Текст книги "За Байкалом и на Амуре. Путевые картины"

Автор книги: Дмитрий Стахеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

III

Самое скучное и тяжелое время в Маймайтчине – это летние месяцы. Торговля совершенно прекращается, наступает жара, отовсюду несет вонью разлагающихся нечистот; на улицах, в фузах, на площадях, везде вонь, духота и пыль. Китайцы в такие дни беспрестанно поливают свои пыльные улицы водой, мочат внутри дворов полы и тем только уменьшают действие духоты и жара. По случаю летнего затишья в торговле, китайцы бо́льшую часть дня спят или дремлют, слушая, как бьются мухи, попавшиеся в фигурную башенку-ловушку. Старшие акционеры фуз, не только в летние месяцы, но и в самое горячее торговое время, спят по 18 часов в сутки, про летние месяцы и говорить нечего: положительно дрыхнут с утра до вечера и с вечера до утра. Занятий никаких нет, общественной жизни тоже, книги читать китайский купец не любит, да по правде сказать, ничего он в них для себя путного и не найдет, остается, следовательно, сон, а если сна нет, вино, наконец опиум, – надо же как-нибудь время уколачивать. Проснется китаец от сна и принимается тянуть горячий чай без сахару и курить табак; выпьет чашек десять чаю, выкурит трубок двадцать (трубки очень маленькие, менее русского наперстка) и снова заваливается спать.

Встают китайцы летом очень рано, вскоре после восхода солнца, и пьют горячую воду, – чай пить вскоре после сна натощак считают вредным, – холодного китайцы никогда не пьют и думают, что если утром, на тощий желудок, выпить холодной воды, то можно заболеть и умереть. Немало они удивлялись, смотря на русских, пьющих холодную воду со льдом: им казалось, что вот-вот человек свалится с ног и умрет. После получаса времени, проведенного после сна за чашкой горячей воды, китайцы не знают, как уколотить время; главные пайщики фуз ходят по фузам своих знакомых, пьют чай, курят табак, и думают только о том, как бы поскорее прошло время до 10 часов утра. Летом в 10 ч. у китайцев уже готов обед, и почти девять десятых из маймайтчинских жителей после этого часа заваливаются спать. Китайские приказчики, несмотря на то, что торговых дел нет, все-таки считают нужным по очереди уходить в торговую слободу Кяхту и посещать купеческие дома каждый день, для того, чтобы не прозевать какого-нибудь торгового дела, или не пропустить мимо ушей торговых сведений, получаемых русскими.

Идет очередной приказчик в Кяхту, лениво переступает с ноги на ногу, потому что торопиться ему некуда, – он знает, что бо́льшая часть купцов выехали из Кяхты на дачи и оставили для китайцев незапертой одну комнату в доме, для того, чтобы они могла приходить в нее и дремать. Придет китаец в пустую комнату, накурится своего мелко искрошенного табаку, насыплет пеплу на пол, наплюет и уйдет в другой дом, где, также не видя хозяина, посидит, подремлет, а пожалуй даже и выспится, если не помешают ему свои же товарищи китайцы, любящие порой подшутить над своим собратом: привязать его длинную косу к стулу, спрятать фуражку, пощекотать в носу или испугать громким криком.

Иногда в пустую комнату соберется человек десять-пятнадцать, – сидят, покуривают, дремлют; иной вытягивает себе под нос тоненьким фальцетом китайскую песню: «ши-чи, ши-па» – про девушку, которая шестнадцати лет оставила родительский дом и скоро забеременела. Эта песня, по крайней мере в Маймайтчине, пользуется большой популярностью и ее знает каждый китайский мальчишка.

Стоит только кому-нибудь из русских купцов объявить китайцам, что он желает купить чаю, как на другой же день зал его наполнится китайскими приказчиками, которые положительно будут осаждать купца с предложением чаю. По этому случаю русский купец и не выходит сам в комнату, назначенную в его доме для китайцев, а впускает их по одному в свой кабинет и за каждым запирает дверь. Для того, чтобы соблюдать очередь, все китайцы усаживаются на стулья, стоящие у стен комнаты, и крайний к двери кабинета, по выходе оттуда китайца, заменяет его место в кабинете; лишь только он поднялся и освободил свой стул, как сидевший с ним рядом пересядет на его место, его сосед тоже и так все китайцы пересядут стулом ближе к двери кабинета. Точно на исповедь ходят они в комнату хозяина, и продолжается такая исповедь иногда с утра до вечера: все китайцы побывают в кабинете, а купец дела все-таки не сделал; назавтра опять та же история, и продолжается она до того времени, пока купец не выйдет из своего кабинета в зал и не скажет: – ну, господа, дело кончено, я чай выменял, больше мне не надо.

Китайцы начинают приставать, просят объяснения, у кого выменял чай, на какой товар, почему у него, а не у меня и т. д.; но купец, долго не думая, уходит и запирает дверь кабинета. Иногда, после его ухода, китайцы еще долго стоят у дверей и кричат: «отопри, тоненький слова есть», и, не дождавшись открытия дверей, уходят с бранью из дому; а завтра опять идут и опять ждут торгового дела. Летом, вообще, такие случаи редки, потому что кяхтинцы выжидают решения дела на нижегородской ярмарке; зимой же каждый день во всех купеческих домах с утра до вечера комната полна китайцами и производятся торговые сделки.

С 10 часов утра до 12 Кяхта пустеет: китайцы ушли обедать и отдыхают. Акционеры фуз после обеда спят часов по пяти, и, напившись чаю в 3 часа дня, снова дремлют с трубкой в зубах. В продолжение пяти лет моего знакомства с китайцами, я только однажды видел китайца, читавшего книгу. Это меня удивило, как явление редкое.

– Какую это ты книгу читаешь? – спросил я его, вглядываясь в непонятные для меня китайские знаки.

– Книга мудрена! Тута все писал, как подериза военна (как на войне дрались).

И китаец пустился рассказывать содержание книги; наговорил он мне множество чудес о китайском военном искусстве, о силе китайских богатырей, прославившихся в истории своими невероятными подвигами и доблестями, вроде того, например, как один богатырь размалевал себе рожу красками, сделался похож на страшного зверя, взял в руки меч и, бросившись на неприятеля, в один час истребил все его многочисленное войско.

– О, тута нама богатыри, жестоки! – добавил китаец, воодушевляясь рассказанными подвигами. Подвиги китайских богатырей, – про которые мне пришлось слышать самодовольный, многоречивый рассказ китайца, – эти подвиги и богатыри, совершающие их, относятся не к народному эпосу, т. е. не к тому времени, в которое всякий народ, в безыскусственных словесных произведениях, поэтически выражает свой взгляд на окружающую природу; нет, рассказы, слышанные мной, составляли эпизоды из китайской истории последнего столетия и потому я считал совершенно разумным остановить разболтавшегося китайца и сказал ему:

– Все, брат, это вздор, сказки нелепые!..

– Како сказки! Тиби дураки! Тута книги государи дело, его воля спрашива, когда книга писати! – кричал китаец, размахивая книгой.

– А все-таки в книге твоей только одна чепуха.

– Тиби сам чипуха! – гневно сказал китаец и спрятал книгу в ящик.

Он долго потом сердился на меня за то, что я выказал недоверие к его книге. Вообще китайцы склонны ко лжи и часто врут так, что, как говорится, мухи дохнут от их вранья, таково оно тошно. Например, на вопросы: – сколько верст до Урги? – китаец скажет немного-немало тысяч пять, тогда как до Урги всего 300 верст. Или, – каковы китайские пушки? – китаец скажет, что у них есть пушка, из которой если выпалить, то ядро пролетит прямо в Москау (в Москву). И как ни старайся разуверить, – ничего не сделаешь, китаец будет божиться, клясться и не сознается во лжи. Ложь их всего более развита в тех случаях, когда разговор идет о их отечестве, или при сравнении предметов русских с китайскими. Были, например, в Кяхте маневры, двигались правильные колонны войск, гремела музыка; китайцы смотрели, разинув рты, и дивились, но как только спросили их: что, хорошо? – Худа! Нама печински лучше! (У нас в Пекине лучше). – И так во всем: что бы ни показали китайцу, как бы ни заинтересовала его показанная вещь, но только стоит спросить: что, хороша?

– Худа! Нама печински лучше, – ответит китаец и отойдет от вещи: не стоит, мол, смотреть.

Грамотных между китайцами много, т. е., пожалуй, все живущие в Маймайтчине знают грамоте, но какая же это грамота: выучился китаец нескольким десяткам знаков, необходимых ему в общежитии, и кроме них ничего не смыслит; для него каждая книга также темна, как и для безграмотного. Те грамотники, которые понимают печатное, могут считаться по одному на тысячу.

В летний день, от скуки и от безделья, китайцы не знают, куда деваться; обойдут все дома в Кяхте, надремлются вдоволь, а времени до вечера остается еще все-таки много. Таким образом обойдя все торговые дома в Кяхте, возвращается приказчик в фузу, ответит на вопрос сонного хозяина, что дел никаких нет, – и не находит для себя более любезного занятия, как сесть перед клеткой скворца, обучать его человеческому языку.

– Лайба хайцаба! (пожалуйте чай пить), – пищит он тоненьким голоском и с терпением, достойным лучшей участи, повторяет эту фразу тысячу раз.

Другие приказчики фузы наблюдают за уроком и помогают своему товарищу.

– Лайба хайцаба! – слышится в тысячу первый раз.

Старший хозяин фузы сидит, дремлет, лениво вслушивается в однообразный звук повторяемых слов и по сонному его лицу изредка пробегает самодовольная улыбка.

Скуластая физиономия китайца прильнула к клетке; с другой стороны такое же скуластое и смуглое лицо товарища уставилось на птицу и урок продолжается не прерываясь.

– У! Его жестоки! – объясняли китайцы мне, имевшему случай присутствовать в фузе во время урока: – которая неделя поучи, – все говори, все говори, – конец нету!

– Да бросьте вы это ученье, – охота вам! – говорил я.

– Како можна? Его поучи, – после говори буду, – хырошанки…

И опять начинается ученье-мученье.

– Лайба хайцаба! – лепечет наконец скворец, к великой радости учителей.

Все довольны, смеются, размахивают руками, даже дремлющий хозяин встает со своих нар и улыбается, глядя на скворца, вконец осоловевшего от уроков.

– У! Нама палендза (птица) очень мудрена люди. Всяка слова знаета, – филонсофа! – рассказывают потом китайцы всем своим знакомым русским и расхваливают птицу.

Главные акционеры фуз, утомившись от спанья и дремоты, иногда для разнообразия уезжают из Маймайтчина, за шесть верст, к озерам; поездка эта предполагается с целью наудить рыбы, но и там на берегу озера, с удочкой в руке, китаец покачивается из стороны в сторону от одолевающей его дремоты; солнце ярко светит и, пропекая спину рыболова, убаюкивает его на берегу.

«Нет, – думает он, – здесь неудобно, жестко, и подушек мало, и солнце печет, лучше ехать домой», – и, полусонный, он возвращается обратно в душный и пыльный Маймайтчин. Некоторые из молодых хозяев (а такие редко бывают – по большей части все старики) летом уезжают верст за 15–20 от Маймайтчина в монгольские улусы и развлекаются там в обществе монголов.

До того времени, пока не было разрешено свободной торговли, китайцы редко ездили в г. Троицкосавск (4 версты от Кяхты), потому что отъезд этот был сопряжен с разными хлопотами: нужно было просить разрешения у своего начальника, потом у русского комиссара, объяснять причины, зачем и для чего понадобилось ехать в город, и потом уже, получив разрешение и билет на пропуск через шлагбаум, ехать, но не иначе, как только на определенное время, часа на два или на три. – Двухколесные китайские повозки тяжелы и неуклюжи, лошаки, везущие их, не имеют силы скоро бежать и вот по этой причине китайцы просят русских купцов дать экипаж и лошадей для поездки в город. Русские купцы не отказывают в этом своим соседям и они со смехом и припрыгиванием усаживаются в удобную коляску; рысистые кони мчат их по шоссейной дороге и удовольствию китайцев нет конца: точно дети хохочут и припрыгивают в экипаже, и кучера-то потреплют по плечу, и проезжему знакомому закричат, показывая на себя: – смотри-ка, мол, еду в город!..

– Ну, приятель, спасибо, – благодарят они потом русского купца, – очень спасибо! Русски лошки (лошади) очень ярова ходи (шибко бегают)…

– Что же у вас таких нет?

– Наша печински лучше еси… Здеся только нет…

И – опять соврал: в Пекине и во всех городах, как и в Маймайтчине, китайская жизнь во всех отношениях одинакова. Сложившись раз навсегда в известные формы, она в них и остается, и никто не изъявляет желания на перемену, не изъявляет потому, что не видит и не слышит о другой жизни; а в пограничных городах, при столкновении с другими народностями, хотя иной и удивляется чему-нибудь и хотел бы завести у себя нечто подобное, но спешит скрыть свое удивление, спешит показать, что это вовсе не хорошо; что «печински лучше», да и как же можно делать какие-либо нововведения, нарушать вековые правила, да кто и позволит нарушить? Китайское правительство за этим строго смотрит. Вот посмотрим, что-то будет теперь, после того, как европейцы сломали нанкинскую фарфоровую башню…

Обычай, правило, программа до того всосались в плоть и кровь китайцев, что они не смеют ранее известного года отрастить себе усов, бороды, не смеют, отрастивши, их сбрить, да и бритье обыкновенно производится в известное число месяца. Не смеют они, по собственному желанию, переменить зимнюю фуражку на летнюю, – каждый выжидает известный день, в который все население переменяет зимние шапки на летние; будь в этот день 30° холода, а китайцы все-таки наденут летние шапки, потому что уж так всегда водилось, зачем же нарушать обычай.

– Ну, а вот как же насчет опиума? – спросишь бывало китайца, разговорившись о их обычаях.

– Э, приятель! Тута дела особлива, тута всегда и прежде тихоньки были повози…

– Закон же вам запрещает курить опиум?

– Тута ничего: тута всегда много люди тихоньки кури была.

Следовательно, дело совсем не в законе заключается, а в том, был ли он прежде нарушаем или нет; если был, так нечего и думать, – дорожка протоптана: не я первый, не я последний. Эта логика, кажется, общечеловеческая. А между тем, курение опиума преследуется китайским правительством жестоко; впрочем известно, что преследованием не всегда можно уничтожить преступление.

IV

Китайцы празднуют свой Новый год («белый месяц») по течению Луны. В ночь на Новый год они переменяют своего бога торговли, и если в течение года плохо шли дела, то сменяемого бога высекут розгами, не обращая внимания на его божеские достоинства; а нового бога с честью, при выстреле из пушек и при треске ракет, ставят на место прежнего. Ранним утром, только что начинает светать, китайцы, уже отпраздновав дома наступление нового года, идут в Кяхту и ходят по всем домам комиссионеров и купцов, поздравляя их со своим китайским праздником.

Для этого праздника китайцы сохраняют свои лучшие наряды и те из мелких торгашей, которые кое-как перебиваются изо дня в день мелочным торгом, тоже имеют на этот месяц (Новый год празднуется целый месяц) приличную и чистую одежду. Посещая русских, каждая китайская фуза дарит каждому русскому комиссионеру подарки: маленькие ящики цветочного чаю, шелковые материи, ящики китайских фруктов, хотя по большей части эти фрукты такого низкого качества, что их не всякий и есть будет.

Русские купцы встречают гостей с радушием и вместе с ними празднуют наступление китайского нового года, – так сливаются две национальности и горячий чай, разведенный наполовину ромом, приводит зачастую празднующих к взаимным поцелуям. В обмен за полученные от китайцев подарки, русские дарят их в свою очередь сукном, плисом, платками и проч.

К 11 часам утра поздравления обыкновенно оканчиваются и китайцы отправляются обратно в Маймайтчин.

В продолжение белого месяца улицы Маймайтчина украшаются разноцветными бумажными фонарями и бумажными флагами и значками разных цветов; через улицу, с одной стороны на другую, перекидываются веревки и бумажные значки, развешанные по ним, представляют всю улицу в каком-то странном виде: точно город замаскировался в шутовской наряд и хочет рассмешить шутками своих обитателей.

Внутри фуз раскидываются широкие столы и на них расставляются всевозможные яства; двери открыты для всех приходящих: кто бы ни был, знакомый или незнакомый, бедный или богатый, – приходи, пей и ешь: китайцы поблагодарят за внимание и будут очень рады посещению. В фузах перед домашними богами стоят тоже разного рода яства и горят разноцветные свечи.

В большой маймайтчинской кумирне, перед громадными идолами, одетыми в дорогие, ярких цветов, ткани, тоже расставляются жертвы в большем количестве, чем в обыкновенное время, свеч зажигается бесчисленное множество; на улицах и в особенности на перекрестках улиц устраиваются какие-то домики вроде часовен, внутри их ставятся боги, перед ними – жертвы и множество горящих свечей. Вечером город иллюминуется и ворота для впуска и выпуска, запираемые в обыкновенное время с солнечным закатом, – в продолжение белого месяца остаются открытыми часов до одиннадцати вечера.

На театре продолжаются спектакли, не прерываясь с утра до вечера, и оглушающий звук труб и литавр далеко несется по узким улицам города. Во все продолжение праздника китайцы и монголы густой толпой лезут на театральную площадь, на которую выходит сцена театра. Вход, как и всегда, бесплатный.

Бедный актер, за один кирпич чая (около 60 коп.), мерзнет целый день на 30° холоде, выкрикивая, насколько есть силы, какую-нибудь историческую драму, про войну одного князя с другим. Занавеса сцена не имеет и об окончании спектакля публика узнает по тому, что актеры, не снимая своих княжеских костюмов, преспокойно садятся к столу и пьют чай, согревая руки у горячей жаровни. Зрители часто сменяются, одни уходят, не дождавшись конца, другие приходят в половине пьесы, постоят, покурят, побранятся иногда, а то, пожалуй, и подерутся между собой и уйдут, заменяемые другими, новыми зрителями.

На сцене, между тем, идет спор и смятение великое: два князя, только что напившиеся кирпичного чаю и согревшие руки, кричат один на другого и ходят по сцене, делая невообразимо широкие шаги. По пяти воинов, представляющих собою силу – несметную рать, стоят с обеих сторон, с деревянными пиками. Князья кричат все громче, голоса их от морозу и от утомления голосовых органов делаются хриплыми, но князья не умолкают, и, крича, размахивают кнутами: размахивание кнутами дает знать, что князья не пешком ходят, а ездят на лошадях – публика может дополнить отсутствие лошадей на сцене своим воображением. За спинами у князей целые арсеналы стрел, и княжеские лица густо намалеваны разного цвета красками, так что видны только одни белки глаз, которыми князья ворочают во все стороны, доказывая этим, что они очень рассержены. Музыка, тут же на сцене находящаяся, ревет, и визжит, и гудит, и из всего этого выходит что-то невообразимо дикое и нелепое.

Но вот музыка стихла, войска двинулись в путь и вместе с князьями, нестройно столпившись в узких дверях, исчезают наконец со сцены. На сцене остаются одни музыканты. Через несколько времени из дверей выходит китаянка, якобы жена одного из князей. Скрипка пискливо начинает ныть и под ее звуки княгиня затягивает слезливую галиматью о том, что князь ее теперь сражается с неприятелем и его, пожалуй, чего доброго, могут убить. Так как за отсутствием в Маймайтчине женщин, роль княгини играет мужчина, то не очень-то нежные звуки вылетают из его остывшего на морозе горла. Поплакала-поплакала княгиня, потерла своими длинными рукавами глаза и поплелась назад, справедливо сознавая, что слезами горю не поможешь.

Сцена опять опустела, наступил антракт.

Музыканты, нисколько не стесняясь присутствием на площади публики, стали пить чай и поссорились между собой из-за чашек; не успели они выпить по чашке чаю, как на сцену торопливо вбежали воины. Музыканты поспешили схватиться за свои инструменты и снова поднялся шум и смятение великое. Победитель, – один из ссорившихся князей, – важно вошел на сцену, откинув голову назад и выпятив вперед живот; за ним следом вошел побежденный и остановился у дверей, понурив голову. Воины притащили откуда-то стол, поставили его посреди сцены, на стол взгромоздили стул и победитель, подобрав длинные полы своего кафтана, полез на это возвышение; арсенал, висевший у него за спиной, тянул его назад и он едва мог взобраться на свой трон. Наконец забрался и сел, подпершись руками в бока. Побежденный подошел к столу и опустился на колени…

Бубны, трубы, скрипки, – все это сливается в отчаянный вой и дерет немилосердно уши. На этом оканчивается пьеса и актеры, не расседлывая своих спин, садятся к столу, пьют чай и греют руки у жаровни.

Через четверть часа снова начинается спектакль и – так до ночи.

В один из дней белого месяца дзаргучей делает обед для русских купцов и чиновников. Расходов по устройству этого обеда у него, конечно, не бывает: сделает только распоряжение, чтобы купцы доставили все, что нужно для стола и покорное купечество с почтением все доставит и, пожалуй, даже, во время обеда прислуживать будет, если только дзаргучей прикажет. На этот официальный обед русское общество приезжает все в одно время, для чего и собирается предварительно в доме кяхтинского комиссара. При въезде в Маймайтчин едущих встречает китайский маскарад, с музыкой, песнями и плясками. Маскарад этот следует впереди гостей и, проводив их до дзаргучейского дома, продолжает во дворе свои игры и пляски во время обеда; но часто бывает так, что уши, не привыкшие к диким крикам и звукам, не могут выносить их и потому русское общество просит прекратить музыкальное угощение. Костюмированных угоняют со двора, а так как, по случаю праздника, они бывают достаточно нагружены водкой, то, несмотря на святость места (двор начальника!) начинают браниться с прислугой и лезут драться.

Обед продолжается иногда более четырех часов и состоит из пятидесяти и более разнообразных китайских яств, приправленных уксусом, чесноком и проч. и проч. По окончании обеда дзаргучей вместе с гостями отправляется посмотреть на игру актеров, и с наступлением вечера, когда Маймайтчин иллюминуется, дзаргучей посещает некоторые более достойные его внимания фузы.

В продолжение белого месяца торговых дел между русскими и китайцами не бывает, это считается грехом, но не все ведут себя безукоризненно, – и торговые дела не прекращаются; впрочем, обмена товаров в продолжение белого месяца не бывает: все торговые обороты только заключаются на бумаге или на словах, а исполнение их откладывается до окончания праздника.