Текст книги "За Байкалом и на Амуре. Путевые картины"

Автор книги: Дмитрий Стахеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

II

– Ну, государь мой, – говорил высокий, крепкий мужичина, хозяин гостиницы, когда я в первый раз приехал в город Троицкосавск, отстоящий на три версты от Кяхты, – когда же вы поедете на плотину?

– На какую плотину? – спрашивал я с удивлением.

– А в Кяхту-то? Мы ее, по старой привычке, зовем плотиной, а купцов – плотинскими.

– Почему же Кяхта зовется плотиной?

А потому-с, что в прежние годы около самой слободы был устроен пруд, и от этого-то пруда и стали звать слободу плотиной. Теперь уж ничего этого и следа не осталось, по речонке куры ходят, а вместо лесочку остался один песок. Вот и живем мы на этих песках по милости Саввы Владиславича.

– Какого это Саввы Владиславича!

– Как же это вы, государь мой, не знаете? Савва Владиславич Рагузинский был основателем нашего города и по его имени он получил название Троицкосавска. Этот Рагузинский, когда выбирал место для торговли с Китаем, то хотел непременно найти такую реку, которая бежала бы не из китайских пределов, а от нас. Побаивался он, видите ли, чтоб китайцы не напустили в воду какого-нибудь зелья и не отравили бы народ, – а такой реки не нашлось кроме нашей куроходной. Подумал, подумал Савва Владиславич, да и порешил построить здесь город.

– Вот какая история! – удивлялся я: – да неужели в самом деле он боялся, что по реке могут пустить отраву?

– Поверьте Господу Богу… А то бы зачем при такой речонке город строить? Теперь отсюда всего 30 верст до реки Чикоя – чу́дная, широкая река, и суда небольшие могут ходить по ней; там и песков нет, и леса хорошие. Отличное бы место, да вот не захотел: опасно, говорит, отравить могут. А как тут на широкой реке отравить? Подумайте… Ну, да уж время такое было, – говорил хозяин, разводя руками.

Он помолчал несколько времени, как будто вспоминая прошедшее, потом торопливо спросил:

– Когда же поедете-то?

– Да что вы пристаете? Я пешком пойду.

– Нет, уж пешком-то не тово… отмахаете ноги.

– Да разве очень далеко?

– Далеко не далеко, а версты три добрых будет. Лучше я велю лошадь для вас запрячь в сидейку.

– Это что за сидейка?

– Ну, кабриолетик что ли по-вашему, только простенький. Я потому, видите ли, к вам пристаю с вопросом, что у меня лошади идут в Кяхту за вывозкой.

– Тьфу ты, Господи! У вас здесь на каждом шагу все новые слова! Какая такая вывозка?

– Эх, государь мой! Побываете на плотине – не то скажете. Там с китайцами по-русски так говорят, что русский ничего не поймет. Ну, да это увидите и услышите сами. А вывозка-с, сударь мой, вот что: из гостиного двора мы возим чай в таможню, так этот провоз и называется вывозкой.

– Да ведь это только лишняя перекладка. Извозчики бы могли завезти в таможню и потом дальше в Иркутск везти…

– Нет, позвольте, тут дело не в том; ведь из гостиного двора, с плотины то есть, чай отправляется только в камыше, как, значит, куплен от китайцев. Мы его привезем в таможню и сложим в пакгауз; хозяин на него еще не имеет права, потому пошлина не взята; а там начальство засвидетельствует, взвесит ящиков пяток и, сообразуясь с их весом, назначит пошлину со всей партии, если только она одной фамилии.

– Как же фамилии таможня узнает? Ведь купец может обмануть?

– Да так и узнает: на боках ящиков она написана китайскими буквами; для этого в таможне и переводчик есть. Вот если разных фамилий чай, тогда из каждой фамилии и берут для привески ящика три-четыре и назначают пошлину с каждой фамилии. Если, примерно, вышло 88 ф. чистого чая, берут пошлину за 85; если 82 ф. тоже за 85 ф.; ну, а если 88 хоть с четвертью, тогда берут за полный вес. Вот оно как!

– Ну, а потом-то что делают с чаем?

– Потом пломбу привесят и в кожу зашивать позволяют. Ширить по-нашему называется. А потом надрезку делать.

– Какую опять надрезку?

– А эти самые слова: Т. Н. Ф. значит торговый, неквадратный, фамильный; или: Т. К. Ц. торговый, квадратный, цветочный. А то еще есть: Т. Н. Ф. Х. торговый, неквадратный, фамильный, хунмы. Ну, поставят нумера, литеры – кому чай принадлежит: вас например, купца, собственника чая, зовут Матвей Захарович, по фамилии Бурлаков, ну и поставят: М. З. Б. Вот как все это сделают, купец пошлину заплатит – и с Богом! А на это, мало-мало, надо два дня.

– Кто же это зашивает чай в кожи и надрезывает: таможня что ли?

– Нет, на этот раз у нас есть своя артель городская, из мещанства, человек во сто. Это уж все в ее руках. Она одна только и ширит.

– Ну, спасибо вам: хотя немного вы меня познакомили с делом. А то я точно слепой или с завязанными глазами.

– А вот поживете, государь мой, еще много кое-чего узнаете.

– А что еще такое?

– Узнаете после, – таинственно сказал хозяин, уходя отдать приказание запрячь лошадь.

III

Я поехал в Кяхту. Начиная от таможни, по большой улице Троицкосавска, до торговой слободы Кяхты, дорога идет по шоссе, сооруженном на капиталы кяхтинского общества. С правой стороны, при выезде из города, видны горы, поросшие чахлым кустарником и отчасти хвойным лесом, налево – песчаная местность, по которой пробирается едва заметная речонка Кяхта; далее за ней видны голые остроконечные сопки, длинной цепью вытянувшиеся по границе Монголии.

У шлагбаума, при въезде в торговую слободу, таможенные надсмотрщики осмотрели мой экипаж и не совсем деликатно ощупали мои карманы. Один из них оказался даже знакомый человек: он был из числа тех кустодий, которые осматривали мой чемодан при въезде в г. Троицкосавск. Получив от меня билетик, данный из канцелярии градоначальника, на право проезда в торговую слободу, и удостоверившись, что со мной нет запрещенного золота и серебра, досмотрщики подняли шлагбаум, и я въехал в торговую слободу.

Первое, что поразило меня – это необыкновенная чистота и как будто новизна постройки. Дома, крыши, заборы казались только что выкрашенными. Высокая каменная церковь красовалась на возвышенном месте; вызолоченные кресты на ее пяти главах, скромная и в то же время грандиозная архитектура останавливали взгляд каждого, в первый раз приезжающего в Кяхту. Удивительная чистота, в которой вообще содержится маленькая, трехуличная Кяхта, располагает к ней заезжего. Саженях в ста от заставы стали показываться китайские фигурные крыши соседнего города Маймайтчина. Высокая башня с раскрашенными драконами, сидящими на ней, высокие столбы с золотыми вверху шарами, все это производило новое впечатление, увеличивавшееся сильнее при встрече с китайцами, расхаживавшими по улицам торговой слободы.

Они ходили толпами в своих длиннополых халатах, сверху которых надеты были курмы (род дамской кофты), на голове кругловатая шляпа, с высоко и круто загнутыми кверху полями, и красная шелковая кисточка покрывала всю верхушку на ней. Китайцы все были в одинаковом костюме. По длинным косам я сначала принял их за женщин, и убедился в своей ошибке только тогда, когда увидел у некоторых из обладателей кос большие, черные, опущенные книзу усы.

– Здраству, плиятер! Нова люди, здраству! – кричали они мне вслед.

Я приехал к одному из старшин торгующего в Кяхте купечества и, входя в комнату, увидел опять китайцев, сидевших в зале с коротенькими трубками в зубах. В комнате было дымно, так что глаза щипало, и запах китайского табаку производил тошноту.

– Здраству, плиятер!

– Нова люди!

– Кода плишола? – приставали любопытные китайцы, обдавая меня запахом чеснока.

– Вчера приехал, – отвечал я, едва понимая их вопрос.

– Какой люди? Какова города? Кака имя? Батюшка еси? – расспрашивали опять китайцы.

– Матушка еси? Жениха была? Ребязи еси, братциза еси, какой товар повози? (Есть ли мать? Женат ли? Есть ли дети, братья? Какой товар привез продавать?).

Наполовину понимая их вопросы, обступленный со всех сторон, я едва мог удовлетворить их любопытство.

– Плиятер буду за нама, – фамильярно говорил один, похлопывая меня по плечу.

– Поторгова буду? Тиби сама серебро хозяин или пыркашики? – приставали другие (т. е. ты хозяин или приказчик?).

– Не понимаю, – повторял я с досадой.

– Плиятер, сердиза не надо. Чево напрасно!

– Нама только спрашива. Сердиза не надо!

– Тиби умна люди халышанки… После торгова буду… – ласково говорили некоторые.

Вошел хозяин дома и увел меня в другую комнату, говоря, что зала у них всегда в грязи от частых посещений китайцев.

После непродолжительных разговоров с хозяином я отправился к другому старшине, где встретил точно также китайцев, приставших с вопросами: «откуда, как зовут, есть ли отец, сам ли хозяин, или приказчик?». Так точно и у остальных двух старшин я встретил то же самое.

В торговой слободе каждогодно выбирается из купечества по четыре старшины, для наблюдения за ходом торговли, и приезжающий по делам в Кяхту, по принятому обычаю, должен делать визиты старшинам, как, в некотором роде, местному начальству.

Утром следующего дня я получил пригласительный билет на обед, даваемый торгующим в Кяхте купечеством в честь какого-то приехавшего из Верхнеудинска купца, и опять в той же трясучей, двухколесной таратайке поехал я в купеческое собрание. При входе в дом меня поразила богатейшая обстановка. В дверях стоял швейцар с булавой, в боковой комнате виднелись музыканты, на всю залу был раскинут роскошно сервированный стол с цветами и серебряными холодильниками для шампанского. Публики было не более тридцати человек.

– У нас здесь все свои купцы только, – говорил старшина, представляя меня некоторым.

– По какому же случаю у вас сегодня такой пышный праздник? – спрашивал я.

– Да так, кстати пришлось. Тут как-то по зиме наши купцы были в Верхнеудинске и гостили несколько времени у знакомого купца; теперь этот самый купец приехал сюда, ну так надо же и его угостить – порядок требует.

«Вот они как, – подумал я, – не по-нашему живут».

Обед сначала шел своим порядком. Некоторые из кяхтинцев, изощрившиеся в словоизвержении, не заставили себя дожидаться и при подаче второго блюда начали поочередно говорить речи. Один, более других красноречивый, долго держал какую-то речь о хлебосольстве, стоя с бокалом в руке и жестикулируя другой рукой. Виновник торжества тоже встал на ноги и, во время спича, несколько раз кланялся на все стороны. Как только оратор кончил, он тоже поднял бокал кверху и видимо хотел сказать ответную речь, но только начал: – Господа, торгующее на Кяхте купечество! Я, я, не… не… не могу ничего сказать! – и, совершенно растерявшись, опустился на стул.

– Далеко ему до наших, – шепнул мне сосед. Купцы, к чести их нужно сказать, постарались поскорее стушевать неудавшуюся речь и один из них громко крикнул:

– К чему, господа, речи!

– Не нужно речей, – подхватил другой.

– Ну-ко, братцы, – закричал старшина, – за Царя и Русь святую!.. Эй, музыканты! Играйте за Царя и Русь святую, – кричал он, оборачиваясь к музыкантам, – и обед окончился пением и пристукиванием ножами о тарелки и стаканы.

Я хотя и редко бывал на официальных обедах, но окончание этого обеда показалось мне странным.

IV

Через несколько времени я переселился из города в торговую слободу и, познакомившись покороче с одним из купеческих детей, услыхал от него много интересных рассказов, в ответ на мой вопрос по поводу официального обеда.

– У нас прежде не то еще бывало, – говорил он, улыбаясь, – в праздник, бывало, ходят все толпой из дома в дом, музыку с собой таскают, ящик шампанского возят на телеге и, заходя в дома, забирают с собой хозяев и дальше идут. Выпьют полбутылки, а другую бросают недопитой: потому, говорят, газ выходит, – не годится, скусу того нет… Так целый день пьют, к вечеру едва-едва найдут дорогу… Теперь уж не то; хоть в клубе другой раз и отплясывают трепака, да это не часто.

– На какие же это суммы у вас делается?

– На добровольную складку – аксиденцию по-здешнему. Здесь собирается с каждого вывозимого от китайцев ящика по 40 к. теперь, а прежде 60 к. брали, в кассу торговой слободы, для улучшения торговли. Вот на эту-то аксиденцию и кутим.

– А много ли здесь вывозится чаю?

– Средним числом можно считать до ста пятидесяти тысяч ящиков, собирается, следовательно, до 60 т. руб. добровольной складки… А спросите-ка, сколько ее остается от годового счета?

– Сколько же?

– Ничего! Так вот, за все время торговли ничего и не остается… Собор вот выстроили, но при постройке тут были особые вклады от доброхотных дателей; ну, шоссе до таможни сделали, попа с причтом содержат, певчих, музыку, пожарную команду…

– Да ведь это не 60 т. стоит? – спрашивал я, пораженный такой значительной суммой.

– Ну остатки идут – вот на обеды, на угощение начальства, вот недавно 200 руб. пожертвовали бедным, – говорил, смеясь, мой знакомый.

– Кому же отчет отдается в добровольной складке?

– Как кому? Сами себе и отдаем отчет.

– Да ведь чаи, большею частью, вымениваются комиссионерами на капиталы московских и других купцов?

– Ну да что за важность; сорок-то копеек бросить можно, – ведь это мелочь, – говорил мой знакомый, а сам едва сдерживал смех. Он хорошо понимал всю нелепость добровольной складки и всегда смеялся над ней.

– Вот называют «добровольная», а ну, попробуйте-ка, – продолжал он, – не отдать ее, так и чай из гостиного двора не выпустят: вот вам и добровольная!

– Значит, и с меня тоже потянут, если буду покупать чай?

– Конечно; исключение что ли для вас делать: ведь вы на обеде были?

– Ну так что же? – удивленно спросил я.

– То-то и есть: даром что ли вас кормить-то!

– А что, здесь у вас много, я думаю, богатых купцов?

– Всякого добра благодать. Овому Господь даде талат, овому два, овому же ни единого, так себе на кредите пробивается и ведет дело. Со стороны, пожалуй, подумаешь и невесть что: тысячу ящиков чаю прет на ярмарку, – а все чужое: чай взял у китайцев в кредит, за кожу и ширку заплатил чаем же, пошлину перевел по поручительству, а за провоз – по доставке на ярмарке отдаст.

– По какому же поручительству?

– Да здесь круговая порука. Я за вас ручаюсь: хороший, мол, человек, одно слово, а вы за меня – славный, мол, парень, – вот и поручаемся – поняли? По закону, купцу первой гильдии позволяется переводить пошлину по векселям на 15 т. руб., второй на 6 т. руб., а третью из Кяхты в шею гнали, по пословице: гусь свинье не товарищ! Теперь ее впрочем и нет, значит и гнать некого. Вот как-с, мой почтеннейший! Тут еще другие грешки есть, да уж только сказывать ли?

– Ну нельзя – так не надо.

– Нет уж, ничего, скажу – так и быть. Вот видите ли, какая штука. Кроме 15 т., вам еще нужно перевести пошлины на какую-нибудь сумму; вы и делаете подписку, за поручительством купцов, что, дескать, вот так и так, у меня в гостином дворе лежат чаи, которые я оставлю в обеспечение: так нельзя ли, дескать, перевести еще пошлины? А чаи-то лежат гуртом; с виду-то будто и действительно 100 или 150 ящиков, а их всего 40 или 50, в середине-то пусто, и выходит, что друг друга и любят, и поручаются, и надувают…

– Ну, штук у вас здесь, я посмотрю, много.

– Э! Это еще что, то ли узнаете после, как поживете, – говорил мне знакомый, хитро подмигивая.

– Начал я, – говорил он, – торговое дело в Кяхте и, конечно, так же, как и другие, платил аксиденцию; так же, как и другие, провозил тайным путем серебро и золото; обманывал таможню отчетами и иногда, грешным делом, без пошлины чаишку отправлял, так же, как и другие. Всему этому добру научили меня мои хорошие знакомые, так же, как я вас учу.

– Вот завтра, – говорил он, – поедете в таможню предъявлять полученные сукна: заезжайте сначала к старшинам, как требует порядок, и попросите подороже оценить ваши сукна. Они ведь оценивают в таможне товар-то.

– Ну, а если они не захотят кривить душой?

– Вот выдумали там! Ведь рука руку моет: Бог даст, на будущий год вы будете служить и вы также помирволите другому.

– Ну, а потом что же будет?

– Ничего не будет. Оценят ваши сукна, откроют вам в таможне счет ввоза товаров, и вы можете производить меновую торговлю с китайцами, как следует, с третьей части отпуска к ним золота, пятифранкового серебра или русского серебра в изделиях.

– В каких же изделиях русское серебро, в ложках, в подносах, что ли?

– Ну да, в ложках, из которых каждая по фунту почти весом, а подносы по десяти или двадцати фунтов – другому и не поднять, – говорил, смеясь, мой знакомый и показывал руками, как тяжелы бывают подносы.

– Да скажите же, ради Бога, для чего такие тяжелые изделия отправляют сюда?

– Хе-хе-хе! Простота вы, я посмотрю; жили бы уж там, в своем Алабове, ничего-то не можете сообразить. Хе-хе-хе! Да как же иначе-то? Где наберешь изделий-то для китайцев? Ведь сюда прудят горы серебра, ну и нужно на хитрости подниматься. Вот и везут ложку разливальную, из которой можно коня напоить. – Ха-ха-ха!

Через несколько времени променял я сукна китайцам на чай и опять иду советоваться к другу моему милому: как и что мне делать с отчетом таможне. Дружок залез на письменный стол и, упершись в бока руками, с хитрой улыбкой посматривал на меня, как будто хотел сказать: «что, брат-простота, ничего-то ты, видно, не смыслишь».

– Что мне теперь делать, с чаем? – спрашивал я.

– Что делать с чаем? – переспросил он, – а вот что: чай пить надо, для того его и покупают.

– Нет, пожалуйста, голубчик, поучите, как таможне отчет составить?

– А вот как: у вас примерно пятьсот штук мезерицкого сукна, на пятьсот ящиков чаю, – так что ли?

– Ну, да.

– Ну, вот и пишите таможне, что променял, мол, я за границу товаров, ввезенных, мол, через таможню тогда-то, под № таким-то. Из них выменял на 200 штук пятьсот ящиков чаю… Жаль, что у вас серебра не было ввезено, а то бы еще лучше: серебра присчитали бы тут же одну треть, как следует по закону, – сукна еще больше сбереглось бы.

– Да скажите пожалуйста, на что же это сукно годится после? Ведь его нет, оно только на бумаге, как у Павла Ивановича Чичикова мертвые души?

– Что ж, здесь и на бумаге иметь их очень не мешает, потому что за вами, конечно, грехи будут после?

– Какие грехи? – удивлялся я.

– А серебрецо-то контрабандишкой, полагать надо, тоже того?.. – говорил мой знакомый, прищуривая глаз – ведь не святой человек, а?

Я молчал и слушал, не понимая, к чему вся эта речь.

– Вот тогда-то эти мертвые души и оживут: сукно-то и пригодится. Меняйте чай на серебро, привезенное контрабандой, а пишите таможне-матушке, что вот мол, так и так, променял на сукна, оставшиеся от ввоза тогда-то, за № таким-то, – триста штук сукна, а получил, дескать, шестьсот ящиков чаю. Вот как. Поняли?

– Понял, – говорю… – Да ведь это что-то очень…

– Это очень и очень хорошее дело. Это значит – у нас мертвые-то души оживают, – повторил он и снова захохотал на всю комнату.

V

Мой знакомый рассказывал мне о своих кяхтинских похождениях следующее:

– Так же точно, как вы, приехал я в Кяхту, – говорил он, – и также ничего не знал, как и что делать; но наука мне далась скоро, и я подумывал уже о том, как бы побольше понакопить товаров несуществующих, говоря словами Чичикова, потому что действительных товаров у меня уже недоставало. Иду к своему другу за советом. – Эх ты, простота моя уездная, – говорили мне, – где тебе всю здешнюю науку произойти. Тут, батенька мой, премудрость созда себе дом, вот что! Поезжай, – говорят, – завтра в Троицкосавск и купи ты, братец мой, соболей у бурят или в лавке, где придется, этак примерно хоть штук сто или полтораста… – Я приходил снова в удивление и спрашивал: – Зачем же это опять делается, что за история такая? Ведь китайцам соболей теперь не требуется? – Купи, братец мой, купи – хорошо будет, – говорили мне: – отвези ты их в таможню, больше как полтораста штук и не нужно… А старшину не забудь попросить хорошенько, «властем предержащим да повинуются». Поклонись ему: ну, глядишь, он и подороже тебе оценит их – дело будет в шляпе. Понял ли теперь? – Ни черта рогатого не понимаю, – говорю.

– Слушай дальше. Таможня впишет их на приход к твоему счету и поставит на каждой шкуре клеймо: предъявлены, дескать, таможне, и больше, дескать, их предъявлять не полагается… – Ну?.. – говорил я в нетерпении, ожидая, что выйдет из этого.

– Ну вот, привезешь ты этих самых клейменых соболей и клеймы сейчас – фють! – У нас уже есть такая специя… потому что здесь уж такие законы…

– А потом поезжай с соболями на Чикой, из них матрац или подушку состряпай, – говорили мне и спрашивали: – Понял ли? – Хе, хе! – смеялся я: – понял, говорю, теперь. Это значит оттуда опять в город, соболей опять в таможню: так, значит, и кружи их хоть двадцать раз. Так что ли?

– Так, умница, так, догадался-таки, – похвалили меня учителя и я им за это: – «спасибо, говорю, товарищи, спасибо…».

– Однажды, – рассказывал мне опять мой знакомый, – однажды был такой замечательный случай: с тремя мешками пятифранкового серебра попался маленький жидок.

– Как это вы могли серебро везти, не предъявив его таможне? – сердито спрашивал его надзиратель.

– Я хотел в церковь позертвовать… – бормотал растерявшийся жидок.

– Какая тут вам церковь! Вы знаете, что нужно сначала в таможню завезти.

– Забыл, соверсенно забыл, поверьте цести, – растерявшись и не зная, что делать, лепетал маленький жидок, служивший приказчиком у одного толстого купца. Лошадь, экипаж и серебро отобрали. Жидок некоторое время находился под арестом в таможне, но потом дело как-то уладили: сказали, что жидок забылся и ошибкой проехал мимо таможни. – Это, дескать, с ним бывает.

– Эта история, – продолжал мой знакомый, – меня испугала порядком. – «Черт возьми совсем, – думал я, – скверно, если попадешься. На церковь сваливать не приходится, не верят они в христианское милосердие». – Иду опять к учителям. – Вот, говорю, товарищи, как теперь горе избыть? Слышал я, жид попался! Скверная штука! А ко мне, как на грех, из России мой доверитель прет серебра видимо-невидимо, – точно дров поленницы лежат в городе. Таможню-то миновали, а как теперь сюда в слободу-то перевозить?

– Да как перевозил раньше, так и вози, – научали меня учителя и спокойно грызли свои ногти, или ковыряли пальцами в носах. Такое приятное занятие, показывавшее, так сказать, воочию то спокойное состояние, в котором находились мои наставники, – возмущали меня, человека неопытного и потому трусившего опасностей.

– Да мало ли что было раньше? Теперь боюсь, – отвечал я.

– Ну, брат, если уж боишься, – говорили мне, – так и пускаться нечего. А вот что: чем по мелочи-то возить да мучиться с ним, лучше Ивану Васильевичу на доставку отдай: он за раз перемахнет тысяч двадцать.

– Кто такой этот Иван Васильевич? – спрашивал я.

– Да тут есть чиновник один, заика. Он возьмет с тебя копейки по две со штуки и завтра же доставит. Человек верный настолько, насколько можно верить такому человеку.

– То есть, как? Я не понимаю…

– Да так же… Другим возит – не обманывает, и тебе конечно привезет.

Пригласил, – говорит, – я Ивана Васильевича.

– Я… я… теперь не могу две копейки взять. Тр-три можно, – отвечал он мне.

– Почему же, Иван Васильевич?

– Т-те пути испорчены, – говорит.

– Какие же те пути?

– Ст-старые, – едва выговорил мне Иван Васильевич. Но я все-таки отдал Ивану Васильевичу, по совету учителей, десять тысяч штук серебра на доставку из города в торговую слободу и, в ожидании его привоза, измучился Бог знает как; просто просмотрел глаза на дорогу. Нет Ивана Васильевича. Наступила ночь – нет, полночь на дворе – нет! Сжалось мое сердце. – «Десять тысяч штук серебра! – думал я. – Денег-то, денег-то – страсть какая! Что, если да он их ухнет себе? И просить ведь не смеешь! Десять тысяч штук! Пропадай моя голова!..».

– Но голова моя не пропала, – рассказывал мой знакомый. – Ранним утром, только что начало светать, Иван Васильевич, одетый деревенским мужиком, явился ко мне в комнату и, осторожно осматриваясь кругом, прошептал, что серебро здесь, на дворе. – Да где же оно, где? – почти кричал я от радости, готовый расцеловать Ивана Васильевича.

– В др-дровах привезли, – едва выговорил Иван Васильевич, опять посматривая во все углы, боясь, чтобы кто не подслушал. – Не бойтесь, здесь уже никто не выдаст, да никого и нет здесь, – успокаивал я, готовый пуститься в пляс. Во дворе стояло возов десять с дровами. Другие контрабандисты, товарищи Ивана Васильевича, укладывали дрова в поленницу, а он, как только воз докладывают, – мешок под полу и тащит ко мне в комнату, а я прячу под половицу, которая нарочно была устроена так, чтобы можно было ее при случае вынуть. Иван Васильевич ночью перевез серебро в лес и ранним утром выехал из лесу с левой стороны от города, отстраняя, конечно, этим всякое подозрение со стороны надзирателей у заставы.

Таким-то порядком и велись наши торговые дела. К ужасу моему, через неделю Иван Васильевич, взявши также доставить серебро одному из купцов, перевез его в лес, но другие контрабандисты следили за ним и отняли у него это серебро. Вышло значит то, что вор у вора дубинку украл. Вот, думал я, Бог меня спас-то. Ах ты напасть какая! Но прошло несколько времени, прошел первый страх, и я снова принимался за опасное рукомесло, или сам лично, или отдавал серебро на доставку Иванам Васильевичам, которых в Кяхте оказалось немало.

Были в Кяхте, – рассказывал мне мой знакомый, – и невольные контрабандисты, которые не знали, что, проезжая через заставу, везут контрабанду. Рассказывали мне, что был у них когда-то один из членов таможни большой поклонник Бахуса. Пригласил его однажды купец к себе в гости и с полудня опаивал его вином до полночи. Член заснул сном крепчайшим; купец велел запрячь экипаж, нагрузил его изюбровыми рогами и на них уложил члена. На заставе спрашивают: – Кто едет?

– Такой-то член таможни, – важно кричит кучер. Шлагбаум подняли, и спящий член провез под собой контрабанду – рога изюбров, нескромно торчавшие из экипажа.

Про серебро же существует несколько рассказов, повторять которые неловко как-то – «чтобы гусей не раздразнить». Бывали не раз такие случаи, что купец, отправляя в город экипаж для приехавшего важного лица, приказывал кучеру нагрузить его в городе серебром, и важное лицо, никогда конечно неосматриваемое на заставе, провозило под собой в ящике тысяч десять или двадцать. Важное лицо только удивляется, отчего это так кони устали.

– Здесь уж, ваше высокородие, климат такой, что лошади, примерно, завсегда устают, – серьезно замечает кучер, придерживаясь рукой за шляпу.

– Однако это очень странно, – промычит себе под нос важное лицо.

– Да-с, оченно это странно значит, – поддакивает шельмоватый кучер.