Текст книги "За Байкалом и на Амуре. Путевые картины"

Автор книги: Дмитрий Стахеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

От Благовещенска до р. Сунгари

I

В июле месяце следующего года, т. е. более чем через год после моего приезда в Благовещенск, я собрался отплыть вниз по Амуру, верст за пятьсот. Парохода ждать было некогда, да и неизвестно было, когда он придет: амурские пароходы, как частные, так и казенные, постоянных и правильных рейсов не имеют, а двигаются вниз и вверх по реке, как случится… Не знаю, как теперь, по прошествии нескольких лет после моего отъезда, – быть может, и не приходится больше пассажирам сидеть по две недели у берега да ждать погодки.

Нужно было мне отправляться в лодке, а купить ее на Амуре больше не у кого, как только у наших необразованных соседей – маньчжур. Наши русские на Амуре еще не дошли до той хитрости, чтобы делать лодки лучше маньчжурских. Купил я лодку и столько мне маньчжур наговорил о достоинствах ее, что оставалось только сесть в нее и она сама поплывет вверх по реке… Не шутя, – маньчжурские лодки очень хороши, легки, красивы, удобны, а главное, сухи внутри: вместо пеньки и смолы маньчжуры употребляют какую-то мастику и ею замазывают все щели и пазы лодки.

В день моего отъезда стояла жаркая погода. Мои новые приятели, продавшие мне лодку, пришли посмотреть на мой отъезд и за ними следом привалила толпа маньчжур. Они бесцельно, каждый день, приплывают на наш правый берег и, толкаясь из дома в дом, из улицы в улицу, рады от скуки всякому зрелищу: скука и безделье привели их и к моей лодке. Все они теснились на берегу, приставая ко мне с различными вопросами, – куда я еду, да зачем, да у кого купил лодку и сколько дал за нее и какими деньгами – кредитными, или серебряными? Одни дергали меня за рукава, нетерпеливо желая ответа на свои вопросы; другие лезли ближе к лодке и старались увидеть, что именно я с собой везу; на их бритых головах колыхались широкие поля соломенных шляп и задевали краями одна другую.

Говору, толкотни и шуму не было конца.

Наконец мы кое-как собрались в путь и лодка моя отчалила от берега, рулевой начал править, как говорят пловцы «в реку», двое гребцов заработали веслами и вскоре лодка моя выплыла на самую середину широкого Амура.

Быстро удаляясь, мы оставляли за собой растянутый вдоль берега город Благовещенск: бедные, маленькие избушки и вырытые в берегу землянки беднейших обитателей города; длинные, однообразные казармы; неуклюжий, десятиоконный дом, занимаемый губернатором, дом, служивший долго предметом удивления приезжих иностранцев, потому что был построен в таких широких размерах в то время, когда остальные жители города, имевшие право на казенные квартиры, теснились и жались по нескольку семей в одном домишке. Проплыли мы мимо этого дома и мимо массивных пушек, стоящих против него, на страх маньчжурам… Остался за нами город с огромными казенными амбарами, в которых хранился хлеб и спирт, вывезенные из амурской кормилицы – Забайкальской области; осталась позади и высокая каланча, не имеющая ни шаров, ни часового, и длинный ряд балаганов, составляющих собою ярмарочные ряды, и несколько домишек частных обывателей города, – все это окрашивалось блестящими лучами летнего солнца и издали казалось, пожалуй, даже и красиво, и как будто многолюдно, тогда как вблизи было бедно и пусто, и при внимательном рассмотрении доказывало собою всю немудрую искусственность амурской колонизации, обращавшей слишком много внимания на красоту внешнего вида…

Далее за городом возвышалась на берегу новая постройка деревянного собора, долженствовавшего заменить собою ту часовню, в которой была устроена временная церковь. Этот собор потому строится за городом, что предполагается впоследствии заселить город верст на пять в окружности, тогда, следовательно, собор будет в самом центре города… если только город заселится.

Еще далее от новой постройки собора высунулась на берег какая-то крытая соломой, не то избушка, не то маньчжурская кумирня, но за избушку это соломенное здание принять было нельзя, потому что на Амуре таких больших построек частные жители не делают; а за кумирню – тем более: на нашем левом берегу не терпят идолопоклонства.

Это доказано было в первый год водворения русских на Амуре, – в то время торжественно предали сожжению находившуюся около Благовещенска кумирню, которая пользовалась особым уважением от кочующих племен (орочон, гиляков, гольдов), собиравшихся в известное время года к этой кумирне для своих богослужений. Несмотря на то, что им известно было о преднамеренном сожжении их кумирни, – они вскоре после пожара построили на том же месте новую кумирню, надеясь вероятно на русскую доброту, но надежды их не оправдались и новая кумирня тоже была сожжена. Третьей кумирни преследуемые идолопоклонники строить не стали и ушли внутрь страны, подальше от русских поселений. Сделано ли это отдаление кочующих племен с нашей стороны сознательно, для того, чтобы самим было просторнее, или жгли кумирни ради только потехи, – неизвестно. Во всяком случае, мы, русские, действовали в ущерб своим интересам и, удаляя от себя эти племена, лишали нашу торговлю новых потребителей.

Итак, то здание, мимо которого мы плыли, имело другое назначение. Оказалось, что это была старая заброшенная конная мельница: ее строили в первые годы по переселении на Амур; но строители не имели необходимых сведений в механике и долго возились со своим детищем. Они несколько раз переделывали сделанное, несколько раз меняли механиков-самоучек и в конце концов отступили от своего намерения. Так здание и осталось в забвении, для доказательства потомству всей бедности наших домашних знаний.

Но с безлесного, почти песчаного берега, не имеющего ни одного деревца, кроме тех, которые искусственно разводят по набережной города, – посмотрим на правый, маньчжурский, берег.

Там, из-за сплошной зелени кустарников и деревьев выглядывали своеобразные постройки маньчжурской деревни «Сахалин ула хотон». Деревенька эта вся купалась в зелени и только кое-где прорывалась сплошная масса молодых берез и выступали на первый план деревенские постройки; за деревенькой показались желтые высокие скирды хлеба, дополняя собой веселую картину. Ниже по реке, в полуверсте от первой деревни, тоже купаясь в зелени, промелькнула другая, жители которой, выйдя на берег и приложив руки к губам в виде рупора, кричали к нашей лодке: «Анда (друг)! Рыба купи! Анда!». Они были по большей части хлебопашцы и рыболовы, тогда как первая деревня, при основании г. Благовещенска, заселилась купцами, переехавшими в нее из Айгуна для торговли с русскими.

В двух верстах от Благовещенска, при устье р. Зеи, теснится и жмется по левому, русскому, берегу маленькая казачья станица «Нижнеблаговещенская»; криво и косо стоят плаксивые избы, нет тут ни тени, ни лесу, ни скирд с хлебом; ходят по берегу тощие коровенки да трутся грязными боками свиньи о плетень, вконец раскачивая эту ветхую изгородь казацких дворов. Поселенные на этом месте казаки уже несколько лет прислушиваются к вестям, доходящим из города; определенного они ничего не слышат, но кажется им, что вот-вот выйдет откуда следует приказ переселяться на другое место и оставить обработанные поля и огороды. Вести, доходящие из города, несмотря на свою неопределенность, по всему вероятию подтвердятся на деле, потому что от Благовещенска его основатели ожидают большой прыти и пророчат ему расширение до устья реки Зеи. В ожидании-то этого, станица Нижнеблаговещенская как будто служит препятствием к увеличению молодого города, да и самый вид печальных избушек производит на некоторые лица неприятное впечатление[24]24
  Теперь эта станица действительно перенесена выше по Амуру, за 10 верст от г. Благовещенска. Казаки хотя не имели никакого желания переселяться на другое место, но им были выданы на подъем некоторые суммы денег. Благовещенск же, несмотря на то, что станица уже более не стоит на пути и не препятствует к его увеличению, остается в прежних размерах и к устью р. Зеи не подвигается.


[Закрыть]…

Река Зея, равная шириной Амуру, впадает в него с левой (северной) стороны и при своем впадении взрыла на середине Амура широкую мель, которая, год от года увеличиваясь, превратится впоследствии в песчаный остров. Амур, приняв в себя Зею, широко раздвинул свои высокие обрывистые берега и, спокойный, блестящий как гладкое стекло, уносил свои воды вниз, отражая в них и сероватые дымчатые облака, и яркие лучи горячего летнего солнца. На правом маньчжурском берегу выглянули еще две-три бедные деревеньки, с полунагими ребятишками-маньчжуренками, бегавшими по берегу реки, и потом потянулись крутые, обрывистые берега с высоко поднявшейся травой и изредка пестреющие перелесками.

На половине пути от Благовещенска до маньчжурского города Айгуна (на правом берегу, в 30 верст. от города) нам встретился пароход с уродливым высоким корпусом и одним большим колесом, устроенным сзади его. Он едва двигался вперед против течения. На передней палубе, или вернее, – в узеньком проходе между бортом и каютами, теснились пассажиры всякого звания и состояния. Тут были и американцы, везде пронюхивающие свою выгоду и сразу угадывающие, какой товар куда следует везти. Остановимся пока на них.

Лишь только началась наша колонизация на Амуре, лишь только мы успели основать Николаевский порт, как приплыли к нам в гости американцы и привезли джину, портеру, вишневой наливки и сбыт этим продуктам был большой, потому что в то время в России существовал акцизный откуп и на Амуре, кроме казенного спирта, водки никто не имел права привозить. Пили мы американские напитки и втайне радовались, что даем нашим соседям случай наживать деньги. Впоследствии они привезли нам сахару и сигар и долго об этом последнем трубили амурские публицисты, расписывая в журналах и газетах о том, как в Николаевский порт приплывали один за другим американские корабли и как быстро развивалась наша торговля с Америкой. На деле оказывается теперь-то, что привоз ограничивается, как сказано выше, вином, сахаром да сигарами, за которые мы в обмен ничего не можем дать, кроме русского серебра, да и то в небольшом количестве. Американцы и гамбургские немцы это конечно раньше нас поняли и, пробравшись до Благовещенска, завели дела с маньчжурами, для того, чтобы купленное у них перепродать нам в Николаевске (скот, рис, гречу, пшеничную муку и проч.).

Теперь посмотрим на остальных пассажиров парохода. Мы потому так внимательно занимаемся ими, что из этого знакомства можем отчасти составить понятие об амурских делах.

Стоит, например, у борта парохода юрковатая фигура русского купеческого приказчика. Одет он в длиннополый кафтан, в бархатную жилетку с блестящими пуговицами, и своей фигурой, руками, подпертыми в боки, фуражкой, сдвинутой набекрень, ясно дает знать, что вспоила и вскормила его Волга, где он на барже командовал рабочими и умеючи сдавал хлеб в Рыбинске. Перебрался он на Амур попытать счастья и хоть не командует больше бурлацкой артелью, не обсчитывает приемщика при сдаче хлеба, но остался в нем все тот же человек и только деятельность его теперь другая. Возвращается он из Хабаровки, где накупил соболей у маньчжур на русские серебряные рубли и конечно не упустил случая зашибить на свой пай копейку благонамеренным образом. Соболи эти отправятся в Москву и оттуда снова поплывет на Амур русское серебро. Наступит весна следующего года, – снарядит его хозяин в Сретенской станице баржу, нагрузит ее ситцами и платками и наш волгарь снова поплывет по Амуру, останавливаясь у каждой станицы для торга с казаками.

Тут же на пароходе и офицер, конечно весьма молодой человек, как все амурские офицеры, которым доверяются большие и серьезные дела. Офицер этот непременно возвращается в Иркутск, где и ждет его награда за исполнение трудного поручения. А трудное поручение заключалось в том, что он погрузил на плоты переселенцев и рогатый скот и сплавил вниз по Амуру, как тех, так и других, с одинаковыми удобствами.

В другой части парохода, вблизи колеса, видели мы и заклейменные лица ссыльных поселенцев, окончивших срок каторжных работ в нерчинских заводах и получивших право гражданства на Амуре за свое добровольное переселение.

Вот главные представители амурского народонаселения: американцы, представители соседнего государства, с которым амурцы предполагают иметь в будущем большие дела; русский приказчик, настоящее и будущее амурской торговли, не имеющей возможности сделать один шаг без помощи русской серебряной монеты; офицер, представитель силы охраняющей, сплавляющей и расселяющей по всему длинному амурскому прибрежью тех лиц, которые считаются, по большей части, гуртом и слывут под именем амурского пешего и конного казачества; переселенцы из ссыльно-каторжных… но о них что же сказать? Эти люди прочной оседлости не имеют, как и те штрафные солдаты, которых переслали из России и переженили в Иркутске на женщинах известного поведения, для того, чтобы поскорее внести на Амур семейный элемент…

Пароход, так долго остановивший на себе наше внимание, назывался по имени одной из сибирских рек: «Лена». Он был сделан так, как делаются в Америке вспомогательные баржи, которые ходят на буксире за пароходами, помогая их ходу своим высоким задним колесом. На Амуре эта американская баржа заменяет собою пароход и поднимается вверх по реке не более 100 верст в сутки. Тоска возьмет плыть на таком пароходе и, для того, чтобы вконец измучить пассажиров, эта несчастная «Лена» трещит, свистит и пыхтит так, что пассажир, раз прокатившийся на этом пароходе, более никогда не подойдет к нему близко.

Колесо сзади парохода медленно вертелось и бурлило спокойную поверхность воды. Мои рабочие подшучивали над пароходом и называли его убогим странником. К чести амурского пароходства, как частного, так и казенного, нужно сказать, что такой конструкции, как «Лена», по Амуру плавают только два парохода, остальные пароходы имеют обыкновенное устройство и хотя часто ломаются, но ходят по реке очень скоро.

Но мы проплыли давно мимо парохода и другие виды занимают нас, другие мысли приходят в голову.

Жар начинал спадать, солнце закатывалось, бросая вдоль реки радужно-багровый отблеск; вдали стали показываться, на высоком крутом берегу, крыши маньчжурских построек, – это начало города Айгуна, города, имеющего 30 тысяч населения и знаменитую крепость с деревянными полусгнившими стенами. До города оставалось нам проплыть версты две. На этом расстоянии, по отлогому песчаному берегу, лежали на боках сотни китайских джонок (больших лодок). Эти джонки, по словам маньчжур, могут составить могучую флотилию, несмотря на то, что все рассохлись и в щели их свободно могут лазить собаки…

Мы подъезжали к городу. На берегу тотчас же появились маньчжуры с предложением рыбы, яиц, табаку листового и проч. Маньчжурки, в широкорукавых кафтанах, возились около рыболовных сетей; завидя нас, они оставили свои работы и с любопытством всматривались в нашу лодку, приложив руки к глазам в виде зонтика.

– Анда! Ры-ы-ба-а! Анда-а! Купи-и! – неслось с берега.

– Яичка-а! Таба-а-ки!..

Мы причалили к берегу и пошел разговор на только что начинающем слагаться русско-маньчжурском наречии. Говорящие на этом наречии всего более употребляют в дело руки, глаза и всего менее язык. Мой рулевой задумал купить табаку и подошел к маньчжуру, который давно держал в руках несколько папушек и ждал покупателя.

– Ну, – говорил рулевой, – тыкая пальцем в табак.

– Айя! Айя (хорошо)! Плиятер! – заискивающим тоном залепетал маньчжур и умильно взглядывал на покупателя.

– Чего айя? Эх ты! – сердился рулевой, – говори, почем?

– Плиятер… а-а! айя! – снова вытягивал маньчжур.

– Русским тебе языком-то говорю, дубина, говори, почем табак!

А! – Табаки! А-а! Изволя… Тута!

И маньчжур показал в воздухе два пальца.

– Два пятака что ли? Ну?

– А-а! Тута…

И снова два пальца завертелись перед глазами рулевого.

Рулевой вынул из кармана два пятака и показал маньчжуру. Маньчжур запрыгал, замотал головой и смеялся, довольный тем, что они друг друга поняли.

– А-а! Плиятер! Изволя-я! Табаки… ха! ха! ха!..

Торг кончился. Мы пошли в лодку.

– Анда! Рыба! Э-э! Яичка-а! Э! Анда-а! – кричали маньчжуры, теснясь толпой около нашей лодки. Маньчжурки робко заглядывали из-за толпы на нас и переговаривались между собой, размахивая своими широкими рукавами. Толпа теснилась, теснилась и до того нажала стоявших впереди, что двое из них повалились в воду. Шум и хохот поднялся ужасный; свалившихся не пускали на берег, благо неглубоко; крик и брань перемешивались со смехом и среди всего этого слышались крики.

– Анда! Купи-и!.. Яичка!..

Мы отчалили от берега.

Стемнело. В двадцати верстах от Айгуна мы остановились у нашего русского берега, у казачьей станицы, – второй от г. Благовещенска.

Первая станица построена против Айгуна. Она называется «Неожиданной», потому что строилась ночью и в одну ночь была построена, к удивлению маньчжур. Удивляться тут собственно нечему: вся станица заключается только в одной избушке, при которой содержится почтовая станция.

Вторая станица от города, у которой мы пристали ночевать, – получила на Амуре некоторую особенную известность. Жители этой станицы, в первый год своего заселения, по чьему-то разумному совету, задумали сделать из местного дикого винограда вино, чтобы поднести его начальнику края, когда он будет проезжать по Амуру. Долго и безуспешно трудились казаки, много истребили винограду, много потратили времени на приготовление вина, но наконец добились-таки своего, – сделали.

Наступил известный, нетерпеливо ожидаемый день. С трепетом сердечным и с дрожанием в ногах, выборные от станицы старики поднесли начальнику края целую бутыль какой-то буроватой жидкости.

– От нашего усердия… Вашему высоко… продукты… так сказать, с покорностию… – мямлили выборные, едва удерживая в руках бутыль.

– Что? Что такое? – в немалом удивлении спрашивал начальник.

– От нашего усердия… то есть… одно слово… продукт…

Ничего не понимая, начальник обратился с вопросом к сотенному командиру, непосредственному начальнику выборных.

– Они ваше-ство… местный продукт… – начал сотенный и сам спутался.

– Что вам, ребята, нужно? – обратился начальник края опять к выборным.

А они стоят ни живы, ни мертвы, едва держат бутыль и испуганные строгим взглядом своего сотского командира, думают: пришел нам последний час.

– Что же вы молчите? – снова спросил начальник.

– Превосх… Лозы виноградные… местный настой…

– «Продукт! Продукт!» – сердито шептал сотенный командир, дергая за полу одного из выборных.

– Подносим… от трудов… – медленно мямлили выборные.

– «В память вашего посещения», – подшептывал сотенный командир, по всему вероятию, автор неудавшейся речи.

Начальник края слушал-слушал и наконец потерял всякую надежду что-либо понять из бессвязного лепета струсивших казаков. Велел он поставить бутыль в комнате, но вина проглотить не мог, – тут же и выплюнул, проговорив: «фу ты, гадость какая!». Выборные дрожали и низко кланялись, а сами инстинктивно пятились к дверям.

– Благодарю! Можете идти… – сказал наконец начальник и казаки торопливо улизнули из комнаты.

Долго они вздыхали, стоя на крыльце, и обтирали рукавами своих праздничных кафтанов раскрасневшиеся и покрытые градом пота лица.

Рассказывали впоследствии, что знаменитая бутыль «с местным продуктом» была отдана на пароходе матросам; матросы пили, морщились и ругали казаков за то, что они приготовили такую «бурду»; сотенный командир тоже ругал их неучами и болванами, за то, что не могли порядочно сказать коротенькой речи; казаки ругали сами себя, уж Бог знает за что, и таким образом дело окончилось взаимными ругательствами.

Простояли мы у этой станицы до рассвета. Утром казаки подошли к нашей лодке. Мои рабочие напомнили им о виноградном вине, о том, как они представлялись с ним к начальнику, и казаки принялись ругаться…

Чем далее мы плыли, тем лучше становилась растительность. Стали попадаться леса дубовые, ясеневые, липовые: течение Амура, начиная от г. Благовещенска, круто поворачивает на юг и в таком направлении продолжается верст на шестьсот, почти до ст. Михайло-Семеновской, откуда делает крутой поворот к северу.

На третий день нашего плавания мы добрались до впадения реки Буреи в Амур. Быстрая и широкая Бурея, впадая в Амур с левой (северной) стороны, как будто раздвигала горы, стоящие с обеих сторон при ее впадении. Вода этой реки значительно холоднее воды амурской и по рассказам казаков, – она верст на десять течет самостоятельно, не сливаясь с водой Амура. Я утомился порядочно и, добравшись до ст. Иннокентьевской, остановился в ней отдохнуть.

II

Станица Иннокентьевская останавливает на себе внимание путешественника потому, что она выдается из ряда тех бедных станиц, мимо которых мы проплывали, в ней не так заметен тот казенный характер амурских станиц, домишки которых построены на известное расстояние один от другого и вытянуты по окраине берега, для того, чтобы станица казалась многолюдной. Иннокентьевская и без этих искусственных мер – довольно населенная станица. В ней есть весьма красивая деревянная церковь, какой до сего времени город Благовещенск не имеет; торговое значение этой станицы впоследствии должно упрочиться, как среднего пункта между городом и Хинганским хребтом, а за Хинганским хребтом в Амур впадает с правой (южной) стороны река Сунгари, по берегам которой большое население маньчжур. Все это дает надежду видеть впоследствии на месте Иннокентьевской станицы город.

На второй день моего приезда в Иннокентьевскую, у берега этой станицы показалось несколько маньчжурских лодок, и одна из них имела на себе нечто вроде каюты. Лодки поднимались вверх по реке на шестах и бичевником; оборванные маньчжуры тянули лодки и, проходя по берегу мимо станицы, все оглядывались назад, на ту лодку, где была каюта: они видимо ждали приказания остановиться. Действительно, из каюты высунулась ожиревшая фигура краснолицего маньчжура; он что-то крикнул рабочим и лодки пристали к берегу. Вблизи лодок тотчас был раскинут шатер и краснолицый маньчжур вылез из своей каюты: он был высокого роста, держал себя важно и, проходя в раскинутый шатер, не обращал никакого внимания на раболепные поклоны своих рабочих. Этот важный маньчжурский барин был какой-то чиновник, занимавшийся торговыми делами: он плавал вниз по Амуру и вверх по реке Сунгари и теперь возвращался обратно в Айгун после своего торгового путешествия.

Около шатра задымился костер, забегали суетливые фигуры прислуги. Рабочие сели в сторонке и тоже развели огонь, приготовляясь к трапезе. Я подошел к шатру хозяина, заглянул в него, но войти не хотел, опасаясь встретить в нем негостеприимного маньчжурского нойона; но владелец лодок заметил меня и весело замотал головой. Я вошел. Он сидел на ковре, сложив ножки калачом, и курил трубку; знаком руки он пригласил меня сесть с ним рядом и стал внимательно рассматривать мой костюм. Так как я не знал по-маньчжурски, а он не смыслил ни слова по-русски, то наши разговоры ограничивались только одним: айя да айя. Он потреплет меня по плечу и, улыбаясь, скажет: «урус айя»; я тоже потреплю его по плечу и проговорю: «маньчжур айя». И – оба довольны, что понимаем друг друга, стало быть и желать лучшего не надо. Через несколько времени внесли в шатер чай, араку (рисовую водку) и разные закуски, которые сразу ударили в нос запахом чесноку и свинины.

– Урус айя! – снова говорил маньчжур и показывал руками, что надо есть.

– Маньчжур айя! – отвечал я, показывая на горло, что сыт.

Маньчжур замотал головой и снова приставал ко мне с неизменным: «урус айя». Отказываться было неловко, но и есть приготовления маньчжурской кухни тоже не доставляло большого удовольствия. Я крикнул своего рабочего и велел принести бутылку с коньяком, взятую мною на дорогу. Маньчжур выпил, потер себе живот и не знал, как бы выразить свое расположение ко мне; он брал меня за руки и подносил их к своей груди, закрывая глаза, потом, помолчав несколько времени, горячо произносил: «айя! урус айя да айя!».

Едва мы могли с ним расстаться, – полюбили, значит, друг друга.

Вскоре пошел маленький дождь и мой новый приятель распорядился об отъезде.

Вмиг все было убрано, сам он залез в каюту, а рабочие его снова потянули на бичевнике лодки, шагая босыми ногами по сырому берегу реки. Казаки Иннокентьевской станицы долго стояли на берегу, наблюдая за работой маньчжур.

– Тоже цепки. Гляди, как шагают, даром, что тонконоги…

– Тонконогому вольготнее, потому легко…

– Нет я, ребята, думаю, маньчжур этот, хозяин ихний, настоящим барином живет.

– Да-а… Силу, значит, забрал.

– Деньги-то, видно, везде в почете…

– Какой гладкой да жирной…

– Отъелся.

– Спит, чай, тоже много…

И т. д.

Казаки потолковали о богатом маньчжуре и, заметив мои сборы в путь, подошли к моей лодке. Заметно было, что им нечего делать и, стало быть, приезд или отъезд кого-нибудь был для них праздником и доставлял материал для разговоров.

За Иннокентьевской станицей наше плавание нарушалось частыми ветрами и мы ждали окончания их на берегу, около разведенного огонька и, переждав бурю, пускались снова в путь. Проплывали мы небогатые амурские станицы; казаки кричали нам с берега: «Эй? Причаливай!», – и махали руками. Лишь только лодка наша приставала к берегу станицы, тотчас собиралась толпа казаков с вопросами: кто едет? откуда, куда и зачем? Спрашивали водки, табаку, товаров; прекрасный пол, везде остающийся верным сам себе, любопытствовал о нарядах, о клетчатых платках и о красных, ярких ситцах. Получив от меня отказ в продаже товаров, казаки как-то невольно терялись, начинали смирнее говорить, а некоторые из робких спешили снять шапки.

– Да вы, ваше высокородие, может, левизор?..

– Нет. Я еду по своим делам.

– Та-ак-с… А то тут все ждут левизора… Мы думали, не он ли!

– Нет. Ревизор в лодке не поедет. Он поедет на пароходе, на казенном; так и ждите.

– Та-а-к-с… То-то у вас товару нет… Мы думали левизор…

И опять пришлось объяснять, что я не ревизор, и опять получилось в ответ: «Та-а-к-с».

– А нам бы теперича купцы с товаром, больно бы нам надо этого купца, и где это они там застряли, так долго не плывут?

У следующей станицы та же история.

– Не левизор ли?

– Какой те левизор, – с бородой…

– Да вишь расспрашиват…

Дело объяснялось и разговор переходил на казацкие нужды.

– Купца бы нам с товаром…

– Теперича соболь у меня лежит, променять бы. Лежит, все равно – без толку.

– Хозяйка на платье просит. Ильин день на носу, а купца нет; ссоры что в избе – не приведи Господи…

– Где эти купцы застряли? Не нужно их – лезут, соблазн один, а когда надо – не дозовешься…

– Каково сено, ребята?

– Да сено что? Скота у нас мало, обойдемся…

– Сеяли много?

– Сеяли… Известно, по положению. Семяна казна дает…

– Бесплатно?

– Пошто бесплатно! Опосля будем выплачивать. Теперь дело внове, не обжились еще. Известно – переселили нас, должны помочь давать…

– Ленивы, говорят, вы, мало работаете; все больше в халатах по станице погуливаете, правда это?

– Ретивым-то быть не от чего. Не веселит все; места новые, дико как-то кругом… Теперича все от казны, а дома за Байкалом все свое было…

– Да нет ли с вами араки? Спирт в казенном складе весь вышел.

– Нету.

– Та-ак-с… Плохо дело, – купца нету…

И казаки, вздыхая, расставались с нами.

За тридцать верст не доезжая до Хинганского хребта, выглянула высокая сопка, одна из хинганских возвышенностей.

– Вон она, сопка-то. Видишь, как ее выперло, под самые, что есть, облака закатилась… – говорили рабочие.

– Это Раддевка, – пояснил рулевой, – у этой самой горы Раддевка стоит, станица. Тут, сказывают, в этой Раддевке, жил какой-то ученый, собирал разных мелких зверьков и пташек; цветочки собирал разные и так он об этих зверьках и цветках заботился, – сказать нельзя. От казны, говорят, ездил. Удивительное дело! О казаках теперича, с испокон веку, отродясь так не заботились, как об этом зверье. Теперича взять тоже, вот топографы всякие ездят, речки, горы, все это записывают, а станицы расселены кое-как. Вон из-под Хабаровки вятские крестьяне сбежали в Благовещенск, потому, говорят, земля глинистая… Чево, значит, топограф тут… Штраф надо за это…

Рулевой воодушевился и ораторствовал. Гребцы заслушались и положили весла.

– Ну, чево вы глаза-то пучите? – прикрикнул рулевой, – налегайте плотнее, вот скоро в щеки войдем, лежать будете.

– Что это за щеки? – спросил я.

– А это так по-нашему Хинган прозывается, щеки, значит, потому он такой уж есть: горы, это, стоят с обеих сторон, высокие, крутые, все ровно кажут, будто щеки.

Рулевой закурил свою коротенькую трубочку-«носогрейку» и с видом знатока начал посматривать в разные стороны, как будто обозревая местность. Он и его товарищи, гребцы, были из ссыльно-каторжных. Окончив свои сроки на каторжной работе, они переселились на Амур и зарабатывали себе летом хлеб тем, что плавали на купеческих баржах бурлаками. Ко мне на лодку они нанялись уже совершив плавание из Благовещенска до Хабаровки (800 верст), откуда приплыли на пароходе, исполняя на нем обязанность дровоносов. Все трое они были люди смирные, трезвые, в отношении ко мне предупредительны; казалось, клейма, знаки которых еще оставались заметными на их лицах, – были положены по ошибке… Впрочем, рулевой изредка как-то прорывался и нет-нет, да и даст о себе знать каким-нибудь резким оборотом речи, презрением ко всему окружающему, или засмеется иной раз над тем, над чем другой человек мог бы скорее заплакать. Однажды во время бури мы лежали на берегу, около разведенного огонька. Ночь была темная; сзади нас шумел и трещал густой лес, впереди – бушевала река, вздымаясь высокими горами, и качала нашу лодку из стороны в сторону. Рулевой сосал свою носогрейку и задумчиво смотрел в темную даль бушевавшей реки; гребцы лежали вверх спинами и наблюдали, как ветер раздувал огонь пылавшего костра.

– Ишь рвется как, – заметил рулевой, указывая на лодку, – тяжело на привязи-то…

Это мне подало мысль и я начал расспрашивать моих рабочих о их прошлом, но ничего добиться толком не мог. Один начал было рассказывать о каком-то семействе старого священника, но лишь только рассказ его стал подходить к развязке, а именно к тому времени, как они забрались в дом ночью, оторвав с улицы ставни, – как он прекратил его и замолчал.

– И чем же кончилось?

– Известно чем…

И опять замолчал.

– Ограбили вы его?

– Да, ограбили…

– Но не убивали никого?

Ответа долго не было. Рулевой поднялся со своего места, подошел к огню и, толкая ногой головню, смеясь, отвечал.

– Нет, пошто убивать. Они только поздоровались да простились… Все больше насчет амуров… то есть не этих (он указал на реку), а других, самых нежных…

Рабочие принужденно захохотали.

– Что об этом, барин, говорить… Мало ли что было… Мы приняли свою вину, грех наш до нас и дошел…

– Долго были на заводах?

– По двенадцати лет.

Рулевой опять прервал расспросы.