Текст книги "За Байкалом и на Амуре. Путевые картины"

Автор книги: Дмитрий Стахеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Ой, ли? Так ты, дело выходит, тоже вячкой? – оживляясь, спрашивали мои новые знакомцы.

– Вятской, вятской: я из города Елабуги.

– А-а! Кака штука!.. Ну, землячок, так ты чево ино, сослан што ли сюды?

– Нет, зачем сослан. Я здесь по своим делам. Вот, Бог даст, покончу их, да и назад поеду, на свою сторону.

– Вот оно што! Та-а-к. Назад… Не ладится што ли здеся?

– Да не больно ладится, да и далеко от своей стороны тоже.

– Правда, брат землячок, совсем твоя правда, – грустно сказали вятичи и вздохнули, глубоко вздохнули.

Все мы замолчали и долго продолжалось это молчание, каждому вспоминалась своя родная сторона, милые сердцу образы восставали в воображении и грустно как-то стало на сердце.

– Как же вы, братцы, из-под Хабаровки-то сюда попали, – спросил я после молчания.

– Из-под Хабаровки-то?

– Ну, да.

– Из-под Хабаровки-то мы, землячок, правду те коли сказать, мы брат оттуда убегли, вот што!

– Как убегли! – удивился я.

– Да так вот, поди ты, убегли, братец, да и кончено дело и весь сказ тут.

– Что вы, ребятушки! Да как же? Зачем же вы убегли-то?

– Эх землячок, землячок! Сам ты посуди, от добра разе человек убежит. Значит уж худо было, коли убегли, – вот она штука-то какая! Исправник, вишь ты, нас все не пускал. Мы, значит, у него спервоначалу-то просилися и молилися, пустите мол ваше благородие. Нет, говорит, мордва вы, говорит, некрещеная; поселилися здесь, так и живите, говорит. А как тут жить? Земля, все равно теперь, что голая глина, жить совсем невмоготу было…

– Ну и что же вы сделали? Как устроили свой побег-то?

– Да чево мы? Мы ничево. Подумали, подумали, поохали да погоревали, а потом перекрестились да, благословясь, и порешили задать деру из-под Хабаровки-то. Пришли вот тут, отсюда верст тридцать от городу-то, речоночка такая малехонькая есть, Завитая, бают, зовется, как ли ино, – Бог ее знает; только мы на ней и сели поселком, запахали земли десятин семь видно. Теперь вот сюды в город пришли на заработки; управились, значит, со своим делом-то.

– А как же, братцы, – спрашиваю я, – если вас полиция узнает, да как бродяг беспаспортных заберет всех?

Земляки мои засмеялись и, видимо, были довольны: «дескать, ты простота, ничего не смыслишь, как нужно дела-то обделывать».

– Нужды нет, землячок, ничево. Теперь уж мы никого не боимся. Полиция уж нас всех знает наперечет; теперь уж хабаровской-то исправник нас не достанет – вот что! Мы, видишь ли, как теперя пришли сюды, так прямо, перво дело – землю пахать. Как только убрались, значит, с работой, сейчас в город к энаралу и – в ноги ему упали да голосом и завыли. «Что такое, говорит, что такое, что за люди?», – энарал-то это спрашивает. – А вот, мол, так и так, баем, у хабаровского исправника просилися, молилися – не пускал исправник; – бежали, мол, тайком, крадучи. Ну и опять ему в ноги бух и слезно просим, чтобы, значит, нам наших жен и ребятишек по бумаге выписали сюды.

– Ну и что же вам генерал сказал?

– Что энарал? Энарал ничево. Сперва-то наперво, было, закричал, затопал ногами, ну а как мы ему втолковали, что, мол, землю запахали, хлеб посеяли, – так он инда засмеялся. Ну, говорит, ребята, хитрой, говорит, народ всячной.

– Ребята хвачки, – подхватил один из вятичей и все засмеялись.

– Что же он про ваши семьи вам: обещал похлопотать?

– Энарал-то? Как же, обнадежил, бумагу, говорит, туда пошлю, по бумаге, говорит, вышлют беспременно ваших жен и детей. Так вот как, землячок, теперь мы никого и не трусим. Мы было энаралу-то за земляков своих словечко молвили; ну да он ничево не сказал, самим, говорит, им надо хлопотать – вот что!

– Ну дай вам Бог, земляки, здоровья да в деле подспорья.

Я поднялся с бревен и хотел идти, но вятичи меня остановили вопросом, когда я поеду, и стали заказывать поручения на родину.

– Будешь коли в Нолинском уезде, заезжай в нашу деревню; скажи, что худо мол переселяться, – больно худо. Жили мол под Хабаровкой со всячиной, всякого горя натерпелись; дома-то мол пшеничной не умели есть, а под Хабаровкой моченой да тухлой арженой жевали да и то не всегда, иной раз без хлеба и без соли сиживали, – рыбищу эту амурскую ловили да варили – несладко без соли-то. Скажи, землячок, что теперь вот около Благовещенскова, мол, дело ладится и бумажки тоже, мало дело, завелись за пазухой, потому работа есть, – скажи, мотри, да ладнее.

– Скажу, скажу. Только я еще на свою сторону нескоро доберусь.

– Ну да когда будешь, все же живой человек, скажешь, а они чай об нас ничего и не слыхивали, не знают, поди, живы ли, нет ли.

Я простился со своими земляками и пошел далее. Поднимаясь на берег, я посмотрел их временное помещение в балагашке, прилепившемся у крутого песчаного берега. Балаган сделан из древесной коры и похож отчасти на шатер: дождем не мочит, от ветра не очень продувает – и ладно.

Вот, Бог даст, по осени уберутся беглые переселенцы на свой новый поселок, сколотят себе сруб; за первым явится другой, там третий, потом, Бог даст, жены с ребятишками по бумаге возвратятся и образуется деревенька.

И так из Приморской Области начинают понемногу переселяться в Амурскую. Это доказывает, что земли, лежащие за ст. Хабаровской по р. Амуру (про р. Уссури в наших записках нет речи), для хлебопашества неудобны и по общим отзывам известно, что начиная от Хабаровки, чем ближе к Николаевскому порту, тем более почва делается хуже и хуже и наконец совершенно переходит в тундристую, болотистую, ни на что непригодную местность. На этом 800-верстном пространстве, как будто сама природа назначила жить только гольдам да гилякам, печальным пасынкам природы, с их тощими и легкими для бега собаками.

IV

Наступила осень. С последним рейсом парохода возвратился из путешествия по своей обширной епархии его преосвященство, амурский епископ. Он поселился в своем большом загородном доме. Пароходные рейсы прекратились и почта более не получалась, – стали терпеливо ждать того времени, когда Амур покроется льдом и образуется путь по реке. Холодный северный ветер начал бесцеремонно пробираться во все пазы благовещенских зданий, явилось большое требование на коноплю и железные печи. Его преосвященство, из дюжины комнат, едва мог выбрать для себя одну, в которой возможно было жить, не рискуя замерзнуть. Чиновники ежились в казенных квартирах и кричали на работавших солдат, что плохо конопатили стены и мало наваливали земли на завалинки. Успевшие запастись из казенного склада листовым железом торжествовали в ожидании будущего тепла от железных печей и подсмеивались над прозевавшими. В Благовещенске ни под одним домом нет фундамента, об отыскании извести до сей поры идут только рассуждения и она покупается от маньчжур по дорогой цене. Нет в городе пожарной машины, хотя каланча внушительно красуется над одной из батальонных казарм. Осенью как-то случился пожар и дом сгорел до основания; погода стояла тихая, он точно свечка догорал в виду стоявших перед ним беспомощных граждан; все, конечно, благодарили Бога, что была такая тихая погода… впрочем, может быть, и во время ветра пожар ограничился бы одним домом – так далеко они один от другого построены. А пожарную машину, кажется, очень нетрудно и достать: в Николаевске есть механическое заведение и пароходы между Благовещенском и Николаевском ходят по крайней мере в месяц раз. Кое-кто из неуспевших уехать на пароходе остался ждать в Благовещенске зимнего пути и, между прочими, чехи, депутаты от американских славян, ездившие по Амуру осматривать место для предполагавшегося их переселения. Сопровождавший их чиновник, отчаянный театрал, ничего лучшего не придумал, как устроить в городе спектакль, да еще с какою целью-то: для основания фонда на устройство в Благовещенске постоянного театра! Как раз вовремя выдумал, не справившись о недостатках города, тогда как они при самом беглом, поверхностном наблюдении были явственно видны и кололи глаза многим. Не говоря уже о пожарной машине, о грязном и неудобном помещении городской библиотеки, о ее позорной бедности, – кроме этого, в городе не было порядочной аптеки; при лазарете казенная аптека не имела многих необходимых медикаментов, даже – странно сказать – чувствовался постоянный, для каждого больного ощутительный недостаток в аптечных склянках! Случалось ли кому заболевать и посылать в аптеку рецепт доктора, больной при этом отправлял из дому бутылку или полуштоф. Вот чего недоставало! Считаю при этом долгом сказать, что благодаря почтенному доктору Т. благовещенская лазаретная аптека имела кое-какие медикаменты в дополнение к казенным, которые были выписываемы по его содействию из Иркутска. – Спектакль сошел благополучно, хотя и не совсем сносно. Разохотившиеся артисты задумывали уже о другом спектакле, но одна из дам раскапризничалась, повздорив на репетиции, и в пику всем артистам устроила у себя в доме спектакли – лишь для одной избранной публики. В городе оказалось разом два театра. «Вот тебе и штука, – дивились жители, – не было копейки, да вдруг – алтын». Так как посещавшие спектакли, назначенные для избранной публики, кроме удовольствия получали еще, некоторым образом, расположение дамы-актрисы, то театр в здании манежа, не имея силы конкурировать, смиренно прекратил свои представления. Да наконец и то, по всему вероятию, было причиной, что запрос на спектакли был всего более в высшем слое общества, а предложение явилось для обоих слоев и потому фиаско было неизбежно. Кроме того, в спектаклях для избранной публики показывались живые картины и дама-актриса каждый раз представляла из себя «Агарь, изгнанную Авраамом». Авраам, вероятно, по старости лет, находил неприличным показываться, да еще в таком щекотливом деле, как изгнание любимой женщины, но Агарь при сильном освещении была просто обворожительна и вызывала каждый раз тысячи аплодисментов и самых льстивых восклицаний. Спектакли, как и следует быть, оканчивались хорошим ужином, на котором, впрочем, участвовали только избранные из избранных, так сказать – смак общества.

Сбор от спектаклей на устройство постоянного театра был очень скудный, театрал-чиновник для подкрепления фондов затеял подписку, но подписка достигла только до пятисот рублей. Общее собрание всех сочувствовавших театру порешило употребить эту сумму на выписку из Москвы париков и прочих театральных принадлежностей для будущих спектаклей. Лучшего употребления для этой суммы никто из всего состава общего собрания не мог придумать и театрал-чиновник, уезжая в Москву, увез эти несчастные пятьсот рублей с собой, на которые, вероятно, потом и выслал в Благовещенск всякой театральной дребедени.

Осень в Благовещенске бывает почти постоянно сухая и холодная, а о той пасмурной погоде и продолжительных дождях, которыми так богаты некоторые из русских губерний, – в Благовещенске и понятия не имеют. Осень наступает незаметно, уменьшается летняя жара, в воздухе делается все свежее и свежее, постепенно наступают зимние морозы, река покрывается льдом и все чаще начинают завывать ветра. Снег в Благовещенске не держится, хотя для этого частенько предпринимают искусственные меры, – отправляют целый батальон солдат по улицам, рассчитывая, что тысяча человек, во время своей официальной прогулки, могут помочь горю и снег, примятый двумя тысячами ног, удержится на улице для санного пути. Но искусственные меры не достигают своей цели, – прогулка солдат остается просто-запросто прогулкой и снег через день или два разносится по открытой местности на все четыре стороны. Тянется зима со своими скучными бесконечными вечерами. Счастлив тот смертный, который по каким бы то ни было обстоятельствам, заехав в такую глухую и безлюдную даль, – может примириться с потребностями общества и находить утешение и отраду в ералаше, пикете и преферансе, и горе тому, кто не захочет последовать благоразумному совету опытных людей – загложет его благовещенская зима вконец. Почта, получаемая в продолжение лета два раза в месяц, с прекращением пароходных рейсов не получается до закрытия реки льдом – извольте ждать с 15 сентября до 20 ноября.

На Благовещенской маньчжурской ярмарке появляются с наступлением морозов заледеневшие яблоки, виноград, груши и фазаны, привозимые из Чичикара, за восемь сотен верст от Благовещенска, на юг.

– Айя ябло! Айя! – нахваливают маньчжуры обледеневшие, твердые как камень, плоды.

– Да уж худы ли, хороши ли, а нужно видно брать, когда лучшего ничего нет, – говорят покупатели, сомнительно постукивая ледяными яблоками о стены маньчжурских лавок.

Ожидавшие в Благовещенске зимнего пути, обыкновенно, уезжают. Город становится совсем пуст. Наконец и карты теряют свою обаятельную силу, кое-где начинают прорываться жалобы на скуку. «Господи! Да хоть бы скандал какой-нибудь устроился», – говорят скучающие. В мое время везде слышались жалобы на медленность и неаккуратность в получении почты, но лишь только получалась она, город оживал дня на два, на три, забывая про перенесенную тоску ожидания. Одна из зимних почт привезла, между прочим, интересную для жителей Благовещенска новость – книжку журнала «Время», в которой была напечатана статейка под заглавием: «Из путевых заметок по Амуру». Наделала эта статейка горя! Содом и гомор образовался вдруг из мирного города, – каждый узнавал себя и бесился, ругая автора. Один почтенный господин, названный в статейке обладателем бороды, похожей на половую щетку, до того зарапортовался в своем безграничном озлоблении, что серьезно начал подумывать о протесте против автора, и если унялся, то благодаря исключительно советам своих товарищей, доказавших разгневанному приятелю опасность печатной самозащиты: «смотри, дружок, – говорили они, – будешь защищаться острым оружием, как бы не обрезаться тебе».

К январю месяцу местная полиция стала составлять статистические сведения о числе жителей, лавок и проч. В сведениях этих между прочим было означено, что в г. Благовещенске есть свечной завод и на этом сведения прекратились. Кому он принадлежит, сколько вырабатывает свеч, из какого материала, – об этом составитель статистических сведений благоразумно умолчал. Однажды, при разговоре с одним из чиновников полиции, я спросил, где же это находится свечной завод в городе.

– У вас, – отвечал мне чиновник.

– Как, – говорю, – у меня? Что вы, Христос с вами!

– Да вы же льете свечи на дому – значит у вас и завод!

«Вот тебе и раз», – подумал я.

У меня, действительно, были при квартире два станочка с дюжиною свечных форм, на которых мы вдвоем с мальчиком практиковались в выделке свечей, и вдруг нежданно-негаданно попали в заводчики. И вот такого сорта статистические сведения, вероятно, печатаются потом для назидания публики и нашего ученого мира.

Теперь мне сделалось понятно, как некогда писали о каких-то десятках кораблей, плававших по Амуру и существовавших только в воображении автора; писали же, что Иркутск получает по баснословной дешевой цене сахар и чуть ли не все продукты через Амур, тогда как в действительности в Иркутск сахару через Амур не привозится, потому что привоз по Амуру вверх и сухим путем по Забайкальской области стоит очень дорого, да и пошлина в Иркутске на амурские товары самая почтенная.

Надо заметить, что наша хлестаковщина в отдаленных захолустьях переходит в чисто мифическое творчество.

Наступил новый маньчжурский год, в начале февраля (он считается у маньчжур, как и у китайцев, по течению Луны). Многие из жителей Благовещенска отправились в Айгун на праздник. Маньчжуры, так же, как и китайцы, чрезвычайно радушны и хлебосольно проводят дни своего Нового года, так же иллюминуют и украшают разноцветными фонарями свои улицы, дома, лавки, так же щедро угощают приходящих знакомых и незнакомых. Во время этого праздника один из русских чиновников, считавшийся другом и приятелем анбаня (начальника города), пробираясь по улице после сытного обеда и весьма солидной выпивки от знакомых маньчжур, – мимоходом заглянул в одиноко стоявший посреди улицы маньчжурский экипаж и, увлекшись красотой сидевшей в экипаже молодой маньчжурки, влепил в ее сахарные уста несколько горячих поцелуев. Крик и писк поднялся ужасный. Сибирский Ловелас хотел задать поскорее тягу, но сбежались маньчжуры и как ни увертывался в толпе чиновник, но его поймали, связали назад руки и повели на суд анбаня. Молоденькая маньчжурка была его родная дочь. Привели чиновника к анбаню и бедный старик удивился, увидя своего закадычного друга в таком позорном положении.

– Ну, брат Дмитрий, – сказал анбань, – жалко мне тебя, да нечего делать, нельзя – сам ты виноват. Только я для тебя сделаю облегчение: я напишу твоему начальнику, чтобы он тебя высек полегче, а все-таки высечь надо – без этого, брат, народ балуется.

Анбань действительно написал официально губернатору, что вот такого-то русского чиновника, за нарушение приличий и оскорбление его дочери, он просит, согласно существующим у маньчжур законам, высечь бамбуками, но так как этот чиновник приятель его самого, анбаня, то было бы жалко слишком сильно потчевать бамбуками друга и потому официальное послание заключалось просьбой: сечь не очень больно.

Долго смеялись в Благовещенске над этим посланием, через месяц анбань сам посетил Благовещенск и, встретившись с чиновником у губернатора, заботливо спросил: а что, вы, ваше превосходительство, не очень больно его секли? Губернатор объяснил, что по русскому закону телесное наказание существует не для всех, что даже есть слухи о совершенном уничтожении телесного наказания. Задумался анбань, крепко задумался над данным объяснением и долго молчал, вспоминая, может быть, как иногда ему попадало в спину десятков пять-шесть хороших бамбуков.

– А хорошо это у русских, – сказал он, вздыхая: – очень хорошо, – только чтобы не избаловался народ, – и потом, подойдя к своему другу чиновнику, ласково потрепал его по плечу, приговаривая: – нойон айя! (чиновникам хорошо!).

V

Пятнадцатого апреля тронулся лед по Амуру. Все население от старого до малого высыпало на берег, смотреть на движущуюся массу льда. На другой день двинулся лед по Зее и запер ход Амуру. Треск пошел по реке от напора льдин, громоздившихся одна на другую; высокие горы догоняли одна другую и, с шумом разрушаясь, заменялись еще бо́льшими горами льдин. Из маньчжурской деревни слышался визг и свист: маньчжуры вызывали бога ветров на помощь спертому льду. Дня три продолжалась борьба и амурский лед победил лед Зеи, – он запер в свою очередь ход зейскому льду. Через неделю река совершенно очистилась ото льда, маньчжуры, не бывшие так долго на русском берегу, при первой возможности переплыли реку и поспешили навестить своих приятелей купцов.

– А что, плиятер, скоро порохода придет, селеберо привезет? – спрашивали они.

– Скоро, скоро. Как обыкновенно бывает, к шестому или седьмому мая, – утешали купцы.

Но прошло и десятое мая, – а пароход не приходил. Отчего он замедлил и что с ним за оказия случилась – никто не мог решить. Жители стали чаще расхаживать по берегу и тоскливо смотрели вверх по реке, ожидая парохода. Почта не получалась тоже уже более двух месяцев – город находился в каком-то изолированном положении, – точно он на всем белом свете один-одинехонек существует и кругом его на необозримое пространство – пустота. Действительно неприятное положение ждать изо дня в день парохода и не иметь о нем никаких сведений, но неприятнее всего не знать даже, будет ли начальник края на Амуре, или нет. Впрочем, на всякий случай, благовещенскими властями все необходимые меры были приняты…

He знаю, почему, при воспоминании об этом времени, мне постоянно представляется гоголевский городничий со своими распоряжениями по случаю приезда ревизора…

Прошло три недели самого ужасного, томительного ожидания и двадцатого числа, вместо парохода, приплыли две лодки – с почтой. Вышло, следовательно, что «гора родила мышь», но, за неимением лучшего, жители были рады и лодкам. По расспросам оказалось, что в Шилке воды мало, по реке бродят куры, и бабы пешком переходят с одного берега на другой. Зима в Забайкалье была бесснежная, и в мае в Шилке оказалось воды менее фута. Через несколько дней еще приплыли лодки частных лиц и получились те же неутешительные известия. Тоскливо тянулся май, маньчжуры и те повесили свои бритые головы, они тосковали, что давно не покупали русского серебра. Торговля вообще была тиха, все ждали новых товаров, свежих колониальных продуктов, а главное – русской серебряной монеты, без которой, как известно, на Амуре ничего не поделаешь. Странная однако же вещь! Маньчжуры, падкие до русского серебра, – почти не берут золотой монеты и во все время моей жизни на Амуре я ни разу не встретил нигде ни одного полуимпериала. Чем объяснить это непонятное пренебрежение к золоту? А между тем, по рассказам людей, плававших вниз по Амуру и по Уссури, – там находят следы прежних золотых приисков, веденных, как заметно, в весьма обширных размерах. Следовательно, китайское правительство знает цену золоту, да и на Кяхте его постоянно сбывалось громадное количество, сначала контрабандой, а потом, по разрешении свободной торговли, открыто. Вот тут как хочешь, так и добирайся до причин, какими руководствуются маньчжуры в делах торговли!

Пароход пришел в Благовещенск только 6-го июня, а баржи добрались до города к 20-му и 25-му числу. Лето, следовательно, наступило очень поздно.

В июне по распоряжению местного губернатора был отправлен внутрь Маньчжурии в качестве посланника в Чичикар г. Малевич, местный судья, отличавшийся, как говорили, дипломатическими способностями. Его сопровождали два переводчика: г. Перебоев и монгольский князь Гантимур. Причины посольства состояли в том, чтобы сократить лишнюю переписку, веденную между русским и маньчжурским начальством от Чичикара через Айгун, и устроить прямые отношения прямо с Чичикаром. Кроме этого его превосходительство рассчитывал на уступку маньчжурского острова, находящегося против Албазинской станицы и части сенокоса на правом берегу. Маньчжуры, заслышав о посольстве, пронесли по всей Маньчжурии весть, что едет посол из Петербурга, покупать часть Маньчжурии – шум такой пошел, что не приведи Создатель! Однако ж эта сказка очень повредила г. Малевичу. В Чичикаре его действительно приняли за настоящего посланника, отвели ему роскошное помещение и поставили почетный караул в двести человек маньчжурских офицеров. Г. Малевич даже струсил, несмотря на свои дипломатические способности. Наутро пригласили его пожаловать в Таймунь (верховный дом судилищ). Г. Малевич отправился. Его ввели в довольно большой зал, где на высоком стуле с китайскою важностию восседал старый, седой и уже дряхлый правитель Маньчжурии, – нечто вроде нашего наместника. Тихо, едва слышно начались его старческие вопросы. Г. Малевич прямо объяснил, что было нужно, и был очень поражен грубой переменой обращения. Маньчжуры, видя сами себя одураченными своей собственной доверчивостью к народной молве, – сделались непростительно сухи и холодны с г. Малевичем. Дряхлый, выживший из ума старик коротко сказал, что по силе трактата он имеет сношения только с генерал-губернатором Восточной Сибири и министром-резидентом, живущим от русского правительства в Пекине. Г. Малевич не стал с ним рассуждать и не обращая внимания ни на какие церемонии, ушел из Таймуня; почетный караул от его квартиры исчез и вместо его явился у дверей оборванный маньчжурский солдат. Через несколько времени в помещение, занимаемое им, явился один из анбаней и ласково стал извиняться в своих собственных ошибках и доверчивости по глупой сказке, распущенной маньчжурами, говоря, что дряхлый правитель чуть не отправился в царство теней, так как его одурачил подданный ему народ. Г. Малевич объяснился с анбанем и устроив что было возможно, возвратился через две или три недели обратно в Благовещенск. Айгунские анбани были сначала очень недовольны, что русское начальство как будто считало низким вести переговоры через них, но потом, через несколько времени, дело снова уладилось и переговоры стали вести по-прежнему через Айгун. Губернатор Амурской области давно хлопотал о том, чтобы открыть торговлю по реке Сунгари, так как доносились слухи о дешевизне всякого рода продуктов в селениях этой многоводной реки. Долго шли переговоры об этой торговле и в мое пребывание на Амуре они не окончились. Впоследствии, уже почти через три года, и именно в мае месяце прошлого года, я прочитал в Биржевых Ведомостях описание первого рейса русского парохода по Сунгари до города Гириня. Поездка тоже кончилась ничем, только и узнали то, что население по Сунгари весьма большое, но торговли, по неизвестным обстоятельствам (вероятно маньчжурское правительство по обыкновению сделало строжайший приказ не иметь никаких торговых сношений с русскими) маньчжуры не хотели вести и позволяли русскому пароходу только плавать по реке, почти не давая приставать к берегу. Маньчжуры дивились огненной лодке и лезли толпами на борта парохода, отгоняемые просто палками, потому что всякие увещания оказывались недействительными.

Китайское правительство вообще туго поддается на сближение с европейцами, хотя и прикрывает свое нежелание полным согласием и даже как будто радостью; а между тем спешит тайно разослать самые строжайшие приказания не иметь с европейцами никакого дела, никаких разговоров, стараться загораживать им путь, устраивать всевозможные препятствия и как можно менее давать возможности разузнавать что-либо, касающееся их жизни, торговли, постройки городов, количества населения и проч. Все эти строгие приказания подкрепляются угрозами отхлестать неисполнителей самыми толстыми бамбуками. Конечно такая странная политика весьма убыточна в деле торговли и ясно доказывает всю глубину невежества и близорукость взглядов китайского правительства. Оно боится сношений с европейцами из того ложного убеждения, что эти сношения будут содействовать развитию его подданных и следовательно открывать им глаза на самое эгоистическое и глупое из азиатских правительств.

Во время моего пребывания в Благовещенске иркутский купец Пахолков первый предложил маньчжурам привезенное им мезерицкое сукно, но этот опыт не представил тех выгод, какие представлял сбыт мезерицкого сукна на Кяхте. Оно всегда и в большом количестве сбывалось в Маймайтчине и в последние годы кяхтинской торговли покупалось китайцами даже на серебро. По отзывам китайцев мезерицкое сукно русских фабрик лучше английского, что и доказали сами англичане, обмундировав в Тяньдзине свою армию сукном наших фабрик, хотя английское сукно в то время было в Тяньдзине в достаточном количестве. Наши фабриканты немножко только подгадили в 1860-х годах одной не совсем скромной историей, случившейся с сукном фабрики Тюляева; но это дело, так сказать, семейное и говорить о нем не след, тем более, что при этом сбылась русская пословица «сама себя раба бьет, когда нечисто жнет»; но китайцы дело другое: они давно привыкли к торговому делу и русским известно было, что нужно привозить на Кяхту. Айгунские же маньчжуры далеко ниже их в торговом отношении и до появления на Амуре русских мало видали европейских товаров; они проникали к ним только через Монголию. У маньчжур лишь в последнее время увеличился привоз кирпичного чая, а байхового почти нет. Предложил мне однажды маньчжур из Сахалина купить у него байховый чай, что-то около пяти ящиков, но это была такая труха, какую в Кяхте китайцы стыдились бы и показать. Вообще торговля на Амуре как со стороны маньчжур, так и со стороны русских, находится еще в зародышевом состоянии.

Кроме торговли с маньчжурами нужно желать конечно развития дела с Америкой и с этой-то стороны велико значение Амура в будущем. В будущем! Но в каком далеком будущем? Может быть, только внуки наших правнуков увидят развитие этого дела; увидят то время, когда американцы вместо джину, портеру и сигар будут привозить на Амур хлопок для сибирских фабрик, сахарный песок для сибирских заводов и прочие произведения своей страны; когда Сибирь в обмен будет давать свои произведения… Но повторяю, далеко еще это хорошее будущее и много, много еще нужно сделать для того, чтоб оно осуществилось; нужно улучшать пути сообщения, нужно сделать реку Шилку вполне судоходной, устроить железную дорогу от Нерчинска до Иркутска… так что теперь можно об этом помечтать разве от нечего делать. Тем не менее мы закончим эту главу словами одного писателя, сказанными во время занятия Амура русскими, что «Тихий океан – это Средиземное море будущего».