если ты храбрый, скажи народу. Хоть сейчас. Пожалуйста.

Сашка закрывает глаза так крепко, как их закрывают в детстве, когда хотят спрятаться, а когда открывает, то видит Марконю на подоконнике. Марконя сидит на посту, закинув ногу на ногу. Марконя не танцевал, и Сашка подходит к нему, еще не отдышавшись, вытирает капельки пота на лбу и говорит с последней надеждой:

– Марконя… Друг! Вчера с этой рыбой…

– А я знаю… – отвечает Марконя. – У меня вещественное доказательство… – и вытаскивает из кармана своих дудочек записку летчика Саенко. – Ты в радиорубке забыл, а я спрятал.

– Значит, ты и вчера знал? И молчал? – разъяряется Сашка.

– Не шуми, – останавливает его Марконя. – Просто я стеснялся…

– А спрятал зачем? Приберег на всякий случай?

– Пожалуйста, – говорит Марконя, зажигает спичку и подносит к записке.

И бумажка, которая совершила путь с самолета в воду, из воды на корабль, с корабля на берег, сразу пылко обнимается огнем и превращается в другой вид материи, невидимый простым глазом.

– Прости, Марконя, – говорит Сашка. – Решено молчать, Марконя… Не для меня, а для Алены с Кирей… Ради свадьбы…

– Да здравствует дружба! – говорит Марконя, выключая магнитофон.

Так закончилось первое в мире собрание, которое проходило в ритме цыганочки.

– Марконя! – громко напомнил Славка. – Давай!

– Танго, – сказал Марконя, пуская свою «солянку».

Парни, в том числе рыбаки с «Ястреба», разобрали девчат. Но на душе у них было нехорошо, и Горбов прикрикнул для бодрости:

– Прекрасно, прекрасно!

15

Алена, конечно, счастливая. Пройдет год, пройдет жизнь, а она будет вспоминать этот день. Жили врозь – Кирюха на одной, она на другой улице, под разными крышами, и вдруг вместе. Значит, выросла ты, Алена, отзвенели и детские погремушки, и школьный звонок, но долго еще бить колоколу на «Ястребе» и на других кораблях, где плавать Кирюхе, и белугой реветь береговым ревунам в тумане, зовя корабли к земле, домой.

Как она сложится, эта долгая жизнь, сейчас и не думается, сейчас хватает счастья первого дня, до краев, с переплеском, а вперед, даже на ночь заглянуть… Пусть гости не расходятся, пусть свадьба не кончается. Боязно… Не уходят, не уходят еще, не пяль глазищи!

Раньше подруги невесту наряжали, песни пели, а невеста плакала. Мама рассказывала… Ее наряжали…

Подумала и – забыла. Нашла Кирину руку под столом, пожала. Киря потерся подбородком об ее плечо, шепнул что-то на ухо – не расслышала. Знает, что хорошее…

Пойдут у них дети – Кириллычи.

Как все просто. А уже болит за них душа. Чтобы были самые красивые, самые добрые, самые сильные, самые честные… Глядите, Кириллычи! Солнце вам светить будет так же, а жить вы должны лучше, иначе зачем же мы жили? Зачем живут Алена с Кириллом? Говорят, жизнь – загадка, которую не разгадаешь, пока не проживешь. Тем-то и жить интересно. Но зачем же всем снова старые загадки разгадывать, когда новых тьма. Вон уж и в космос летают… Алена хочет счастья Кириллычам и чувствует, что сделает для этого все… А что? Ну, рыбу будет солить, планы перевыполнять, Кирюхе рубашки штопать, стирать да гладить? Мало, мелко. Хочется Алене переделать мир. Проснуться с Кириллычами, а он без обмана – люди и забыли, что это такое. Без кулака. Никогда детей бить не даст. А взрослых… Почему еще взрослых так бьют, что головы трещат, и, как детям, говорят, что для их же пользы? Сами виноваты, когда виноваты, а когда не виноваты, виноваты, что дают бить. Не давайтесь. Мир будет как новенький… Хорошо будет Кириллычам, да с чего Алене начать? Как все не просто.

С себя. «Я буду добрая, буду сильная, Кирю никогда не обману, никого не обману», – думает Алена.

Что-то сбудется! Конец – делу венец, но от почина – вся причина. Гуляй, свадьба, веселись, пляши, пей (разумеется, в пределах), а если и перешагнете, так уж трошечки. У нас, в Аю, богато украинцев живет, и мне нравится это их слово… Трошки, трошечки, чуть-чуть… Самую малость… Троха-кроха… Правда, похоже? Я вообще люблю слова. Иное раскроешь осторожно, будто ключ нашел. Бездна – это без дна… Совещание – это одно, а завещание – совсем другое. Две буквы переставились, а жизнь прошла…

– Кузя! – раздается с улицы еле слышно.

Какого-то из двух Кузь зовут.

– Вам какого, Первого или Второго? – спрашиваю я и балдею, почти потеряв всякий дар речи, – взявшись за штакетник, передо мною стоит Рачок. Да, он. Белый. Как лунь. Волосы нечесаные. Свисают на уши и на глаза, прикрывая узкий лоб. Раздавленный в далекой молодежной драке нос – лепешкой. На портрете куда приличней был, подретушировали. А здесь без ретуши.

– Здравствуйте, – шепчет он.

Ему никто не отвечает. Люди не хотят прощать расчетливой подлости, а может, и хотят, да не могут. Сил нет. Не жаль тех порезанных сетей. Порежь он их от душевного взрыва, что его обогнали, простили бы ему. Со слепу, с отчаяния не такого натворишь. Душа – она внутри, она ведь слепая, хотя надо, само собой, умерять антиобщественные порывы и беречь колхозную собственность. И все же – простили бы. Да Рачок-то был зрячий. Его отчаянье не шатало, его расчет подстегивал, не хотел он никого вперед себя пускать. Только с калошами плохо рассчитал…

И вот ему никто не отвечает.

– Телефон на почте надрывается.

Зачем выполз на солнечный свет Рачок? Может, перед смертью посмотреть на чужое счастье? Может, в магазин, за одинокой полбутылкой, а магазин рядом с почтой, он и услышал, проходя, как там колотится звонок междугородной связи. Подошел к свадьбе, преодолел себя… Он ведь все считает себя обиженным, Рачок-то…

И вот он уходит, скребя пятками по земле, которая его носит, волоча длинные ноги в мятых штанах, как больные, и белея старой головой, и сгибаясь, становясь все меньше и меньше, и хотя Марконя поддал музыки, все смотрят Рачку вслед и дольше всех Сашка, а Кузя Второй уже вскочил на мотоцикл и дернул ногой.

Новость, с которой он вернулся, заставляет сразу забыть Рачка.

– К нам едет – кто? Угадайте – кто? – кричит Кузя Второй, бросив мотоцикл у калитки и вскочив на скамейку у стола, куда еще не вернулись плясуны, хотя музыка стихла.

– Инструктор Бибикова, – отвечает Зиночка, хохоча.

Районный инструктор по художественной самодеятельности Бибикова приезжает на свадьбы отбирать таланты. Уверяет, что на свадьбах почему-то и танцуют и поют люди, которые в кружок никогда не запишутся, а уж на сцену выйти – и не проси. С ее точки зрения, скромность не всегда украшает…

– Какой Бибикова!

– Председатель «Рыбакколхозсоюза», – с надеждой говорит Илья Захарыч. У него к тому сто вопросов.

– Карман шире!

– Духовой оркестр! – шутит Славка.

– Нет, нет, нет! – объявляет Кузя, которого распирает от нетерпения. – Летчик-разведчик! Виктор Саенко!

Представляете себе, летчик, которого мы в глаза ни разу не видели, хотя разговариваем, считай, каждый день, едет к нам.

– Это я его позвал! – срывая голос, орет ликующий Кирюха. – На свадьбу! С «Нырка»! Скажи, Зиночка!

– Прекрасно, прекрасно, – бормочет «пред», барабаня пальцами по столу, отыскивая глазами Сашку и как-то непонятно серея. К счастью, этого пока никто не замечает, и Гена Кайранский тянет на радостях:

– К-какой сюж-жет!

Еще бы! Если где когда и встречалось начальство промысловой разведки с рыбацким начальством, то разве у третьего начальства, где и тех и тех распекали. Но чтобы простой летчик с простыми рыбаками, которым он рыбу показывает, в неорганизованной форме… На свадьбе!..

– А вы говорите – танцы! – задирает руки над опущенной головой Горбова Ван Ваныч, как будто он был пророком, что берег пленку, не дал много тратить на пустяки. – Летчик будет танцевать – это да! Его послали сняться! Голову даю!

– Сима! – волнуется Алик. – Больше ни грамма! Сима!

– Работа, – отвечает Сима.

Кузе Второму с трудом удается объяснить, что звонила жена летчика, судя по голосу, такая резвая тараторочка, и просила встретить на верхней дороге, у автобусной остановки, если можно, а главное, проводить и, главное, не поздно… Летчики и высоко летают, а жены выше.

– Едем, Кузя! – обрывает его Славка Мокеев. – Встретим летчика, Кузя! Не тревожьтесь, Илья Захарыч…

И раньше Кузи он садится на маленький мотоцикл сзади, придавив его (мотоциклик), как комара.

– Вперед, Кузнечик!

– Мамочки! – перехваченным голосом пищит Алена. – Здорово-то как!

Гостю уже готовят место рядом с молодыми.

– Свадьба врежется вот так! – показывает большой палец Алик. – Гена!

– Пишу, – успокаивает его жестом Гена, приподняв ладонь, как вскидывают ее в знак привета. – Илья Захарыч, я пишу вам несколько слов… Придется сказать…

– Прекрасно, прекрасно…

– Бригадный танец повторим, – вдохновенно воодушевляется Алик. – С летчиком!

А бригада молча вылупилась на Сашку. И Сашка стоит, бледный и такой холодный на вид, что, если ему измерить температуру, наверно, будет не больше тридцати. Сейчас Витя Саенко спросит, все ли взяли ту рыбу, которую он нашел вчера, а Сашка ответит… Ему и отвечать нечего… Само собой станет ясно. Амба!

Здорово, Витя!

Здорово, Саша!

Жили, жили, и первый раз за всю историю новейшего лова представляется случай рыбаку отчитаться перед летчиком. И надо же, чтобы этот случай предоставился именно Сашке, именно сейчас…

И когда Кузя Второй и Славка привозят простенького парнишку, светленького, худощавого, курносого, почти как сам водитель мотоцикла, то есть Кузя Второй, в форме гражданской авиации с особенно ярко начищенными ради свадьбы и ради встречи с рыбаками пуговицами, Сашка все стоит такой же холодный, а может быть, еще холоднее.

Горбову что? В конце концов, он сказал: «Если храбрый – бей шапкой перед людьми». Горбов встает и, переждав встречные аплодисменты, кашляет и говорит:

– Это нам подарок…

– Большой подарок, – подсказывает Гена, протягивая микрофон.

– Большой подарок, – послушно повторяет Горбов и смотрит на Гену.

– Не волнуйтесь, мои слова вырежем, – обучает Гена, – ваши останутся. Техника!

– Можно подумать, что вы упали к нам прямо с неба, – повторяет за ним Горбов.

Стрекочет аппарат. Парадно стоит довольный народ.

– Так оно и есть! – продолжает Горбов, а Славка делает Сашке успокаивающие знаки. – Так оно и есть…

– Вы в небе, а мы на воде, – подсказывает Гена, – заняты одним…

– Так оно и есть, – запнувшись, топчется на месте Горбов. – Прошу за свадебный стол… Короче говоря…

– Ни с места! – кричит Алик.

А Сима вдруг врезается между ними, между Горбовым и Саенко, которые стоят друг против друга, как на рапорте, врезается и наступает на Алену с Кирюхой, давно уже, едва подвезли Саенко, поднявшихся на ноги за столом. Алик, который подтолкнул Симу и показал ему на молодых пальцем, теперь хватает летчика и «преда» за плечи и удерживает на месте. Летчик понимающе трясет головой.

Сима выходит на крупный план. Он снимает Алену с Кирюхой. Не для семейной хроники, а для истории народа. Они так улыбаются, как еще не улыбались никогда. На всю катушку, совершенно одинаково, как близнецы, и это как чудо. И четыре глаза как четыре прожектора. Нет, правда, счастливые люди могут запросто освещать мир во тьме.

Сима, приседая, быстро поворачивается, смазывая другие застольные лица, и опять нацеливается на «преда» и летчика.

– Вы самый желанный гость, товарищ Саенко, – вслед за Геной опять говорит Илья Захарыч и рукой показывает гостю дорогу к столу, но тот вдыхает в себя побольше воздуха и брякает на всю свадьбу:

– А я не Саенко.

И Сима выключает аппарат. И Сашка поднимает голову. И Горбов улыбается вроде Кирюхи. И Ван Ваныч убито шлепает отвисшей губой. И Алик спрашивает:

– Как?

– У Саенко, понимаете, зубы болят. В общем, он это… в поликлинике… в больнице… Мучается, бедняга. Жуть! А меня просил подъехать, значит, подскочить… Поздравить…

– Но вы тоже из промразведки? – вскрикивает Алик и наводит на него палец пистолетом.

– Я? Да.

– Летаете?

– Я? Нет. Я наземный.

Алик обморочно бледнеет, и Ван Ваныч наливает ему стакан кисленького «узвара» из большого стеклянного кувшина – их несколько, с плавающими сморщенными дольками сухих фруктов, стоит на столе, чтобы запивать жирную еду. Он быстро наливает, но пьет сам и, сразу потея, лезет за платком. А летчик уже стоит перед Аленой и Кирюхой.

– От промысловой авиации.

И опускает перед ними на стол среди гусей и маринованных овощей новенький радиоприемник «Спидола», транзисторную шкатулку из пластмассы под слоновую кость, которую до сих пор держал в бумаге под мышкой. Весь мир под мышкой.

– Вещь, – говорит Марконя.

Кирюха и Алена, поблагодарив промысловую авиацию, усаживают летчика рядом с собой, но Алик, очнувшись, расслабленно просит:

– Извините, пожалуйста, граждане. Повторите подарок, если можно. На пленку! Гена как-нибудь подтянет текст. Надо же хоть что-то… Извините… – И берется за горло. От расстройства или свежего воздуха у него пропадает голос.

А меняются люди, смотрите-ка. Первый раз и дважды подряд извинился вдохновенный художник. И даже сказал – пожалуйста…

– Что делать, – вздыхает Алик и вяло машет рукой. – Сима! Встали. Я сказал…

– Это вам от промысловой авиации…

– Сашка! Сюда, сюда! – зовет Кирюха.

И Сашку Таранца втискивают за стол рядом с летчиком, и Киря наливает всем подряд, до кого дотягивается, а остальные наливают себе сами.

– Сашка, кто ты без промысловой авиации? – вопрошает издалека дед Тимка, демонстрируя свои передовые воззрения при отсталом возрасте.

– Ноль, – отвечает Сашка словом, коротким и быстрым, как выстрел.

– Нашей промысловой авиации ура! – поднимает тост дед Тимка.

И это не унижает любимого, страшного, бесконечного труда рыбаков, потому что его ничем, кроме предательства, унизить невозможно, и согласная с дедом свадьба от души горланит «ура» за своих воздушных друзей, а Горбов кричит и смотрит напротив, в открытый рот летчика, и видит в нем вместо одного зуба щель с припухшей, еще окровавленной десной. Решился-таки герой на экзекуцию… Вырвал зуб Витя…

Ах ты, Витя Саенко! Уговорил тебя Славка, косматый черт, тоже продать душу сатане. Лишь бы не испортить великого дня свадьбы Аленке с Кирюхой. Свет не без добрых людей, говорят. Неточно. Много добрых людей на свете. Вся бригада пожалела товарища. Не Сашку, а Кирю. Летчик отрекся от своего имени. А Кузя Второй с ними на мотоцикле ездил, значит, уже и Кузя в заговоре. Вот как! Ну, этот не проболтается, этот парень скромный…

А Сашка Таранец жрет квашеную капусту. И наливает снова.

– Давай выпьем, – говорит ему летчик и чокается с ним. – Не думал я, что ты такая дешевка, Саша.

И улыбается ему прямо в глаза.

– Витя, – грустно и чуть слышно роняет Саша.

– Будь здоров без докторов, – отвечает Саенко, звякая чаркой, не хрустальной, но звонкой.

– Витя, – поставив рюмку, сипло спрашивает Сашка, – отчего же ты не назвался? Сам себя опроверг.

Саенко держит водку во рту, раздув щеки пузырями, успокаивает ранку, глотает и говорит:

– Киношники настырные. Заставили бы позировать. А я с тобой сниматься не хочу. А выдавать… так просили свадьбы не пачкать…

– Витя, – хрипит Сашка, схватив его за руку, – выведи меня на чистую воду!

– Сам плавай, – говорит Витя, – где тебе лучше.

– Витя!

– Витя? – подхватывает Киря, клонясь к летчику.

– А мы тезки с Саенко, – объясняет Саенко, – Витя.

– Выпьем за Витю Саенко! – грохает Киря.

– Кушайте гуся. – И Аленина мама кладет летчику самый лакомый кусок, пахнущий яблоками, в докрасна загорелой корочке.

– Важная птица, – хвалит гуся Горбов.

– Чего ж в нем такого важного, в гусе? – спрашивает его Алена.

– Начальством ходит.

– Просто зад у него тяжелый, – смеется кто-то. – Вот и култыхается.

По всем участкам пиршества растекается застольная беседа.

– У японцев, например, называется каласаки, – объясняет Гене дед Тимка. – Такое у них термин-выражение. А у нас на море есть баркас, есть дубок, есть байда, есть шаланда… Выбирай!

– Это все пустяки. Войны бы не было, детей жалко.

 
Все выше, и выше, и выше,
Стремим мы полет наших птиц! —
 

запевает дед Тимка.

16

Но надо же и честь знать. И вспомнить о людях, которые из-за нас приехали в Аю, еще вчера никому из них незнакомое и лично, может быть, нужное со всеми нашими заботами, включая и свадьбу, как дырка в голове. Это нам кажется, будто главнее нас, главнее Аю (и лучше) нет места на свете. А что, например, оно Ван Ванычу?

А мы догулялись дотемна.

– Ничего, – успокоил Алика Славка, проводивший вместе с Кузей Вторым до автобусной остановки на верхнем шоссе Саенко, который так и не разоблачился и не стал для всех нас самим собой. – Мы ведь рыбу-то привозили по ночам… Значит, у вас будет полная правда. Как в жизни.

– На корабль! – скомандовал остатками голоса Алик. – Пожалуйста, побыстрей.

Ребята, кому сниматься, все уже были в робах, все хрустели ломким брезентом курток и громко хлопали, шагая, ботфортами из толстой резины. Обулись, как грузовики. Сашка бесполезно стрелял глазами по сторонам, искал Тоню. Но ее не было видно, как ушла, так исчезла, хотя вся свадьба, кроме дальних гостей, уехавших засветло, валила на берег. Сниматься.

Сашка чувствовал себя одиноким.

– Ну, видал, все и обошлось, – шепнул ему Славка, толкая в бок на ходу. – Саенко – какой парень, а? Экстра!

– Да, – сказал Сашка.

– Все выше, и выше, и выше… – пропел рядом Марконя, всегда чувствующий после выпивки желание петь. – Нос выше! Как слышите? Прием.

– Свадьбу сыграли, – сказал Сашка. – Чего теперь играть?

– А старика ты жалеешь? Тебе хоть раз наш старик, наш пред, сделал плохое? Кому из нас он сделал плохое? А ты пикни – посадишь его в калошу, – рассудил Кузя Первый.

– Тоню не видели?

– Брось, Сашка, – подбодрил Марконя и врезал ему ладонью по плечу. – Брось думать о женщине в такую серьезную минуту. Баба с толку собьет, уму не научит.

– Начальство знает, что делает, – договорил Кузя Первый. – Ему видней. Слушай преда.

– Слышу хорошо, – ответил Сашка.

– Веселей, веселей! – подогнал их Ван Ваныч.

Гена шел в окружении стариков, которые все же раскопали где-то древний бинокль той поры, когда по морю бегали не нынешние сейнеры, зеленые, крутогрудые корабли с белыми, как дачки, надстройками, с валами для выемки сетей, с лебедками, жми рубильник – и руки в боки (на море так не бывает: то сеть зацепило, то вода за шиворот, то волна хлобысть – и с ног, но все же!), а ходили тогда корыта – балиндеры, бухая из выхлопной трубы в небо, как зенитки.

Каждому старику Гена давал фразу для кино.

– Значит, вы?

– Всегда лови так, сынок.

– А вы?

– Наше море не оскудеет.

– Ол райт. А вы?

– Таранец – молодец.

– Это есть у преда, – напомнил дед Тимка.

– Правильно, – сознался Гена.

– Давай ему другое.

– Ну, что бы вы сами хотели сказать? Смелее.

Как ни странно, старик, у которого отобрали фразу про молодца, от этого нового предложения быть смелее совсем оробел и не мог ничего придумать.

– Ну скажите просто: «Ай да Сашка!»

Толпа уже на причале, и Сима занимается постановкой света, а Горбов лезет на корабль.

– Куда вы, Илья Захарыч? – сипит Алик. – Вам совсем не надо туда.

Но Илья Захарыч не улавливает колебаний ослабевшего режиссерского голоса и взбирается на «Ястреб».

– Ван Ваныч! Куда он? Боже мой!

Ван Ваныч бросается за председателем.

– Рыба пропала, – бормочет председатель и, швырнув крупную сельдь под ногу, еще долго жует губами, будто пробовал ее на язык.

– Подумаешь! – урезонивает Ван Ваныч. – Сколько тут рыбы?

– Тонн семьдесят.

– Сколько?

– А то и восемьдесят. Вчера была первый сорт, а сегодня третий. Ни в план, ни в карман.

– Восемьдесят тонн? – все еще никак не переварит Ван Ваныч.

– А может, и чуть больше.

– Слава дороже, – неуверенно шутит Ван Ваныч и, наклонившись, поднимает мягкую, отекшую слизью селедку. – Шик! Штук бы десять в авоську не помешало. Жареная селедка – еда!

– Ван Ваныч! – из последнего надрывается Алик.

Да, картину снять трудно. Это я теперь вижу.

Но вот уже нацелены прожекторы, расставлены люди, Сашка при помощи лопат запихнут в рыбу на палубе, Кирюха занял позицию впереди всех, он будет бросать носовой причальный конец (канат), роль Кирюхи заметно возросла, свадьба подействовала, красивая была свадьба, и «Ястреб», взахлеб бурля винтом, отходит, чтобы взять разбег метров на пятьсот и вернуться к причалу, откуда будут ему махать платочками женщины.

Режиссер дает Сашке последние наставления, а Сашка, повесив голову на грудь, слегка кивает, будто носом клюет.

– Таранец!

– Как в аптеке! – отвечает Сашка, поднимая голову.

Он поднимает свою цыганскую голову и видит Тоню. И опять! Опять в нем все переворачивается.

Тоня стоит в луче прожектора в рост, на бочке и смотрит на «Ястреб». Там, на берегу, вокруг бочек толпятся девчата, которые будут принимать рыбу, когда затарахтят транспортеры и перележавшая на два сорта ниже сельдь польется скользкими ручьями по лентам транспортеров, роняя дожди брызг и чешуи. Девчата в сапогах, в штанах и в фартуках, одним словом, при форме, как полагается, и только одна Тоня в том же платье в обтяжечку, с юбочкой врасхлест, которая кажется сейчас совсем коротенькой.

«Холодно же, – беспокоится Сашка. – Вечер, осень».

А Тоня не движется, как придуманная. Какой-то прожектор высвечивает ее, рассматривая, словно в кино, пока «Ястреб» отходит, отходит, отходит…

Сердце у Сашки такое, что на нем живого места нет. А ведь сердце. Не отбивная. Сейчас «Ястреб» остановится. В машинном переключат ход. Взобьется море за кормой, и сейнер ринется к берегу, а ребята запоют:

 
Ходили с аломаном мы
В далекие места!
 

Ну, снимут и уедут эти гаврики, как будто и не приезжали, и все пройдет. Ну, покажут разок по телевизору, никакого союзного экрана без Саенко не светит, это ясно, а в Аю и телевизоры не у всех есть, а рыбаки-бродяги будут в море где-нибудь рыбу таскать, и не увидят себя, и все забудется. В конце концов, он «преду» сказал? Сказал. Его дело теперь сторона. Ребята рыбу брали всерьез, мокли, сохли, ребята не знали ничего ни про вымпел, ни про бригадира, они не виноваты. За что же они должны страдать?

А ему, Сашке, конечно, урок.

Он его всегда будет вспоминать, когда, завидя впереди россыпь береговых огней и обрисованный ими двор рыбного цеха, ребята хрипло начнут:

 
Ходили с аломаном мы
В далекие места!
 

Значит, он никогда ничего не забудет.

«Уедем отсюда, Тоня, – мысленно зовет ее Сашка. – Уедем… Зачем-то ведь ты вчера пришла на чердак? Теперь мне еще хуже… Я один уеду… Только ты жди меня… Ты жди меня… Я ничего никому не скажу… Пусть Горбову будет хорошо, и ребятам хорошо, и всему Аю хорошо… А я теперь один, и мне одному легче… А будет совсем легко. Выбрался наверх, на дорогу, как Саенко, и – фьють! – в другой мир. Сама дорога уже другой мир. Хочешь – налево, хочешь – направо. До свиданья, дорогие хаты!.. «Откуда, парень?» – «Из Аю». – «Что за место такое? Деру дал?» – «А что мне в этом Аю?» А что мне тут особенного? Мокрые с утра до ночи руки в шершавой чешуе? Ветры? Да обрыв, с которого видны сейнеры. Качаются на рейде, как в колыбели… Белый глаз буйка вспыхивает в черной темноте моря. Блестки, которые молодой месяц просыпал на воду…»

Сашка уже не шепчет, а думает.

«Уезжаю!» – решает он и выбирается из рыбы, как будто прямо сейчас шагнет за борт на дорогу. Сашка ходит среди ребят, режиссерской рукой расставленных на борту в живописных позах, и говорит:

– Вы все добрые. Вам хорошо. Думаете, прячете меня за своей спиной. Это вы за моей спиной прячетесь.

– Сашка, лезь в рыбу! – кричит Марконя, поправляя зюйдвестку.

– Не полезу.

– В чем дело? – спрашивает Кирюха, который ничего не знает.

– Ну хорошо! – кулаком грозит Славка сверху, со спардека, поставленный туда с гитарой в руках.

– Вам хорошо, а я один мучайся за всех! – чуть не плачет Сашка.

– Выдержишь.

– Да, Сашка. Ты теперь не человек, а знамя.

– В чем дело? – не понимает Кирюха.

– Да чего с ним валандаться? – кричит Марконя. – Поставить на место. А то сам виноват, а на других размахался.

«Почему я надеюсь на других? – спрашивает себя Сашка. – Другие выручат, другие подскажут, а сам? Ты же для себя можешь больше всех. Всех, вместе взятых. Спроси с себя, не спускай себе. Эх!»

– В чем дело? – пристает Кирюха, которому кажется, что он напился до потери сознания.

– В чем дело? – озверело кричит с причала Ван Ваныч. – Почему вы все нарушили?

– Стоп! – шипит еле-еле Алик. – Живой я отсюда не уеду.

«Ястреб» стукается о причал, и все на нем умолкают, но нет порядка, нет назначенных поз, и Алик так и говорит Горбову:

– У вас никакого порядка нет!

Сашка смотрит на людей, своих аютинцев, которых должен так подвести, и, барахтаясь, лезет в рыбу:

– Сейчас, сейчас!

– Повторить подход! – шепчет Алик.

– Повторить подход! – зычно рявкает Ван Ваныч.

– Гена! – мучительно просит Алик. – Можешь ты эту девушку с бочки переставить сюда? Пусть она поздравит бригадира… Они же танцевали вместе… Я должен помнить! Я за всех всё должен помнить!

И опять осаживает в море «Ястреб», удаляется, делает разворот и летит на прожекторы, как мотылек на свет. Берет свою пятисотметровку. Вторая попытка.