Текст книги "За Байкалом и на Амуре. Путевые картины"

Автор книги: Дмитрий Стахеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

IX

– А что, ты читал повестку от старшин? – спросил меня однажды мой знакомый, сидя по обыкновению на столе и постукивая ногой об ногу.

– Нет, не читал, а что такое?

– А то, что нас хотят просвещать, советуют иркутскую библиотеку купить, говорят, что дешево больно продается; а поэтому градоначальник и предлагает нашему купечеству купить.

– Ну так что же?

– А то, что завтра все гурьбой едут к его пре-ству изъявить ему полную и всегдашнюю готовность жертвовать всем для блага общего… Ты едешь?

– Отчего не ехать – подписку принесут, так конечно поеду.

– Ну, значит, вместе катим – на одной скотине.

Утром в десять часов все общество, известное под названием «Торгующего на Кяхте купечества», собралось в доме старшин и, закусив вплотную, двинулось гурьбой в г. Троицкосавск.

Приехали. Все столпились на крыльце, пообчистили платье, сапоги и, перешептываясь, стали подниматься по лестнице дома, занимаемого градоначальником.

Побаивалось купечество его превосходительства порядком, и пушил же он их порой так, что Боже упаси… Чего-чего бывало не наговорит он им! С час бывало продолжается распеканция за какую-нибудь медленность по исполнению его распоряжения, касающегося торговой слободы. Горячо, бывало, говорит его пре-ство, а общество жмется и теснится у дверей, не смея произнести ни одного слова. Да правду сказать, общество стоило того, чтобы его распекать…

Вот почему так и перешептывалось общество на этот раз у дверей, условливаясь не перечить его превосходительству, а значит, сейчас же с готовностию изъявить согласие, потому-де что дело идет о просвещении.

Вошли тихонько, на цыпочках, в прихожую, шубы сложили все на крыльце, чтобы в комнате лишнего шуму не делать.

Доложили его превосходительству, он вышел, приглашая всех садиться.

Купечество, которое побогаче, стало подвигаться к стульям, остальные робко переминались с ноги на ногу.

– Садитесь, господа! Садитесь! Я вас прошу – садитесь!.. Вы понимаете, я терпеть не могу подчиненности: все мы люди и следовательно – все мы равны. Садитесь, господа!

Все тихо разместились по стульям, около стен обширной залы.

Его превосходительство, сидя около столика и улыбаясь, смотрел, как усаживались купцы на стулья. Белобрысый купчик даже перекрестился, прошептал: «Господи благослови» – и осторожно опустился на кончик стула.

– Господа! – начал громко и отчетливо его превосходительство, – вам, конечно, нечего объяснять, что значит образование, какое важное значение имеют в этом случае библиотеки. Я вполне уверен, что то самое общество, которое так хорошо умело поставить себя, то общество, которое пользуется таким почетом, никогда не откажется от моего предложения, которое я сделал через господ старшин.

– Точно так, ваше превосходительство! – отвечали некоторые, вставая на ноги.

– Мы, как вам известно, никогда не отказывались…

– Благодарю, господа! Благодарю! Я всегда был уверен, что то общество, которое помогло мне осуществить идею женского училища в Троицкосавске, и которое способствовало восстановлению приюта, – всегда было и будет передовым и современным… Благодарю, господа, еще раз, – сказал градоначальник и милостиво пожал некоторым руки.

Общество молча кланялось и уверяло, что оно готово на всякие жертвы, и т. д.

И вот купцы купили в Иркутске у Шестунова библиотеку, закрытую по какому-то особенному случаю и перевезли ее в г. Троицкосавск. Мигом была приготовлена квартира, поставлены шкафы, повешены лампы, нанят библиотекарь и открыта читальная комната. Прошло с полгода, оказалось, что на одну подписную сумму, получаемую от читальной, библиотека держаться не может, – ну опять аксиденцию потребовали. Еще прошло несколько лет: подписчики в библиотеке не прибывают, да и книг что-то мало берут, а разве кто «Трех мушкетеров» побаловаться спросит, или про «Двух Диан» полюбопытствует прочесть. Думали, думали купцы, да и решили перевести библиотеку в торговую слободу: на наши деньги заведена – значит наша собственность, так пусть же хоть у нас в слободе будет.

Прошло несколько времени еще. Деятельный градоначальник поправил в городе тротуары, песчаные площади засыпал навозом и утрамбовал щебнем, поставил по улицам фонари и привел г. Троицкосавск в более приличный вид. Проедет он бывало на вороном рысаке по главной улице, да и сам залюбуется: на всех присутственных местах вывески, на квартире врача – тоже, у акушерки – тоже…

Из желания способствовать умственному развитию общества градоначальник предложил издавать в Кяхте газету.

Оповестили опять через старшин все торгующее на Кяхте купечество и все поехали опять в дом градоначальника. Его превосходительство радушно всех усадил, обласкал, повел речь о заслугах купечества, о его значении как лучшего и передового общества во всей Восточной Сибири и договорился наконец до издания в Кяхте газеты. Купцы начали было немного, туда-сюда, отвертываться: как же мол это, ваше превосходительство? Что же это такое? Зачем нам в Кяхте газета?

– А вы сами увидите, что это дело хорошее, – убеждал градоначальник: – я от вас ничего не прошу, кроме материальной поддержки.

– Мы, конечно, ваше превосходительство, всегда готовы к услугам, только знаете… оно как-то для нас неподходяще, потому мы люди торговые…

– Да поймите же вы, что мне от вас решительно ничего не нужно, кроме материальной поддержки.

– А сколько, примерно, ваше превосходительство, эта самая газета будет стоить?

– Самое пустое, – каких-нибудь тысячи три…

– Ну ладно, куда ни шло, ваше превосходительство, мы с великим нашим уважением…

– Благодарю вас, господа! Это будет громаднейший шаг в интеллектуальном развитии кяхтинского общества… Это будет служить доказательством вашего высокого, передового положения, вы первые дадите инициативу журналистике в Забайкальской области, – говорил в утешение купцам его пре-ство.

Поехали купцы от градоначальника, дали слово издавать в Кяхте газету. Через полгода явилась типография, наборщики, и самая газета, под заглавием «Кяхтинский Листок», вышла в свет. Всю работу приняли на себя несколько чиновников, составлявших штат градоначальника. В первых же нумерах успели кое-кого продернуть, между прочим попался купец Забулдыгин. Прочитал он эту самую газету и с горя запил.

– Да я его расшибу! Только бы он ко мне свой нос показал… У! На месте задушу!.. – бушевал он на весь дом, изрекая проклятия редактору.

– Эй, парень! Музыкантов!

Полночь была на дворе. Поскакал парень сломя голову за музыкантами, кое-как собрал человек пяток.

– Играй, – заревел Забулдыгин входящим музыкантам и склонил на стол голову.

Музыканты заиграли камаринскую.

– У! Рразбойник! – кричал он, вскакивая со стула и торопливо выпивая рюмку за рюмкой.

– Играй! Черт вас задави! – бормотал он, едва шевеля языком.

Начинало уже светать, когда Забулдыгин заснул под чиликанье едва игравших от усталости музыкантов.

Редактор газеты никогда, конечно, более не заходил в дом Забулдыгина.

– Вот, господа, завели мы на свою голову этот Кяхтинский Листок; за наши же деньги нас же в нем и пробирают… да недолго им потешаться-то: только бы градоначальник уехал отсюда, мы тогда по-свойски это дело обделаем… – толковали купцы.

– За грехи видно нас Господь… – вздыхая, говорил белобрысый купчик.

– Вот мы их всех проберем, – говорил редактор.

Но на счастье купцов этого не случилось, ибо в один прекрасный день редактор Кяхтинского Листка волей Божиею помре, и газета покончила свое существование.

– Ну, слава тебе Христу Богу! – с радостью говорили некоторые купцы: – теперь, господа, чтоб типография даром не стояла, мы будем печатать ведомости о количестве ввоза и вывоза товаров.

– Оно и приличнее, потому наше дело коммерческое, а эта газета для нас, прости Господи, только один грех.

– А библиотека что? – спросит читатель.

Библиотеку тоже, как вещь при торговле совершенно лишнюю, распорядились купцы свалить в пакгауз и привесили на дверях ее тяжелые замки.

Нужно сказать, что такая печальная участь постигла библиотеку и газету в то время, когда градоначальник был переведен в другой город. Во всяком случае он не допустил бы этого, потому что слишком велико было его нравственное влияние на кяхтинское общество.

X

Приехал жить в Кяхту из Тары один молодой купчик. Познакомился он со мной и с моим приятелем. Приятель мой живо сошелся с ним запанибрата и начал величать его Куликом Иванычем. Купил этот Кулик Иваныч себе лошадь и однажды вечером приходит рассказывать о ней.

– Вот, брат, у меня лошадь странная какая, – говорил он с удивлением: – черт ее знает, что с ней, только как заслышит, что кто-нибудь сзади едет – бросится как бешеная, удержать не могу!

– В хороших, значит, руках была, – подмигивая, объяснял ему мой приятель.

– В каких же это хороших руках?

– Понятно: у контрабандистов была, да вероятно чем-нибудь проштрафилась; упала, может быть, в ров, перескакивая с двумя ящиками чаю через двухсаженную ширину – вот и повели ее на базар – благо, ребра себе не переломала… Да ты, Кулик Иваныч, щупал ли у нее ребра-то? Бывает, друг любезный, и так, что она бедняга, как ухнет со всего маху на бок в овраг, так ей чайным-то ящиком пять-шесть ребер и переломит!.. Ты посмотри у своей-то лошади.

– Ребра-то у ней целы, да страшно, черт ее возьми, ездить, как бешеная бросается в сторону: намедни Собачкин сзади нагонять стал – я едва усидел в экипаже.

– А ты верхом привыкай. Может быть, после сам будешь контрабанду возить, так пригодится…

– Скажи, – спрашивал Кулик Иваныч, – ты ведь знаешь все сокровенное, – скажи, много купцов здесь контрабанду провозят?

– Как вам, ребята, сказать? Парни вы, кажись, добрые, – говорил мой приятель, в раздумье почесывая затылок, – а черт ведь к вам в души-то ваши влезет!.. Ну да уж слушайте что ли: занимаются контрабандой не наши кяхтинцы, это было бы очень для них низко, черная, значит, работа, – для этой работы в гор. Троицкосавске много всякого народу есть…

– Да ведь очень хитро, выходит, надо провозить контрабанду. У вас тут кругом всей торговой слободы идет высокий двухсаженный заплот, везде стоит стража и по всей границе тоже стража, охраняющая от ввоза контрабанды.

– Ты, мой милейший Куличек, немного ошибся и неверно выразился; вернее будет, если ты скажешь: стража, охраняющая контрабанду, – объяснил ему мой приятель.

– Как же это так?

– Да что таиться? Был со мной случай: как-то раз, в моем собственном дворе, поймали было меня, – хотел, грешным делом, через заплот переправить пудишков тридцать чаишку, тут эти Пилатовы воины – трах! Отняли они мое наживное добро, – еле увернулся. Дурь на себя накинул я, объявление в полицию подал, что вот сего числа, ночью, напали на мой дом воры-разбойники. Ну и ничего, сошло с рук.

– Так это же не доказывает, что стража охраняет контрабанду, – заметил Кулик Иванович.

– Конечно не доказывает, – с усмешкой произнес мой приятель: – а ты не будь дурак, заранее с ними повидайся, почтение свое засвидетельствуй и условие заключи, конечно на словах, а не на бумаге, что такую-то пошлину им предоставишь… Ты думаешь, что один все дело и обделаешь? Нет, батюшка Кулик Иваныч, тут при сделке-то многих подмазать надо, а то бывают грехи немалые. Купит, например, кто-нибудь из мелкотравчатых у пограничных казаков чай, заплатит им вперед деньги и за чай, и за доставку, да еще и сам при чае пробирается, вместе с казаками, темной ночью, около заплота; а казаки еще с вечера отцу-командиру своему на ушко шепнули: ваше благ-ие, мол, неугодно ли вам в 12 часу ночи на такое-то место прибыть, с шестью казаками. Его благородие, как раз в полночь, и летит им навстречу: крик, шум, выстрелы холостыми зарядами… Казаки как будто струсят и побегут, купивший чай, конечно, вслед за ними, не под суд же ему идти, а его благородие везет чай с триумфом в таможню. По дороге он к себе на квартиру завезет ⁷/₈, а остальную ¹/₈ часть предъявит торжественно директору и членам, с докладом, что вот, дескать, поймали контрабанду, отбили ее после ожесточенной схватки, но контрабандисты, пользуясь темной ночью и имея быстроногих коней, скрылись. Его благородие разделит с казаками добычу и – слава Богу.

– Вот как! Тут, значит, казачьим офицерам вольготно? – спрашивал Кулик.

– А ты думаешь, так и есть, все по чести да по совести, эх ты! Откуда же у барона явилась пара серых с ухорским кучером, а? Разве, получая в год 300 р., можно такое блаженство себе предоставить? А К-ский? Да он отсюда увез столько денег, сколько у нас с тобой и у наших детей не будет, несмотря на то, что К-ский в карты проигрывал по тысячам… Но все это еще не высший слой контрабандистов. В высшем слое контрабандного искусства так рисковать не будут – там совсем иная механика. Для этого дела есть у них такие тихие места, затончики по-нашему. Есть они и в Маймайтчине, есть и в «Воровской Пади», и в этих-то затончиках и обделывается все сложное дело, там и чаи в кожу зашьют, и пломбы собственного приготовления повесят на каждый ящик, и двинут партию, как следует, приличную – ящиков в 200 или 300.

– А попадутся?

– Попадаться не нужно, для этого держи ухо востро… Только бы с версту от Кяхты отойти транспорту; а уж там если и таможня нагрянет со всеми своими членами, то ничего ровно не поделает, потому что все в порядке.

– А если по таможенным книгам откроют, что такой партии и такой фамилии через таможню не проходило и пошлина не оплачена, – что тогда? – спросил удивленный Кулик Иванович.

– Дудки! милый человек, дудки! Заруби ты себе на носу, что накануне выхода контрабандной партии вывозится через таможню, той же фамилии и в том же количестве ящиков, партия чаю и очищается эта партия пошлиной. Если начальство поймает за городом контрабанду, то сейчас и ответ готов: вот, мол, матерь-таможня, это он-то самый и есть, а долго мы стоим тут потому, что телеги у нас поломались. Первая же партия, с чаем, очищенным пошлиною, спешит соединиться с другими партиями и тогда никакая проверка невозможна; не задержать же для этого на дороге тысячи три ящиков чаю: купцы убыток понесут от промедления и, пожалуй, за такое усердие, иной чиновник и в Сибирь может спутешествовать…

– Да мы и то в Сибири…

– Ну, назад в Россию пешком. Сила, братцы, солому ломит, как бы она ни топырилась. Иной начальник потрусливее, хотя знает, что контрабанда идет, да боится ее тронуть: Бог, дескать, с ней, пока мои бока еще целы! Стреляют же контрабандисты очень ловко. Однажды мне один из них рассказывал: гнались, говорит, за нами человек шесть верховых; ну, конечно, где им догнать нас – мы за лошадей по три да по четыре сотни платим… Гнались за нами они и отстали далеко, только собака одна не отстает – гонится и лает; как, говорит, Пятериков обернулся да выстрелил, так ее на месте и положил – не взвизгнула! Мы, говорит, приехали с чаем куда следовало, и Пятериков стал спорить, что пуля его в самый лоб собаке попала, – на сто рублей поспорили они и поехали утром смотреть, – действительно, так между глаз и всадил!

Я уже был отчасти знаком с подобного рода историями и спокойно слушал повествование; а Кулик Иванович даже язык высунул и глаза вытаращил – диву дивовался!

– Расскажи еще что-нибудь о контрабанде, – приставал он.

– Что, занятно видно?

– Ну расскажи, – приставал опять Кулик.

И начинал мой знакомый рассказывать, как контрабандой провозится в Кяхту с приисков золото, песочек, по местному выражению; как некоторые из больших тузов наживают себе этим капиталы и жертвуют от своей благостыни некоторые крохи на церковные ограды, на колокольные часы, и проч. и проч.

И действительно, все это выходило очень занятно.

Только нужно сказать, что все это было давным-давно, теперь и тени этого быть не может. Времена переменчивы! Эта последняя фраза дает нам право утешиться, поверить в возможность прогресса, в возможность совершенствования человечества. Мало ли чего не бывало! Мы не обличение пишем, а рассказываем прошлые факты, которые интересны как материал для истории цивилизации нашего русского общества.

XI

Неприятно подействовали на все кяхтинское общество слухи о переменах, угрожавших кяхтинской торговле. Московские купцы писали в Кяхту, что поголовно подают Государю прошение и заключают его словами: «Спаси, погибаем». Кяхтинское купечество призадумалось и тоже порешило послать прошение. Старшины назначили для этого чрезвычайное собрание, в котором долго трактовали о том, как писать прошение Государю. Вспотели бедные купцы, но придумать ничего не могли. Послали за управляющим общественной конторой.

– Аким Акимыч! Как бы эту бумагу перебелить, да там, значит, насчет этой самой грамматики. Вот, видите ли, какое время пришло; ведь на Высочайшее имя надо…

– Слушаю-с, надо будет Егорова-с. Он мастер на эти дела, хорошо пишет, можно-с, – почтительно докладывал управляющий.

– Что же, господа, надо полагать, с эстафетой просьбу-то?

– Конечно, дело спешное, оборони Бог, не опоздать бы, значит… – говорил Петр Федорович, торопливо набивая нос табаком.

– А по пути однако надо-с и генерал-губернатору дать знать, так и так, мол…

– Да видно и тово… надо будет… Так и так, дескать, посылаем вот…

– Погодите, господа, пусть прочитают нам вслух – каково оно написано.

– Аким Акимыч, дай-кося сюда бумагу-то… Андрей Иваныч, уж потрудитесь, как там обчество, значит, порешило.

Андрей Иванович начал: «Ваше Императорское Величество! Вопрос о кяхтинской торговле…».

– Постойте, постойте, – закричал Андрей Яковлевич, искоса посматривая на собравшихся, – это не тово… неловко, даже неприлично: как же можно, – сейчас «Ваше Величество» и сейчас: вопрос! Нет, нет, это, воля ваша, неприлично!..

– Да, оно точно как будто неловко чево-то, – поддерживает другой.

– Господи помилуй! – вздыхая, шепчет белобрысый купчик.

– Да ведь это все равно, что «честь имею» или: «имею честь», – слышится из угла голос купца Лукошкина.

– Нет уж, Алексей Михайлыч, вы всегда либеральничаете; вы уж пожалуйста молчите… Тут, видите, какое важное дело.

– Позвольте, Андрей Иваныч, я полагаю лучше написать: «О кяхтинской торговле вопрос рассматриваемый»… Как, господа, вы находите? – говорил, косясь на всех, Андрей Яковлевич.

– Ну-кося, Андрей Иваныч, дальше-то как?

Андрей Иванович продолжал.

– Вот это ловко! Это, значит, в порядке, за это спасибо, – говорили купцы.

– Аким Акимыч, вели-ко, брат, переписывать, думать тут больше нечего, сегодня в ночь и дернем эстафету.

– А об чем генерал-губернатору-то писать?

Один дает такую мысль: нужно написать, что торгующее на Кяхте купечество, в память покорения Амурского края и посещения Кяхты его высокопревосходительством, в общем своем собрании положило: соорудить по дороге на Усть-Керан памятник, который увековечит славу его высокопревосходительства – ну а потом, значит, вот, мол, так и так: слухи, мол, ходят нехорошие; примите участие и т. д. В этом роде и составить. Я сейчас набросаю.

– Уж пожалуйста, – просят купцы товарища.

– Аким Акимыч! Скоро ли там у вас!

– Сейчас, сейчас, – откликается Аким Акимович из другой комнаты, где он зорко следил за перепиской Егорова, который, скрючившись в три погибели, старательно выводил разные узорчатые буквы.

– Теперь, на какую же сумму памятник соорудить? Да и зачем этот памятник? – слышался голос Макарьева: – ведь это, значит, ребята, даром деньги бросать; кабы в городе, ну оно ничего, как будто для красоты примерно, а то дело-то выходит не совсем чисто.

– Ах, Степан Михайлыч, вы точно Лукошкин восстаете против обчества, стыдно. Ведь вы не мальчик; вам поди скоро 60 лет стукнет, – уговаривают Макарьева.

– Да вы чево, ребята, я не против обчества, – отвечает сконфуженный Макарьев, – я только спросил, зачем за городом на дороге памятник строить?

– Нельзя, политика того требует: там мы провожали генерал-губернатора на Амур, шампанское пили, в память, значит, события.

– Ну, как знаете, ребята, – говорит Макарьев, отчаянно махая рукой.

– Боже, милостив буди мне грешному, – слышится вздох белобрысого купчика.

– Эй, Аким Акимыч, что же это как у вас там копаются; готово ли?

– Сейчас, сейчас! Всего пять строк осталось… Егоров, не торопись, не испакости бумаги, – наставительно говорил Аким Акимыч Егорову, усердно выводящему красивые буквы.

– Ну-тко прочитайте-ко еще раз, посмекаем еще маленько, – заговорили купцы, когда Аким Акимыч принес переписанную бумагу.

Аким Акимыч прочитал.

– Теперича важно! Подписывайте-ко, Андрей Яковлевич, сначала вы…

– Нет, господа, Настоятелева сначала надо бы…

– Место ему оставьте… Он не откажется, потому бумага нужная, важная.

Начались подписи. Пришел черед белобрысому купчику.

– Послушайте, – говорят ему, – вы всегда пишете «второй купец», а гильдию пропускаете; пишите – второй гильдии, потому бумага важная.

Белобрысый купчик перекрестился и начал водить пером по бумаге; несколько голов внимательно следило за ним.

– Теперь «гильдии», пишите: глаголь, иже… ну, ну, ладно.

Белобрысый купчик тяжело вздохнул и отер пот.

– Макарьев! Вы тоже всегда пишете Бог знает как, пожалуйста, уж постарайтесь.

– А я вот, ребята, смекаю все, зачем это по эстафете-то гнать эту бумагу? – заговорил Макарьев. – Еще может статься сорока на хвосте принесла новость-то, а вы уж и испужались… Сколько годов жили мирно и ничего не было; зачем же теперь-то станут переменять? Хорошо ведь и по-старому…

– Ах, Степан Михайлыч, толкуйте тут еще, только сердите. Кто говорит, что по-старому худо? В том-то и штука, что про нас говорят, а не мы ее выдумали, – перемену-то.

– А вы не всякого слушайте, мало ли чего говорят, – долбил себе Макарьев.

– Толкуй тут с вами! Поймите, – торговле угрожает опасность, – объясняли ему купцы.

– А все же, значит, с почтой выгоднее, чем с эстафетой, потому сотен пяток сбережется, – толковал Макарьев, преданный экономическим расчетам.

Никто не отвечал на экономический вывод Макарьева, и окончив подписи, купцы молча разошлись, на этот раз даже без всякого угощения. Понурили они свои головы, и в первый раз запала в них мысль о будущности хорошего кяхтинского дела.

– Век жить – не поле перейти, – сказал один из купцов, надевая шубу.

– Это точно, – поддержал другой, спускаясь с лестницы.

– А все же бы, по-моему, с почтой выгоднее, – бормотал Макарьев, усаживаясь в экипаж.